Особым событием этой весны для Унсет стала свадьба в королевской семье: 21 марта 1929 года принц Улав женился на своей Марте. Писательница познакомилась со шведской королевской семьей годом раньше, и принцесса Марта присутствовала на церемонии вручения Нобелевской премии. Для Сигрид Унсет, написавшей столько о Святом Улаве, для королевы слова, венчавшей свое творчество историей об Улаве, сыне Аудуна, это так много значило, и радости ее не было предела. Кронпринц Улав был ее принцем! И вот он взял в жены свою принцессу, которая станет его единственной королевой. Для Сигрид Унсет, назубок знавшей династии королевских семей Дании, Швеции и Норвегии, эта свадьба с более чем шестьюстами гостями во дворце была живой историей. Она придерживалась монархических взглядов и обожала Улава. И не только потому, что наблюдала за его взрослением в летние каникулы, которые он проводил в доме Нини Ролл Анкер. Кронпринц был частью норвежской истории. И Матея из Эйера поднимала бокал и произносила тосты в честь молодоженов с таким же энтузиазмом, как и Сигрид Унсет.
В апреле вышел сборник «Этапы». В нем были изданы путевые заметки, например «Первый раз за границей», программное эссе «Мелеющий поток», эссе о сестрах Бронте и послесловие к сборнику «Точка зрения женщины», написанному ею сразу после переезда в Лиллехаммер. Читателя должно было удивить, насколько явственно в ее ранних эссе прочитывается то, что с ней должно было случиться: переход в католичество и ее радикальный консерватизм. А те, кто впервые увидел ее эссе «Мелеющий поток», которое выходило четырьмя годами ранее в книге Рикарда Берге о норвежском эпическом искусстве, восхитились и ее юмористическим стилем повествования, и твердостью ее взглядов на воспитание. Эссе было написано как вступление к пяти сказкам, также включенным в сборник, и давало представление о детстве Унсет. Наверное, в основном все обратили внимание на ее кредо в воспитании детей: «Я могу только посочувствовать маленьким бедняжкам, которых воспитывают при полном отсутствии моральных ценностей». Преимущество строгого воспитания, как воспитывали и ее, состоит в том, что не нужно вести себя очень плохо, чтобы «почувствовать сладость запретного плода»[478].
Сигрид Унсет высказала все, что думает о современном либеральном воспитании. Статья была написана в защиту культурного наследия – эта идея звучала во всех ее рассказах, сказках и висах: «мелеющий поток родовых и домашних традиций», с трудом пробивающий себе путь «до порога и образующий маленькие лужицы там, перед тем как высохнуть»[479]. Писательница вспоминала детские песенки и считалки, пересказывала сказочные истории няни Каролины. Но то, что Сигрид Унсет рассказывала обо всем с улыбкой, мало кто заметил.
«Во многих отношениях это реакционная книга», – писали о сборнике, но ведь Сигрид Унсет и не отрицала своих реакционных взглядов. Однажды ее назвали самым радикальным голосом Скандинавии, а теперь она выступала как явный консерватор, отмечалось в литературной хронике газеты «Нация»[480]под заголовком: «От оппозиции к реакции», но ей отдали должное за ее взгляды «без предрассудков на все то, что с консервативной точки зрения неприлично и предосудительно». Ей пришлось вытерпеть критику и в адрес своего стиля: «Возникает ощущение, будто пробираешься по непроходимой местности, но зачастую, только когда преодолеешь такой путь, взору открываются прекрасные и необозримые виды».
Другие считали, что ее категоричность воспринималась бы лучше, если бы она была приправлена щепоткой юмора. Вообще‑то достаточно сложно увидеть улыбку в творчестве Сигрид Унсет, резюмировали критики. Может, они все же не читали «Мелеющий поток»?
Вызывала ли такая критика улыбку у Сигрид Унсет? Что заставило ее оглянуться назад, издать сборник? Возможно, она пыталась сделать из воспоминаний о детстве и взрослении что‑то большее? В предисловии вечно занятая королева слова говорит: «Наверняка сейчас появились новые материалы, освещающие жизнь сестер Бронте», – ноу нее не было возможности пополнить свои знания, поэтому текст отправился в печать без изменений. Она была достаточно уверена в себе, чтобы не бояться оглядываться – «это пройденные мной этапы», – и она собиралась идти дальше. После Улава объектом ее исследования стал еще один мужчина, на сей раз современник. Путь Пауля к познанию, путь к любви и обретению Бога. «Дядюшка Мёллер» рвал на себе волосы из‑за названия книги, но об издании «Гимнадении» было уже заявлено – писательница настояла на своем. «Гимнадения. История юности Пауля Сельмера» – вот заголовки двух статей, напечатанных в газете «Афтенпостен» девять лет назад. Имя возлюбленной Пауля Унсет заимствовала из романа Шарлотты Бронте «Городок» – Люси.
Когда пришла осень, Сигрид Унсет снова уединилась на сетере Крекке. Там было тихо и спокойно. Она могла писать письма Йосте, завернувшись в шкуры, и наслаждаться видом «сияющего солнца и заснеженных вершин Рондских гор, далеко‑далеко отсюда, и искрящимися ледниками Йотунхейма»[481]. У нее даже находилось время на «соседские посиделки» в Хёгтиндене, где она любила поболтать с хозяйкой хутора Янной. Она наслаждалась прогулками под луной и северным сиянием. Пока Унсет гуляла в горах, где природа действовала на нее умиротворяюще и способствовала плавному течению мыслей, она воссоздавала пейзажи других известных мест: конечной станции трамвая в Ши, Кейсерс‑гате, холма Блосен, леса в Нурмарке. Она использует и свой собственный опыт. Пауль родом из неполной семьи: мать Юлия в разводе и немало походит и на Шарлотту Унсет, и на Нини Ролл Анкер. Юлия прежде всего исповедует веру в науку и прогресс, веру, не разделяемую Паулем. Видимо, изображая мать Пауля, писательница заимствовала черты и у своей бывшей учительницы Рагны Нильсен.
Как и сама Унсет, Пауль радостно приветствует расторжение унии со Швецией 7 июня в 1905 году. Как и его создательница, Пауль примет католичество. На создание образа Пауля ее вдохновил писатель Хилер Беллок, поскольку Пауль является «дистрибутистом», последователем политического направления, желающего распределять блага поровну. Лидером этого направления и был как раз Беллок[482]. Мысли о Моссе воплощаются и в судьбе Пауля – у него тоже появится enfant de Dieu. Так же бесстрашно, как и всегда, она освещает эротические мотивы и «темные стороны» жизни. Люси описана как женщина‑лилия, мечта любого мужчины. Ее обволакивает аромат влажной земли сада, ее сравнивают с кувшинкой и ландышем[483]. Да и работает она в цветочном магазине. Тем не менее Унсет не боится сравнивать выражение лица Люси со взглядом «буренки, увязшей в болоте». Сигрид Унсет может быть весьма язвительной и циничной.
Ближайшее окружение живо обсуждало выход книги. Сестра Сигне сказала, что Унсет поставила новый рекорд. Если «Улав, сын Аудуна» был книгой, которую можно было прожить, то здесь писательница вмешивалась в ход повествования своими знаменитыми выпадами против протестантизма и превратно истолкованного феминизма. Хотя и было забавно узнавать события 7 июня и многие из тех мест, где прошло их детство, семья посчитала книгу своеобразным испытанием на выносливость для читателя. Ее наверняка встретят не так благосклонно, как и католические пассажи. Так считала и новообращенная мать Унсет. Именно она всегда читала свежеизданные книги первой[484].
Критика в Осло приняла роман довольно прохладно. Многие ломали голову над названием книги. Наверняка упоминание невзрачного цветка орхидеи – мать принесла его Паулю, и он был в нем разочарован – было очень символичным, но что значила эта сцена?
Некий рецензент высказал предположение, что блеклый цветок должен был символизировать католическую церковь, но это не совсем соответствовало истине: цветок не был таким уж незаметным. «Gymna» – греческий корень, означающий обнаженность, указал другой критик: «Эта книга должна обнажать устаревшие идеалы». Ее старый друг и коллега Кристиан Эльстер рецензировал книгу для «Афтенпостен» и считал, что невозможно понять, что же означает заголовок книги. Возможно, это станет ясно в последнем томе? Он критикует безобразные полемические выпады против протестантизма. «Фру Унсет язвительна и насмешлива, это чистая пропаганда, и она вредит книге. <…> Я не понимаю, как фру Унсет могла принести в жертву свое искусство, свое глубокое, неповторимое описание человека на алтарь пропаганды»[485].
Другие считали, что Унсет стала более уверенной и зрелой и что среди многих привлекательных персонажей Люси была самой живой и нежной, хотя и изображена со значительной долей иронии. Некоторые толковали книгу как историю о протестантской юности Сигрид Унсет. Рецензии на «Гимнадению» были напечатаны во многих газетах. Но большинство ведущих критиков разделяло точку зрения Эдварда Бейера и Кристиана Эльстера: к последней книге Сигрид Унсет слишком много претензий. Бейер полагал: «К посредственному писателю нужно быть снисходительным, к великому же – немилосердно суровым».
Восхищенных отзывов практически не нашлось. Сигрид Унсет всегда была непримиримым борцом за истину, неужели она предала своих читателей? Поэзию правды подменили католической пропагандой? Многие из ее старых почитателей отказывались принимать ее новую «правду». Они не покупали ее книгу. Впервые у Сигрид Унсет вышел роман, не занявший первого места по продажам. В июле 1929 года книга Юхана Бойера «Люди у моря» вышла тиражом 20 000 экземпляров против 15 000 экземпляров книги Унсет.
Можно ли объяснить негативные отзывы на книгу агрессивным отношением к католичеству? И как скандал с епископом привел к тому, что некоторые читатели повернулись спиной к писательнице‑католичке? Наверняка многие стали показывать пальцем в ее сторону, когда всплыла история с фрёкен Рамстад и епископом Смитом. Он пообещал жениться на девушке, все кончилось тем, что его понизили в сане до священника. «Где же наша главная католичка Сигрид Унсет? – писали в газеты. – Она в первую очередь женщина или все‑таки католик?» Снова писательница была вынуждена прояснить свою точку зрения на целибат под заголовком: «Без милости Божьей невозможно практиковать моногамию». Подзаголовок: «Автор „Гимнадении“ не может ни в чем упрекнуть католическую церковь». Но в кругу близких друзей Унсет метала молнии по поводу католического епископа и его безграничной глупости: «После болезни самой безнадежной вещью является глупость, причина убогости; глупость из всех грехов лечится хуже всего, но у нас ничего не делается, чтобы ограничить ее распространение»[486].
Иногда писательница чувствовала, что ее преследуют или подозревают. «Меня временами ужасно раздражает человеческая глупость и подлость, ведь, даже живя в полной изоляции, прекрасно понимаешь, что все эти глупые люди говорят за спиной»[487]. Она помнила, каково быть подозреваемой без причины, когда несколькими годами раньше, во время поездки в Селью, хотела приобрести участок земли, чтобы построить там летний домик. Земля, которую она присмотрела, принадлежала церкви; ей отказали, испугавшись, что место станет центром католической пропаганды. Эйлиф Му и Йоста аф Гейерстам пытались переубедить владельцев, но тщетно.
Нелестные слухи достигали ее и дома, в Хамаре муссировали очередные сплетни. Дело приняло настолько скверный оборот, что Унсет вынуждена была передать дело Эйлифу Му, который озвучил следующую информацию из Хамара: «Слух заключается в том, что фру Унсет такая чувственная, что влюбляется в одного за другим, даже в молодых мужчин, и пытается во что бы то ни стало заполучить их. Последним был архитектор Фишер». И раньше ей приходилось терпеть слухи о предстоящей свадьбе с Фредриком Поске, но те глупые слухи испарились после его женитьбы. Слухи о Фишере распространяла женщина, связанная с католической общиной Хамара. Фишер и Унсет живо интересовались историей собора в Хамаре и изучали руины. Там их можно было встретить довольно часто. Фишер занимался архитектурой Средневековья, а его жена была подругой Сигне – сестры Унсет. Чета Фишеров стала близкими друзьями семьи. Унсет хотела добиться извинений от сплетницы из Хамара; когда она передавала дело Эйлифу Му, она была в ярости:
– Я прекрасно понимаю, что люди неизбежно будут обсуждать мою личную жизнь и придумывать слухи тем активнее, чем сильнее я буду избегать их общества[488].
Самое неприятное было то, что слухи зарождались в ее ближайшем окружении. От другого католика, Ларса Эскеланна, она получила предупреждение о «предательнице» из Хамара. «Берегитесь! – писал он Сигрид Унсет. – Она – гадюка»[489]. Многим сплетникам не давал покоя вопрос: как могло получиться так, что такая великолепная женщина не нашла себе нового мужа после развода со Сварстадом? Это было загадкой для тех, кто хорошо знал ее интерес к чувственной стороне жизни как в творчестве, так и в действительности.
Той же осенью с Унсет произошла и другая неприятность. Она отправила пьесу, написанную по мотивам народной сказки «К востоку от Солнца, к западу от Луны» для постановки в Новом театре Осло. Сама она расценивала это как милую дружескую услугу кукольному театру семьи Му. Она любила сказки и умела их рассказывать, поэтому кукольный театр был ее радостью и слабостью.
Если для театра Му она сама изготовила вручную весь театр в спичечном коробке, то теперь ее друзья‑художники создали яркие декорации и кукол. У нее не было театральных амбиций, во всяком случае с тех пор, как еще в юности она отправила пьесу «Перед рассветом» в Национальный театр, но ту не приняли. Унсет знала, что не была драматургом. Однако со специально написанной музыкой постановка сказки имела большой успех в Лиллехаммере, но как отнесется к ней столичная публика? Даже имя не спасло ее от фиаско. Критика писала: «За пределами дружеского круга драматургические поделки Унсет не представляют ни малейшего интереса».
Сигрид Унсет все чаще приходилось ездить в Осло на официальные встречи и заседания. Несмотря на неоднозначное отношение к ней со стороны общества, она оставалась королевой среди писателей. Унсет снова вошла в состав Экспертного комитета, переименованного теперь в Литературный совет. Там ее ценили и уважали. И так было не только потому, что она щедро раздавала коллегам Нобелевскую премию. Она уже давно расплатилась за те стипендии, которые вывели ее из душного мирка конторы в большой мир. Но не противоречило ли идеалам Нобеля то, что деньги из его фонда тратятся на «подрывные работы папистов», то есть на подрыв позиций государственной церкви и в Швеции, и в Норвегии? Вопрос был поднят Фредриком Стангом Конради в газете «Моргенбладет»[490], и эта дискуссия продолжалась в Швеции. Правильно ли то, что Сигрид Унсет отдала часть денег на католические нужды – вот в чем вопрос.
Ее близкие коллеги по Союзу писателей знали, что Сигрид Унсет соединяет в себе две совершенно разные личности. Она могла быть отстраненной, холодной и строгой, или, как говорили некоторые, высокомерной и надменной. Но в кругу друзей Сигрид Унсет оттаивала, и тогда она блистала остроумием и могла обогнать любого мужчину по количеству выпитого за ночь виски с содовой. Во время официальной церемонии на юбилее Ибсена весной 1928 года она сначала показала себя со своей первой стороны, а потом на вечеринке присутствующим открылась совершенно другая Унсет. Иностранные гости были весьма удивлены, когда на следующий день увидели, как «снежная королева» от души веселится в окружении коллег за завтраком. Как позже рассказывала Эли Крог, Рональд Фанген сидел, прижавшись к ее груди, а Хельге Крог отдыхал у ее ног, положив голову ей на колени[491]. Про нее сочиняли анекдоты, и с годами их не становилось меньше. Среди коллег ходила история о том, как подвыпивший Матти Айкио признался, что давно мечтает о любовной интрижке с великой писательницей. Со свойственной ей невозмутимостью Сигрид Унсет ответила: «Ну что, начнем прямо здесь и сейчас?» А одно из писательских застолий она покинула под утро со вздохом:
– Ну ладно, я пошла к своему любовнику[492].
Коллеги обожали ее за изысканный сарказм и, наверное, еще сильнее за то, что она всегда держала дистанцию. Что же поделаешь, если ее «любовником» была утренняя молитва в часовне Святого Доминика? Но вопрос оставался вопросом: что же случилось с ней – женщиной, которая почти все свое творчество посвятила описанию страсти и неудержимого зова плоти? Она что же, раз и навсегда закрыла для себя путь к этому животворящему источнику? Как она могла жить с этим? Когда Унсет порвала со Сварстадом, ей было немногим за сорок, она была в самом расцвете сил. Ничто не указывает на то, что после развода эти двое устраивали свидания, равно как и на то, что она вступала в любовные отношения с другими мужчинами. В ее насыщенной событиями жизни мужчины играли роль друзей и единомышленников. Даже в самых доверительных письмах она ни словом не упоминает, чего ей стоил такой выбор. Но в последовательности ей не откажешь. Очевидно, что решение полностью совпадало с ее взглядами на целибат у католических священников. Если Унсет хотела получить прощение за отношения со Сварстадом, она должна была закрыть для себя тему незаконной любви. Но только не в своих книгах. Писательница постоянно дополняет галерею персонажей людьми, ставшими жертвой «темных сил инстинктов».
Страстная натура Сигрид Унсет нашла применение, в частности, в благотворительности. Прежде всего писательница всеми силами старалась помочь своим собратьям по перу, всегда следя за тем, чтобы чек был от анонимного отправителя. Всем оставалось только гадать, кто же оплачивал, например, пребывание в психиатрической лечебнице в Гаустаде и расходы на врачей Кристоферу Уппдалу. Только немногие в издательстве «Аскехауг» знали, что она снимала крупные суммы со своего счета. Задолго до получения Нобелевской премии она переводила значительные средства на благотворительность и настаивала, чтобы деньги выплачивались анонимно.
В эти годы в Союзе писателей Норвегии между радикалами и консерваторами разгорелась нешуточная борьба. По разные стороны баррикад оказались две коллеги Сигрид Унсет, вот уже двадцать лет бывшие ее соратницами. Нини Ролл Анкер, несмотря на свою личную дружбу с королевской семьей, придерживалась радикальных взглядов – ее даже называли «придворным коммунистом». Лагерь консерваторов возглавила Барбра Ринг. Обе боролись за лидирующие позиции, хотя было очевидно, что Сигрид Унсет с ее отстраненностью от разных течений в Союзе писателей считалась истинной королевой слова[493]. Она была выше политики двух лагерей, но все‑таки с большей симпатией относилась к Нини Ролл Анкер. Унсет считала Барбру Ринг карьеристкой, готовой на все ради получения власти. Но поскольку тесная дружба с Нини Ролл Анкер постепенно сходила на нет, их альянс тоже ослабевал.
После празднования Рождества с большим наплывом гостей новый 1930 год Унсет встретила, ощущая бесконечную усталость и «греховное желание поднять мятеж против Господа или лечь и завыть»[494]. Она сделала все, что могла, чтобы соблюсти рождественские традиции, ей казалось это очень важным. Она развесила кормушки для птиц, читала вслух Диккенса, следила за тем, чтобы столы ломились от яств, а тарелки с орешками для детей не пустовали. Но внутренний конфликт, всегда проявлявшийся, когда речь шла о Сварстаде и его детях, был неразрешим. «Я не имею ни малейшего представления о том, что чувствуют мои приемные дети. Они по‑своему любят меня. Хорошо и то, что у них нет склонности к доверительным отношениям, они ведут себя хорошо и вежливо. Но я не знаю, переживают ли все дети – кроме Моссе и Ханса – из‑за наших странных отношений с их отцом так же, как и я»[495].
Однако Унсет снова должна была отложить домашние заботы в сторону, запереться в «светелке» и заняться делами. Летом ожидалось празднование юбилея битвы при Стиклестаде: с тех пор как ее любимый Святой Улав пал в битве, прошло девятьсот лет. Она с самого начала участвовала в работе организационного комитета, но скромный бюджет не позволял осуществить все то, о чем мечтала писательница. Например, на запрестольный образ, написанный Йостой аф Гейерстамом, денег не хватало, но небольшую часовню собирались построить. Ей нравилось заниматься делом, в котором находили применение ее интерес к истории и католическая вера. Она вела активную переписку и рассылала специальные конверты с памятной маркой: на ней была изображена часовня Святого Улава и красовалась надпись «Стиклестад, 1030–1930». Унсет написала праздничную речь, более подробную и выдержанную в другом стиле, нежели все ее другие, ранние эссе и доклады об Улаве. Теперь это было настоящее житие, в котором подчеркивалось, какой выдающейся личностью был святой. «X век – это заря христианской истории. Распространение ислама остановлено», – так начала она свою речь[496]. Описывая исторические события, предшествовавшие времени Улава Харальдссона, и эпоху христианизации Норвегии, она ссылалась на такие источники, как «Церковная история народа англов» Беды Достопочтенного и «Славянская хроника» священника Гельмольда.
Писательница сравнивала разные версии того, как конунг получил имя Улав, а потом излагала свои взгляды на личность и деяния святого. Так она вступила в научную дискуссию: каким должен быть рассказ о Святом Улаве и о каких его чертах мы можем говорить с уверенностью? Отдельные утверждения писательницы целиком расходились с мнениями многих других исследователей. Некоторые из критиков полагали, что ей все же не совсем удалось создать его портрет. По‑прежнему оставался открытым вопрос: что за человек скрывается за всеми мифами о нем? Судя по описанию Снорри, Улав был уродливым коротышкой и очень любил молоденьких девушек. Некоторые историки ставили под сомнение христианские добродетели Улава, ведь они были несовместимы с его вероломным обращением с женщинами. Однако Пауль Йесдал, в частности, писал: «Но разве психологическая литература и наш собственный опыт не подсказывают, что эти вещи зачастую довольно легко совмещаются?» Он считал, что Сигрид Унсет наделяет Улава чертами святого в гораздо большей мере, чем Снорри, а историю про Ингегерд, женщину, которую Улав так и не получил в жены, она явно недооценила, потому что «наша великая писательница <…> стоит перед Улавом на коленях»[497]. Правда, письмо от Халвдана Кута немного ободрило ее. К нему он приложил свою статью об Улаве, в которой подчеркивал социальную роль католической церкви. На полях была заметка: «Протестантам было бы неплохо прислушаться. (Я не католик, но мне никогда не нравились категоричные обвинения протестантов в адрес католической церкви)»[498].
Этот год тоже не начался без сложностей и болезней: «Вряд ли сам дьявол устраивает мне неприятности, но странно, что все наваливается именно тогда, когда мне так необходима каждая минута рабочего времени. Во всяком случае, у меня есть ощущение, что какой‑то чертенок следует за мной по пятам и записывает все мои самые сокровенные мысли, каждый раз, когда близкие друзья или родственники приезжают в гости», – писала она доверительно отцу Тойвесу[499]. Унсет пришлось, по ее собственному выражению, «оттаскать себя за волосы» и сесть за назидательные книги, чтобы напомнить себе, что сам Господь не критиковал души, которые хотел спасти. Однако назидательной литературой она не ограничилась. Писательница испрашивает позволения епископа на прочтение «еретических статей, необходимых для моей научной работы». Ее замечание целиком и полностью в духе Унсет: она испытывает «чертовское почтение» к разрешению епископа. Так же характерна и ее издевка над этими так называемыми «еретическими текстами»: «Я полагаю, что психоанализ тоже относится к таким текстам; я попробовала почитать Фрейда, но не справилась с этой задачей».
Умозаключения Фрейда были не во вкусе Сигрид Унсет: «Мне хватило первой главы. Ученые мужи не рассказывают такого публике…» Она считала, что автора можно сравнить с гадалкой, и оставила страницы книги неразрезанными. Но если Унсет и продолжала выражать свои безапелляционные мнения в частной переписке, она пока больше не публиковала язвительных статей против протестантизма и протестантского типа мышления. Ее близкие могли вздохнуть с облегчением, ведь они уже забыли, когда последний раз без замирания сердца читали заголовки первой полосы газет.
Предыдущий год закончился биржевым крахом. Сейчас, в 1930 году, его последствия сказались на Норвегии в полной мере. Кризис экспорта, простой торгового флота, повсеместная безработица. Поток отчаянных писем с просьбой о помощи «Лауреату Нобелевской премии, Сигрид Унсет, в Бьеркебек» не иссякает. Дебаты о правомерности использования премии на поддержание католической церкви и нападках писательницы на протестантизм постепенно улеглись. Теперь культурную элиту больше занимала роль королевы слова на Скандинавском конгрессе писателей, состоявшемся в Осло летом 1930 года, и ее миссии в Литературном совете, который присуждал стипендии. В ходе дискуссий именитые члены Союза писателей Норвегии не скупились на «лестные» отзывы друг о друге. Ей пришлось смириться с тем, что карикатуристы изображали ее то бродячей проповедницей с Библией в руках, то хранителем мешков с деньгами. «Я побывала на писательском конгрессе в Осло – забавно, особенно потому, что я уезжала оттуда, чувствуя себя агнцем, искусно убранным к закланию, меня это здорово позабавило», – писала она отцу Тойвесу[500].
Унсет, очевидно, понимала, что во время встречи с коллегами должна была держать себя в руках. В то же время это было нелегко, ведь ее воспринимали как глашатая католицизма, хотя газетные споры и улеглись. Теперь свои мысли она выражала в творчестве. «Издатели боятся католической пропаганды – мой дрожит при мысли о том, что я могу придумать в этом году», – писала она впоследствии своему духовному отцу[501]. Жития святых занимали ее все больше и больше, не только потому, что «святые открывают нам путь на небеса»[502]. Жития свидетельствовали об «извечном стремлении человека»[503]к словесному творчеству. Писательница считала, что они многое могут поведать о том времени, когда люди говорили о святых как о своих соседях, и тем не менее к житиям как историческим источникам она относилась весьма критически и нередко находила в них и чистые выдумки. Например, знаменитое описание солнечного затмения во время битвы при Стиклестаде в исландской саге{72}, написанной сто лет спустя.
Любимой темой Унсет стали и образы женщин‑святых. После скандинавских Биргитты и Суннивы ее внимание привлекли Тереза Авильская и английская Марджери Кемп из Кингс‑линна. Последняя восхитила Сигрид Унсет своей двойственной натурой – она была смешением «добросердечности и эгоистичности, смирения и гордыни, любви к ближнему и жесткости, таланта и истеричности»[504]. Также Унсет постоянно возвращалась к произведениям Джулианы из Нориджа. В жизни святых ее привлекала не только мистика, но и то, как эти ученые женщины шли своим путем и какими самостоятельными мыслителями они были. Образцом для нее стала и Святая Екатерина, которая считала смирение самой сутью верующей души. Сигрид Унсет старалась жить, следуя католическим идеалам. Люди, просто и искренне верящие в Бога, всегда производили на нее впечатление. В их числе – фру Хенриксен в общине Лиллехаммера. Она была больна и вверила свою судьбу в руки Бога. «Я всегда завидовала людям, которые относятся к вере как к чему‑то само собой разумеющемуся», – написала Сигрид Унсет после одного из визитов к больной[505]. Ей самой не всегда было легко впустить Бога в свою жизнь. Ей приходилось бороться со своей гордыней, первейшим из семи смертных грехов. На пути к праведности стояла и ее гневливость, но гордыню победить было сложнее. Из секретаря в королеву слова Унсет превратила прежде всего ее воля. Она же и была главным препятствием в борьбе с гордыней. Писательница усердно молилась, но, как черт из табакерки, гордыня возникала снова. И тогда Унсет ранила словом, острым как бритва[506].
«Я, кроме всего прочего, слишком люблю досаждать людям, которых не люблю, устраивать споры и раздражаться из‑за чужой глупости», – писала она отцу Тойвесу. Она была «легкой жертвой для чертей, которые подначивают бедную душу злиться и лелеять злобу»[507]. И особенно сильно это проявлялось, когда она чувствовала себя уставшей – ее обычное состояние, – тогда ей было сложно показать себя с хорошей стороны и оставалось только молиться.
В гостиной стоял алтарь, двенадцать молельных стульев были привезены из Парижа, в кабинете хранилась итальянская шкатулка эпохи Ренессанса со всем необходимым для службы. Поскольку Бьеркебек был единственным местом, где можно было собраться на католическое богослужение в Лиллехаммере, она часто приглашала и на завтрак, и на службу. Тогда отец Бешо или отец Лутц могли приехать днем раньше и переночевать в доме, который называли священническим. Среди молодежи, принимавшей участие в мессах, была и шестнадцатилетняя Хетти Хенриксен, одноклассница Андерса. Она приходила со своей матерью‑француженкой. Хетти чувствовала глубокую привязанность к Сигрид Унсет с тех пор, как шесть лет назад они обе приняли крещение в часовне Святого Торфинна. Девушка испытывала ни с чем не сравнимое благоговение, когда исповедовалась в «светелке» Сигрид Унсет. После того как все побывали на исповеди, хозяйка спускалась из спальни, чтобы преклонить колена во время молитвы и мессы.
Потом Унсет сердечно приветствовала всех членов маленькой общины и приглашала на изумительно сервированный завтрак. Ханс с удовольствием принимал в этом участие и задавал забавные вопросы гостившим у них священникам. Например, однажды он спросил о змее в раю:
– А он ползал на животе или у него были маленькие ножки?[508]
Андерс отстранился от религии, не конфирмовался и вышел из государственной церкви в пятнадцать лет. «Не принадлежит ни к одной из церковных общин» – гласила запись в графе «Вера» приходской книги. С тех пор как Андерс в принудительном порядке присутствовал на освящении часовни Святого Торфинна, он категорически отказывался ездить в Хамар. Статный семнадцатилетний молодой человек все больше походил на своего отца и требовал уважения от матери. Нехотя ей пришлось принять его позицию, и, наверное, ее задевало, когда он говорил, что католическая церковь чересчур снисходительно относилась к грешникам. «Думайте о нем иногда и молитесь за то, чтобы он образумился и пришел к вере, – писала она отцу Тойвесу, – он видит будущее мира и этой страны в черном цвете, хочет, чтобы разводы карались смертной казнью, школы были аннулированы, а психоаналитики сожжены, <…> к сожалению, он не стал католиком. Мне кажется, он полагает, что мы недостаточно строги»[509]. Андерс считал к тому же чепухой проводить воскресенье в церкви, когда можно было кататься на лыжах или рыбачить. Он не мог согласиться с тем, что религиозные обязательства важнее его занятий спортом.