И Скандинавское общество, и литературный агент Кнопфа Кэрол Хилл начали планировать ее грандиозное турне. К марту 1940 года многое уже прояснилось, и ее просили в лекциях и выступлениях сконцентрироваться на трех ключевых темах: влияние войны на скандинавские страны, мировая политика и литература, роль женщин в искусстве и культуре. Поске одобрил планы, хотя Унсет и не была уверена, что ее голос будет услышан: «Конечно, я понимаю, что мне будет безумно сложно сделать что‑то в Америке. <…> И все же я обязана, я должна попытаться…»[684]Нини Ролл Анкер она заявила, что постарается «всячески использовать свой престиж за границей»[685]. Унсет ненавидела публичность, но послала подробные автобиографические сведения в редакцию энциклопедии «Писатели XX века», когда ее об этом попросили. Нини Ролл Анкер получила разрешение использовать их частную переписку в качестве основы для биографической книги о ней. «Пусть мир узнает, что я никогда не верила в „святой эгоизм“ – ни у художников, ни у других людей»[686], – считала Унсет.
Американские газеты также проявляли интерес к ее возможному визиту. Многие из них опубликовали репортажи из Бьеркебека годичной давности, когда Эмили Рут Сквайре вместе с Хадсоном Стродом навещали Сигрид Унсет.
– Нет, у нее нет секретаря. А что может делать секретарь – только подписывать конверты? Да, она работает над новой книгой.
– Нет, она не слышала пения Кирстен Флагстад, нет, она терпеть не может Вагнера, она предпочитает Бетховена, нет, она не любит жить в отелях, да, она разрешила сфотографировать ее[687].
Бруклинская газета «Нурдиск тиденде» от 28 марта 1940 года сообщала, что в конце сентября ожидается визит Сигрид Унсет, которая начнет свое лекционное турне в начале ноября. Кнопф был воодушевлен и уже грезил вторым томом «Мадам Дортеи», на сей раз он предложил ей 20 % от суммы роялти. Эйлиф Му в ответном письме подтвердил, что, очевидно, второй том на подходе. Посол Америки в Норвегии, миссис Флоренс Борден Гарриман, тоже делала все, чтобы поездка была организована наилучшим образом. Третьего апреля 1940‑го Сигрид Унсет заключила контракт. Ей предстояло совершить турне по всей Америке, и график поездки оказался очень напряженным.
В этом году писательница снова вернулась к теме, которая давно ее волновала: женский вопрос и сексуальная мораль. Вряд ли кто‑либо из норвежских писателей создавал такие прочувственные эротические сцены, как Сигрид Унсет. Мало кто настолько углубился в изучение истинного характера наших инстинктов.
В статье «Христианство и половая мораль» она снова выступила против сексуального раскрепощения. Теперь, когда стало возможным предохраняться и избегать нежелательной беременности, интимная жизнь обесценилась, и Сигрид Унсет считала, что в этой ситуации проиграли прежде всего женщины. «И все‑таки это „равноправие“ в высшей степени иллюзорно. Даже если мужчина признает женщину равноправным интимным партнером, им все же не удается жить полноценной сексуальной жизнью, ведь им приходится препятствовать своим детородным органам в выполнении их естественной задачи. Многие молодые девушки и женщины так и остаются старыми девами, поскольку не рожают»[688].
Эти «полудевственницы» обладают рядом дурных качеств, считала Сигрид Унсет. Это прежде всего склонность к сплетням, стремление вмешиваться в чужие дела, удовлетворение своих желаний обходными путями. «Они постоянно находятся в состоянии сексуального возбуждения. Они никак не могут понять, что женские органы не могут нормально развиваться, ведь раз в месяц организм готовится к продолжению жизни, недаром эти дни так сильно действуют на тело и душу всех женщин от переходного возраста до климакса».
Так резко и язвительно могла выступить только Сигрид Унсет: «Естественно, мужчины думают, что единственное, чего не хватало старым девам, так это составить себе впечатление о них как о любовниках».
Унсет спровоцировала общественные дебаты. Она вполне откровенно высказывалась о многих сторонах интимной жизни, эти вопросы вообще недостаточно освещались. «Вовсе не обязательно, что первые эротические переживания детства связаны с существом противоположного пола, и дружба между юношами часто окрашена в эротические тона. Вряд ли кто‑либо рискнет с этим поспорить». Ее пространная и дерзкая статья вызвала бурю эмоций – и среди сторонников Лютера, и среди светских «эмансипе». Правда, чопорные католики так и не вышли на тропу войны. Унсет, кстати, не отрицала: у разных индивидов разная степень сексуальности. При этом она никого не осуждала – ни фривольных домработниц, ни гомосексуалистов. Но вывод сделала однозначный: семья – базовая ячейка общества.
Мир был объят пожаром войны. И война неумолимо приближалась к пределам Скандинавии.
Унсет поехала на встречу писателей в Осло, так называемую Финскую встречу, где и она, и Рональд Фанген выступили в поддержку отважной маленькой Финляндии, которая стала жертвой советской агрессии. Она перечислила гонорар, причитающийся за перевод «Мадам Дортеи», в Фонд помощи Финляндии. Впрочем, в субботу 6 апреля и сам Рональд Фанген стал для нее мишенью. Когда Унсет читала лекцию в Студенческом обществе, она подробно остановилась на эссе «Христианство и наше время» и книге «Христианская мировая революция» и увлечении Фангена идеологией «Оксфордской группы». Грузная, в красном платье почти до пят, она буквально покорила весь зал своей логикой и силой убеждения[689].
«Она похожа на героиню из саги, она начисто лишена жеманности», – так отозвался о председательнице Союза писателей один из студентов. Кстати, эта встреча была последним значительным культурным событием в свободной Норвегии[690].
На следующий день, в воскресенье, она ужинала у сестры Сигне со своими сыновьями. Они оба приехали прямо с добровольных военных сборов. Речь зашла о том, что война неизбежна.
Понедельник выдался очень хлопотным, Унсет ночевала в «Буннехеймене», все ворочалась и никак не могла уснуть. Во вторник, 9 апреля, ее разбудил вой сирен{95}. Это была воздушная тревога, немцы приближались к Осло. Из листовок стало ясно, что на аэродромы Хьеллер и Форнебю уже сброшены бомбы. Сигрид Унсет срочно отправилась на утреннюю мессу в церковь Святого Улава, туда пришло немного народу. Шум самолетов и грохот пулеметов казались звуковым сопровождением к какому‑то абсурдному спектаклю. Истребители люфтваффе кружили над всей страной. Андерс и Ханс встретили ее у отеля, Андерс обзавелся оружием и рюкзаком. Ханс должен был поехать вместе с ней на поезде в Лиллехаммер, чтобы записаться там в отряд добровольцев. При этом оба ее сына знали наверняка, что встретят немцев как положено, но только Андерс решил пойти на военную службу и сразу же узнал, куда ему следует обратиться.
Унсет сидела на чемодане в переполненном поезде. Они миновали Эйдсволл и уже ехали вдоль озера Мьёса. Началась бомбежка, и поезд стало трясти, стекла в окнах вагонов задрожали, но уцелели. В конце концов после многочисленных остановок они добрались до Лиллехаммера.
Что теперь будет с ее двумя сыновьями и тремя финскими детьми? Немецкие самолеты бороздили небо над домом. Сигрид Унсет взяла троих малышей в гостиную, самого младшего она посадила на колени, чтобы немного успокоить. Андерс зашел на пару часов, чтобы поспать, а малыши мирно сопели в гостиной. На следующее утро сияло яркое апрельское солнце, и от этого все казалось еще более нереальным. Ханс вместе с Уле Хенриком Му записался в медицинский батальон, сама она подрядилась на секретарскую работу, ее назначили почтовым цензором. Она попросила сестру, чтобы та через Алису Лютткенс разместила финских малышей у Ингеборг Мёллер – в Гаусдале будет безопаснее. В Бьеркебеке приютили спасавшегося бегством немецкого священника, но она не слишком баловала своим общением человека, который олицетворял для нее все немецкое. Вечера Унсет проводила в одиночестве и тревоге, она писала лаконичные письма: «Дорогая Рагнхильд, ты, конечно, понимаешь, что я не могу писать тебе обстоятельных писем отсюда, но все же в нескольких словах хочу тебе сообщить, что у нас все хорошо. Сейчас мы с Теей дома одни, это значит, что Тея почти все дни проводит одна, потому что я устроилась на работу, на полный рабочий день, на почту, служу отечеству. Сейчас очень важно быть крайне занятой»[691].
Она просила сестру сообщить Алисе Лютткенс, что финские дети размещены у Ингеборг Мёллер. Многие могли бы пожелать пропустить этот отрезок мировой истории, думала она, такие мысли часто приходили ей в голову на похоронах близких. Однажды, когда немецкий транспортный самолет резко начал снижаться, ей, немецкому священнику и Матее пришлось срочно ретироваться вниз, в подвал Бьеркебека. С грохотом самолет упал прямо на лужайку перед ее домом. Командир экипажа застрелился, а весь экипаж захватили в плен. Но радость дозорных в Сместадмуене была недолгой.
Уже 20 апреля пришло известие, что немцы приближаются к Лиллехаммеру. Немецкого священника уже перевезли в Швецию, теперь следовало эвакуировать и саму Сигрид Унсет – самую ярую в стране антифашистку. Вся ночь прошла в спешных сборах, она лихорадочно сжигала письма и бумаги, а наутро ее отвезли в Хундорп. Там ректор высшей народной школы Лисе Стаури оказала ей очень сердечный прием. Они были уже знакомы, их объединяла любовь к народным танцам.
– Боже мой, да это же сама Сигрид Унсет! Ей нужно налить крепкого кофе! – увидев ее, воскликнула Лисе Стаури[692].
Здесь в старой усадьбе Гудбрандсдала ее ждал Фредрик Поске вместе с семьей и еще с одним знакомым – доктором Андерсом Вюллером. Им предстояло всем вместе отправиться на север, чтобы пересечь границу со Швецией. Карл Юаким Хамбру уже находился там, в Швеции, его пламенные радиовыступления призывали людей оказывать сопротивление немцам. Сигрид Унсет и Фредрику Поске на следующий день тоже предстояло обратиться по радио к своим соотечественникам из импровизированной студии в Отте.
Эта измученная компания в Хундорпе больше, чем самих немцев, презирала только одного человека – Кнута Гамсуна. Буквально накануне он выпустил листовку, в которой обратился к своей стране, оккупированной врагом. Он откровенно насмехался над Хамбру, «этим сыном „иммигранта“» (читай – еврея) и снова источал свою давнюю «ненависть к Англии». Сигрид Унсет перед своим собственным выступлением распалилась до крайности. На кухне начальника станции в Отте техник из Государственного радиовещания Гуннар Нюгор налаживал оборудование. Выступление записывали на грампластинки. Сигрид Унсет стояла у кухонного стола и говорила в микрофон[693]. Она пыталась подбирать простые слова, речь ее была резкой и очень эмоциональной. Она читала с листа – эти записи она сделала в Бьеркебеке перед тем, как покинуть свой кабинет:
– Старый лев на гербе Норвегии, вероятно, может казаться ручным и миролюбивым зверем. Но если люди, которых мы со стыдом и негодованием вынуждены называть норвежцами, считают, что могут предать норвежского льва на волю сторожевой собаки диктатора, то пусть знают, какую непростительную, какую постыдную ошибку они совершают[694].
Буквально на следующий день немцы отреагировали на ее слова: все книги Сигрид Унсет должны быть немедленно изъяты из обихода. Она значилась в черных списках с 1933 года, ее книги сжигались на кострах. Но теперь она удостоилась особого приказа самого Йозефа Геббельса. Имя Сигрид Унсет также не должно появляться в немецкой прессе. Геббельс записал в своем дневнике: «Сигрид Унсет резко выступила против Рейха. Поэтому я запрещаю ее книги»[695].
Записанные пластинки пересылали через Швецию в Лондон и Вашингтон. Через пару дней речь транслировали в Норвегии на коротких волнах. Среди тех, к кому обращалась Сигрид Унсет, был и ее собственный сын Андерс, именно его она и хотела воодушевить на борьбу с оккупантами. Наверное, думала она, он лежит сейчас где‑нибудь в укрытии и слушает радио. Она передавала прощальный привет ему и всем его сверстникам. Она знала, что Андерс хочет попасть на передовую, она также знала, что уже вся долина близ ее родных мест объята огнем войны. Сама она повторила то, что когда‑то было сказано ею с кафедры Студенческого общества в Тронхейме в 1914 году, когда она выступала там как первая женщина‑лектор и новоиспеченная мать:
– Лучше уж мне увидеть своего сына лежащим мертвым и растерзанным на земле, что принадлежала его народу, когда он пал, чем живущим и борющимся в покоренной стране.
Она гордилась Андерсом, да и Хансом тоже гордилась, ведь Ханс теперь стремился попасть добровольцем в санитарный батальон. Ее очень порадовала реакция Йозефа Геббельса, человека, которому Кнут Гамсун преподнес в дар свою Нобелевскую медаль.
После очередного собрания в Хундорпе и краткого ночного отдыха беженцы продолжили свой путь к Довре. Лисе Стаури договорилась со своим другом, приходским священником Ингвальдом Скоре, чтобы там их приняли. Они узнали, что немецкие войска уже вошли в Треттен. Немцы каждый день совершали налеты на север долины. В семье Поске было двое детей – восьми и десяти лет. Маленькую Эву потрясло то, что им внезапно пришлось искать убежища в подвале прачечной Отты, но гораздо большее впечатление производило то, как неспешно Сигрид Унсет спускалась с лестницы с зажженной сигаретой. Когда они уже находились в Довре, писательнице поручили следить за тем, чтобы дети каждый раз спускались в убежище, как только начинали выть сирены и раздавался шум самолетов. Днем они укрывались рядом с домом, на поросшем травой склоне.
– Дети! Прячьтесь! – строго скомандовала Сигрид Унсет, когда они дошли до хутора Марит Ховде. Впервые с девятилетней девочкой так сурово обращались. Впрочем, эта странная «тетя» не только ругалась, частенько она придумывала для детей всевозможные забавы и игры.
Немцы в основном бомбили железные и шоссейные дороги, но случалось и так, что они палили из ручного пулемета по всему, что двигалось. Однажды все увидели, что даже грузная Сигрид Унсет может бегать, и довольно резво, когда раздались пулеметные очереди и ей пришлось срочно переместиться из дома священника к безопасному каменному хлеву. Впрочем, когда в тот же день снова объявили воздушную тревогу, она отказалась прятаться.
– Нет, если они прилетят еще раз, я не на шутку разозлюсь! – сказала она и не сдвинулась с места[696].
Однажды Фредрик Поске и Сигрид Унсет искали укрытия в яме в снегу. Он слышал, что она что‑то пробормотала, но не расслышал из‑за шума самолетов, что именно.
– Что ты сказала? – громко переспросил он.
– Черт бы побрал Гитлера, сказала я! – прокричала она ему[697].
А вокруг была такая красота, апрель в разгаре, и все очень похоже на ее самые удачные описания долины Гудбрандсдал. Автор «Кристин, дочери Лавранса» сразила Фредрика Поске наповал, когда сказала, что никогда прежде эти маленькие серые избушки, рассыпанные по долине, не казались ей такими живописными. Позже в своих антифашистских выступлениях она повторит это высказывание: «Долина блаженно нежилась в потоках весеннего солнца, люди томились от вынужденного безделья, коровы стояли в хлевах, истомленные долгой зимой, лошади бродили по долине сами по себе. Овцы и ягнята, а также козы и маленькие игривые козлята резвились вокруг хлевов и сараев, пытаясь щипать прошлогоднюю траву. Именно это вынужденное безделье угнетало крестьян гораздо больше, нежели воздушные налеты, которые методично осуществлялись немецкой авиацией через весьма короткие промежутки времени и нарушали атмосферу обычного воскресного дня»[698]{96}.
Впрочем, им пора было двигаться дальше. Маленькая Эва Поске не поверила собственным глазам, когда однажды утром ее послали к «тете Сигрид». Она застала Унсет с распущенными длинными волосами. Та читала молитву и перебирала четки. И как всегда, держала в руках зажженную сигарету. Девочка выдавила из себя несколько слов, что они вот‑вот должны ехать дальше. По изрытой колдобинами дороге они миновали заводы в Леша и увидели Ондалснес, объятый пламенем. Им нужно было безотлагательно переправиться через фьорд из Офарнеса в Молде. Но и над этим городом клубились столбы дыма. Самое главное было найти лодку[699].
По ночам маленькие и большие лодки и шхуны перевозили беженцев на север. После того как сражения за Южную Норвегию были проиграны, на север устремились потоки людей там еще страна была свободна. Некоторые рыбацкие шхуны плыли к берегам Англии. Андерс Вюллер тоже направлялся туда. Скоро Сигрид Унсет стояла на борту вместе с семьями Шефлу и Поске. По ночам один из солдат любезно одалживал ей спальный мешок, в котором ей удавалось поспать на палубе. Когда они ранним весенним утром приплыли к берегу Нурланна, она долго стояла у парапета, прислушиваясь к своим ощущениям, и обронила несколько слов стоящему рядом Фредрику Поске:
– Как хорошо уехать от всей этой дьявольской техники и оказаться рядом с творениями Божьими![700]
Несмотря на то что уже наступил май, Сигрид Унсет по‑прежнему не знала, какую цену пришлось заплатить после поражения в битве за Южную Норвегию. Последний отрезок пути к свободе пролегал сквозь лес и горы. Все, кто смог, встали на лыжи, но Сигрид Унсет позволила себя уговорить, ее усадили на те же сани, на которых лежал сраженный приступом ревматизма редактор газеты «Арбейдербладет» Улав Шефлу. Шестеро молодых людей тянули их вверх, в гору. Случалось, что она отказывалась спускаться в убежище, когда остальные разбегались от рыка самолетов. Как только они пересекли горную гряду, она решительно поднялась, и они отправились в путь вместе с юной дочерью редактора Дагмар, которая настоятельно уговаривала писательницу позволить ей нести ее багаж. Сигрид Унсет слишком устала, чтобы протестовать, и хрупкая барышня потащила ее саквояж. Впрочем, в пути Сигрид Унсет держалась молодцом, ведь в юности она много путешествовала пешком. И когда они наконец пришли к домику лесника, к ней вернулись самообладание и высокомерие.
– Я так замерзла, что наверняка простужусь, – сказала Дагмар, дрожа от холода.
– Вовсе нет, люди заболевают не от холода, а от бактерий, – парировала Сигрид Унсет[701].
Чуть погодя ей понадобились носовые платки. В маленьком шведском магазине оказались только носовые платки с черной траурной каймой.
– Долой суеверия, я куплю их, – сказала она, хотя поначалу и отказывалась[702].
В Стокгольме ее пригласили к себе Алиса и Ингве Лютткенсы. Она не скрывала, что ей это удобнее, чем жить у сестры Рагнхильд. Они встретили ее на Центральном вокзале. Сигрид Унсет выглядела неважно после утомительного путешествия, во время которого нечасто удавалось переодеться. Сейчас Сигрид Унсет надеялась узнать о своих сыновьях от Красного Креста, который располагался неподалеку от дома Лютткенсов. Она приняла ванну и наконец‑то как следует выспалась. А наутро ее шведская подруга решилась сказать ей то, что ей сообщили накануне по телефону.
Алиса взяла ее за руку, когда они завтракали и пили кофе:
– Сигрид, произошла трагедия…
Унсет подняла глаза и выдохнула:
– Что‑то с Андерсом?
Алиса Лютткенс кивнула. Когда она рассказала, что немецкая пуля оборвала жизнь ее старшего сына, ее любимого мальчика, Сигрид Унсет до боли сжала ей руку. Как раненый зверь, она стонала, зажав голову руками, но через какое‑то время решительно взяла себя в руки: она гордилась тем, что Андерс погиб за родину. И добавила:
– В отличие от датчан, которые сдали свою страну без боя[703].
Возможно, все случилось как раз тогда, когда она под бомбами покидала Думбос.
«Пожар в Молде. Стина устала и нервничает. Сигрид притихла, но держится молодцом», – записал Фредрик Поске в своем дневнике 27 апреля, в ту субботу, когда так ярко светило весеннее солнце[704].
В тот же день немецкие танки подошли к мосту Сегалстад в Гаусдале. Небольшая группа норвежских сопротивленцев окопалась там, чтобы удержать мост. Когда сгустились вечерние сумерки, младший лейтенант с тремя пулеметчиками решил прокрасться вперед, чтобы проверить позиции немцев. Снайпер заметил его в видоискатель и выстрелил. Прямое попадание оборвало жизнь молодого младшего лейтенанта: Андерс Сварстад погиб в возрасте 27 лет. Когда Сигрид Унсет снова встретила Стину Поске в Стокгольме, обе они вспомнили о траурных платках, которые так не хотели покупать.
Судьба распорядилась так, что и Сварстад в эти дни находился в Стокгольме. Он принимал участие в выставке вместе с Кристен Холбё и Альфом Лундебю. Когда Сигрид Унсет звонила ему, она еще не знала, получил ли он извещение, но Сварстад оказался в курсе дела: сын Сигрид Унсет Андерс Сварстад погиб, писали газеты. Сам Сварстад еще не оправился от горя после смерти Моссе.
Она же потеряла подряд двоих детей и мать, всего за один год с небольшим.
Унсет искала утешения. И тут ей на помощь пришли двое ее наставников: во‑первых, пастор Ваннёвиль, который тоже приехал в Стокгольм. И во‑вторых, ее самый первый учитель. Именно он открыл ей, что благодаря мистическим и неумолимым законам природы весну сменяет лето. «Nemesis Divina»{97} – последняя из работ Карла фон Линнея сыграла для нее важную роль в это нелегкое время. В эти майские дни он вновь сопровождал ее на прогулках. Она снова и снова убеждалась в том, что первобытная иррациональная сила природы заключается в непреложном законе: жизнь всегда побеждает смерть. Каждый день она посещала мессу в часовне доминиканок, которая располагалась как раз на улице Линнея.
Хозяева понимали, что никто, кроме ее старого шведского друга и учителя Линнея, не сможет ее утешить. Они пригласили ее на автомобильную прогулку в Хаммарбю, в летнее имение Линнея, к югу от Уппсалы. Это был самый лучший подарок ко дню ее рождения. 20 мая 1940 года ей исполнялось 58 лет. И этот день она провела в компании своего давнего друга, который открыл ей тайны жизни и весны, Карла фон Линнея. «Он мой личный святой заступник», – не уставала повторять она.
Унсет часто пыталась представить себе все эти здания и пристройки, описанные Линнеем. И сад у дома остался почти таким же, как при Линнее, кроме участка под названием «Россия» – только дельфиниум, подаренный Екатериной Великой, разросся, как сорняк в лиственном лесу. Своим острым взглядом ботаника Сигрид Унсет вычислила, где растут любимые растения Линнея. Такие, как, например, хохлатка – монашеский цветок с желтыми соцветиями. Правда, внутреннее убранство домов оказалось не таким уж роскошным, как она себе представляла, подумалось ей, когда она шагала по потертым деревянным полам. Как скромно жил ее цветочный король. Спальню и рабочий кабинет украшали иллюстрации с экзотическими растениями, которые он вырезал из своих книг, чтобы всегда видеть их перед собой. Все сохранилось так, как при его жизни, хотя теперь усадьба была переоборудована в музей.
Подойдя к его письменному столу, Унсет поцеловала столешницу, на которую Линней имел обыкновение опираться. Она и сама этого от себя не ожидала, ей стало даже немного смешно. Карлу фон Линнею было важно всегда видеть свои иллюстрации, и когда он лежал в кровати, и когда сидел за письменным столом. А для Сигрид Унсет было важно всегда видеть Линнея на своем письменном столе, даже со своей кровати с балдахином. В кабинете висел знаменитый портрет Линнея кисти Мартина Хоффмана, в саамском национальном костюме и с северной линнеей в руках, а с кровати она могла видеть портрет работы Александра Рослина, изображавший Линнея уже в солидном возрасте. На протяжении всех этих лет он сопровождал ее с утра и до поздней ночи[705].
В июне Сигрид Унсет углубилась в работу. Она писала статьи о норвежском Сопротивлении и собирала материалы для биографии Линнея. Она работала и ждала новостей о Хансе и о Норвегии. Она еще не знала, что Гунвор приехала на велосипеде в Бьеркебек и от Матеи узнала про гибель Андерса. Не знала она и о том, что двойную могилу в Меснали вскрыли 8 июня и рядом с Моссе упокоился ее старший брат Андерс. Во время погребения читали молитву, и там были такие слова: «Воюй за все, что тебе дорого». Она также не знала, что Гунвор сделала так, как и она сама поступила бы в подобной ситуации: взяла с собой букет ярко‑голубых цветов из Бьеркебека, чтобы водрузить их на могилу посреди растущих там белых ветрениц.
Ей сообщили, что ее сын Ханс жив и здоров и скоро приедет в Швецию. Она намеревалась продолжить свое странствие вместе с сыном. Чуть позже писательница узнала подробности о похоронах Андерса, которые устроила ее сестра Сигне. Ханс и Уле Хенрик Му почти догнали ее в Отте, но именно «почти». Им не повезло, это факт, а потом им пришлось через горы возвращаться в Лиллехаммер.
Стокгольмские газеты печатали пространные статьи о ее драматическом побеге. Они опубликовали также фотографию Андерса с надписью «Маме». Ее охотно повсюду приглашали, но она не слишком рвалась участвовать в каких‑либо акциях, если только не ради «дела». А «делом» она считала и помощь Финляндии, и борьбу с нацизмом – оба эти фронта казались одинаково важными в борьбе за свободу. Сейчас она хотела, чтобы ее услышали повсюду, и писала свои первые тексты на английском.
10 июня американский журнал «Лайф» опубликовал большую подробную статью «Мой побег из Норвегии». Подзаголовок гласил: «Лауреат Нобелевской премии рассказывает, каково убегать из своей родной страны от нацистов». Сигрид Унсет представили читателям как одну из величайших современных писательниц. Ее шедевр «Кристин, дочь Лавранса» был продан в США тиражом более 200 000 экземпляров. Статью проиллюстрировали портретом писательницы, фотографией зимнего Бьеркебека и панорамной фотографией Лиллехаммера и Молде.
По‑прежнему Унсет больше нравились неформальные праздники, чем званые обеды и ужины в ее честь. Однажды июньским вечером в Стокгольме художник Чьелль Лёвенадлер пригласил чету Лютткенсов на ужин в свою мастерскую. Сигрид Унсет как‑то позировала для портрета – это был ее вклад в выставку картин из Норвежского собрания – и тоже была приглашена, но отказалась прийти, сославшись на усталость. Художник огорчился, особенно потому, что в запасе у него была бутылка виски.
– А ты просто позвони ей, – посоветовал Ингве Лютткенс.
Лёвенадлер последовал его совету – он позвонил и повторил свое предложение, у него есть такой замечательный виски – огромный дефицит по тем временам. Он с удовольствием заедет за ней на машине. На другом конце трубки наступила тишина.
– Я и сама могу взять машину, – ответила Сигрид Унсет.
И все же она пришла и была в отличном настроении, «совершенно обворожительна», по словам Лёвенадлера[706].
Хансу удалось улизнуть от немцев и попасть в Швецию. «Не было более счастливого дня в моей жизни, чем тот, когда я встретила Ханса на перроне вокзала в Стокгольме»{98}, – позже напишет она[707]. Теперь началась свистопляска с оформлением проездных документов. Но все билеты на пароходы через Петсамо{99} были уже распроданы. Таким образом, чтобы попасть в Америку, придется преодолеть длинный и долгий путь – через Россию, Сибирь, Японию и Тихий океан. Альфред Кнопф телеграфом выслал деньги в Швецию. В США уже давно приостановили все денежные переводы в оккупированную Норвегию, а Ханс рассказал, что Эйлиф Му был в отчаянии, поскольку Сигрид Унсет уехала, не заплатив налогов на огромную сумму.
Неужели Унсет не могла договориться, чтобы для нее сделали исключение, через посла Гарриман, которую она хорошо знала и которая как раз тоже находилась в Стокгольме? И все же несмотря на то, что Алиса Лютткенс принимала посла как дорогого гостя, Гарриман считала, что это невозможно. Разве нельзя сделать так, чтобы переведенные деньги не попали в поле зрения к нацистам? Для США запрет на перевод денег в оккупированные страны был делом принципа, и Му в Бьеркебеке следовало искать иное решение.
Ханс рассказывал: Сварстада очень оскорбило, что Му подумал, будто все средства на счет Андерса поступали от Сигрид Унсет. Фактически именно Сварстад перечислял в последнее время самые солидные суммы на его счет, и Му следовало бы извиниться.
Возможно, Сигрид Унсет это немало удивило, но от ее внимания не ускользнуло прежде всего то, что Ханс гордился отцом: Сварстаду удавалось выручать за свои картины весьма немалые деньги. Кроме того, Ханса радовало то обстоятельство, что Сварстад занял вполне достойную позицию, прежде чем немцы взяли курс на Норвегию.
В начале июля Сигрид Унсет отправила Фредрику Поске прощальное письмо: «Мы с Хансом купили билеты на самолет, на 13‑е число, так что теперь мы уезжаем». Она благодарила за все, за помощь и за поддержку, «за весну и за весь год», словно писала в последний раз: «Примите мои прощальные приветы»[708].
– Мы стонем, мы плачем, – восклицал со сцены в этом городе полтора года назад Арнульф Эверланн. Теперь ее черед, и ее голос должен раздаться с международной сцены. Ей нравилось называть свои сборники статей «этапами». Сейчас в ее жизни действительно начинался новый этап.
Львица сходит на берег
«Добро пожаловать на нашу землю» – эту фразу она прочитала в телеграмме «Вестерн Юнион», которую ей вручили, когда они причалили к порту острова Гавайи. Был конец августа 1940 года.
Сигрид Унсет стояла на верхней палубе пассажирского трансатлантического лайнера «Президент Кливленд», прислонясь к поручням, и наблюдала, как вдалеке вырисовывается береговая линия Калифорнии. Она уже могла различить контуры Сан‑Франциско – это было место первой остановки. «Прибытие „Кливленда“ в Сан‑Франциско приблизительно 26‑го», – телеграфировала она своему издателю Альфреду А. Кнопфу.