Нет, она не хотела давать Лютеру односторонних оценок. Но все приведенные ею примеры свидетельствуют о его «холерическом, нездоровом духе»[438].
– А как же быть со всеми плохими папами? – спрашивает приходской священник Нурманн в ответ. Он считает, что при сравнении двух вероисповеданий католичество выглядит куда хуже. «Иннокентий III имел множество детей, Александр VI печально известен своей недостойной жизнью. А как быть с преследованиями представителей другой веры? Сколько миллионов людей истребила церковь?» Лютер же, напротив, был светлой и чистой фигурой. Поношение Лютера католиками явно не случайно.
В своем длинном и обстоятельном ответе Сигрид Унсет напоминает о том, что профессор Поске и архиепископ Сёдерблум признали, что у Лютера были симптомы маниакально‑депрессивного психоза. И она не отрицала, что в трудах Лютера есть красивые и правильные мысли. Но он противоречит сам себе. Писательница ответила нападкой на нападку: здесь, в Норвегии, преследовали и сжигали людей с «папистскими» взглядами. Сигрид Унсет считала, что протестанты в общем‑то мало знают о католичестве и что они по большей части ограничиваются сплетнями. Католики же не просто так отрицают протестантизм. В качестве аргументов она обратилась к различным судьбам католиков во Франции и Англии. Когда приходский священник выступил со своей последней статьей, она сопровождалась иллюстрацией, на которой сжигалась протестантская Библия; в статье он подчеркивал, что инквизиция существует и по сей день. В конце длинной речи приходской священник подытоживает, что римская церковь была и остается средневековой церковью и что это было его последним встречным доводом против нападок и очернения Унсет «всей нашей лютеранской церкви и христианства».
Хотя дуэль между Нурманном и Унсет закончилась, дебаты продолжались. Писатель и литературный критик Теодор Каспари, который восторженно принял ее «Кристин, дочь Лавранса» и первую часть «Улава, сына Аудуна», отзывается о Лютере как о «гениальном религиозном человеке Ренессанса», а священник Бьённес‑Якобсен сравнивает Лютера со Святым Улавом. Оба автора статей с иронией цитируют Сигрид Унсет. Каспари называет ее Жанной Д’Арк католицизма. Эти новые нападки оставить без ответа писательница не могла: поскольку полемику развязала не она, ей пришлось выступить с некоторыми поправками. О сравнении между Лютером и Святым Улавом она могла сказать, что вся жизнь Лютера была нестабильной, в то время как у Святого Улава прослеживается развитие от своенравия к самообладанию. Унсет снова принимает участие в спорах о сексуальной этике и целибате и развивает свою точку зрения. Как католичка, она ужасается тому, что лютеране открыто обсуждают развод и повторный брак, аборт и средства предохранения, она считает, что происходящее сейчас – это все усиливающийся культ тела. Эта последняя статья получила послесловие редакции: «Дискуссия должна быть прекращена».
Однако редактор журнала «Наш мир» Рональд Фанген пригласил Сигрид Унсет написать о будущем католичества в Норвегии. Активно участвуя во всех этих дебатах, она работала над большой статьей о своем отношении к католичеству. Писательница назвала статью «Католическая пропаганда», это был в некотором роде манифест. Она вполне могла рассчитывать на шумиху, и особенно с одним человеком она хотела скрестить мечи – с Мартой Стейнсвик. В ее ближайшем окружении заметили, как сверкали ее глаза и как менялось ее настроение каждый раз, когда заходила речь об этой женщине. Пару лет назад Марта Стейнсвик начала активную антикатолическую кампанию. Для Унсет это время совпало с периодом попыток государственной церкви сделать День Святого Улава протестантским праздником, что сильно задело ее, ведь ни один католический праздник не был так важен для нее, как День Святого Улава. «Католическая пропаганда» должна была рассматриваться и как ее ответ Марте Стейнсвик, и как вызов скандинавскому духовному сословию лютеранской государственной церкви.
Когда статья вышла в печать, один из критиков заявил, что читать ее – все равно что находиться на ведьминской кухне, где «одновременно кипит от жара сотня котлов, и, конечно, неизбежно, что в каких‑то котлах вода переливается через край». Сигрид Унсет также вступает в полемику со шведским архиепископом Натаном Сёдерблумом, утверждающим, что царство Божие победило только в Новое время, когда преподавание христианства стало основываться на Новом Завете, проповедях Иисуса и принципе любви к ближнему. «Кроме прочего, я считаю, сложно знать, что делать, если не знаешь, во что веришь», – утверждала Сигрид Унсет[439]. Единственным авторитетом, который она признавала, был авторитет самого Господа. Сигрид Унсет писала, что книга архиепископа Сёдерблума напоминает ей анекдоты о моланах{60}. Дискуссия во время стокгольмской встречи походила на историю о том, как они пытались развести рыбу в своем пруду. Они выпустили туда две копченые селедки, чтобы те размножились. И если бы они схватили врага, который беспрестанно строил козни против царства Божьего, они бы, вероятно, поступили как молане с угрем – поехали бы на фьорд, чтобы его утопить.
Из‑за таких выпадов и ее главного утверждения, что рано или поздно в Норвегии не останется других христиан, кроме католиков, ей следовало ожидать новых столкновений. В мае опубликовали ответ Сёдерблума. Он писал, что такой энергичный и умный исследователь источников, как Сигрид Унсет, не может настаивать на таком беспочвенном утверждении. В один прекрасный день она прочтет Лютера совсем другими глазами. В конце он выражал надежду на то, что «обязанность пропагандировать католичество и апологетская энергия» не повредят литературному дару, которым наделил ее Господь. Возможно, когда‑нибудь она обнаружит, что на свете есть верующие и молящиеся люди, которые не верят в Рим, Петра или Папу Римского, но верят в Бога. Также он считал, что она будет тосковать по строгим евангелическим богослужениям, когда будет принимать участие в римско‑католических мессах.
Но Сигрид Унсет была непоколебима. В новом ответе она объявила, что Сёдерблум окончательно прояснил для нее то, что католикам и протестантам сложно прийти к согласию. Каким образом архиепископ может предполагать, что новообращенная будет скучать по проповедям в евангелистской церкви? Сама она чувствовала себя дома в любой точке мира, если там была католическая церковь. Также Сигрид Унсет повторила свои обвинения против Лютера. Если бы он был больше известен в Скандинавии, он никогда не стал бы таким популярным. Например, для Лютера было естественным требовать от женщин покорности во всем, также он отнюдь не по‑рыцарски высказывался о старых девах. То, что непорочность сейчас рассматривается как нечто невозможное среди протестантов, является в первую очередь результатом того, что они считали целибат нездоровым. Она повторила свою точку зрения, что моногамия – такая же неестественная вещь, как и целибат. В обоих случаях человеку нужна помощь свыше, чтобы соблюдать их[440]. Именно в этом взгляд на природу человека и восприятие веры в католичестве отличается от лютеранского сосредоточения на «одной вере». Для Сигрид Унсет одной веры недостаточно. На примере Улава, сына Аудуна, она показывает: важнее веры была воля излечиться, измениться благодаря милости Божьей. Она писала: «Для католика милость – это росток лекарственного растения, лечебное средство, которое грешник должен безостановочно вбирать в себя, чтобы оно правильно взошло – стало святым».
Летом 1927 года раздался звон мечей во время совершенно особенного поединка: женщина, с которой она просто жаждала скрестить мечи, Марта Стейнсвик, заехала в Лиллехаммер во время своего агитационного путешествия по стране. Во время дебатов в стуртинге о снятии запрета на въезд иезуитов она выступила с серьезными заявлениями в поддержку расширения запрета: «Вышлите всех норвежских большевиков в Россию, закройте страну для евреев и держите подальше иезуитов». Марта Стейнсвик тоже училась в школе Рагны Нильсен, но была на пять лет старше Сигрид Унсет. Она принадлежала к элите Аскера, как и Хульда Гарборг, но не относилась к ближайшему окружению Нини Ролл Анкер. Марта Стейнсвик стала известным антропософом и вот уже несколько лет как вышла на тропу войны с католичеством. И вот две яркие личности, бывшие ученицы школы Рагны Нильсен, столкнулись. Сигрид Унсет кипела; Марта Стейнсвик обладала не менее острым языком, недаром против нее уже давно велись судебные процессы. Сигрид Унсет была среди подписавших протест против критики католичества Мартой Стейнсвик, а сейчас Марта прибыла в Лиллехаммер, чтобы выступить с лекцией. «В объятиях матери‑церкви», так назывался доклад, в котором она излагала свои взгляды на католическую мораль. Сигрид Унсет присутствовала на докладе с двумя стенографистами, чтобы зафиксировать каждое слово.
Марта Стейнсвик задела Сигрид Унсет за живое, поскольку взгляды писательницы на личность Святого Улава и норвежское Средневековье были своего рода фундаментом ее католической веры. Их точки зрения совпадали только в одном: «Когда народ за одно поколение изменяется, превращаясь из дикого и воинственного в христианский и законопослушный, это заслуга культа Святого Улава», – сказала Марта Стейнсвик. Но в остальном мнения женщин расходятся. Марта Стейнсвик утверждала, что на культ Улава большое влияние оказала ирландская церковь, поскольку именно она взрастила Улава. А когда католическая церковь объявила Святого Улава римско‑католическим святым, это «было не чем иным, как невероятной заведомой ложью, хитрой уловкой, присвоением». Норвежская церковь по своему устройству близка ирландской, с более поздним греко‑католическим влиянием и она, к примеру, и знать не хотела о целибате. Пришел ли упадок культуры с Реформацией, как любила это представлять Сигрид Унсет? Нет, считала Марта Стейнсвик:
– К началу Реформации католическая церковь так придушила крестьян, что не больше 50 % из них владели своей землей.
В отличие от Сигрид Унсет, она считала, что католичество препятствовало просвещению Норвегии.
– Никогда еще до этого норвежский народ не имел такого низкого культурного и социального положения, как в католическо‑римский период с середины XIV века. И то, что Норвегия потеряла свою независимость, не было виной Реформации, – полагала Марта Стейнсвик.
Она оценивала роль и наследие Святого Улава в норвежской церкви иначе, чем Сигрид Унсет:
– Католикам не удалось оскорбить память о Святом Улаве и сделать из него жалкого католического святого, ведь у него нет никакой, даже самой отдаленной связи ни с римским папством, ни с тем, что сейчас принято описывать понятием «католичество», <…> от этого Святой Улав отвернулся бы с отвращением и гадливостью.
Марта Стейнсвик подняла дрожащий указательный палец, словно, обращалась непосредственно к Сигрид Унсет – та сидела в самом конце зала:
– Да, это неслыханная наглость со стороны католиков утверждать, что <…> они выиграют битву и обратят норвежский народ в старую веру, веру в Улава. Пусть радуются, что короля Улава нет в живых и он не может покарать их за дерзость.
Сигрид Унсет не задело то, что ее укорили в дерзости. Возможно, она не считала Марту Стейнсвик достойным противником, потому что, отпустив несколько саркастических комментариев, она открыла стрельбу по другим мишеням. Газеты писали, что писательница выслушала доклад, но в дискуссию не вступила. На вопрос, почему католики не стали возражать, фру Унсет ответила, что они не хотели выглядеть «нелюбезными». Наиболее полный отчет о происшедшем можно было прочесть в газете «Гудбрандсдёлен»[441]: «Я была там только для того, чтобы сделать стенографический реферат. На докладе присутствовали два самых способных стенографиста в городе». Она обещает заняться этим делом после завершения судебного процесса. Ее спрашивают: а что же будет дальше?
«Писательница от души смеется:
– Могу только сказать, что протестанты повсюду будут кричать про нашу нелюбезность, бессовестную наглость и дерзость.
Случается, люди иногда задумываются над тем, что норвежцам подошло бы христианство, которое не было бы таким старушечьим, как протестантство».
По мнению Унсет, тем вечером люди могли понять, почему женщины вроде Марты Стейнсвик выбирают протестантство, а мужчины типа Ларса Эскеланна – католичество. Ее высказывание оппоненты впоследствии назовут «гнусным». Сигрид Унсет в числе многих подписалась под статьей, озаглавленной «Протест», которая заканчивается так: «Непостижимо, как г‑же Стейнсвик и ее сторонникам совесть позволяет применять подобные методы борьбы против нашей церкви». Пока Стейнсвик продолжала свое турне, коллекция вырезок Сигрид Унсет пополнялась. Отовсюду ей присылали газеты, часто с сопроводительными записками и просьбой написать статью. Стейнсвик выступала с докладами и в Швеции, где она подчеркивала, что в католических странах по‑прежнему продаются индульгенции. «Ответьте же что‑нибудь», – написал на вырезке из газеты человек, который прислал ее в Бьеркебек. Унсет также заказала брошюру с «избранными отрывками» из книги Марты Стейнсвик «Ключи Святого Петра от небесных врат», смахивавшую на внутреннюю инструкцию для исповедальни. Например, на суд публики были вынесены такие вопросы, как «Всегда ли являются смертным грехом оральные ласки?». «В Норвегии мы прекрасно можем обойтись без так называемой католической „морали“, <…> честно говоря, мы ее не терпим и сделаем все, что в наших силах, для того чтобы <…> как можно скорее покончить с „моральной теологией“». Ее доклад о католической церкви и Улаве был достаточно сдержанным по сравнению с тем, что было напечатано в книге объемом более 500 страниц.
Ханс Хейберг написал острую статью‑комментарий к тому, что он назвал «Избранные ругательства». Когда статья попала к Сигрид Унсет, она подчеркнула красным карандашом несколько предложений: «Книга вызвала особый переполох, потому что ее большая часть посвящена описанию произведений католиков, которые были настолько грубы и непристойны, что даже фру Стейнсвик краснела…»[442]
Атмосфера накалилась. Дебаты и судебные процессы – против Марты Стейнсвик – вызвали волнение и за пределами страны, даже в Ватикане. Шведские газеты пестрели заголовками «Культурная война в Норвегии». В суде Марта Стейнсвик проиграла, суд счел ее обвинения против католической церкви беспочвенными, но все‑таки не признал их заведомой ложью. А Сигрид Унсет собирала доводы для нового целенаправленного удара.
Она метала громы и молнии по телефону и яростно печатала на машинке отзывы о труде Марты Стейнсвик. Все это затронуло даже близких Унсет. Вернувшись после посещения Бьеркебека, племянницы Сигрид и Шарлотта получили извещение об отлучении от государственной церкви[443].
И как это она выкраивала время на «Улава, сына Аудуна» в разгар этой полемики? А ведь Улава ждала непростая судьба. Те, кто заглядывал в ее «светелку», все же могли видеть растущую стопку страниц с характерным почерком. Осенью 1927 года писательница собиралась отправить Улава домой. Она, правда, пока еще не знала как. Она часто задерживала Улава среди своих любимых пейзажей: и у Осло‑фьорда, и в Англии. Несчастья и тьма нависали над персонажами. Она заставила Улава чувствовать себя «обнаженным калекой» без своей слабой Ингунн, потому что он не нашел своего пути к Богу. Сигрид Унсет была тверда и безжалостна со своими персонажами, она впивалась в них своим зорким взглядом и без пощады описывала то, что видела. Хуже всех приходилось Эйрику: ветреный и лживый ублюдок, осужденный стать обузой для отца до конца жизни. Писательница без конца возвращалась к теме первородного греха. Возможно, она и сама удивлялась, что перипетии судьбы в конце концов привели его в монастырь. Несмотря на то что перед ней, как всегда, была хронология эпохи и родословная, набросок сюжета и его фон, роман развивался в ином ключе, нежели «Кристин, дочь Лавранса». Унсет часто покидает своего главного героя и выводит на первый план скорее мир человеческих мыслей, нежели драму судьбы и жизни Улава.
Кристин боролась с двумя главными силами в жизни: чувственными желаниями и стремлением подчиниться воле рода и Бога. История об Улаве сложнее, но оба главных героя абсолютно уверены в своей исключительности. И Кристин, и Улав одареннее других, и оба чувствуют, что должны брать ответственность не только за себя, но и за остальных. Кристин борется за плотскую любовь, за земную жизнь, которые отдаляют ее от Господа. Борьба Улава – это более глубокий и абстрактный конфликт. Сигрид Унсет заставляет Улава бороться со своей собственной душой, и эта битва важнее, чем та, которую Унсет с радостью позволила ему выиграть у Акерсборга. Как у настоящего военного корреспондента, сообщение с места сражения занимает не одну страницу. Герой поднимал секиру Эттарфюльгья{61}, и «сердце Улава смеялось от счастья в груди». И здесь битва шла за род: «Я никогда не слышал, чтобы подобное оружие звенело, если дело не касается рода[444]»{62}. Звенит оно и во имя Господа.
Потребность в самоутверждении мешает Улаву и его Богу. Так же как и его создательница, Улав борется со своим высокомерием. Велика его мистическая тоска по Богу, но он не в состоянии принять дар милости. Не раньше, чем он признает, что он обычный человек, уступивший своей природе. Улаву приходится пройти долгий и трудный путь, прежде чем на него снизойдет откровение и он увидит свое солнце, своего Господа.
Осень Сигрид Унсет провела на сетере Крекке. После того как она отказалась от идеи отправить Улава к сарацинам, чтобы там он обменял свою свободу на свободу пленного крестоносца, она нащупала наконец путь, по которому он будет идти. Количество страниц, которые она отсылала «дядюшке Мёллеру» в «Аскехауг», постоянно росло. Похоже, два последних тома будут для читателей тяжелыми, даже по весу. Вскоре на станцию Треттен пришла посылка с корректурой. Отправив сыновей в школу – Ханса к монахиням в столицу, а Андерса в среднюю школу в Лиллехаммере, она осталась на сетере Крекке, чтобы спокойно поработать. В сентябре писательница наслаждалась видом ранней снежной бури, которая вступила в битву с осенними красками, и сочиняла новые фразы, мысленно возвращаясь к своим излюбленным пейзажам Осло‑фьорда: «На крутом, скалистом, поросшем лесом берегу пестрели кроны деревьев, ветер срывал с берез первые желтые листья. Прибой окантовал белой пеной каждую шхеру, а на островках между серыми голыми скалами виднелась сухая, выжженная солнцем трава»{63}. Такой Упав увидел окружающую природу, приехав к Турхильд[445]. Унсет тщательно выписывала цвета и запахи, подбирала слова, которыми пользовались люди той эпохи. Она создавала образ человека, будто попавшего в плен и искавшего теперь то, от чего бежал. Это большое полотно требовало от нее полной концентрации. Бьеркебек она с полной уверенностью могла оставить на домработниц и водителя. Иногда ей привозили почту. На просьбы вернуться к горячим дебатам, в которых она участвовала ранее, она отвечала резким отказом, как, например, когда получила просьбу от «Общества рабочих Осло» прочитать доклад. Тогда она написала в ответ, что вряд ли когда‑либо еще будет выступать с докладами.
Однако Сигрид Унсет понимала, что этой осенью ей придется сделать исключение. Немецкая писательница Юлиана фон Штокхаузен, путешествуя по Скандинавии, попросила о помощи и личной встрече в связи со своей работой над книгой «О скандинавской душе». Эйлиф Му советовал ей обязательно уделить этому время, поскольку число ее немецких читателей непрерывно растет. И Сигрид Унсет решила ненадолго забыть о своей нелюбви к немцам. Но она не хотела возвращаться ради этого в Бьеркебек, пусть гостья сама поднимется к ней в горы. И Юлиана фон Штокхаузен приехала. Знала ли Сигрид Унсет, насколько популярна она в Германии? Фон Штокхаузен могла передать привет от сотен почитателей.
– Известность меня никогда не привлекала, и меньше всего моя собственная, – холодно отвечала Сигрид Унсет.
Но разве она не испытывает благодарности за то, что ее описание «скандинавской души» читают? Нет, Сигрид Унсет признавала, что испытывает, и все же для нее важнее следовать высоким ценностям, взять крест и нести его. Примером для подражания была Святая Тереза Авильская, один из самых острых умов, которым Бог наделил женщину.
И все же избежать конфронтации не удалось: Сигрид Унсет, очевидно, хотела подчеркнуть свою точку зрения на немецкий милитаризм, когда рассказывала о том, как она дала своему старшему сыну книгу Ремарка «На Западном фронте без перемен». Это задело Юлиану фон Штокхаузен. Разве Сигрид Унсет не знает о том, что немецкая молодежь вынуждена была противостоять французской армии и союзным войскам и что эта книга совершенно неправильно представляет отважную борьбу Германии? После долгих монологов немецкой гостьи «die Königin der Berge»{64} больше всего хотелось вернуться к работе. Впоследствии фон Штокхаузен утверждала, что «королева горы» согласилась с ней, что Германия должна была защищать свою честь[446]. Но для тех, кто знал отношение Унсет к «немецкой сущности», было очевидным то, как ей все это было неприятно. Она наверняка сожалела о том, что позволила внешнему миру, и особенно представительнице Германии, нарушить свое уединение с Улавом.
Когда Сигрид Унсет закончила свой труд, то обнаружила, что написала почти 600 страниц – огромный роман о замкнутом и хмуром человеке, ведущем борьбу с собой, своим окружением и Богом. Человеке, который искал света: «Теперь каждая возносимая молитва была словно прохладная вода из источника, к которому путник припал, чтоб утолить жажду. <…> Теперь же словно отворилась дверь, и в его душу заструились свет и прохлада»[447]{65}. Волновалась ли она о том, как будет воспринят роман после всех религиозных дебатов, в которых она участвовала? Она заставила Улава почувствовать так же сильно, как это чувствовала сама: «Когда Бог сам сошел в мир людей и остался там, как муж среди мужей, то должен был принести меч, а не мир»{66}. Она ссылалась на слова Иисуса Христа из Евангелия от Матфея: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»[448]{67}. Ждала ли она очередного удара меча?
Не вызывает сомнений, что все это противоречит ее собственному восприятию Реформации, – так истолковал книги про Улава священник Эйвинд Бергграв. Он считал роман криком души, тоской по освобождающему слову, которое принесла Реформация. Но, возможно, описывая душевные муки Улава и его трудный путь к благодати, Унсет просто искала истину, даже когда противоречила самой себе? Бергграв не единственный, кто отметил: Улав служит убедительным примером того, что добрые дела, труд и молитва – это не обязательно путь к милости Божьей. Писательницу, вероятно, раздражало, что образ Улава можно было интерпретировать как иллюстрацию основного пункта теории Лютера: «вглядеться в Бога», обрести милость Божью можно независимо от остальных занятий.
В литературном приложении к газете «Нью‑Йорк таймс» Альфред Кнопф восхищался этим гласом истины из «царства дикой природы»[449]. Читателей поражало ее знание истории. Специалисты сомневались только в одном: насколько правдоподобно то, что Улав и Кристин были до такой степени католиками? Права ли писательница, уделявшая так мало внимания дохристианским традициям? Писатель Ханс Е. Кинк и историк Эдвард Бюлль считали, что она недооценивала влияние языческой культуры, но Сигрид Унсет получила поддержку от своего хорошего друга Фредрика Поске и от историка Халвдана Кута – оба считали, что в средневековой Норвегии католическая церковь была главной этической и религиозной силой[450]. Вторая половина XIII века, когда жил Улав, и первая половина XIV века, когда жила Кристин, были мало исследованы. Сигрид Унсет могла чувствовать себя достаточно уверенно, когда писала о среднем классе – о нем сохранились свидетельства источников и писем. Ни Кристин, ни Улав не принадлежали к низшим слоям общества, о которых почти ничего не было известно. И все же ее взгляды на историю критиковали – хотя теперь ее это мало задевало. То, что «Улав, сын Аудуна» продавался хуже, чем «Кристин, дочь Лавранса», вероятно, было вызвано нежеланием писательницы участвовать в дебатах; кроме того, критика указывала на многие слабые стороны романа: слишком обстоятельные описания, медленное развитие событий, многочисленные отступления от основного сюжета, и самое главное – роман был слишком мрачным. Однако сомнений не возникало: это выдающаяся книга.
Торжественное открытие часовни Святого Доминика в октябре в Осло стало для Унсет и своего рода праздником по случаю завершения книги об Улаве. В подарок она преподнесла церкви прекрасную люстру. На церемонию писательница взяла с собой Ханса и свою мать Шарлотту, которая, как это ни удивительно, как раз изучала католическое учение. То, что у свободомыслящей матери появилась потребность, подобно дочери, смиренно преклонить колена, поражало Сигрид Унсет больше, чем кого‑либо другого в их семье. Вернувшись после долгого творческого уединения в горах, писательница заметила и другие изменения в своих близких: ее бывший муж Андерс К. Сварстад снова присутствовал в их жизни и встречался не только с Хансом, с которым наконец познакомился. Отец часто забирал сына из школы Святой Суннивы и брал его с собой в мастерскую на улице Габельс‑гате, 7. Пока сама Унсет творила на сетере Крекке, восьмилетний сын проводил все выходные с отцом, включая обязательный воскресный обед у тети Сигне, у которой жила бабушка Шарлотта. Общение Сварстада с другими членами семьи никогда не прекращалось, но сейчас стало более тесным, чем раньше. В первую очередь из‑за Ханса. Мальчику, оставленному на попечение монахинь, было нелегко следовать строгой дисциплине католической школы.
Сигрид Унсет не могла не заметить, что Ханс восхищается отцом. Он тоже хотел стать художником, а отец считал, что у него есть талант. Мальчик гордо показывал, как уже научился рисовать поражавшие сходством с оригиналом маленькие портреты, не отрывая карандаша от бумаги: кошку, лису, монахиню. Отец подарил ему масляные краски, холст и палитру. И Сигрид Унсет, придававшая такое большое значение семье в своем творчестве, вынуждена была признать, как важно снова пригласить Сварстада на Рождество в Бьеркебек.
1928 год должен стать вехой, решила писательница. Уже в январе она заказала пишущую машинку. В этом году Унсет не будет писать толстых романов, она возьмется за перевод книги Роберта X. Бенсона «Дружба Христа»; кроме того, она готовилась стать доминиканкой. Сигрид Унсет собиралась вести более строгий, спартанский образ жизни. Того, что на подушечке, которой она пользовалась во время молитв, уже отпечатались следы ее колен, было недостаточно. Вступив в доминиканский орден, она взяла имя Удава и нашла новых друзей и собеседников в монастыре Святого Доминика на улице Нойбергатен. Ее будни не изменились, за исключением того, что она должна была произносить те же молитвы, что и в монастыре, утром, днем и вечером. Идеала бедности Унсет пыталась достичь, отдавая все, что только возможно, другим. Вдобавок она принимала активное участие в жизни церковной общины Хамара и состояла в комитете по подготовке празднования девятисотлетия битвы при Стиклестаде. К юбилею планировалось возвести католическую часовню. Свои украшения Унсет отдавала с радостью, а вот бороться с гордыней было нелегко. Она часто говорила, что чувствует, как «сам дьявол» следует за ней по пятам. В письмах Йосте аф Гейерстаму и исповедникам Унсет признавалась, что ее «одолевают „черти“». Судя по ее опыту, для того чтобы заслужить милость Божью, нужно было многое сделать. Ее щедрость и набожность производили сильное впечатление на тех, кто был ей близок. Приемная дочь Эбба, которая была особенно привязана к ней, собиралась принять католичество. Сигрид Унсет поощрила ее поездкой в Англию. Там писательница присоединилась к ней, закупила подарки к предстоящей торжественной церемонии, а главное – снова увидела свой любимый Лондон. Как и во времена своего медового месяца, она поехала на пароходе в Бельгию и потом на поезде в Париж. Но на этот раз – чтобы посетить святые места. Она знала, что ее снова выдвинули на Нобелевскую премию, но в списке кандидатов также был ее любимый писатель Г. К. Честертон. После нападок на протестантов как в Швеции, так и в Норвегии, она ни на что не рассчитывала. Еще в начале года она выразила недовольство по поводу того, что все иностранные гости, приехавшие на юбилей Ибсена, стремились почтительно поцеловать руку кандидату на Нобелевскую премию. Сигрид Унсет продала 275 000 экземпляров своих книг только в Норвегии. Одна «Кристин, дочь Лавранса» вышла тиражом 250 000 экземпляров в Германии и полным ходом продавалась в остальных странах Европы и в США. Немаловажным для международной репутации было и то, что этим летом миссис Бланш Кнопф, бойкая супруга ее американского издателя Альфреда Кнопфа, устроила званый чай в Лондоне в честь Сигрид Унсет. Слухи о Нобелевской премии множились, но Сигрид Унсет решительно их отвергала.
– Я, привыкшая играть роль морского чудовища в газетах, не верю в Нобелевскую премию[451].
Но среди писателей слухи продолжали циркулировать, и осенью Сигрид Унсет была награждена недавно учрежденным «орденом Пегаса» и назначена «Конюшим ордена Пегаса», вместе с Петером Эгге и Херманом Вильденвеем. Впрочем, речи Вильденвея аплодировали сильнее, чем ее монотонному чтению главы из «Гимнадении»[452].
Сигрид Унсет по‑прежнему была для своих друзей верным другом, несмотря на то что приобрела такую известность и к тому же стала ярой католичкой. Она крепко держалась своих друзей из Лиллехаммера, хотя теперь у нее было много обязательств и в новой общине. Вместе с семьей адвоката Му она с удовольствием устраивала кукольные представления, и не только из‑за детей. Для постановки в этом году Унсет написала сценарий по народной сказке «Три принцессы, попавшие в гору». Она по‑прежнему изредка выпивала бокал вина с Хеленой. Было ли это влиянием подруги или нет, но Хелена также собиралась изучать католическое учение. Однако Сигрид Унсет так же часто, как и раньше, забывалась и начинала сыпать проклятиями. Когда она получила письмо от своего верного друга Фредрика Поске с сообщением о том, что он женится на Стине, она пожелала ему счастья и предупредила о том, что им будет нелегко. На оборотной стороне конверта с письмом, полным материнских увещеваний, кто‑то, скорее всего сам получатель, написал карандашом: «Сигрид Гордая!»{68}