Мы не знаем, на каком этапе Унсет, всей душой стремившаяся «безропотно» принимать дары Божьи, задалась вопросом, не должна ли она была сохранить брак ради детей[388]. Но какие бы муки она ни испытывала, строгие правила католической церкви решали за нее: брак со Сварстадом был недействительным. Унсет пришлось дорого заплатить за обращение в веру, но ради этого она готова терпеть горе и страдания. Возможно, она беспокоилась за судьбу детей, и сильнее всего за судьбу приемных детей. Ведь это по ее вине им пришлось расстаться со своей матерью. Утешением служило лишь то, что она в любом случае могла оказывать им материальную поддержку. Сигрид Унсет старалась помогать своим приемным детям, насколько это было в ее силах, и следила за тем, чтобы сводные братья и сестры общались.
Да, Унсет навела в своей жизни порядок. Стало ли ей от этого легче? По крайней мере, ее готовность к смирению, как и переход в католичество в целом, способствовали более честному отношению к себе и окружающим. Ведь у Сварстада были свои жизненные ценности, и вероятно, ее решения ставили его в безвыходную ситуацию. Унсет признала: «У него есть полное право считать, что я невыносимая супруга, своенравная и требовательная, все это сосуществует с моей материальной непритязательностью и готовностью пожертвовать всем, кроме моих собственных идей о том, каким должен быть человек – в общем и в частностях»[389].
«Род следует судьбе рода», – звучит строчка любимого Унсет с детства рождественского псалма. Теперь, когда она чувствовала на себе ответственность за две разрушенные семьи, она находила утешение и оправдание в церковных догмах. Не меньше ее интересовал и первородный грех; она рассматривала себя и свою собственную судьбу в свете этого понятия. «Из‑за первородного греха мы все сидим в прискорбной долговой яме», – объясняла она в письме к Туре Эрьясэтеру[390]. И все же Унсет часто поддавалась искушению демонизировать фигуру Сварстада, возможно, особенно перед своей семьей. Ее мать считала, что дочь взвалила на себя неподъемную ношу, но это не мешало ей восхищаться острым умом Сварстада. Не так просто было смириться с тем, что дочь просто‑напросто ушла от мужа, несмотря на то что Шарлотта никогда не была особо воодушевлена приемными детьми и критически относилась к роли, которую взяла на себя Унсет во время проживания в Синсене. Как бы то ни было, и мать, и сестра Сигне продолжали общаться со Сварстадом.
Поэтому Сигрид Унсет часто приходилось выслушивать от ближайших родственников, а особенно от матери и сестер, то, как много черт Сварстада она вложила в Эрленда. В таких случаях она возмущалась, ведь Эрленд был, по ее мнению, мерзавцем. Так она однажды решительно заявила в письме к одному восхищенному почитателю Эрленда. Но сестра Сигне, не скрывая удовольствия, доказывала, что Эрленд был изображен не таким уж несимпатичным, как утверждала Сигрид в семейных спорах. Он наверняка был похож на Сварстада лучших времен, поддразнивала младшая сестра: рыцарь, джентльмен – это‑то не могло Сигрид не нравиться![391]Тогда Унсет метала громы и молнии. Особым благочестием новообращенная себя не утруждала. Во всяком случае, в кругу близких и во время острых дискуссий с матерью и сестрой.
В связи с выходом «Кристин, дочери Лавранса» не раз возникал вопрос о присуждении Сигрид Унсет Нобелевской премии по литературе. К. Ю. Хамбру еще в 1921 году составил свое двухстраничное заключение о «Хозяйке» в газете «Моргенбладет», предложив Сигрид Унсет в качестве номинанта на Нобелевскую премию. Еще больший энтузиазм вызвала его статья обо всей трилогии, вышедшая год спустя. Фритьоф Нансен был так восхищен, что купил 10 экземпляров «Моргенбладет»[392]. Но со временем появились и не столь положительные отзывы. С родины Нобелевской премии, Швеции, ей прислали в этот год разгромную рецензию: редактор доктор Эрик Хедéн в ежегоднике «Наше время» назвал книгу «литературной дешевкой, грязной книжицей в сентиментальном жанре, годящейся разве что для домохозяек»[393]. В Дании тоже разгорелись споры о «Кристин, дочери Лавранса». Возможно, у Сигрид Унсет были причины для беспокойства из‑за отрицательной реакции прессы на ее обращение в католичество, поскольку это могло повлиять на оценку ее литературного творчества и уменьшить шансы на получение Нобелевской премии. Однако в целом дискуссия взбодрила ее. Ее забавляли возмущенные рецензии в датской прессе о том, что трилогия «Кристин, дочь Лавранса» – «аморальное, чувственное, разрушительное» произведение. Все началось с того, что пробст{53} Нурдентофт дал роману положительную оценку. После этого он подвергся нападкам П. Лауритцена, который утверждал: рецензия пробста свидетельствует о том, что литературная критика «потеряла способность давать этическую оценку». Лауритцен считал, что «Кристин, дочь Лавранса» – «весьма непристойная книга», приводя в пример сцены насилия, разврата, «бесконечные описания эротических забав Кристин и Эрленда» в «Венце» – первой части трилогии и бесстыдное отношение Эрленда к Сунниве. Все это «вызывает лишь нечистые фантазии в молодых умах», – считает Лауритцен. Писатель демонстрирует психологический надлом и этическую неправду. Любовь в книге малодуховна, и об этом наиболее ярко свидетельствует заключительная сцена, «когда мать Кристин признается мужу в своих изменах; это одна из самых отвратительных сцен в скандинавской литературе»[394].
Рецензия вызвала острые дебаты. Кто‑то считал, что в Кристин можно увидеть лишь «гаремную сущность, порабощенную душу», в то время как другие считали эту критику «пощечиной, данной ледяной рукой пиетиста»[395].
Пробст Нурдентофт отмечает в своем новом выступлении как раз этические ценности в книге «Кристин, дочь Лавранса»: «При внимательном прочтении это позитивная и жизнеутверждающая книга». Критик П. Лауритцен все же стоит на своем и говорит, что пробст игнорирует важнейшие идеалы христианской этики и веры, «а под верой я понимаю совсем не ту карикатуру, что предстает перед нами в фигуре Кристин, дочери Лавранса. Это всего лишь пародия, в ней недостает настоящей души».
То, что для женских образов Сигрид Унсет характерны сильные чувственные желания, очевидно, вызывало раздражение и у женской интеллектуальной элиты. Одна из ведущих шведских писательниц и критиков Марика Стьернстед, с творчеством которой Унсет была знакома и восхищалась им, выступила против Кристин и других женских персонажей Унсет: «Женские недостатки, слабости вплоть до нечистоплотности в интимной жизни проходят через все творчество Сигрид Унсет. <…> Я была близким другом для сотен проституток, но в похоти Кристин, дочь Лавранса, превосходит их всех».
Христианская норвежская газета «Даген» также выступила с критикой: не хотела бы Сигрид Унсет отступиться по меньшей мере от «Йенни» теперь, когда она приняла католичество? «Любого мужчину просто стошнит от некоторых описаний интимной жизни в ее книгах», – читаем мы в «Открытом письме писательнице фру Сигрид Унсет»[396]. Автор письма пытается вразумить писательницу: «С тех пор Вы пережили духовный кризис, Вы стали христианкой. <…> И сейчас я нижайше прошу Вас остановиться, оглянуться и посмотреть, какие идеи несут Ваши книги норвежской молодежи. Нет никакого сомнения, что некоторые Ваши книги имеют в высшей степени пагубное воздействие на юных и морально нестойких читателей, например книга „Пенни“. Думали ли Вы, каким ядом стала эта книга для норвежских девушек? Если нет, я прошу Вас подумать над этим. И если сейчас Вы всерьез решили стать христианкой, вот мой вопрос: не считаете ли Вы правильным отозвать часть Ваших книг?» Письмо было подписано неким учителем Герх. Холанном, и он достаточно быстро получает категоричный «Ответ Сигрид Унсет» – так гласил заголовок газетной статьи: «Господин Герх. Холанн из Бергена, в отношении Вашего открытого письма ко мне я должна ответить: нет, я не могу угодить Вам и отозвать хоть что‑то из того, что я написала». Далее она говорит, что никогда не верила в «современное Евангелие» и также никогда «не разделяла восторга по поводу „освобождения женщин“, когда общественные отношения принуждают молодых, слабых и незрелых девушек уходить из дома и бороться с дьяволом, миром и своей собственной плотью в одиночестве, рассчитывая только на себя. <…> Христианство дало мне ответ – почему такие тенденции, как современные „свободомыслие“ и „прогресс“, обещающие всеобщее счастье и улучшение общества, приводят к совершенно противоположному»[397].
Сигрид Унсет утверждает: «В случае, если человек больше верит своим глазам, нежели ушам, даже язычник, кем я и была раньше, может обнаружить, что такие явления, как, например, отмена родительских прав и обязанностей, сексуальная эмансипация, не учитывающая интересы никого, кроме тех самых двоих, современные трудовые отношения <…> – эти факторы ведут к несчастью и разрушению как для отдельных людей, так и для всего народа».
Несмотря на то что Унсет отвечала на прямые выпады в прессе и, возможно, эта полемика даже забавляла ее, она отказывалась комментировать различные рецензии, которые получала, и особенно датский спор, даже когда пробст Нурдентофт попросил ее об этом в своем письме. «До сего дня я ни разу не высказалась по поводу хоть одной рецензии», – написала она ему в ответном письме[398]. Однако лично Нурдентофту она поверяет некоторые свои мысли по поводу романа и, кроме прочего, объясняет, как она смотрит на грехи Эрленда: «Эрленд не только сексуально озабоченный мерзавец, но и мальчишка, который так и не научится уважать имя отца»[399]. В норвежско‑датском споре приняли участие многие влиятельные общественные деятели. Альф Ларсен, например, со всей определенностью утверждал, что история Кристин повествует о борьбе человека со своими представлениями о Боге – драма, берущая за живое сильнее, чем «метания Йенни в туманах Кристиании».
За пределами Норвегии Сигрид Унсет тоже становится знаменитостью. И в США, и в Англии роман приняли хорошо. Уже в 1923 году газета «Нью‑Йорк таймс» опубликовала большую рецензию, а за год до этого молодой успешный американский издатель Альфред Кнопф подписал контракт с писательницей. В Англии поначалу думали, что Сигрид Унсет – мужчина, что немало позабавило норвежскую прессу. Другие норвежские писательницы, наверное, обиделись бы, если бы их приняли за мужчину, комментировали ситуацию журналисты, намекая на «неженские» бойцовские качества Унсет.
– Является ли Сигрид Унсет величайшей писательницей в мире? – спрашивала газета «Нурланнс авис».
Все газетные статьи пересылались в Бьеркебек, где Унсет сортировала их по темам и раскладывала по конвертам.
Внимание общественности и споры вокруг перехода Унсет в католичество мало что изменили в ее писательской жизни. Хотя теперь она больше времени уделяла своим религиозным обязанностям, она по‑прежнему ездила в Кристианию и принимала участие как в официальных встречах с коллегами, так и в вечеринках. Наконец‑то она возобновила дружбу с Йостой аф Гейерстамом. Во время одной из поездок в столицу она даже устроила так, что Йоста с супругой Астри смогли присоединиться к представителям творческой элиты на празднике в «Континентале». Зная, что друзьям нелегко добиться выплаты гонораров за работу, Сигрид Унсет попросила разрешения купить оригиналы иллюстраций к его последней книге «Змееныш, Руал и я». Она также договорилась о бесплатном ночлеге для супругов в студенческом общежитии. Счастливая и воспрянувшая духом Сигрид Унсет встретила их на вокзале, а после был большой прием[400]. Она, кроме прочих, пригласила Туре Эрьясэтера, профессора Поске, Петера Эгге, Хелену и Фрёйса Фрёйсланнов. Профессор Поске произнес восхитительную речь в ее честь, а сама она получила возможность прорекламировать своего друга Йосту, который приехал издалека, чтобы попасть сюда.
– Это добрый друг моей юности, друг с тех времен, когда мы мечтали о том, что кто‑нибудь когда‑нибудь захочет нас читать! Да, как здорово было беспечно бродить в горах! Любовь Гейерстама к дикой и величественной норвежской природе не знает границ[401].
Удивлялись ли те, кто видел радостную и бойкую Сигрид Унсет в праздничном настроении в этот вечер? Такое разительное отличие от мрачного впечатления, которое она производила, если судить по статьям в прессе и по ее манере держаться в более официальных случаях. Этой праздничной ночью она только похмыкивала и улыбалась. «Сигрид не смеется, только раздувает ноздри», – сказал ее друг Йоста потом[402]. Впоследствии Сигрид Унсет заботилась о том, чтобы Йоста аф Гейерстам получал заказы на иллюстрации к произведениям известных писателей, например Юхана Фалкбергета. Но у Гейерстама были и литературные амбиции, и он попросил своего покровителя и хорошего друга прочесть рукопись. Тогда Сигрид Унсет была так же безжалостно строга, как она могла быть безгранично великодушна и щедра в личных взаимоотношениях: она раскритиковала Йосту за то, что он пишет в стиле Гамсуна. За то, что некоторые описания персонажей напоминают «самое отвратительное в гамсуновской манере – сочувствие свысока, которым он награждает своих героев, позируя на фоне своих собственных творений»[403]. Но, несмотря на разрушительную критику, она и дальше помогает своему другу и рекомендует его «дядюшке Мёллеру» в издательстве «Аскехауг», где позже и выйдет его книга «Ингер».
Йосту тоже сравнивали с Эрлендом. Могла ли Сигрид Унсет взять какие‑то черты Эрленда у своего старого друга по походам в горы? Услышав об этом, Йоста обиделся: «Это мало походит на комплимент». Когда качества Эрленда обсуждались среди друзей, Сигрид Унсет всегда приговаривала: «Эрленд – осел, но чертовски милый осел»[404].
Сразу после обращения в католичество дружбе с Йостой предстояло небольшое испытание. Один журналист пронюхал о церемонии в часовне Святого Торфинна и задал Гейерстаму несколько вопросов о старой подруге Сигрид Унсет. Сам Йоста считал, что не сказал ничего такого, но журналисту удалось раздуть целую историю. Поста написал Унсет, что очень огорчен. Но писательница только гневно фыркнула в ответ: «Ты ведь должен понимать, что я не такая наивная, чтобы верить тому, что написано в интервью. Несмотря на все старания, мне самой не всегда удавалось избегать таких ситуаций, и я знаю, что человек не обязательно говорил то, что ему приписывают»[405]. Немногим позже у нее появилась более веская причина бояться журналистов. В этот раз дружеские отношения дали серьезную трещину.
Холодным декабрьским вечером Нини Ролл Анкер и Сигрид Унсет решили как следует «согреться» в гостиной на втором этаже «Континенталя». Унсет не жалела средств, когда выбиралась в город, чтобы приятно провести время. Настроение было хорошим, и она как раз разразилась очередной тирадой, когда ее прервала Нини Ролл Анкер, чтобы представить молодого друга и коллегу Нурдаля Грига. Многообещающий поэт, как сказала она. Сам же он представился как корреспондент «Осло Афтенавис». Очаровательный высокий молодой человек прекрасно вписался в атмосферу дружеских посиделок и, скорее всего, поощрял язвительные замечания со стороны Сигрид Унсет. Велико же было ее удивление, когда несколькими днями позже она обнаружила интервью с ней и Нини Ролл Анкер на первой полосе газеты. Унсет обрушила на подругу потоки ярости и гнева. Несмотря на то что в основном автор цитировал ее, у нее появилось подозрение, что между Нини Ролл Анкер и журналистом существовала договоренность.
Статья начиналась описанием двух удивительных женщин. Нини Ролл Анкер со спокойными благородными чертами лица, красивая, с веселым и бодрым нравом. Внешний вид Сигрид Унсет, напротив, мало что говорил о ней самой. Только молодые яркие губы были как беспокойный огонек на ее тяжелом лице. Глаза иногда лукаво сияли и выдавали потаенную игру ума и эмоций. Он был захвачен ритмом движений ее прекрасных тонких рук, которые казались такими невероятно слабыми и бессильными по сравнению с теми жестокими строками, которые они выводили на бумаге.
Григ передает беседу о книгах и критике. «Критики – это люди, которые не могут писать сами», – цитирует он слова Сигрид Унсет. Потом речь зашла о ее собственном книжном собрании, которое было застраховано на 60 000 крон. Одной из самых забавных книг в своей коллекции она назвала иллюстрации Кранаха к тексту Лютера, нечто совершенно неприличное, по ее мнению. Потом беседа перешла на католичество. Сигрид Унсет рассуждает как достаточно здравая католичка. О Лютере она говорит только одно:
– В нем нет ни капли религиозности!
Унсет сравнивает Лютера и Стриндберга и признается, что с радостью написала бы трактат об этой парочке. Нини Ролл Анкер говорит, что, если бы она стала католичкой, она бы чувствовала себя отрезанной от солнца, будто в комнате с красивой лампой.
– Но я не теряю солнца! – мгновенно парирует Сигрид Унсет, по словам журналиста. Она характеризует свои религиозные убеждения как интеллектуальные:
– Либо Христос был сумасшедшим, либо он был Богом. Но сумасшедший человек не смог бы изменить мир. Таким образом, он – Бог. И если человек это осознает, у него есть только один путь.
Она тепло и нежно отзывается о своем учителе Карле Хьельструпе и высказывает безграничное восхищение покорными, благочестивыми и учеными сестрами монастыря биргиттинок, который она посещала в Стокгольме. Полагает ли она, что Норвегия примет католичество, спрашивает Нурдаль Григ напоследок:
– Это произойдет уже не в мое время[406].
В интервью не было ничего компрометирующего. Но Унсет чувствовала себя обманутой. Двумя днями позже «Осло Афтенавис» напечатала ее ответ. Писательница подчеркивает, что в виде интервью опубликована беседа, которую она считала частной. Ей хотелось бы поправить лишь одно высказывание: она не говорила, что Лютеру не хватало религиозности. Это Реформация была не столько религиозным движением, сколько борьбой творческой личности за самовыражение. Нурдаль Григ элегантно защищался. Он утверждал, что из‑за «рассеянности, свойственной великой писательнице» она не заметила, что у нее берут интервью, и что ее новое высказывание о Лютере также объясняется «некоторой рассеянностью». Так скоро Сигрид Унсет не могла изменить свое мнение о великом реформаторе. Но поскольку беседа воспринималась ею как приватная, он не считал себя более вправе комментировать эту публикацию.
Нини Ролл Анкер отрицала, что участвовала в «обмане» подруги. Она не знала заранее об интервью, но полагала, что Нурдаль Григ представился корреспондентом газеты не просто так. То, что подруга отчасти встала на сторону журналиста, еще более возмутило Сигрид Унсет. Она не могла простить, что ее доверием злоупотребили, хотя потом и признала, что статья получилась не такой уж и плохой. Впоследствии она объясняла инцидент тем, что людей, которым она действительно доверяла, было очень мало и Нини Ролл Анкер была одной из этих немногих. Но, может быть, между старыми подругами еще до этого пробежала кошка?
Некоторое время спустя Сигрид Унсет пишет своему другу Йосте аф Гейерстаму: «Дорогой Йоста, <…> я приехала вчера из города домой, кипя от раздражения, поскольку совершила ужасную глупость – говорила с молодым репортером, веря в то, что раз он не сказал, что собирается взять у меня интервью, – он его и не опубликует. Кристиан Эльстер высмеял меня, ведь я должна понимать, что журналистам верить нельзя и т. п. и что я не могу ожидать, что буду вкушать сладкие плоды славы и в то же время оставаться в тени, подобно стыдливой фиалке (удачный образ!)»[407]. Все так изменилось со времен великих мужей прошлого, каким был ее отец, – известность сопровождала его, но не тревожила и не беспокоила. Унсет говорит, что рада иметь таких друзей, как Йоста и Астри, но ей остается только удивляться, «как наши дети смогут удержаться на плаву в этом варварском водовороте?»[408].
В этот год новая книга так и не вышла. С нее хватило забот с разводом, обращением и строительством. На Рождество Унсет с гордостью пригласила свою мать в «самый красивый дом Норвегии». Предыдущие издания принесли немалый доход, и писательница могла сорить деньгами, покупая подарки и сладости к Рождеству. Много воды утекло с тех пор, как секретарша с зарплатой чуть более 400 крон в год проходила мимо витрин, разглядывая красивые вещи, на покупку которых у нее никогда не хватало денег. Теперь Сигрид Унсет – постоянный клиент антикварного магазина Тв. Гросета, где на свой первый гонорар от «Кристин» она приобрела большой английский шкаф. Но даже когда дом был полностью меблирован, она часто заходила сюда, чтобы полюбоваться красивой старой мебелью.
Не собирается ли она купить еще что‑нибудь, поинтересовался как‑то антиквар.
– Нет, – весело ответила она, – не могу же я начать обставлять мебелью курятник[409].
Переводы и статьи – вот что Сигрид Унсет издавала в то время. Она перевела три исландские саги на норвежский язык: «Сагу о Глуме», «Сагу о Кормаке» и «Сагу о Союзниках». Труд немалый. Особенно сложными были висы в «Саге о Кормаке», и Унсет неоднократно советовалась с профессором Поске. Он считал, что у нее были все причины быть довольной – никто никогда не переводил сагу о Кормаке лучше. В то время она не говорила, что эта большая переводческая работа была частью подготовки к написанию романа «Улав, сын Аудуна».
Весну Унсет собиралась встретить в Италии. Андерс должен был увидеть страну, где родился, а ее мать – снова посетить свой любимый город‑мечту, Рим. Поездка стала ее подарком Шарлотте Унсет на семидесятилетие. Сама же писательница ехала в Рим не из‑за ностальгии. Она хотела совершить паломничество. Всю пасхальную неделю она планировала провести в монастыре Святого Бенедикта Монте‑Кассино неподалеку от Рима. В начале марта, навестив родственников в Дании, они должны были отправиться в Южную Европу. Ханс и Моссе остались под надежной опекой в Бьеркебеке. Так она решила, хотя Ханс, которому было пять с половиной лет, с возмущением протестовал против того, что в поездку взяли старшего брата, а его – нет. Обещание отправить его на неделю к католическим сестрам в монастырь Хамара было слабым утешением, ведь старший брат увидит большой мир. Когда они садились на поезд в Лиллехаммере, двенадцатилетний Андерс, которого обычно больше занимали прыжки с трамплина и прочие виды спорта, проникся торжественностью момента. Но это длилось недолго – как только Андерс освоился в купе, он стал носиться по всему поезду и выскакивать чуть ли не на каждой станции. Когда они вышли в Мюнхене, оказалось, что мать и сын забыли в поезде ночную рубашку и пижаму. Тогда Сигрид Унсет начала понимать, что эта поездка будет не совсем такой, как она себе представляла. Она ведь не привыкла проводить с ребенком все время. Чем ближе они подъезжали к итальянской границе, тем яснее становилось Унсет, что и с матерью придется нелегко – та не путешествовала за границей с 1882 года. Правда, с тех пор Шарлотта Унсет стала пожилой разумной дамой, но ее настроение по‑прежнему было весьма переменчивым.
И Рим был уже не таков, каким Унсет его помнила. За двенадцать прошедших лет улицы заполонили машины. Когда она водила мать и сына по старым местам, которые так много для нее значили, движение то и дело сбивало ее с толку. Лишь изредка ей удавалось уединиться в своих любимых храмах. Но как бы то ни было, открытки и письма домой были посланы, и настроение было по большей части безупречным, чего и следует ожидать от ознакомительной поездки в Вечный город. Своему верному другу Ноете она все же могла признаться в своих разочарованиях: «Поездка несколько омрачена мешаниной из паломничества и работы сиделкой (маме стало плохо из‑за климата и еды), аудиенций, визитов, контрвизитов, обедов и чаепитий, гроз и града с дождем. Но все равно, как же здесь хорошо!»[410]
Сигрид Унсет никому не писала, что она думала о разнице между женщиной, которая испытала любовь всей своей жизни здесь, в Риме, и той, которая вернулась, чтобы вновь приблизиться к Алтарю неба. Что она думала об отце своего сына, когда мысленно встретилась с ним в «их» старом городе? Мать и дочь – каждая в свое время ездила в свадебное путешествие в Рим, но матери она едва ли могла открыть, что ее свадебное путешествие было своего рода авансом, ведь она путешествовала с женатым мужчиной за три года до того, как они сочетались браком. А ту радостную весну решающего 1910 года, когда ей хотелось целовать землю от радости, она, возможно, видела совсем в другом свете теперь, когда собралась праздновать Пасху и вести монашеский образ жизни.
В бенедиктинском монастыре Монте‑Кассино Унсет продолжила работу над своей книгой об Улаве. Фабулу во многом она позаимствовала из «Оге, сына Нильса из Ульвхольма» – ее первой попытки написать роман. И в этот раз речь шла о человеке, который несет через всю свою жизнь чувство вины, о человеке, который не может легко относиться к требованиям жизни. Снова она писала о первой любви, но в этот раз осторожно, как в акварельном рисунке. И всю свою жизнь Улав и Ингунн будут платить за любовь и грехи молодости. При работе над книгой она учла весь опыт, полученный ею во время и после создания «Кристин, дочери Лавранса». Названия мест и персонажи были тщательно выписаны, а действие – точно датировано: все должно было произойти примерно за поколение до Кристин. Ее очень забавляло, что юный Лавранс встречается с героем ее нового романа.
«Пришел к своим, и свои Его не приняли»{54} – библейская цитата, которую Святой Бенедикт взялся опровергнуть, оказывая всем безграничное гостеприимство. Сигрид Унсет позволила монахиням окружить себя заботой, наслаждалась видом на Абруцци, простой постной едой и красным вином по вечерам, смотрела на толпы паломников, собиравшихся с окрестных горных деревень на мессу. Как и пятнадцать лет назад, она отмечала особое отношение итальянцев к Мадонне. Очевидно, самое сильное впечатление на них производило то, что младенец, только появившийся на свет, действительно был Богом. После длительного пребывания в Монте‑Кассино было приятно снова вернуться в Рим. Андерс изучал устройство трамвайных линий, а сама она посещала различные церкви, чтобы молиться и изучать изображения Мадонны.
Когда началась сильнейшая жара, они снова отправились на север. Прошло три месяца. Сигрид Унсет вернулась домой. Там все было в порядке, только на письменном столе ее ждала груда писем и предложений работы. Она вернулась к детям, которые после ее долгого отсутствия льнули к ней, как никогда раньше. Особенно Ханс боролся за ее внимание. Маленький мальчик, которому скоро должно было исполниться шесть лет, старался не слишком жаловаться на пребывание у сестер в Хамаре, хотя и полагал, что они были очень суровыми. А домработницы в Бьеркебеке рассказывали, что как‑то маленький Ханс попросился в церковь, но когда они взяли его на обычное богослужение, мальчик был разочарован. Ему показалось, что священник говорит слишком много. История так понравилась писательнице, что она включила ее в свой доклад о культе Девы Марии. Она рассказала о мальчике‑католике шести лет, которому в течение двух месяцев пришлось пропускать католические мессы, поскольку его мать находилась за границей, а ближайшая церковь была в соседнем городе. Няня пожалела его и взяла на службу в лютеранскую церковь: «„Священник все время читал проповедь, так что мне ни секунды не удалось помолиться Богу“, – жаловался мальчуган <…>. А потом, каждый раз, как они с матерью проходили мимо церкви, спрашивал: „Мама, что это за церковь? Там идут службы или только проповеди?“»[411]Возможно, ей показалось, что три месяца вдали от сына – довольно долгий срок, раз в своем пропагандистском выступлении она сократила его до двух. Но Сигрид Унсет указала еще раз на важный для нее самой и для ее взглядов на идеальную церковь аспект: католическая церковь дает возможность человеку проявить свою религиозность более активно, нежели лютеранская.
Унсет пришлось срочно восстанавливать домашнюю дисциплину. Детям не позволялось беспокоить ее до ужина, до этого следовало обращаться к домработницам. Когда она спускалась к трапезе, она требовала дисциплины и за столом. Но после ужина она с удовольствием проводила время с детьми, часто с вязанием в руках. Тогда она читала, или пересказывала сказки, или же доставала со своих богатых книжных полок классическую детскую литературу. Ханс любил такие вечера. Андерс же был мастером выдумывать предлоги, чтобы сбежать и присоединиться к товарищам по играм. Ханс с удовольствием ездил с ней на мессы в Хамар, охотно вставал в шесть утра, чтобы успеть на утренний поезд, ведь тогда он мог пообщаться с мамой целых два с половиной часа, пока шел поезд. Сын крепко держал ее за руку и рьяно преклонял колена у алтаря рядом с ней. Иногда Ханс превосходил сам себя в полной фантазии молитве, возможно, от радости побыть рядом с матерью. Как‑то она сделала ему выговор, призвала его не играть с Богом, когда он молится: «Ханс посмотрел на меня очень серьезно, вздохнул и говорит: „Ой, ведь у него, наверное, и вправду совсем нет времени на игры – сейчас я поскорее закончу молитву, чтобы больше его не тревожить“»[412].
Как‑то раз Ханс поехал с матерью в столицу. Представилась редкая возможность навестить отца в его мастерской, которая теперь находилась на улице Габельс‑гате. Они настолько редко встречались, что Ханс не узнал Сварстада. Мать достаточно сурово тянула его за собой вверх по лестнице, и у него возникло предчувствие, что сейчас произойдет что‑то неприятное. Но Ханс увидел только мужчину в белом халате, писавшего «ню» и ругавшегося с матерью.
– Все обнаженное гадость! – сурово сказал маленький мальчик незнакомому мужчине в халате.
Визит был коротким, и, когда они с матерью вышли на лестницу, мальчик спросил, почему они пошли к зубному врачу вместо того, чтобы навестить папу, как собирались.