– Скоро немцы оккупируют наши столицы, но ни норвежцы, ни датчане никак не реагируют, не говоря уже о шведах, – заявила Лисе Линдбек, энергично тряхнув густой копной темных волос.
Молодая пара собиралась отправиться на новый фронт – в Испанию, на борьбу с фашизмом.
Датская речь Лисе Линдбек отозвалась в сердце Сигрид Унсет страхом и трепетом: а что если немцы действительно уже на подходе, – конечно, вообще‑то в это трудно поверить, но нынче все может случиться, даже самое неправдоподобное. А ведь основная ее читательская аудитория находится именно в Германии. И что ей нужно предпринять, чтобы заставить своих читателей пробудиться и прозреть? Между прочим, по мнению норвежской прессы, репутация Сигрид Унсет в Германии пошатнулась и произошло это потому, что ее книги отныне считали чересчур католическими. Это не могло не раздражать ее, и ей хотелось напрямую обратиться к своей немецкой публике. Но в не меньшей степени ее раздражал норвежец по имени Кнут Гамсун и позиция, которую он занял в отношении Германии. Речь шла о деле Осецкого.
Немецкий писатель и пацифист Карл фон Осецкий был впервые арестован уже по окончании Первой мировой войны за критику прусской военщины, а в день, когда горел Рейхстаг, его снова арестовали и бросили в концлагерь. Сейчас его кандидатура была выдвинута на Нобелевскую премию мира. В октябре 1935 года Кнут Гамсун в газетах «Афтенпостен» и «Тиденс тейн» в пух и прах раскритиковал Осецкого за то, что тот хотел отдать Германию на милость Франции и Англии. Человек, жаждущий краха собственной страны, недостоин Нобелевской премии мира, считал Гамсун. Нурдаль Григ отозвался всего лишь одной фразой, пристыдив Гамсуна: «Видимо, мы никогда не сможем этого забыть – прославленная мировая знаменитость задает вопрос, на который узник в тюремной робе не сможет ответить».
А другая мировая знаменитость из Союза писателей Норвегии оказалась на одной линии огня со своим прежним «недругом» Нурдалем Григом. Унсет бы и сама не смогла ответить Гамсуну лучше, чем это сделал Григ. В ней вспыхнула давняя жажда битвы – она готова была скрестить мечи с теми из собратьев по перу, кто не разделяет ее позицию. Многие писатели, которые сначала продолжали публиковаться на прибыльном немецком рынке и даже открыто защищали Германию, как, например, ее собратья по перу Улав Дун и Петер Эгге, подписались под воззванием в поддержку Осецкого в середине декабря 1935 года[587]. Немалую роль в этой ситуации сыграл, конечно, бесспорный авторитет Сигрид Унсет, все обиды и конфликты были забыты или, по крайней мере, до поры до времени отложены, и ведущие писатели объединились под воззванием, направленным против Кнута Гамсуна: «Мы сожалеем, что Гамсун счел уместным выступить против одинокого безответного узника и тем самым оказал услугу тоталитарной политической системе, которая вынудила собратьев Гамсуна по перу, лучших немецких писателей, эмигрировать, или, точнее говоря, стать изгнанниками»[588]{80}.
Сигрид Унсет никак не могла смириться: мир не должен считать, что все норвежские писатели разделяют прогерманскую позицию Гамсуна. Но воззвание привело к драматическим последствиям. Писатель Эйвинд Меле считал, что если три члена правления Союза писателей – а именно Сигрид Унсет, Кристиан Эльстер и Пауль Йесдал – подписали воззвание, то эту акцию следует толковать как политическую инициативу Союза писателей. Три члена правления заявили о готовности уйти в отставку и потребовали провести перевыборы. Позицию Сигрид Унсет поддержало большинство.
Если вначале Союз писателей был своего рода элитарным клубом, то теперь обрел огромное влияние и авторитет. Из‑за возникших в 1930‑е годы серьезных разногласий Союзу понадобился новый глава. Нини Ролл Анкер и Сигрид Унсет попытались убедить Сигурда Кристиансена занять этот пост. Сигрид Унсет даже посетила его в Драммене, но напрасно: Кристиансен продолжал днем работать на почте, а вечерами писать. Когда затем Петер Эгге в свои шестьдесят шесть лет с неохотой занял этот пост во второй раз, он обратил внимание на проблемы Союза. Политические распри и чрезмерный индивидуализм развели писателей по разные стороны баррикад. Эгге не смог проработать дольше года и считал, что Союзу писателей нужен волевой и авторитетный председатель, чтобы положить конец политическим конфликтам. Он написал письма каждому члену Союза писателей, убеждая, что именно Сигрид Унсет следует выбрать главой. И на ежегодной встрече в декабре 1935 года она получила 33 голоса[589].
– Это еще один гвоздь в мой гроб, но так уж и быть, – пожаловалась она Нини Ролл Анкер. Ей пришлось смириться с выбором своих коллег. К тому же один из писателей сказал ей, что она будет первым настоящим мужчиной на этом посту за долгое время[590].
После встречи в Союзе писателей отмечали Рождество. За столом собрались многие из тех, кто искренне хотел бы выпить за здоровье Сигрид Унсет. Немало было среди них и тех, кто впоследствии на протяжении долгих лет пожинал плоды ее трудов. Она всегда уделяла особое внимание условиям жизни писателей: выступала за создание фонда материальной поддержки писателей, отстаивала законы о стипендиях, ратовала за приобретение книг библиотеками, за освобождение от уплаты налогов с иностранных гонораров, требовала более весомых отчислений от Государственного радиовещания. Кроме того, она и сама часто жертвовала как небольшие, так и довольно солидные суммы на поддержку писателей, причем делала это анонимно.
Участвуя во всех делах Союза писателей, Сигрид Унсет неизменно старалась соблюдать принцип справедливости. Никто, кроме нее, не мог так явно продемонстрировать, что ей, например, не нравится какая‑то ситуация или отдельные личности, но когда речь заходила о писательских делах, личные эмоции отходили на второй план. Сигрид Унсет хранила верность Союзу писателей на протяжении без малого тридцати лет. Она была верна и своему издательству, своему «сэру Вильяму» и своему «дядюшке Мёллеру». Она отклоняла другие заманчивые предложения от издательств и оставалась с «Аскехаугом» и Вильямом Нюгором. Эта верность роднила ее с писателями, которые поддерживали ее: с Нильсом Коллеттом Фогтом и Кристианом Эльстером. Хотя кое‑кому Сигрид Унсет и могла показаться угрюмой и высокомерной, заняв пост председателя Союза писателей, она обзавелась множеством новых друзей.
Она безоговорочно разделяла идею общескандинавского сотрудничества писателей. С самого начала на новом посту она отстаивала принцип унификации стандартов и считала, что во всех скандинавских странах должны уважать права писателей и соблюдать их материальные интересы. Многие ее шведские, датские или финские коллеги, которые встречались с ней по этому или другому поводу, замечали, как она буквально светилась от счастья, когда рассказывала о сыне Андерсе, который находился в Англии, чтобы получить техническое образование.
Тогда никто и не сомневался в том, что старший сын станет для нее опорой и самой большой радостью в жизни. И все же жизнь ее была омрачена, на лице ее внезапно появлялась грусть и тревога, тогда она извинялась и спешила уехать домой: она не очень любила находиться вдалеке от Моссе. О своем младшем сыне она рассказывала не слишком охотно. Ее коллега – шведская писательница Алиса Лютткенс – сразу же отметила, что Сигрид Унсет мало того что дистанцируется от людей, но «глаза ее полны печали и тоски»[591]. Позже они будут с радостью проводить время вместе, ехидничать и перемывать косточки общим знакомым. «Но откуда взялась эта вечная печаль, эта тоска, – удивлялась Алиса Лютткенс, – у нее, такой преуспевающей и именитой писательницы? Все ее существо пронизано грустью, и этот тихий голос, и тяжелый, обращенный внутрь взгляд».
В тягостной тишине, окутанная облаком сигаретного дыма, она могла внезапно спросить:
– А что вы думаете о Гитлере?
Алисе Лютткенс она объясняла, что просто немцы чересчур кроткие и сентиментальные и им нужна униформа, чтобы держать себя в тонусе, так же как омару нужен его панцирь.
– Это относится ко всем немцам? – поинтересовалась Алиса Лютткенс.
– К евреям это не относится, – ответила Сигрид Унсет[592].
Когда выяснилось, что они не только придерживаются единой точки зрения на немцев, но что у Алисы Лютткенс мать тоже родом из Дании, Сигрид Унсет молниеносно спросила:
– Она, конечно, женщина с замашками дивы?
Они заговорили о своих изнеженных матерях‑датчанках. И в глазах Сигрид Унсет, всегда таких печальных, вспыхнул огонек. Юмор и ирония всегда сквозили и в ее прозе. Позже шведская писательница призналась, что ей многое стало понятно, когда она прочитала «Одиннадцать лет», о том, как маленькая Сигрид страдала от «несправедливостей со стороны матери и разочарований своего детства»[593].
А Ханс по‑прежнему находился в школе‑интернате Хартманна в Аскере. По воскресеньям Нини Ролл Анкер забирала его в Лиллехауген. И все же матери было трудно поверить в то, что шестнадцатилетний юноша окончательно встал на путь исправления. Прошло немало времени с тех пор, как Сигрид Унсет позволяла ему переубеждать себя, при этом лицо его выражало смирение и участие. А встречались они теперь довольно редко. Но время шло, и появлялись новые проблемы. И не только ситуация в Европе тяготила ее.
После пары небольших стычек она снова бросилась к пишущей машинке, словно у нее зудели кончики пальцев. Она назвала статью «Богохульство», но, в отличие от Арнульфа Эверланна, богохульством она считала современный спиритизм и другие предосудительные варианты христианства. Сигрид Унсет считала наивным, материалистичным и обывательским стремление принимать желаемое за действительное. В центре ее внимания оказались книги профессора Уле Халлесбю о христианском учении и морали. «Что имеет в виду Халлесбю под „просветленным состоянием?“ – вопрошала она. И относится ли эта теория, например, к животным: – Могут ли тигры стать настолько просветленными, что они перестанут быть тиграми? <…> Станут ли мои почти домашние синицы по‑прежнему пожирать тлю, а мой приятель вертишейка – муравьев? И вообще, может ли случиться так, что тля и другие вошки станут настолько просветленными, что будут не досаждать нам, а лишь забавлять нас?» И все же, писала она, если бы ей пришлось выбирать между спиритизмом и Халлесбю, она бы выбрала последнего. Она считала спиритическую теорию и откровения о том, что все умершие продолжают жить, просто невыносимыми. «Сейчас, конечно, нет никаких веских аргументов против истинности спиритизма, но мысль о том, что мы можем жить после смерти, просто кощунственна», – признавалась она, хотя и не отрицала своего сверхъестественного опыта.
Самой Сигрид Унсет доводилось видеть духа‑двойника и сталкиваться с необъяснимыми явлениями, но она отвергала спиритизм как религиозную идею. «Когда спиритизм провозглашает, что готов „реабилитировать христианство“, – это богохульство. <…> Бог становится всего лишь эдаким рогом изобилия, украшающим сверху слоеный пирог из небесных сфер»[594]. Она считала, что современная охота за альтернативной верой часто бывает поверхностной, как, например, популярная «Оксфордская группа»{81}. Ее поражал наивный оптимизм этого движения, и, наверное, особенно ее расстраивало то, с каким энтузиазмом Рональд Фанген утверждал, что благодаря благочестию и доброте можно изменить мир. Когда сторонницу спиритизма фру Кёбер арестовали, Сигрид Унсет с ироничной улыбкой заявила Нини Ролл Анкер: как жаль, что моя статья в «Самтиден» привела к подобному исходу. Впрочем, и сама Нини Ролл Анкер позволила в своем дневнике не менее ехидный комментарий, когда цитировала «кроткую Унсет».
Мировоззренческие дебаты 1930‑х годов казались Сигрид Унсет лишь пустяковыми стычками. Ее удивляло то, что лишь немногих тревожили гораздо более драматические события и перспективы. Что касается идеологических конфликтов, то они разворачивались на более серьезном уровне, но и эти разногласия со стороны могли показаться просто столкновением двух писателей, имеющих мировую славу, самых читаемых и самых востребованных, – Унсет и Гамсуна. При каждом удобном случае она атаковала сторонника нацистской идеологии. Гамсун открыто поддержал Видкуна Квислинга. Его воззвание не просто было опубликовано на первой полосе газеты «Фритт фолк»[595], но его озвучивали из машин, оснащенных громкоговорителями: «Было бы у меня десять голосов, он бы получил их. Именно сейчас нам жизненно необходимы его твердый характер и несгибаемая воля. Кнут Гамсун»[596].
Насколько Унсет ненавидела Германию, настолько Кнут Гамсун презирал Англию. Гамсун отрицал все британское: индустриализацию, демократию, либерализм и утверждал, что всю жизнь придерживался антибританских взглядов. Антигерманская позиция Унсет имела долгую предысторию: мать‑датчанка рассказывала ей, как она еще в детстве прикладывала ухо к земле, чтобы услышать грохот немецких пушек у Дюббеля. Германия ассоциировалась у писательницы с экстремальной формой индустриализма, ведь Унсет долгие годы проработала секретарем как раз в немецкой фирме. Позже ненависть получала подпитку с разных сторон. Например, ей не нравились немецкие католические священники. И она постоянно публично критиковала Лютера. Гамсун высоко ценил культурное наследие Германии, Сигрид Унсет любила все англосаксонское и боготворила английскую литературу, начиная с легенд о рыцарях Круглого стола.
«Нашунал самлинг» опубликовала статью под заголовком «Трагедия Сигрид Унсет. Как оборотистые евреи‑марксисты и большевики от культуры манипулируют ее католической верой». В статье, кстати, утверждалось, что если оглянуться на ее творчество, то становится понятно: по большей части Унсет тяготеет к изображению героев, страдающих от внутреннего разлада и упадочнических настроений. В этот разряд зачислили даже Эрленда. Она уже не может создать ничего поистине нового, она измотана и подавлена, она нуждается в опеке. Поэтому ее «предательство» заключается в том, что марксисты успешно манипулируют ею, апеллируя к ее католическому вероисповеданию. Статья заканчивалась фразой: «Бедняжка Сигрид Унсет!»[597]
Союз писателей раскололся на два непримиримых лагеря – на тех, кто по‑прежнему поддерживал связи с Германией, и тех, кто разорвал контакты. Первых Сигрид Унсет презирала. Презрение распространялось и на бывшую соперницу Барбру Ринг. В письме к Андерсу она язвительно описывала, как ее конкурентка, которая старше ее и не столь удачлива, пытается ухватиться за свой последний шанс: «Барбру почитали в Германии как самую великую и истинно норвежскую писательницу, а теперь она с восторгом и триумфом марширует в рядах гитлерюгенда»[598].
Сама Сигрид Унсет постоянно получала извещения о том, что с ее книгами в Германии дела обстоят все хуже и хуже. Ее немецкий переводчик в письмах Му объяснял, что ситуация осложнилась, а протест против «die Königin des Bergs»{82} продиктован тем, что «ее идеи диссонируют с идеями, популярными в сегодняшней Германии»[599]. С 1933 года она попала в черный список, книги Сигрид Унсет были запрещены в Германии. Что ж, она осталась вполне довольна этим обстоятельством, хотя для нее это был весьма ощутимый финансовый удар.
Два радостных события свершились в ее жизни. Писательница всегда воспевала любовь, и любовь напомнила о себе. Между Матеей и водителем, Фредриком Бё, которого фру Унсет постоянно вызывала, возникло нечто большее, чем просто симпатия. Вряд ли ясновидящая Сигрид Унсет этого не заметила, даже несмотря на то, что они всячески скрывали свои чувства. Матея стала более добросердечной и работала еще усерднее, и фру Унсет согласилась, когда та предложила нанять сестру Фредрика Бё, если им понадобится еще одна домработница. Так Сигрид Бё попала в Бьеркебек; ее юность и энергия заряжали оптимизмом весь дом, включая и «светелку» хозяйки. Пока Матея хранила верность Моссе, Унсет поощряла это тайное обручение.
Другое событие относилось непосредственно к семье Сигрид Унсет и несказанно обрадовало ее: Андерс, ее любимец, который всегда будил в ней самые теплые чувства, нашел себе невесту, которая сразу пришлась ей по нраву. Гунвор была не просто юная красавица, но держалась спокойно и с достоинством. Ее ничуть не смутило то обстоятельство, что мать ее избранника – писательница с мировым именем. Когда она впервые приехала в Бьеркебек, она уделяла больше внимания собакам, чем этой обаятельной женщине, которая, как планировал Андерс, должна была стать ее свекровью. Фотография запечатлела улыбающуюся Сигрид Унсет, еще шире улыбающегося Андерса и Гунвор, поглаживающую одну из собак. Возможно, Андерс заранее посоветовал Гунвор, как лучше себя вести: его мать терпеть не может людей, которые стараются ей понравиться, льстят, поддакивают или втираются в доверие. Гунвор немедленно угодила в короткий список избранников и избранниц, которым Унсет привозила эксклюзивные подарки из заграничных поездок. Письма, которые она писала будущей невестке, были выдержаны в непривычно теплой и доверительной манере.
Правда, когда речь шла о Хансе, все было не так радужно. Он не подчинялся дисциплине даже в специальной школе в Аскере. Сигрид Унсет изливала свою душу в письмах к Андерсу в Англию: «После моего последнего письма к тебе с Хансом произошла катастрофа – Хартманн грозился отказаться от него и советовал показать неврологу». Она признавалась, что и сама подумывала – без помощи психолога не обойтись, но боялась только усугубить его проблемы. Ей не хотелось, чтобы на него повесили ярлык недоумка. Но сейчас школа оказывала на нее давление – Ханса следует показать «неврологу, которого считают лучшим в Осло». Диагноз оказался неутешительным. Возможно, болезнь и была причиной всех неприятностей, в которые попадал Ханс, – и сын постоянно нуждался во внимании и поддержке. Сигрид Унсет откровенничала в письмах к старшему сыну: «Его физическое здоровье оставляет желать лучшего, ему велели следить за желудком, почаще бывать на воздухе, выровнять осанку, тренировать мышцы – конечно, мы и сами все это видели, но не могли заставить мальчика что‑то предпринять»[600].
Из этих писем явствует, что Ханс сопротивлялся, когда ему проводили все эти «забавные и несерьезные тесты на интеллектуальную состоятельность». Он, например, шокировал невропатолога тем, что использовал в своей речи массу иностранных слов. Должно быть, в кабинете врача разворачивалась самая настоящая словесная баталия, которая наверняка напоминала Сигрид Унсет о том, что многие черты мальчиком унаследованы, причем не только со стороны отца. Она запечатала конверт в надежде, что эти сложности носят возрастной характер и со временем с ними удастся справиться. Вопреки своим принципам, она все же поделилась этими проблемами со старшим сыном, что, собственно говоря, свидетельствовало о ее недостаточной лояльности по отношению к младшему. Более того, она просила скрывать эту ситуацию от отца: «Только не проболтайся, если будешь писать отцу, – я ему ничего не рассказывала»[601].
Между тем она как глава своей большой католической «семьи» следила за воспитанием крестницы – Суннивы. Ее волновали разные мелочи, например то, что девочка никак не могла расстаться с вредной привычкой – сосать большой палец. Унсет послала ей куклу и всячески уговаривала покончить с этими глупостями, но когда узнала, что подарок не возымел действия, не на шутку разгневалась. В полном согласии со своими строгими взглядами на спартанское воспитание детей Сигрид Унсет отправила матери Суннивы письмо, в котором требовала, чтобы куклу заперли в шкафу, пока девочка «не перестанет заниматься этой чепухой». В конце письма она передавала приветы крестной дочери: «Поверь, я желаю тебе только добра, но и ты должна научиться держать слово, иначе никто не будет тебе верить»[602].
Суннива позже признается, что мало кому удастся построить свою жизнь в соответствии с идеалами Сигрид Унсет. Да и ее отцу, старому другу Сигрид Унсет Йосте аф Гейерстаму, не удалось оправдать ее ожиданий. В письмах к Андерсу Унсет не могла удержаться от снисходительных усмешек в адрес старого друга. «До чего же он ленив» и «когда‑то он славился своими черно‑белыми полотнами, а сейчас его картины просто из рук вон плохи»[603]. Она иронизировала над ним еще и потому, что однажды он прислал ей корзину цветов, но по каким‑то причинам не оплатил доставку. Ее язвительность порой не щадила никого – ни друзей, ни детей.
Но вот другому старому другу понадобилась срочная помощь и поддержка.
В экстремальных ситуациях Сигрид Унсет всегда спешила на помощь к своим друзьям и особенно коллегам. Нильс Коллетт Фогт серьезно заболел, одна нога у него была парализована, он слег в больницу в Стокгольме. Не медля ни секунды, она помчалась к нему за счет Союза писателей. Навестив его, она поняла всю серьезность положения и позаботилась о том, чтобы его перевезли в Норвегию, и также оплатила этот переезд из бюджета Союза писателей. Его поместили в больницу Красного Креста в Лиллехаммере. Они оба понимали, что дни его сочтены. Там, в Лиллехаммере, она хотела проводить его в последний путь. Цветы и еда из Бьеркебека постоянно доставлялись к нему в палату. Однажды она прислала ему шесть жареных куропаток, после того как он признался, что это его любимая еда. Он сам сообщил об этом Нини Ролл Анкер. «А еще мы говорим о книгах и о людях – я возбужденно, она уравновешенно, с ясной головой и пронзительным взглядом. Мы никогда не говорим о религии, хотя она, конечно, любит подчеркнуть, что она католичка. <…> Можно подумать, что ее религиозные убеждения продиктованы вполне рациональными соображениями. Смешно сказать, но меня волнует ее финансовое положение. Она наверняка тратит денег больше, чем может себе позволить…»[604]
Наконец‑то она закончила «Верную жену». В этом романе она откровенно высмеивает вдохновленных Ибсеном «освобожденных» матерей, которым некогда готовить вкусную еду, а также мужчин, которые под влиянием идей того же Ибсена и Бьёрнсона устремлялись в лоно государственной церкви, когда им это было выгодно, и в то же время носились со своим свободомыслием. Она критикует и тех, кто считает «верность» по отношению к своим близким «понятием растяжимым». Она язвительно клеймит норвежский вариант национал‑социализма в образе Асмунда Нургора – одного из второстепенных персонажей, в то время как брат Сигурд отстаивает иные – христианские, католические ценности[605]. Сигурд Хель в рецензии, вполне доброжелательной, отмечал: судя по заголовку, можно подумать, что действие романа происходит в Средневековье. И как всегда, повествовательная манера Сигрид Унсет отмечена «глубиной и рефлексивностью»[606].
Все это время она отдавала себе отчет в том, что ее уже не так занимают эти вымышленные персонажи да и весь роман в целом, как бывало раньше, когда она находилась в своей лучшей писательской форме. Ей казалось, будто она все время бродит по знакомому ландшафту идей и живописных сцен. Идею романа она почерпнула из повседневности, а главная героиня Натали возвышалась над прозой жизни, как и Ида Элизабет. Религиозная тема не была главенствующей, как в «Гимнадении», где герой романа Пауль переходит в католичество. Но и в «Иде Элизабет», и в «Верной жене» она подчеркивала: важно не изменить своему мировоззрению, несмотря на динамичную и расплывчатую современность. В обоих этих романах она протестует, хотя и косвенно, против той поверхностности, которая составляет основу разных версий современной эротической романтики, против так называемой эмансипации. Она также выступает против современного тоталитарного мышления, и против теорий «социальной гигиены», и против национал‑социализма, в то время как большинство предпочитало и вовсе не затрагивать эти темы. Правда, при этом она испытывала долготерпение своих читателей, от которых требовалось преодолеть массу страниц с описанием будничной жизни. У благосклонного читателя могли возникнуть ассоциации с «Германом и Доротеей» Гёте[607], но и это был скорее почтительный кивок в сторону классика. И все же достичь уровня продаж книги «Одиннадцать лет», которая по‑прежнему охотно раскупалась, этому роману о современной жизни так и не удалось.
Написав два последних романа о современности, она вдруг обнаружила, что уже не испытывает той радости и азарта от самого процесса творчества, как раньше. Возможно, дело именно в самой современности, и если она вновь окунется в историю, то к ней вернутся прежнее вдохновение и поэтическая мощь? Она жаловалась Андерсу, что работа у нее спорится не так, как раньше. Может, ей следует перенять модель Петера Эгге, шутила она, который пишет через два дня на третий? Но, к сожалению, у нее, в отличие от Петера Эгге, нет жены, которая могла бы заботиться о семье и держать оборону[608]. «Я проболела весь год и не в состоянии была делать ничего, только работала над книгой», – написала она Астри аф Гейерстам. Впрочем, она немного лукавила: ведь в качестве главы Союза писателей ей пришлось 13 или 14 раз съездить в Осло и один раз в Стокгольм.
Проблемы со здоровьем стали очевиднее и донимали ее все больше: «У меня жуткие боли, врач говорит, что это из‑за сбоя вегето‑сосудистой системы, из‑за переутомления, и кровь сочится из кожи без видимых причин, это ужасно и очень неприятно»[609]. Однако она не изменяла прежнему стилю жизни. В газетах она часто мелькала в рекламе одного из своих главных стимуляторов – сигарет. Под заголовком «Женщины нашего времени о „Тидеманне“»{83} изображалась Сигрид Унсет, которая с наслаждением затягивалась сигаретой, сидя за письменным столом. К рекламе прилагалась цитата: «„Медина“ – незаменимая помощь в работе. Сигрид Унсет». На встречах руководства Союза писателей она больше курила, чем говорила. Нини Ролл Анкер переживала: пребывание на курорте Монтебелло помогло, но лишь ненадолго, теперь Унсет снова выглядела больной и измученной, и подруга опасалась очередного нервного срыва.
Унсет приняла решение: ей следует уехать. Сейчас весна, и она совершит путешествие на Британские острова. Сначала в Эдинбург, а потом на поезде через всю Шотландию. Она отсутствовала два месяца и даже неделю гостила у своей приемной дочери Гунхильд в Ньюкасле. Она воодушевилась и в письмах домой отмечала, что Эдинбург – один из красивейших городов, какие ей доводилось видеть в Европе, со старинным замком, возвышающимся на скале. Древние серые каменные дома, «деревушки ютятся между грядами холмов, низины превращены в парки». И хотя все вокруг казалось серым и закопченным, здания из натурального камня окружены деревьями в убранстве «пышной весенней листвы, „золотым дождем“{84} и боярышником».
Унсет отправилась дальше, в Абердин с белыми гранитными домами, в Инвернесс с домами из красного песчаника. «Тут такая красота», – написала она Матее[610]. Здесь Унсет вновь обратилась к своему генеалогическому древу: от прадедовой муфты на родине Петтера Дасса нити вели в Шотландию, именно эти края покинули ее предки, прежде чем осесть в Северной Норвегии. Все это очень вдохновило ее – неужели на подходе новый исторический роман?
Путь ее пролегал через Оркнейские острова. Там все было иначе, не так, как она себе представляла: низкие бурые холмы, поросшие вереском, широкие поля и луга, разделенные каменными оградами. Поскольку она не хотела лететь, дорога домой на поезде и корабле заняла чуть больше недели. Писательница ничего не имела против этого.
Унсет вернулась в Лиллехаммер. В этот год выдался на редкость холодный июнь. Лето заставляло себя ждать, в комнатах царил холод, она еще ходила в шерстяном платье и куталась в шаль, когда приблизился Иванов день{85}. У писательницы было настолько отвратительное настроение, что, когда Барри, пес Хелены Фрёйсланн, напал на Нери, да так, что бедную собаку пришлось усыпить, Унсет донесла на свою давнюю подругу и добрую соседку в полицию. Чуть позже, впрочем, хорошее и даже праздничное настроение вернулось. Когда в середине лета праздновали 75‑летний юбилей Сандвига, писательница выступила по радио для Америки. «Надеемся, что наши соотечественники, норвежские американцы, слушают наш отчет о празднествах за утренним кофе».
Не раз ездила Унсет и в Осло, чтобы принять участие в торжествах. Ей, кроме всего прочего, предстояло произнести речь в честь обожаемой актрисы Юханны Дюбвад, которая готовилась отметить юбилей. «Я возьму девочек с собой», – сказала она, будучи в гостях у сестры, и привезла им новые бархатные платья от Молстада. Она даже потащила ошеломленных племянниц Шарлотту и Сигрид с собой на сцену, чтобы поприветствовать знаменитую фру Дюбвад.
– Помнит ли юбилярша длинноногую девчонку, которая всегда болталась у служебного входа в Национальный театр?
– Ах, так это были вы, – сказала фру Дюбвад[611].
И, как обычно, на этом дело не закончилось. В письме к Андерсу она делилась своими впечатлениями о празднике: «За столом находился также Франсис Бюлль. Мы оба готовились произнести речь, так что обменивались иногда любезностями, но большую часть времени мы просидели, уткнувшись в свои листочки. <…> Он милый и очаровательный – and all that{86} – и все‑таки он всегда немного меня утомляет». Не удостоился милости и Гарри Фетт, сидевший по другую сторону от нее, от него она «всегда быстро уставала». Все это показалось ей «отвратительно скучным», наверное, по той причине, что юбилей отмечался в воскресенье и крепких напитков не подавали. «Ни одного стакана виски с содовой, – жаловалась она. – Шампанское лилось рекой, но я не переношу шампанского, и для меня этот юбилей стал самым настоящим торжеством сухого закона»[612].
На позднюю осень намечалась очередная встреча скандинавских писателей. В этот раз в старом добром Копенгагене. Даже ноябрь не стал помехой – Унсет была счастлива, что вновь увидит любимый город и любимых друзей. Она очень хотела встретить Марию Брегендаль, писательницу, творчеством которой восхищалась. Как и она сама, Мария тяготела к психологизму, когда писала о датской крестьянской культуре. «Ваши книги как розы посреди поля, – писала ей Сигрид Унсет, – сейчас так мало книг, вдохновленных жизнью, и Вы очень выделяетесь среди других писателей»[613]. Она порекомендовала датскую писательницу и Кнопфу, и Американскому книжному клубу в качестве «книги месяца».