Для нее нацизм воплощал жажду среднего класса возвыситься, «потому что иначе их заставили бы мыслить, а не жить в воображаемом мире. <…> Немцы походят на раков, им необходимы панцирь и организация, потому что отдельные индивиды бесхребетны, они покрыты мерзкой сентиментальной слизью индивидуализма»[648]. Она считала, что Муссолини, несмотря ни на что, «гораздо более здравомыслящий человек, чем Гитлер, и он понял – „the odds are against us“{92}»[649].
Что касается ее самой, то она жаловалась на самочувствие, на то, что здоровье не становится лучше, на отсутствие сил: «если уж человек измотан, он измотан».
Рождество было необычным – спокойным и беспокойным одновременно. Привычное течение праздника нарушило то, что Матея слегла с люмбаго. Когда в канун Нового года у Моссе случился припадок, жених Матеи, Фредрик Бё, отнес ее наверх. К счастью, домработница Мари Муэн тоже оказывала посильную помощь. Но Моссе больше не встала.
Эти первые январские дни 1939 года резко изменили жизнь Сигрид Унсет. Как бы то ни было, эта миловидная физически развитая девушка всегда оставалась для нее маленькой enfant de Dieu, была ей очень дорога. Она всегда понимала, что вряд ли Моссе суждено прожить долгую жизнь, – и, наверное, даже надеялась на это. Сама Сигрид Унсет боялась умереть раньше своей дочери, которая всегда нуждалась в поддержке и уходе. И поэтому в глубине души даже хотела, чтобы дочь умерла раньше. Но представить себе жизнь без своей Моссе в Бьеркебеке? Нет, это невозможно.
Унсет смотрела на нее во время ночных бдений, и сама мысль о том, что близится конец, казалась ей невероятной. «Она лежала притихшая, с приоткрытыми глазами, но без сознания, и дышала часто и прерывисто. <…> Я вообще не отходила от нее, и все равно я не знаю точно, когда она сделала свой последний вдох, так тихо все это произошло»[650].
Лишь часом позже, когда Унсет вместе с Мари Муэн прибирала и омывала свою дочь, ей показалось, что печать болезни исчезла с ее лица; смерть почти выпрямила искривленную, скрюченную спину, кожа стала гладкой и белой, как алебастр. Красиво очерченные губы словно застыли в легкой улыбке. Ей казалось, что Моссе в первый раз выглядела как взрослая девушка, высокая, изящная и прекрасная.
«Когда мы положили ее в гроб, наряженную невестой, усыпанную цветами, в миртовом венке, с вуалью, она казалась просто красавицей, как икона», – написала она старшему сыну Андерсу в Англию[651]. Хансу тоже так казалось. Его старшая сестра, из‑за которой он часто переживал – особенно ему не хотелось, чтобы его друзья видели, как она бьется в приступах, – превратилась в маленькую прекрасную принцессу. «Он навещал ее много раз – и после обеда, и ночью. Мне бы хотелось, чтобы ты тоже смог попрощаться с ней, но я устроила так, что ее отвезут в часовню Меснали уже в пятницу – больше всего я хочу, чтобы, когда я увижу ее в последний раз, она выглядела такой же красавицей, какой она была короткое время после смерти», – объясняла она сыну, который не успевал приехать домой на похороны[652].
Сигрид Унсет приобрела два места на кладбище у часовни Меснали. Сюда она вместе со своей Моссе так часто совершала прогулки на машине, она знала, что белые ветреницы будут цвести здесь уже через несколько месяцев. Здесь же со временем найдется место и для нее. Январская тьма легла на деревушку, когда они пробирались через «невообразимое количество снега» по узким тропинкам. После утомительной поездки Фредрику Бё пришлось идти впереди со светильником, потому что в часовне не было электрического освещения и отапливалась она дровами. «Можно сказать, что все оказалось не так мрачно, как можно было предположить. Вокруг было белым‑бело от свежего снега. Дорогу расчищали, но никто не проходил по ней с тех пор, как выпал снег, так что пробираться было все равно нелегко. Небольшой каменный свод под церковным клиросом, под которым поставили гроб, выглядел не так зловеще, как обычно в подобных часовнях. Словно в целом мире остались только эта церковь и лес за ней, а кругом тишина и белый снег»[653].
Сварстад пришел на отпевание – Сигрид Унсет показалось, что он выглядел «беспомощным и потерянным», когда сказал, что не хочет присутствовать на самих похоронах: «Я подумала, что он не хочет присутствовать на католических похоронах, так что не стала ничего говорить. Моссе собирались хоронить по погребальному обряду для невинных детей, то есть без печали и скорби, а это могло быть очень болезненно для того, кто не разделяет нашу веру в то, что она сейчас пребывает в раю»[654]. Она также написала первой няне Моссе – Мэри (Андерсен) Стендал и рассказала о том, что Моссе мирно отошла в мир иной. Ни Мэри, ни прикованная к постели Матея не смогли проводить Моссе в последний путь.
Но Сварстад все же пришел на похороны. Колокола звенели как на свадьбу, часовня была украшена огромным количеством цветов, а снег все шел и шел. «Никого почти не было, только отец, Ханс, я, Эйлиф и Луиза», когда они прощались с той, которая «следует за Агнцем, куда бы Он ни пошел»[655]{93}. Унсет всегда знала, что «всего лишь ненадолго одолжила ее у Господа».
Теперь, после ухода Моссе, все изменилось. Сигрид Унсет не могла не отметить, что раньше весь уклад жизни в Бьеркебеке основывался на том, чтобы Моссе было удобно. А теперь никто, кроме самых близких, не знал, что она умерла. Сигрид Унсет не хотела никаких некрологов в газетах, никаких публичных упоминаний о смерти дочери вообще. Она лично написала всем, кому сочла необходимым сообщить, например Регине Нурманн, своей крестной матери, и монахиням «Дома Святой Катарины»: «И все же я рада, что она ушла раньше меня, и благодарна Господу нашему, что он позволил ей пробыть со мной так долго и в конце концов забрал ее к себе»[656].
Унсет словно готовилась к новому этапу жизни. «Когда и ты, и Тулла сможете справиться без меня», – писала она Андерсу, объясняя, что теперь все изменится[657]. Она рассчитывала, что Андерс вернется домой в этом году, чтобы жениться на своей Гунвор. Возможно, в глубине души она и не рассчитывала, что ее мать переживет этот год. После удара ей понадобился уход. Престарелая Шарлотта Унсет все чаще не могла различить грань между явью и сном. Всю жизнь ее мучили жестокие кошмары, но сейчас она кричала так, будто оказалась в Дантовом Аду. Иногда только отец Ваннёвиль мог успокоить ее и немного облегчить ношу Сигне. Сторонние сиделки вызывали у матери только приступы ярости и крик.
Сигрид Унсет знала, что очень скоро ей удастся сбросить с себя весь этот груз ответственности. Наконец‑то она освободится от всех домашних забот. Снова она вернулась к мысли о поездке в Америку. Она ощущала прямо‑таки «чемоданное настроение».
В рамках расширяющегося сотрудничества писателей Скандинавии было решено проводить общие чтения. Шведская писательница Алиса Лютткенс, с которой Сигрид Унсет успела подружиться, загорелась этой идеей и вскоре после визита в Бьеркебек пригласила коллег к себе в Стокгольм на вечер норвежской литературы. Вместе с Унсет поехали Юхан Фалкбергет, Арнульф Эверланн, Херман Вильденвей и Туре Эрьясэтер.
Мы стонем, мы плачем – услышьте, услышьте! –
кричал Арнульф Эверланн со сцены в переполненный Концертный зал.
Кричу я во мраке – услышьте, услышьте!
Пока вы свободны, спешите, друзья!
Скорей поднимайтесь все на защиту –
Пылает Европа! Медлить нельзя!
В этих стихах Эверланн выразил отчаяние, которое испытывала и сама Унсет: в Норвегии наступило зловещее затишье. Конечно, не в Бьеркебеке и не в доме Эверланна, но в жизни большинства тех, кого Рабочая партия пыталась объединить под лозунгом «Весь народ – на работу». Но как же это случилось, почему никто не забил тревогу, ведь беда вплотную приблизилась к порогу? Возможно, потому, что всем казалось – их минует чаша сия, к ним это не имеет никакого отношения. А судьбы евреев или гонимых писателей – это частные случаи.
Несмотря на раздражавшую писательницу всеобщую апатию, характерную и для Швеции, и для Дании, Сигрид Унсет забавляло внимание шведских журналистов. И на сей раз она запасла для них пару колкостей:
– Я всегда плохо думала о мужчинах!
Вокруг все умолкли.
– Да, потому что они всегда находились в подчинении, за ними всегда кто‑то приглядывал, так мне кажется. Женским вопросом озадачены лишь единицы, но среднестатистический мужчина, как я вижу, самое беззащитное из всех домашних животных…[658]
К этому моменту вышла статья: «Сигрид Унсет пишет детектив? Откровенные признания для стокгольмской газеты»[659]. Автор статьи никак не мог поверить, что Сигрид Унсет решила обратиться к криминальному жанру: «Честно говоря, невероятно! Сигрид Унсет и гангстеры! Сигрид Унсет и детектив!» Но ведь Сигрид Унсет никогда не говорила заранее о своих творческих планах, так что она, вероятно, просто «улыбнулась хитрой загадочной улыбкой». Однако эти слухи о детективах циркулировали и по многим норвежским газетам; кстати, авторы статей даже позволили себе пофантазировать, каким будет сюжет: труп будет найден в горах, и любопытно, не пасынок ли с хутора будет убийцей. Всего будет семь глав.
А на самом деле писательница в одной из шведских газет просто положительно отозвалась о жанре детектива:
– Детективы – прекрасный отдых, если они хороши, – считает Сигрид Унсет. – И не должно быть очень много пальбы, один‑два выстрела я могу вытерпеть, но они не должны сливаться в непрерывную канонаду[660].
Однако настоящий сюрприз ждал читателей и журналистов очень скоро, через неделю‑другую. 27 февраля 1939 года в «Литературном журнале Бонниера» была опубликована первая глава из романа о жизни XVIII века под заголовком «Мадам Дортея» за подписью Сигрид Унсет. Но, как обычно, писательница не озвучивала свои планы и предоставила журналистам размышлять, будет ли это началом новой романной эпопеи. Она продолжила свой лекционный тур, и всюду ее ждали переполненные аудитории – и в Гётеборге, и в Боросе. Ее забавляло, что удалось направить стокгольмских журналистов по ложному следу.
Несмотря на вечную суматоху и суету, которую сулила должность главы Союза писателей, Унсет согласилась на переизбрание, которое прошло единогласно: «Конечно, я слишком устала для того, чтобы продолжать трудиться на этом изнурительном поприще. И все же мне придется согласиться снова занять пост председателя Союза норвежских писателей, раз уж меня переизбрали. Нельзя отрицать тот факт, что я использую весь свой авторитет на благо Союза», – писала она Андерсу накануне выборов[661].
Ее воодушевляла идея объединения и сотрудничества скандинавских писателей. Уже в марте Сигрид Унсет настояла на том, чтобы шведские писатели нанесли в Норвегию ответный визит. Карин Бойе, Юханнес Эдфельд, Ивар Лу‑Юханссон, Бертиль Мальмберг и Вильхельм Муберг выступили с докладами в актовом зале университета. Сама Сигрид Унсет выступила с приветственной речью под девизом «Культурное наследие в опасности». Ее доклад прозвучал так же откровенно и с таким же эмоциональным накалом, как стихи, которые Эверланн читал в Стокгольме. Она подчеркнула, что сейчас больше, чем когда‑либо, всем северным странам важно объединиться и держаться вместе, только так можно противостоять варварству и тирании – «единым скандинавским гуманитарным фронтом».
Объединение «Скандинавия» организовывало по всей стране встречи со шведскими писателями. Карин Бойе встречалась с читателями в Лиллехаммере. Сигрид Унсет давно была заочно знакома с ее творчеством, а теперь познакомилась и с самим автором. Карин Бойе произвела сильнейшее впечатление на хозяйку Бьеркебека.
К Сигрид Унсет постоянно обращались с просьбами и мольбами о помощи. «Я получаю письма почти каждый день – от беженцев и от тех несчастных, кто оказался в оккупированных странах. И как им объяснить, что мое слово – не закон в моей стране, что я не могу получить для них разрешения на въезд. Я просто в отчаянии»[662]. Она, конечно, тяготилась тем, что ее возможности столь ограниченны.
Хотя Унсет устала, а зима казалась бесконечно длинной, ее постоянно мучило ощущение того, что она сделала не все, что могла. Иногда она позволяла себе пожаловаться старшему сыну: «Стареть больно, <…> но я бесконечно счастлива, потому что врачи говорят, у меня нет причин для опасений, я проживу еще очень‑очень долго и стану намного старше, чем сейчас»[663]. Хотя сама она не слишком‑то верила в то, что проживет очень долго. Моссе ушла, скоро и она последует за ней. А Андерсу, кстати говоря, следует почаще вспоминать о своем отце, считала она.
Ледяные розы на оконном стекле никак не хотели таять. «Девять месяцев зимы и три месяца холодов», – так описывала Унсет скандинавский стиль жизни, выступая перед шведскими писателями[664]. Она также призналась, что жизнь научила ее «всегда давать отпор, если кто‑то задевает ее интересы. Норвежцы всегда так поступают». На письменном столе медленно росла стопка рукописных листов; так начинал свою жизнь роман «Мадам Дортея». И все же весна 1939 года чересчур запаздывала. Только цветы на окнах «немного ожили, а синица начала распевать весенние трели»[665].
Сигрид Унсет позволяла себе отвлечься от жизни XVIII века и спускалась в подвал за цветами, которым так не хватало весеннего солнца. Она пересаживала кактусы и другие растения, пока руки отдыхали от пишущей машинки.
«Сигрид Унсет переехала в Нутодден», – утверждала одна из газет в Шеене 1 апреля. Здесь же размещалось некое воображаемое интервью, в котором Сигрид Унсет упрекали в том, что она капризничает и избегает общаться с прессой. Статья так развеселила ее, что Унсет положила ее в свой коричневый конверт для газетных вырезок. Теперь она все чаще думала не о переезде, но о путешествии. Возможно, ее даже радовала мысль о том, что Гунвор и Андерс скоро полностью освоятся в Бьеркебеке.
Унсет часто получала письма от американского издателя, и в конце концов ей захотелось пересечь Атлантический океан. Круг ее читателей в США постоянно расширялся. Кнопф следил за тем, чтобы ее статьи и эссе публиковались в американских журналах. Он сообщил, что ее статья о Марджери Кемп будет опубликована в журнале «Америкен Мантли». Кнопф попросил разрешения сократить статью для журнала, она согласилась, но с условием, что в книгу будет включена полная версия[666]. Она написала это произведение по следам недавно обнаруженного манускрипта с мемуарами загадочной Марджери Кемп, знаменитой затворницы и паломницы. Сигрид Унсет с большим воодушевлением писала о судьбе этой неординарной женщины XVI века. «Вот ведь какая незадача – после Реформации, да и во всем пространстве за пределами католических культурных традиций, люди попросту забыли, что во всей католической Западной Европе никто никогда не считал, что писать книги – более „неженское“ дело, чем печь хлеб. Напротив, никого тогда не смущало, что женщины занимали ученые должности и умели обращаться с пером и чернилами»[667].
В этом эссе Сигрид Унсет откровенно восхищается учеными женщинами‑«подвижницами»: «Но Марджери Кемп не была святой, во всяком случае в тот период своей жизни, о котором повествуют ее мемуары. Она ясно видела свои пороки и немощь и мужественно преодолевала их»[668]. Написав это эссе, Сигрид Унсет обрела новых друзей и почитателей. Она стояла на пороге нового этапа своей жизни и была готова отправиться в путешествие.
Они оба родились в мае. Она – 20‑го, он – 22‑го, с разницей в 13 лет. Скоро Сварстаду исполнится 70 лет. Сама она не стала отмечать свое пятидесятилетие. А сейчас и Сварстад решил избежать торжеств. 11 апреля он взошел на борт шведского судна «Вингаланд», чтобы совершить круиз по Средиземному морю. Он намеревался вернуться домой уже после своего дня рождения. Сигрид Унсет считала, что ее экс‑муж «переживает из‑за возраста сильнее, чем большинство женщин»[669]. У Сварстада явно были деньги и силы, чтобы посетить их любимую Италию, пересечь ее и добраться до Касабланки. После этого сесть на верблюда и созерцать знаменитые египетские пирамиды. Конечно, интерес и внимание к юбилею Сварстада были не так велики, как к пятидесятилетию Сигрид Унсет. Но судьба распорядилась так, что его картины снова неплохо продавались. Беседуя со своей сестрой Сигне, Унсет не смогла удержаться от колкостей в его адрес. Теперь он тратит массу денег на свои развлечения, уж не решил ли он переложить все материальные заботы о детях на ее плечи? Сестра была согласна с тем, что, возможно, Сварстад легко отделался при разводе. И все же Сигне считала своим долгом гасить эти часто повторяющиеся вспышки раздражения. В письмах коллегам и друзьям Сигрид Унсет называла это «брать на себя чужую ношу»[670]. Она ни от кого не скрывала, что она, как ей казалось, возложила на себя слишком большую ответственность – за общих и приемных детей, за дом и доходы. Ей пришлось многое тащить на себе, гораздо больше, чем она могла выдержать: «Это несложно, пока ты молода, но однажды замечаешь: ты слишком рано постарела, просто потому что все время пытаешься сделать за год работу, которая рассчитана на два года. Потому и стареешь разом на два года, а не на год»[671].
В число тех, кого Сигрид Унсет считала нахлебниками и приживалами, она включила и собственную мать. Ее раздражало, что мать тянет все жилы из сестры. Тем не менее писательница была искренне огорчена, когда приехала в Осло навестить прикованную к постели мать, которая была уже почти без сознания. Ее сестра Сигне буквально валилась с ног от усталости, на ней лица не было. А ведь еще совсем недавно день рождения матери отмечали шампанским и цветами. Но сейчас, когда мать больше не узнавала ее, Сигрид Унсет решила, что это конец. Она поехала в «Дом Святой Катарины», чтобы сообщить об этом Эббе, которая по‑прежнему жила там почти постоянно. Через несколько дней, 26 августа, Шарлотта Унсет умерла.
До начала новой войны она не дожила каких‑то несколько дней. Узнав о войне, Сигрид Унсет, как истинная дочь своей матери, сказала сестре: «Слава Богу, наша мать не дожила до этого дня!» Ведь Шарлотта до конца жизни рассказывала, как она еще маленькой девятилетней девочкой ложилась на землю, чтобы услышать отзвуки пушечной канонады у Дюббеля в 1864 году, когда немцы напали на Данию[672].
Если Бьеркебек опустел без Моссе, то теперь, после смерти матери, и Осло стал другим. Приезжая в Осло, она всегда навещала свою мать, которая очень радовалась конфетам и цветам. И сама Сигрид Унсет, и окружающие часто называли ее дочерью своего отца. Возможно, потому что как автор исторических романов Сигрид отдала дань уважения профессии отца – Ингвальда Унсета. Но она не отрицала, что и с матерью у них было немало общего[673]. Часто в героинях ее новелл и романов угадываются черты ее матери. Овдовев, Шарлотта вызывала восхищение, поскольку умудрялась, несмотря на скромный достаток, всегда содержать дом в порядке и чистоте. Такова и героиня романа «Весна» – Роза Вегнер. «Тебе, скорее всего, понравится эта книга, мама», – эти слова она адресовала матери, подарив ей авторский экземпляр первого издания.
Позже, осенью того же года, умер собрат по перу, которого она ценила выше всех: Улав Дун. Они дебютировали почти одновременно, в один год. И на протяжении многих лет она не уставала повторять, что он достойный претендент на Нобелевскую премию. Всякий раз, как они с матерью беседовали о литературе, она называла его величайшим писателем Норвегии.
– Ты не можешь говорить так, Сигрид, пока жив Гамсун! – возражала ее больная мать.
– Вот именно что могу, – парировала дочь.
Сигрид Унсет нисколько не сомневалась, что Улаву Дуну давно следовало бы присудить Нобелевскую премию по литературе. Дун был очень популярен в Германии, но занял достойную уважения позицию – по отношению и к нацизму, и к делу Осецкого. Возможно, Дуну даже в каком‑то смысле повезло – ему не довелось пережить времена, когда все, что он любил и перед чем благоговел, было «осквернено и разлетелось вдребезги от ударов кнута, свист которого снова разносится над миром». Таков был пафос ее речи на церемонии прощания с «певцом Трёнделага».
– Как горько сознавать, что он умолк, что он – такой великий гений, оставил нас, несчастных сирот, на этой земле. В наши жестокие времена его творчество призывало к милосердию и сочувствию, утешало сердца человеческие…
Потом она опустила на гроб венок с надписью «Величайшему писателю Норвегии».
В этом году Сигрид Унсет ждала еще одна утрата. Регина Нурманн тоже покинула ее: «В своем искусстве она воплотила весь Нурланн – северян, уединенно живущих в бедных рыбацких поселках и в больших усадьбах у моря, приморских и горных саамов. Она радушно принимала их у себя – и живых, и мертвых: отцов, похороненных на кладбище и сгинувших в море, драугов, троллей, привидений, ангелов и святых, Петтера Дасса и Мейска{94}, животных, обитавших на суше и в море, березу с зеленого склона, дикий горошек, растущий на песчаном склоне».
Регина жила на улице Стенсгатен, и Сигрид Унсет, навещая свою гостеприимную подругу, всегда с удовольствием прогуливалась по улице своего детства.
«Она щедро делилась с нами дружелюбием, остроумием и добрым юмором. Сидя за ее столом, вкушая пищу из ее рук и вино из ее кубка, мы согревались, и радовались, и понимали, что она сполна испытала, насколько опасно человеку обитать там, где не хватает доброты и радости»[674].
Все лето Унсет провела за чтением рукописи и корректур «Мадам Дортеи». «Да, я снова принялась за роман, который начала несколько лет назад, – делилась она с Кнопфом. – Но многое отвлекало меня, например поездка в Швецию». Впрочем, это даже пошло на пользу – готовясь к лекциям, она перечитала многое из того, что написала со времен поездки в Северную Норвегию, и первые черновики семейного романа о жизни XVIII века: «Однажды я не знала, что бы такое почитать. И тогда я вытащила старые рукописи, перечитала их и начала переписывать. И внезапно я почувствовала, что начала писать новую книгу»[675]. Она признавалась, что надеется завершить роман до Рождества. Конечно, смерть Моссе и матери потребовала от нее колоссальных эмоциональных затрат. К тому же она очень переживала за судьбы Европы: «Будущее кажется все более и более угрожающим»[676].
К осени главы романа уже приобрели вполне конкретную форму. Основой книги должны были стать биографии ее предков, «но персонажи романа вели себя по‑своему, а вовсе не так, как их прототипы»[677].
Все началось с того, что ее старая тетя Сигне рассказала о своем отце и прадеде, портрет которого висел в раме под стеклом в старой усадьбе в Калуннборге. Портреты Вильгельма Адольфа Ворсё и Леопольдины Шарлотты Ворсё маленькая Сигрид использовала в качестве моделей для фигурок своего кукольного театра, а теперь они стали прототипами героев ее нового романа. Вильгельм Адольф вырос в Норвегии, его отец был управляющим на чугунолитейном заводе неподалеку от Ларвика. А сам он стал приходским священником в Ютландии – этот приход в районе Виборга она посетила во время одной из своих поездок в Данию более пятнадцати лет назад.
Унсет пыталась восстановить историю жизни нурланнских родственников и во время поездки в Шотландию. А роман она начала с описания детства своего прадеда близ Ларвика. Затем пути персонажей разошлись. Сейчас ей казалось, что она вернулась в старые добрые времена. Она часто избегала встреч с кем бы то ни было, никому не дозволялось отвлекать ее от работы.
В издательстве с нетерпением ждали окончания работы над рукописью. Вильям Нюгор с огромным энтузиазмом прочитал рукопись и заявил, что со времен трилогии о Кристин «Мадам Дортея» – самая гениальная книга Унсет. Главный редактор издательства Бюгге взялся за редактуру – ему предстоял нелегкий труд, поскольку он так и не осмелился потревожить небожительницу. Он обратился за помощью к адвокату Му, предварительно составив список своих замечаний, суть которых в основном сводилась к правописанию. В романе не использовалась ни норма 1917 года, ни более поздние правила. В ответ ему было сказано, что писательница намеренно «употребляла некоторые датские слова и выражения, чтобы сохранить колорит эпохи»[678].
– Вообще‑то я намеревалась написать роман из истории нашей семьи, – объясняла она своим датским родственникам, – но когда я начала писать, все изменилось, без изменения остались разве что пара имен.
Пожилая тетушка Сигне Доротея Ворсё обладала исключительным талантом рассказывать сказки и истории, и память о ней Сигрид Унсет увековечила в романе «Мадам Дортея».
Газеты писали, что «роман – начало огромной эпопеи». Почему‑то они не сомневались, что книгой «Мадам Дортея» Сигрид Унсет открыла новый цикл исторических романов. Вдова управляющего стекольным заводом неподалеку от Гаусдала, по имени которой названа книга, после смерти мужа вынуждена уехать и начать новую жизнь. И книга, конечно же, будет иметь продолжение, поскольку действие романа заканчивается накануне аукциона, на котором будет решена судьба имения.
В целом книгу приняли очень хорошо. Хотя и на сей раз не обошлось без обычных упреков по поводу стиля Сигрид Унсет. Кое‑кому показалось, что действие романа чересчур затянуто и местами автор грешит канцеляризмами. Конечно же, и в этом романе писательница не изменила своим католическим воззрениям. Герой романа, немецкий стеклодув Шарлах, – католик, опора семьи. И не исключено, что маленький Бертель в одном из следующих томов станет монахом или католическим священником. Эта тема волновала многих.
«Книга сама по себе занятная, но старомодная», – писал Андреас Эриксен в газете «Арбейдерквиннен»[679].
«Судя по этой книге, Сигрид Унсет явно замахнулась на перспективу создания нескольких томов. И держит читателя в напряжении», – отозвалась ее бывшая подруга Барбра Ринг, попавшая к ней в немилость[680]. «Очарованию этого романа невозможно противиться», – признавался Винснес[681]. Книга раскупалась неплохо, но, увы, эпоха настоящего коммерческого успеха, похоже, осталась в прошлом. С годами и в Швеции, и в Дании ее творчество уже не вызывало былого интереса. Даже вполне доброжелательные отзывы критиков о «Мадам Дортее» не могли спасти положение. Со времен «Улава, сына Аудуна» тиражи сократились, только книга «Одиннадцать лет» еще пользовалась спросом. В Швеции годом раньше издательство «Нурстедс» отказалось переводить «Автопортреты и пейзажи», но сейчас «Мадам Дортея» вышла в шведском переводе. В Дании продавали норвежское издание. Чтобы компенсировать потери за утраченный немецкий книжный рынок, Эйлиф Му попробовал найти других иностранных издателей, которые могли бы заинтересоваться последним романом Сигрид Унсет, писательницы с мировым именем. Он уговорил Кристиана Эльстера написать увлекательную мини‑биографию – «Некоторые стороны жизни Сигрид Унсет», основанную на письмах.
Сама Сигрид Унсет продолжала переписку с Альфредом А. Кнопфом и обращала его внимание на новые скандинавские книги по мере их выхода. «Мама выходит замуж» – отличная книга, very fine, так она отзывалась о новом романе Муа Мартинсон. Унсет также очень высоко ценила творчество Ивара Лу‑Юханссона[682]. Часто ей удавалось убедить Кнопфа включить в издательские планы произведения тех или иных скандинавских писателей.
Эта осень в Бьеркебеке прошла под знаком творчества и покоя. Ханс, к ее удивлению, сдал экзамены и поступил в университет Осло. Ее сестра Сигне общалась с ним чаще, чем она сама. Андерс в августе вернулся домой, получив диплом инженера. Она надеялась на скорую свадьбу, но для начала ему пришлось подыскать постоянную работу. Он нашел временную работу на одном из автозаводов в Осло и снял комнату в столице, так что редко заглядывал в Бьеркебек. В свободное время он подрабатывал инструктором по стрельбе. Конечно, она не могла нарадоваться, что Андерс вернулся домой. Но откуда взяться предрождественскому настроению, когда в мире происходят такие события?
В ноябре Унсет получила вести из Финляндии. Неожиданно обнаружилось, что в переписке с финскими писателями они больше обсуждали, как выжить, а вовсе не судьбы литературы. Супружеская чета, писатели Ярл и Сага Хеммер, которых она знала еще с первой встречи скандинавских писателей, горячо благодарили за ее посылки, которые оказались как нельзя кстати. Только настоящая мать семейства, которая заботится о своих домочадцах и о доме, могла проявить такую предусмотрительность, с восторгом писали они. Но Сигрид Унсет по‑прежнему считала свою помощь не слишком весомой.
Хадсон Строд, американский писатель, с которым она наладила контакты благодаря Кнопфу, приехал в Бьеркебек прямо из Финляндии. Все, что он поведал о советских жестокостях, очень расстроило и взволновало ее. Она хотела как‑то помочь, внести свой вклад в судьбу Финляндии. Но что она могла сделать? В первую очередь она продала на аукционе свою Нобелевскую медаль и всю сумму – 25 000 крон – передала в фонд помощи Финляндии. После Рождества, которое показалось ей таким непривычным без Моссе и матери, она устроила так, что смогла принять нескольких финских детей в рамках программы помощи Финляндии.
В феврале на пороге ее дома стояли трое непоседливых и истощенных малышей. Они привезли с собой прошение от Комиссии по делам финских беженцев. Она подписала эту бумагу и пообещала позаботиться об Элми, Тойми и Эйри Койвула. Они были погодки, старшему из них исполнилось четыре года. Теперь у Матеи снова появилось много хлопот, а Сигрид Унсет могла с наслаждением прислушиваться к детским голосам и смеху из сада. Вместе они изучали финское произношение и осваивали самый необходимый для общения лексикон. У Сигрид Унсет появился еще один довод в пользу поездки в Америку. Она получила третье приглашение от Университета Дюка. Возможно, своей поездкой она могла бы хоть как‑то помочь Финляндии? Правда, в беседе с Фредриком Поске, обсуждая свои планы, писательница обронила: «Бог знает, я совсем не хочу уезжать из дома сейчас, когда все так нестабильно, больше всего я хочу быть вблизи от своего дома и своих ребятишек»[683].