Откровенно признаюсь, я ничего не имею против уничтожения всех немцев – мужчин, женщин и детей: тем самым мир бы очистился от расы господ.[755]
Устроившись с мольбертом на «своем» месте с видом на Конкапутский водопад, она на пару часов забыла о реальности. Рисунок никак не получался. Зато ранее ей удалось воссоздать вяз во всей его красе – лучше, чем на любой фотографии, как она сама считала. Может, тряхнуть стариной и всерьез заняться рисованием? Но окружавшее ее буйство цветов она даже не пыталась передать.
На дворе стояла поздняя осень 1942 года, и хотя Унсет отложила отъезд, наслаждаясь последними деньками на природе, пора было покидать Монтерей. Конечно, Нью‑Йорк, а с ним и остальной мир добирались до писательницы и здесь – приходила почта, иногда навещали знакомые. Альберт Кнопф в письме предлагал прислать пару бутылок шотландского виски, дабы подсластить одиночество, но Унсет, поблагодарив, отказалась и объяснила, что здесь, в «Брукбенд Инн», она старается жить, как жила ее бабушка, а значит – никакого виски[754]. Теперь же от нее ожидали, что она пустит в ход свое влияние и украсит своей знаменитой личностью публичные мероприятия в защиту правого дела. Пакуя чемоданы в ожидании очередной встречи с общественностью, писательница больше всего мечтала о том, чтобы эта зима кончилась как можно скорее.
На первом месте в ее списке стояла помощь евреям. Унсет уже поставила свою подпись под разными петициями, и от нее ждали участия в выступлениях по еврейскому вопросу и в сборе средств, желательно на первых ролях. После собрания, организованного еврейскими женщинами Нью‑Йорка, писательнице, бывшей главным оратором, предложили включиться в активную кампанию. Надо было торопиться: речь шла о спасении по крайней мере четырех миллионов жизней в Европе. В особенности тревожило положение евреев в Венгрии. Активисты планировали организовать масштабную конференцию, задумывались тайные акции и прямые обращения к Рузвельту и Черчиллю. У Сигрид Унсет много связей за рубежом, может быть, стоит подключить и их, предлагали ей. Она без колебаний согласилась сделать все, что в ее силах, с одним условием, которое выдвигал и «Чрезвычайный комитет по спасению евреев»{110}: чтобы ничего не попало в газеты. Одну из таких тайных операций удалось осуществить благодаря ее хорошим связям в Швеции. Вскоре под грифом «совершенно секретно» пришло подтверждение: шведы согласились выдать венгерским евреям 700 шведских паспортов и обязались принять всех еврейских детей, которые имели возможность покинуть Венгрию. Унсет лично участвовала в составлении обращения к шведскому правительству.
Писательница с нетерпением ждала окончания войны. Если ранее медлительность американцев, не желавших ввязываться в конфликт, приводила ее в отчаяние, то теперь в воздухе носились совсем иные настроения. Уже к Рождеству 1942 года Унсет была убеждена в скорой победе союзников. Выступление союзных войск в Западной Африке и победа генерала Монтгомери над генералом Роммелем привели ее в восторг. Каждое утро Унсет спешила развернуть «Нью‑Йорк таймс» и прочесть свежие новости с фронта: «Как встаю, так в ночной рубашке и бегу за газетой, даже раньше, чем наполню ванну и поставлю греться воду»[755].
Она уже начала обдумывать способы привлечения немцев к ответственности за содеянное. Особенно активно Сигрид Унсет сотрудничала с евреями, работавшими в «Чрезвычайном комитете по спасению». Снова составлялись тайные планы, принимались секретные резолюции. Унсет тщательно прорабатывала каждый документ, среди них и обращение к союзникам с предложениями относительно будущих наказаний. В 1941 году, говоря о союзе свободных наций всего мира, президент Рузвельт пустил в оборот выражение «Объединенные нации», а в 1942 году его уже употребляли все. Среди предложений, обращенных к новому международному органу, было и такое: принять секретную резолюцию, по которой за каждого еврея или нееврея, убитого или депортированного за время войны, сослать на какой‑нибудь тропический остров или в африканские тропики по одному немцу. «Чрезвычайный комитет по спасению евреев» предлагал ООН проголосовать за такую резолюцию, с тем чтобы по окончании войны немецкое правительство признало ее.
Рузвельту и Черчиллю посылались обращения с призывом спасти четыре миллиона евреев, приговоренных Гитлером к смерти. По мнению комитета, их еще можно было спасти. Одной из четырех знаменитостей, поставивших свою подпись под обращениями к обоим лидерам, была и Сигрид Унсет. Со временем она превратилась в ведущего оратора на многочисленных конференциях, которые устраивал комитет, и теперь ее имя фигурировало на официальных бланках рассылаемых писем: норвежская писательница стала постоянным членом исполнительного совета «Чрезвычайного комитета по спасению евреев» с момента его возникновения – то есть с лета 1943 года. Другие еврейские организации критиковали комитет за поддержку террористических актов в Палестине, но Сигрид Унсет это явно не волновало.
Ее занимало прежде всего отчаянное положение евреев в Европе. Она была информирована обо всем до мелочей и получала секретные отчеты о ситуации непосредственно из оккупированных стран. В то, что следует подставить другую щеку, Сигрид Унсет не верила и призывала применить к Гитлеру и немцам их собственные эффективные методы. Писательница участвовала в составлении новой резолюции, пересланной и президенту Рузвельту, в которой предлагалось предостеречь Гитлера о таких последствиях: «Настоящим возмездием за убийство Германией невинных и беззащитных людей будет уничтожение невинных и беззащитных граждан самой Германии». Для участия в бомбардировках гражданских целей в Германии следовало отдавать предпочтение пилотам‑добровольцам, говорилось далее в резолюции, а в идеале эти акции должны проводиться под эгидой ООН[756].
В начале 1943 года Унсет слегла с гайморитом, но болезнь не помешала ей вместе со всеми радоваться победе русских под Сталинградом. Наступлению Гитлера определенно был положен конец. Должно быть, он со смешанными чувствами встретил десятилетие своего пребывания у власти, с ликованием писала Сигрид сестре Рагнхильд: «Только представь себе, самолеты „Москит“ появились аккурат когда Толстяк[757]произносил свою праздничную речь, так что заканчивать ее пришлось уже в бомбоубежище»[758].
Наконец‑то пришла весточка от Саги и Ярла Хеммеров, коллег‑писателей из Финляндии, что тоже обрадовало Унсет. Некоторые из ее посылок с помощью дошли до них, и ее финские приемыши были более‑менее в порядке.
«Я к ним так привязалась», – писала она в ответном письме, интересуясь, помнят ли еще Эльми и Тойми свою «Сигри‑Таати»[759]. Хеммерам также повезло, что пока их сына не призвали на войну: «Целое поколение молодых людей выросло в условиях, когда гражданской обязанностью и делом совести является попрание всех публичных и государственных авторитетов, ибо все эти авторитеты – не более чем насильники и предатели»[760].
Оправившись от тяжелой простуды, Сигрид Унсет с воодушевлением взялась за работу и дала согласие на участие в целом ряде выступлений, хотя меньше всего сейчас ей хотелось стоять на трибуне. Лучше уж пустить в ход самое, по ее собственному мнению, эффективное оружие – пишущую машинку.
Одним была плоха Публичная библиотека на Пятой авеню – там запрещалось курить. А в остальном у Сигрид складывалось ощущение, будто она сидит дома, окруженная собственными книгами, с наслаждением погружаясь в излюбленные громадные энциклопедии. Конечно, библиотека была намного больше и просторнее ее Бьеркебека, однако темно‑коричневая деревянная обшивка стен и корешки книг как будто воссоздавали знакомую атмосферу. Писательнице недоставало только словаря Фритцнера, который обычно лежал на столе в ее «светелке». И каждый раз, когда ей хотелось выкурить сигаретку‑другую‑третью, ей приходилось спускаться вниз по роскошной мраморной лестнице. С особой дотошностью она относилась к датам – единственному, что ускользало от ее цепкой памяти, – и записывала их в маленький блокнот в кожаной обложке. «Харальд Хардрада – 1152 – Франция», – встречаем мы на одной странице. А еще она записывала ключевые слова к темам, к которым собиралась обратиться в будущем, когда‑нибудь. Например, «отмена смертной казни», «всеобщий призыв в армию». И ей удалось собрать довольно много оружия для грядущих битв.
Иногда Унсет доходила до Бродвея, чтобы посмотреть кинохронику из воюющей Европы, отснятую американскими кинооператорами. Во время таких прогулок по городу писательница буквально на себе почувствовала разницу между шерстяными колготками и нейлоновыми чулками, по которым так вздыхали все норвежки. И безбожно мерзла, пока не перешла на свое старое шерстяное белье. Домой она предпочитала добираться на автобусе, чтобы избежать толкучки в метро в час пик.
Она решила снова привлечь внимание к сагам, прежде всего к столь любимым ею исландским сагам. По мнению Сигрид Унсет, по сравнению с исландскими сагами ни одному произведению не удалось достичь столь высокой степени реализма, в особенности в изображении детей. Шекспиру до них далеко. Унсет критикует Георга Брандеса, которого когда‑то считала учителем; если судить по его анализу детских портретов в литературе, он вряд ли читал старинные исландские саги: «Брандеса почти не интересовала средневековая литература, в которой он мало что понимал». По мнению Сигрид Унсет, даже ведьмы в сагах представляют собой «тип злобной женщины, молодой или старой, встречающийся в скандинавской глуши, то же можно сказать о призраках и сверхъестественных существах»[761]. К тому же в скандинавской литературе издавна было принято одобрительно относиться к детям, ведущим себя независимым и естественным образом, в противоположность немецкой культуре, где воспевались либо не по годам взрослые книжные черви, либо «забияки – маленькие Гитлеры».
– Подумать только, мам, и тогда писали книжки для мальчиков! – воскликнул одиннадцатилетний Андерс, когда она читала ему вслух однотомное собрание саг Форнальда[762].
Унсет была искренне убеждена, что саги далеко превосходят популярную литературу и по части увлекательных сюжетов. Теперь она сама писала книгу для детей – «Сигурд и его храбрые друзья». И приводила малоизвестную сагу о Торгильсе{111} в качестве еще одного примера того, «с каким мастерством древние авторы саг передавали речь ребенка, умели посмотреть на происходящее его глазами. На страницах саг перед нами проходит целая процессия хорошеньких девочек, храбрых, милых, рыцарственных мальчиков, а также трудных строптивцев и настоящих маленьких разбойников»[763].
Больше всего она любила побродить по Бруклинскому мосту, а потом сесть на скамейку и курить, глядя на реку. Однако той зимой мост закрыли для пешеходов в связи с резким увеличением движения речного транспорта из‑за войны. Унсет пришлось выбрать для своих прогулок соседние улицы. Ее особенно привлекли лавки итальянских зеленщиков на Блекер‑стрит: «А еще здесь можно было приобрести кролика или козленка»[764]. Обычно она сама готовила себе обед – чаще всего потому, что, когда она заканчивала работу, идти куда‑либо было уже поздно. В случае же если удавалось купить у итальянцев кролика, она, практичная по натуре, варила рагу, которого хватало на несколько дней. Тогда можно было работать почти без помех, только время от времени разогревая еду.
Когда не намечалось важных встреч и норвежские журналисты не обращались с просьбами выступить по радио, дни Унсет были заполнены чтением, творчеством, прогулками и «разговорами» с черепахами – писательница купила четырех. Изредка она спускалась в гостиную отеля – обычно чтобы разложить пасьянс. От Ханса вестей почти не было, да и нельзя сказать, чтобы его редкие письма радовали ее. А после налета на Перл‑Харбор письма из Норвегии и Швеции вообще перестали доходить. Скрашивали жизнь Унсет маленькие посылки с апельсинами, которые присылала ее новая подруга из Флориды, писательница Марджори Роулингс, а также письма с приветами от Хоуп Аллен, к которым нередко добавлялись цветы и черенки. «Ты не представляешь себе, как я обрадовалась твоим цветам», – не уставала повторять Унсет Хоуп Аллен. В письмах речь чаще всего идет о цветах и суевериях, обсуждается и ход войны. Известно ли Хоуп, что Италии пришлось вывести из обращения марку с Гитлером и Муссолини? Потому что итальянцы почему‑то плевали не на ту сторону…[765]Цветы, которые ей присылали, Унсет обычно ставила рядом с фотографиями Андерса и Моссе.
Новости с родины приходили с большим запозданием. Помимо прочего, Сигрид узнала, что Нини Ролл Анкер и Карин Бойе ушли из жизни. Шведская поэтесса, которую Сигрид считала родственной душой, покончила с собой, сведения относительно обстоятельств смерти старинной подруги были довольно противоречивыми. Однако у Нини было слабое здоровье. Оставалось только гадать, скольких друзей Сигрид больше никогда не увидит. Она поверяла свои тревоги и тоску по родине Хоуп Аллен. Тревожиться приходилось не только за старых, но и за молодых. Например, за племянницу Шарлотту и ее жениха Мартина Блиннхейма, томящегося в немецком концлагере. С друзьями Андерса и Ханса тоже могло случиться что угодно – большинство так или иначе участвовали в Сопротивлении.
Унсет получила известие, что лучший друг Ханса Уле Хенрик Му, которого она сама когда‑то учила ухаживать за цветами, арестован. Какое‑то время его держали в концлагере Грини, а потом послали в Заксенхаузен. Тревога и беспокойство питали ее пламенные выступления против немцев, страх превращался в ярость. Писательница работала над громкой статьей о «Гитлере и десяти заповедях» и не упускала случая разразиться гневной тирадой. Напрасно Кнопф старался убедить ее оставить это дело: «Не понимаю, что публикации подобного рода могут дать писателю твоего масштаба», – писал он, в очередной раз уговаривая Унсет вернуться к художественному творчеству.
Сигрид Унсет оправдывалась обязанностями по отношению к тем, кого она именовала «норвежской общественностью»[766]. Ей было не впервой действовать наперекор советам своего влиятельного друга, однако Бланш и Альфред Кнопфы по‑прежнему приглашали ее к себе и стремились познакомить с ведущими американскими интеллектуалами.
В речи, с которой она выступила на торжественном предрождественском обеде для лауреатов Нобелевской премии в изгнании, Унсет напомнила собравшимся о неизменной верности духовным ценностям, которой отличалась Карин Бойе, и привела цитату из ее стихотворения об искренности: «Останься от всей жизни только день, я провела бы его в поисках прекраснейшего на свете. А прекраснее всего на свете – искренность».
Бойе была поэтом, бескомпромиссным в своей честности, «она наложила на себя руки, потому что утратила веру в силы разума и человечности, в то, что они переживут это чудовищное попрание правды и справедливости»[767].
Всякий раз, когда Унсет просили сказать несколько слов о скандинавской литературе и норвежской истории, дело заканчивалось атакой на немецкую культуру и все немецкое. В одном выступлении по радио, которое затем «Нью‑Йорк таймс» перепечатала в своем воскресном приложении, писательница похвально отозвалась об Эрлинге Скьялгссоне и его практике обхождения с рабами. Унсет ссылалась на древние норвежские законы, которые давали рабам возможность заработать освобождение, и уже в XIV веке, то есть на полвека раньше, чем в соседних странах, рабство в Норвегии практически исчезло. Но теперь «немцы пытаются развернуть ход истории вспять, чтобы мы снова очутились чуть ли не на заре времен»[768].
Сигрид Унсет довольно часто получала приглашения выступить, случалось даже, что у нее совсем не было времени подготовиться. «Я немного научилась блефовать», – признавалась она своей подруге Хоуп Аллен. Писательница полагала, что пропагандистские выступления дают ей возможность поколебать представления о норвежцах – плюшевых мишках и девушках в национальных костюмах, какими они показались, в частности, Стейнбеку[769]. Когда же Унсет спросили, не собирается ли она написать роман об Америке, она с ехидством ответила, что не хочет повторять ошибок Стейнбека.
Она снова позволила журналисту переступить порог своего номера в Бруклине. Увидев фотографию красивого молодого человека в униформе, Эррол Брант сразу же сообразил, с чего лучше начать интервью:
– Это мой сын Ханс, он сражается в рядах норвежской армии в Шотландии, – пояснила Сигрид Унсет и не дрогнув принялась рассказывать о сыне, борющемся за свободу своей страны.
Но пространное интервью вышло под совершенно другим заголовком: «Женщины Германии не лучше своих мужей. Германию следовало бы подвергнуть перманентной оккупации». Подзаголовок гласил: «Немецкий народ – мечта для психиатра. Визит к Сигрид Унсет»[770]. Судя по вступительной части интервью, вопрос журналиста о том, возможно ли было избежать войны, если бы женщины имели больше влияния, не очень вдохновил Унсет. «Я совершенно убеждена, что немецкая женщина ничуть не лучше мужчины. Она восторгается воинственностью мужа, а вид сыновей в военной униформе трогает ее. Так было всегда, и всего лишь сорок лет назад немецкая женщина с ума сходила от гордости при виде того, как ее мужчина дерется на дуэли. Власть и жестокость приводят их в восхищение, они поощряют самые низменные инстинкты своих мужей и поэтому в той же мере несут ответственность за эту войну, что и мужчины», – объясняла норвежская писательница.
«Самое поразительное в ее внешности – это глаза, огромные, серо‑голубые, по цвету напоминающие горные озера, только более теплого оттенка. В них отражаются искренняя доброта и внимание, озаряющие все ее лицо особым светом. Ее светло‑голубое платье, каштановые волосы, слегка тронутые сединой, румяные щеки и алые губы вкупе со всей манерой держаться делали ее облик настолько притягательным, что, несмотря на мое обычное равнодушие по отношению к знаменитостям, я был очарован…»
Эррол Брант попытался переключить ее внимание на различия между европейскими и американскими женщинами, но очень скоро понял, что она не собирается отвлекаться от любимой темы.
«Немцы – безумный народ, – стояла на своем Сигрид Унсет. – Абсолютно безумный. Конечно, они могут быть и вежливыми, и приятными, когда требуется. Они очень приятные люди, пока ты им не противоречишь. Их совершенно невозможно заставить прислушаться к голосу разума, да и вообще бесполезно пускаться с ними в какие‑то дискуссии. Мне еще не доводилось встречать абсолютно нормального немца».
Она привела несколько примеров комичности немецкого характера, того, как немцы склонны все преувеличивать. В частности, один немецкий патер утверждал, что комната, в которой он брал у нее интервью, освещалась факелами, когда на самом деле освещение было электрическим. Сама же она, согласно тому же интервьюеру, «была одета в викингский наряд, хотя я припоминаю, что это был костюм, купленный мной на Бонд‑стрит».
Гитлеровская Германия, по мнению Унсет, заслуживала только одного: «Народ, во время войны опускающийся до истребления мирных жителей, должен быть уничтожен. У норвежцев есть старинная поговорка: „Мы ненавидим, но презираем в тысячу раз больше, чем ненавидим“». Она излагает план, предполагающий перманентную оккупацию и обращение к Красному Кресту и психиатрам, чьей обязанностью будет изучить немецкую проблему, исходя из предпосылки поголовного сумасшествия всего народа. «В Германии, стране, где безумие представляется нормой, психиатрам представилась бы уникальная возможность изучить этот феномен».
Журналиста, скорее всего, шокировали подобные заявления, однако он предпочел завершить статью словами сочувствия: «Я знал, что слова, исполненные ненависти к немцам, произросли из истекающего кровью материнского сердца, и, возможно, еще тысячам матерей предстоит повторить их в будущем»[771]. Позже, когда ей прислали статью, Сигрид Унсет аккуратно сложила ее в коричневый конверт, где хранила другие газетные материалы, представляющие особый интерес.
Так же методично она собирала и письма нового типа, которые приходили на ее адрес в гостинице. Это были письма незнакомых людей, критикующих ее за односторонние представления о немцах и пропаганду упрощенного образа врага. Издатель Унсет был не одинок в своем мнении, что, превращаясь в солдата пропаганды, она портит свою репутацию как писателя. Однако новости, которые она получала из Норвегии, только ожесточали ее сердце, так что она не видела причин менять тон. В Бьеркебеке поселились немцы, и той весной писательница еще не знала, что «добрым друзьям» удалось спасти ее книги. Ей оставалось только молиться Богу и надеяться, что немцы не пустили на растопку бесценные издания саг XVIII века и прочие редкие книги, которыми она имела обыкновение хвастаться перед гостями. Потом Унсет узнала, что Эйлиф Му при участии Юхана Анстейнссона из Норвежского научного общества в Тронхейме попытался спрятать самые ценные книги под предлогом их перевозки в Тронхейм, в чем им усердно помогал старший библиотекарь университетской библиотеки Вильям Мюнте. При мысли о любимых книгах перед внутренним взором Сигрид особенно отчетливо представала полка с ее детскими книгами. Ни библиотекарь Хьер, в свое время составивший полный каталог ее библиотеки, ни Анстейнссон, ни Мюнте или Му не могли понять, что значат для писательницы эти потрепанные томики, первые книги в ее жизни. Среди них – и «Норвежская иллюстрированная книга для детей» со ставшими классикой изображениями всего, что только можно придумать: от троллей до куриц и Пера‑скрипача. Это была первая книга, подаренная ей отцом, – и с его дарственной надписью. А также потрепанный томик поэзии Китса и По, неизменный спутник ее юности. С этим дешевым изданием в руках она валялась на травке горного Хёврингена, когда ей было семнадцать. «Больше я их уже не увижу, – уверена была теперь Сигрид. – Мы знаем, что они [немцы] намереваются уничтожить после себя все, когда им придется покинуть Норвегию. Так они поступили в Италии. Ну и ладно, я все равно отлично помню, как выглядит каждая страница моих любимых книг, каковы они на ощупь, и уж этого‑то у меня никому не отнять»[772].
Сигрид Унсет по большому счету ничего не знала о стараниях Эйлифа Му оградить ее Бьеркебек от нависшей угрозы принудительного аукциона. От сестер ей стало известно, что совместными усилиями Матеи и Фредрика Бё и самой сестры Сигне удалось спрятать ценные вещи, включая картины и столовое серебро. А племянница Сигрид самостоятельно провернула операцию по спасению рукописей знаменитой тетки. Теперь они были надежно спрятаны в хранилище Университетской библиотеки под фальшивым именем. Известие о том, что ее писательскую «светелку», гостиную и роскошную ванную комнату заняла сотрудница немецкой тайной полиции из местных, некая фру Нерол с матерью и сыном, вызвало у Унсет еще более сильный приступ ненависти по отношению к немцам. В письмах к Хоуп Аллен она пишет о «немецкой вони», что остается после немцев, где бы они ни побывали, а теперь они осквернили и Бьеркебек.
Писательница снова с головой окунулась в мир саг, но ей очень не хватало привычных консультантов. Хоуп Аллен великолепно разбиралась в европейском Средневековье, но ответы на вопросы, связанные с древнескандинавской и особенно норвежской историей, могли дать только письменные источники. Больше всего ей не хватало Фредрика Поске, который всегда с искренним интересом следил за ее историческими изысканиями. Время от времени он с ней не соглашался – и, как правило, лучше помнил даты. Теперь же их переписка по большей части была посвящена обсуждению повседневных забот и перипетий войны.
«Ах да, мои черепашки – три из них сдохли, – писала Унсет, – да и я уже перестала ими интересоваться, честно говоря. Мозг у них не больше булавочной головки, но посмотреть на них, конечно, приятно»[773]. Поске с семьей перебрались в Уппсалу, профессор устроился на работу в местном университете, но много разъезжал по стране, выполняя антифашистские задания. Летом 1943 года, когда Унсет писала книгу для американского юношества про середину XIII века, времена Хокона Хоконссона, мысли ее часто обращались к старым друзьям вроде Поске.
Все лето писательница неутомимо трудилась и даже ответила отказом на приглашение Хоуп Аллен съездить в Онейду под предлогом того, что должна закончить работу над крупным проектом. Унсет присудили степень почетного доктора еще одного колледжа, однако ее занятость объяснялась совсем не этим. Помимо работы над детской книгой она выполняла тайное поручение, к которому относилась не менее ревностно, чем к помощи евреям.
Однако по ночам писательница урывала часок, чтобы написать американской подруге. Почти в каждом письме она возвращается к двум темам, к которым сводится теперь ее личная жизнь: это сын Ханс и цветы. Ханс и его лондонские друзья сгорают от нетерпения и рвутся в бой с немцами, читала Хоуп Аллен. Сигрид Унсет была к этому готова. Она потеряла одного сына и могла потерять и второго, и тем не менее она была счастлива, что ее сын – норвежец. И жалела сестру, живущую в Швеции, чей сын – швед[774].
В своих редких письмах Ханс никогда не забывал попросить денег; Унсет иронизировала над подобным «коммунистическим» отношением сына к деньгам матери, доставшимся ей тяжким трудом.
Единственной незамутненной радостью оставался мир цветов. Писательница с воодушевлением открывала для себя новые американские виды, при этом вспоминая, как она когда‑то возмечтала, что в честь нее могут назвать цветок. Ей показалось, что она открыла новый вид колокольчиков, рассказывала она Хоуп Аллен, и с этим открытием обратилась к одному профессору. К великому разочарованию Унсет, выяснилось, что речь идет о цветке, завезенном из Восточной Европы[775]. А вообще звание самого красивого цветка Америки она бы присудила рудбекии, известной в Америке как «черноглазая Сьюзен». Писательница мечтала по возвращении домой разбить американский садик и с радостью думала о будущих экскурсиях по сбору цветов разных видов вместе со своей подругой из Онейды. Но сначала надо было закончить работу, которую она поклялась «держать в тайне»[776].
Это секретное задание позволяло ей ощутить свою причастность к борьбе за главные сокровища Норвегии. Общество «Оборона Америки, Гарвардская группа» поручило выдающейся норвежке составить список важнейших культурных ценностей страны, о сохранности которых союзники должны позаботиться в первую очередь – когда выступят против немецких захватчиков. Все лето Унсет неутомимо трудилась над этим списком. Несмотря на изнурительную нью‑йоркскую жару, каждый день ездила в Публичную библиотеку, где, к немалой своей радости, обнаружила экземпляр истории культуры авторства Гарри Фетта. Задание получило название «Защита памятников». Прежде чем приступить непосредственно к перечислению мест, заслуживающих защиты в первую очередь, Унсет написала обширное введение. «Именно католическая церковь ввела в обиход человечества искусство для искусства, то есть искусство как средство выражения образов, возникающих в сознании человека, – писала она в этом введении. – Лютеранская Реформация на какое‑то время положила конец строительству новых церквей и украшению старых»[777]. Писательница подчеркивает, что среди широкой публики наблюдается живой интерес к искусству, что во имя приобретения произведений искусства люди готовы пойти на жертвы. Многие самые известные творения доступны для всеобщего обозрения, а их репродукциями украшаются интерьеры общественных зданий. В годы, предшествующие оккупации, «эта тенденция норвежской демократии – превратить национальное искусство в общественное достояние» особенно усилилась. Неудивительно, что наиболее подробного описания удостоились области Опланн и Трёнделаг. Однако первый и весьма подробный вариант ей вернули с решительной резолюцией заказчиков: «Не очень подходит для использования в военных целях». Ее просили выражаться покороче и поточнее; кроме того, требовались обоснования ценности того или иного памятника для народа[778]. Этим возражения не ограничились. Так, в следующий раз ее попросили датировать памятники и прислать список источников, на которые она опиралась при составлении своего списка. В конце июля рукопись вернули в третий раз – с вопросом «как она могла забыть Собрание древностей?». От нее также потребовали указать ближайшие к памятникам административные центры. И напоминали, что надо пометить наиболее ценные тремя звездочками[779]. О’Нил Хенкен не был вполне доволен и четвертой редакцией списка. В частности, он не понимал, как Унсет могла пропустить деревянную церковь, которую он сам как‑то навещал в Фантофте[780]. В этот раз к возвращенной работе прилагался список итальянских культурных ценностей с просьбой по возможности взять его за образец. И только первого сентября составленный писательницей список наконец получил добро, а она сама – слова благодарности за проделанную обширную работу. Однако на последовавшую за этим просьбу направить список в информационный центр норвежского правительства в изгнании ей ответили отказом. Она не должна забывать, что ее работа помечена грифом «совершенно секретно», как и большинство заданий, которые она выполняла в рамках помощи евреям.
Унсет буквально потрясли кадры кинохроники – в новых выпусках на Бродвее показывали, какому опустошению подвергся ее любимый монастырь Монте‑Кассино. Имея, так сказать, на руках список важнейших культурных ценностей Италии, она теперь наблюдала, как уничтожаются многие из них. «Известие о бомбардировках Рима вызвало у меня смешанное чувство, – писала она Хоуп Аллен, – то есть ужас и удовлетворение одновременно»[781]. Особенно жаль ей было скромную, но просторную монтекассинскую библиотеку, в которой она когда‑то работала. У библиотеки был внутренний дворик, где двенадцатилетний Андерс играл в футбол с мальчишками из монастырской школы. Теперь, если верить кадрам кинохроники, от этого места остались только стены, все остальное было стерто с лица земли. У Монте‑Кассино проходили некоторые из самых ожесточенных боев за всю итальянскую кампанию. Фашисты засели в близлежащих горах напротив Монте‑Кайро. Возможно, местная церковь и не принадлежала к шедеврам архитектуры, однако в памяти Сигрид навсегда осталась живописная процессия обаятельных итальянских крестьян, направлявшихся туда на мессу в Страстную пятницу.