В том году стуртинг «по собственной инициативе отменил собственное решение», как это формулировалось в госбюджете, и принял постановление, которое она могла записать на счет личных побед. Постановление о выплате постоянных пособий писателям. Толчком к этому послужила ее перепалка с Хамбру. Теперь ее коллегам были обеспечены равные условия труда. Среди тех, кому выделили пособия, оказались и старый друг Унсет Нильс Коллетт Фогт, и Гуннар Хейберг, человек, которому она была обязана выходом в свет своей первой книги. Таким образом, на двух фронтах она одержала победу. Однако на третьем вынуждена была признать поражение – от надежды на то, чтобы хоть каким‑то образом организовать совместную жизнь с Андерсом Кастусом Сварстадом, пришлось отказаться.
Тот образ, который Сигрид Унсет хотела показать миру, лучше всего иллюстрирует фраза из автобиографической справки, составленной ею для справочника «Писатели XX века»: «Я писала книги, вела хозяйство и растила детей»[359]. В этом контексте было бы, конечно, неинтересно упоминать о заслугах каких‑то там фрёкен Сульхейм и фрёкен Андерсен, садовника, плотника или шофера. Однако она не скрывает своих семейных трудностей: «Я вышла замуж за норвежского художника, у которого было трое детей от первого брака, а со временем у нас появилось еще трое. На заработок художника в Норвегии едва ли можно содержать семью из восьми человек, тем более что двое детей, мой пасынок и моя дочь, оказались душевнобольными»[360]. Эти слова не могли не задеть Сварстада. Особенно в свете ее теперешнего экономического процветания, строительства и новых приобретений. Какого он был мнения о деятельной натуре своей жены, не дававшей ей покоя, пока она не построит красивый просторный дом? Возможно, он презирал это как высшее проявление буржуазности? В свое время их сблизили общие эстетические идеалы, оба высоко ценили классическое искусство и отвергали модернизм с его разрушением формы и цвета. Но тот величественный творческий проект, что Сигрид теперь взялась воплощать в Бьеркебеке, был плодом устремлений совсем другого толка. Здесь оказалась замешанной не только воля к созданию произведений искусства, но и желание придать форму жизни других людей. Возможно, Сварстад недоуменно размышлял, какое место во всем этом Сигрид отводила ему, и удивлялся скорости, с какой она умудрялась воплощать свои желания в действительность. Как будто одной репутации блестящего творца литературных миров было мало – в рекордные сроки она продемонстрировала столь же блестящие способности в области обустройства и управления миром реальным.
|
|
Дом и роман – два внушительных творения за эти несколько лет. Но ее брак погиб, семья распалась – и разве не было тут и ее вины? Она не скрывала, что Сварстад не оправдал ее ожиданий, – но ведь она хотела слишком многого, только неизвестно, насколько была в состоянии это признать. Помнила ли Сигрид Унсет о том, что взять всех детей в семью не было идеей Сварстада? Разве не понимала она в глубине души, что он по характеру совсем не подходил для той роли ответственного отца семейства, которую она ему отводила? В созданном ею литературном мире Кристин мы встречаем несколько интересных мужских образов. Отец Кристин воплощает в себе абсолютный идеал, и нетрудно заметить сходство между ним и собственным отцом Сигрид, героем ее детства. Безусловной удачей можно признать также изображение супружеской любви между родителями Кристин. Или образ Симона Дарре. В начале романа он кажется только скучным, хотя и более благородным антиподом Эрленда, но по мере развития сюжета становится все более привлекательным и интересным. Сигрид Унсет сама признавалась, что этот персонаж преподнес ей сюрприз. В первый и последний раз за время работы над романом она отклонилась от своего первоначального плана, и все из‑за неожиданного развития отношений писательницы с героем. Отвечая на письмо шведско‑финского писателя Ярла Хеммера, которого особенно восхищала сцена смерти Симона, она признавалась: «В итоге я предоставила Симону Дарре куда более значительное место в романе, нежели предполагала, – потому что влюбилась в него, пока писала»[361]. Что до упомянутой сцены, то она была плодом одной вдохновенной ночи: «Однажды ночью я проснулась, села за стол и написала целую главу, не поменяв потом ни единой запятой. Это моя любимая глава во всей книге»[362].
|
|
Вряд ли она могла ожидать, что Андерс Кастус Сварстад будет похож на Лавранса или Симона Дарре, – в конце концов, она бы не покорилась мужчине вроде Лавранса или Симона Дарре, как она покорилась Сварстаду в Риме, Париже, Бельгии, Лондоне, наконец, в Ши. Но потом, в особенности когда они переселились в Синсен и зажили большой семьей, вероятно, ей захотелось, чтобы он больше напоминал ее положительных персонажей и меньше – Эрленда в его худших проявлениях? Признание, которое Унсет обронила в письме коллеге‑писателю Туре Эрьясэтеру несколько лет спустя, позволяет предположить, что она осознала собственную несправедливость по отношению к Сварстаду. Она писала: «Я, видимо, ранее не говорила, что когда‑то была невероятно влюблена в него – но моя любовь была чисто эгоистической, потому что на самом деле я любила не его, какой он есть, а мое представление о нем. И вся та ненависть и нетерпимость, какую я испытывала по отношению к нему во время нашей совместной жизни, происходили от того, что я упорно требовала от него соответствовать алтарю, на который сама же его и усадила, чтобы почитать»[363].
|
|
Похоже, что прозорливая писательница начала замечать противоречия и в своем собственном характере. Однако дело даже не в том, что она стала реалистичнее относиться к себе. В душе Сигрид Унсет заговорил иной голос, побудивший ее увидеть себя и мир в совершенно ином свете. В последние годы ее интеллектуальные поиски концентрировались вокруг средневековой культуры, а это означало глубокое погружение в учение католической церкви и особенно житийную литературу. Однако не интеллектуальные прозрения породили коренные перемены в мировоззрении скептика и реалиста Сигрид Унсет.
Будучи по натуре исследовательницей, она всему искала рациональное объяснение, но теперь ей случилось пережить откровение, заставившее ее увидеть все со сверхъестественной ясностью, состояние некой необъяснимой благодати. Описывая это сверхъестественное ощущение, она назвала его «голосом, который живет в нас». Под его влиянием она начала сомневаться в правомерности своего субъективного высокомерия, того самого, что ранее довольно часто побуждало ее отрицать чужие субъективные мнения, исходя при этом исключительно из своих, не менее субъективных резонов. Этот голос и новое мироощущение заставили Унсет поверить в то, что между людьми существует некая иная общность, хотя она пока и не способна понять, на чем эта общность основывается. Тем не менее голос ясно и недвусмысленно говорил ей: человек, который чувствует себя выше других (как нередко случалось с Сигрид Унсет), предает эту общность[364].
Но чем было это иное человеческое братство, которое она искала, в чем состояли его законы? С первых шагов ее писательской карьеры Унсет занимали сломанные судьбы и тема грехопадения. Теперь же она постепенно открывала то, что могло объединить людей и высшую инстанцию, способную даровать прощение за грехопадение и стать основой человеческой солидарности. «Господь нашел меня – как и многих мне подобных – и призвал в свое стадо из темного леса, где я блуждала», – впоследствии объясняла она[365].
Истоками обращения писательницы к Богу стали ее обширные исторические познания и любовь к средневековой культуре: «Средневековое мышление мне потому близко, что его законы созданы для людей, какие они есть, а религия – для людей, какими они должны быть »[366]. И теперь, когда она собиралась выбрать близкое по духу религиозное братство, оказалось, что лучше всего она знакома именно с католическим учением. И церковью, отвечавшей ее внутреннему голосу, оказалась именно католическая церковь. Естественный выбор, учитывая в корне критическое отношение писательницы к протестантству. Так постепенно она приходит к идее личного Бога, являющего себя человеку, как это случилось и с ней самой: «голоса, который живет в нас».
Изменение мировоззрения писателя‑реалиста Сигрид Унсет шокировало многих из ее окружения. С некоторыми близкими друзьями, критически настроенными по отношению к религии, подобно Нини Ролл Анкер, она почти не обсуждала процесс своего внутреннего перерождения и следила за тем, чтобы сохранять ироническую дистанцию, когда речь заходила о католической литературе. С другими она постепенно – но только мельком – начинала делиться горькими мыслями – о собственном грехопадении, о неизбежных его последствиях. Возможно, Унсет утешало то, что она могла объяснить свои ошибки и заблуждения общим грехопадением?
Со стороны казалось, Унсет успешна во всем – она создала прекрасный дом, великолепную литературу. Но если во всем этом нет высшего смысла – что толку? Писательница искала совета у других близких ей по духу людей, и помощь пришла с неожиданной стороны.
Сигрид Унсет получила письмо из Стокгольма от старшей коллеги, шведской писательницы Хелены Нюблум. Нюблум была католичкой. Прочитав «Кристин, дочь Лавранса», она захотела поближе познакомиться с ее автором. Это письмо побудило Унсет написать длинный ответ и стало началом необычайно активной переписки.
Сигрид сразу же признается в своем открытии: «Каждый раз, когда жизнь сталкивает меня с чем‑то непонятным или на первый взгляд бессмысленным, мне неизменно приходит в голову, что только католическая церковь, и она одна, в состоянии ответить на все вопросы. Эти ответы могут показаться как приятными, так и неприятными, но как бы то ни было, только они способны удовлетворить требованиям моей логики»[367]. Сигрид Унсет открывает душу этой незнакомой женщине старше ее на сорок лет, рассказывает ей о попытках разобраться в самой себе. Окидывая взглядом прошлое, писательница признает, что еще будучи юной секретаршей критически относилась к той «свободе», которую позволяли себе другие девушки, ее коллеги, живя в «сомнительных пансионатах» города, гарантировавшего анонимность. Но в те времена ее тревожило, что ее интересы не совпадают с интересами большинства, что она тайком читает средневековую литературу: «Я стыдилась своих романтических слабостей». Далее в витиеватых оборотах она развивает идею о фальсификации истории протестантами, но наконец, будто переведя дух, решается на прямое обращение: «Дорогая госпожа <…> Вы, конечно, понимаете, что на самом деле я пишу, дабы спросить у Вас совета. Я бы хотела стать настоящей христианкой». Пока еще Сигрид Унсет не считает себя по‑настоящему верующей[368]. Она просит порекомендовать ей католического священника в Кристиании, у которого она могла бы получить наставление в католической вере.
Гостей, приезжавших в Бьеркебек, встречала величественная сорокалетняя дама, по которой не скажешь, что она переживает духовный кризис. В моменты, когда она отрывалась от своего заваленного книгами и бумагами письменного стола, ее можно было застать в саду. Умелые руки с любовью ухаживали за цветами, чеканные черты красивого лица озарялись улыбкой при виде птиц и Моссе. Лишь немногие видели, как она дает оплеуху докучливому Хансу или строго прикрикивает на Моссе, не дошедшую до туалета.
Сигрид Унсет придерживалась строгих взглядов на воспитание детей: дети должны твердо знать, что от них ожидается и каких правил надо придерживаться. С восьмилетней Моссе часто приходилось нелегко. Обычно она цеплялась к матери и просилась посидеть у нее на коленях. Однако в плохом настроении могла оттолкнуть даже мать, на все сердилась, отказывалась есть и гулять и швырялась в окружающих чем попало. И все равно мать считала ее благословенным ребенком, невинным и свободным от первородного греха, как библейские блаженные духом.
«В настоящее время у меня в доме почти столько же детей, сколько у Вас», – пишет Сигрид Унсет Йосте аф Гейерстаму и довольным тоном жалуется на отсутствие покоя для работы[369]. У нее в тот момент жили двое детей Рагнхильд, пока сама сестра поправлялась, и периодически заглядывал в гости кто‑нибудь из приемных. А она продолжала строить планы на дальнейшее расширение хозяйства. В Нурдре‑Далсегге, что в Сёр‑Фроне, Сигрид Унсет купила старый деревянный дом, который перевезли и пристроили к ее дому. Она давно мечтала об уединении, и наконец ее мечта осуществилась. Теперь она могла спокойно работать, не боясь помех, в окружении старых деревянных стен и своих любимых вещей. Один камин в новой гостиной – размером со среднюю комнату, сообщала она летом 1924 года Нини Ролл Анкер. В это время Сигрид Унсет уже несколько раз встретилась с отцом Хьельструпом, однако в письмах сообщает в основном о внешней стороне жизни – в частности, о приобретении рояля и о том, сколько роз любимого сорта «Луиз Одье» и прочих цветов расцвело в ее роскошном саду. Больше всего она радуется тому, что отныне сможет работать не отвлекаясь. «Только представь себе – сидеть и работать в своей избушке по вечерам и слышать только голоса и шаги сыновей наверху – и никого больше!»
Всем этим: своей любовью к цветам и растениям, желанием создать красивый дом, жить ради творчества и писать книги, тревогой за падчериц и пасынка – она делилась с Нини Ролл Анкер. Писательницы оставались близкими подругами несмотря на то, что были конкурентками. Обе в своем творчестве предпочитали исследовать женские судьбы, обе были признаны ведущими авторами среди современниц. И даже после публикации шедевра Унсет, который вывел ее на первое место, их дружба и сотрудничество в Союзе писателей продолжались.
Нини Ролл Анкер полностью признавала величие таланта подруги. «Подобно Доврским горам возвышается она над всеми нами», – записала она в дневнике[370]. Нини навещала Сигрид в Бьеркебеке, они ездили в Тронхейм за покупками и развлечениями, часто встречались в Кристиании и вели активную переписку. Правда, Сигрид, случалось, страдала многословием, и ее красноречие часто сосредотачивалось на себе, но подруга не возражала. Только об одном Сигрид Унсет молчала – скептик Нини Ролл Анкер почти ничего не знала о ее религиозных исканиях. Когда же все‑таки Унсет позволяет себе вскользь упомянуть о чем‑то связанном с католичеством, так ее занимавшим, то переходит на тон, исполненный самоиронии: «А вообще я сделалась заядлой реакционеркой, дорогая Нини. Накупила целую гору католической догматики и апологетики»[371].
Сигрид Унсет раскритиковала пьесу Ролл Анкер «Церковь», назвав ее фальшивой и наивной, хотя и догадывалась: подруге может показаться, что она, Унсет, «все глубже и глубже погружается в тьму суеверия». Нини Ролл Анкер хватило ума сохранить свои комментарии для дневника. Там она писала, что ничего другого по поводу «Церкви» от Сигрид Унсет и не ожидала – в конце концов, та бывает весьма кровожадной в своих высказываниях, однажды дошла до того, что предложила уничтожить всех немецких младенцев, чтобы от этого народа не осталось и следа. В один прекрасный день подруге еще отольется ее «чрезмерная заносчивость», полагала Нини Ролл Анкер[372]. Но несмотря на расхождения во взглядах на религию, писательницы продолжали дружить и держались единым фронтом в Союзе писателей. Возможно, со временем они научились попросту избегать тем, что могли бы повредить их сотрудничеству, столь выгодному обеим.
Зато своей стокгольмской подруге по переписке Хелене Нюблум Сигрид Унсет пишет о приготовлениях к «вступлению в Церковь» и о том, что возобновила некоторые из своих римских привычек, когда теперь посещает празднества в столице: «Вчера, после вечеринки в честь этой актрисы, где вино лилось рекой, я отправилась прямо на утреннюю мессу. <…> И никогда еще я с такой ясностью не понимала, что из этого – реальность, а что – иллюзия»[373]. Она все тверже уверяется в том, что «все дороги ведут в Рим, и я не могу больше ждать – я хочу идти»[374]. Брак придется аннулировать: «Было бы нечестно притворяться, что это для меня великая жертва». Она также не скрывает, что ее, и уже давно, мучает совесть по отношению к приемным детям: «Старшая падчерица – молодая девушка, ей двадцать один. Я ее очень люблю, а она – меня. Со средней мы всегда были не в ладах, младшему мальчику семнадцать, он умственно недоразвит и, пожалуй, не сможет сам о себе позаботиться, но его отец не хочет или не может это признать»[375].
После того как Сигрид Унсет съездила в Стокгольм навестить Хелену Нюблум, прикованную к постели, тон писем становится еще теплее. По возвращении домой она подробно описывает свои хлопотливые будни и прием все новых и новых гостей, а также нетерпение, с каким ожидает вступления в католическую церковь. «К сожалению, мой муж, судя по всему, добровольно не согласится с моим решением. С другой стороны, я сама во всем виновата, и мне остается только отвечать за последствия поступков, которые я когда‑то совершила»[376]. После того как летом она побывала на освящении часовни Святого Торфинна, ожидание становится невыносимым. Если верить Сигрид Унсет, младший сын Ханс столь же нетерпелив. Ему очень хочется вместе с матерью присоединиться к церкви.
Два больших творческих проекта удались на славу. Однако то, что ей виделось общим основанием для творчества обоих супругов – брак, – лежало в руинах. Понимала ли она, готовясь порвать со Сварстадом, что в этом фиаско есть и ее вина? Можно сказать, что ее жизнь состоялась – у нее есть ее писательская карьера и карьера домохозяйки с детьми, цветами, домом и служанками. Но ей чего‑то не хватает. Писательница Унсет сказала это еще в 1919 году, завершив свою «Точку зрения женщины» словами: «Soli Deo Gloria». Именно тогда она впервые обнаружила: она более не уверена в том, что человеку принадлежит честь сотворения Бога, что Бог – это идеальное представление человека о самом себе. Теперь же она сделала еще более важное открытие. Она услышала голос Бога и ощутила благодать. И захотела преклонить колена перед Господом.
НА РАСПУТЬЕ
Милость Божья
Окончательное вступление в лоно католической церкви произошло довольно скоро. После того как Сварстад наконец подписал бумаги о раздельном проживании супругов, Унсет попросила сделать для нее исключение – ей не хотелось ждать развода. Принять католичество она могла только тогда, когда ее брак со Сварстадом будет признан епископом недействительным. Ответ пришел быстрее, чем она ожидала, и уже через два дня после того, как она получила разрешение, она могла, наконец, подчинить свою волю «Единственной Истинной Церкви». В День всех святых, осенью 1924 года, она направилась к своему «Камню». Soli Deo Gloria. Одному Господу слава.
Возможно, впервые в жизни Унсет по‑настоящему почувствовала смирение. В знак этого она преклонила колена и прочла клятву новообращенной:
«Я, Сигрид Унсет, перед Святым Евангелием, возложив на него руку, признаю, что не может быть спасен человек без той веры, которой следует, которую проповедует и которой учит Католическая церковь. Мне больно оттого, что в своем заблуждении я грешила против нее, поскольку, будучи рожденной вне лона Католической церкви, почитала то и верила тому, что противоречит ее учению».
В ту субботу, 1 ноября 1924 года, она стоит на коленях перед алтарем часовни Святого Торфинна и держит в руках Евангелие от Матфея, открытое на словах: «Ты – Петр [Камень], и на сем камне Я создам Церковь Мою»{51}. Унсет провозглашает, что верит в чистилище, Судный день и вечную жизнь. Слова идут из глубины души: «Я поклоняюсь святым и благоговею перед иконами». Она принимает строгое учение ватиканской церкви и объявляет «с открытым сердцем и с искренней верой», что отрекается от «любого заблуждения, ереси или сектантства, противостоящего Святой Католической и Апостольской Римской церкви». Тихим монотонным голосом – как будто бы она говорит сама с собой – она заканчивает: «И пусть мне поможет Господь и Святое Евангелие, которое я держу в руках своих».
Утром того же дня пожилой католичке из Эйера, Матее Бодстё, удалось разглядеть, что же скрывалось в душе величественной и часто надменной Сигрид Унсет. Матею Бодстё вызвали для того, чтобы поддержать новообращенную и стать ее крестной матерью. Она увидела робкую, дрожащую Сигрид Унсет. Наверное, писательнице необходимо было пережить те же чувства, что и ее героине Кристин, чтобы со всей достоверностью наделить ими портрет, над которым она работала.
«Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны»{52}. Такой Унсет изобразила Кристин, распростершуюся на каменных плитах Нидаросского собора. Точно так же и Улав, сын Аудуна, будет искать место, где сможет обрести благодать, место, где можно найти утешение в самых горьких и тяжелых страданиях, выпавших на его долю. Так Унсет воплощала в своем творчестве самые сокровенные мысли и персонажей, которые были с ней, сколько себя помнила. Она снова и снова возвращалась к своим старым рукописям и вписывала в них новые страницы, так же как и пыталась соединить в себе старое и совершенно новое.
Сигрид Унсет чувствовала, что вера досталась ей в дар. Но не просто так. Своим друзьям она объясняла, что вера не появляется из ниоткуда – она много молилась, чтобы получить дар милости Божьей. Ярл Хеммер, финско‑шведский писатель, с которым она вела переписку с тех пор, как начала работать над «Кристин, дочерью Лавранса», попросил в одном из писем совета – он сам хотел обрести веру. «Сказать Вам, что я думаю? – писала она ему в ответ. – Я думаю, что нельзя получить дар веры без долгой и смиренной молитвы – без этого сверхъестественного дара все будет неправдой»[377].
Она позволила Кристин найти утешение, но нашла ли утешение сама Сигрид Унсет? Те, кто видел ее в те дни, скажут: да. Но многие близкие ей люди ответят: нет, даже после принятия католичества. Нини Ролл Анкер она объясняет свое решение чисто рациональными причинами: «Во всяком случае, обряды Римско‑католической церкви не раздражают разумного человека, в отличие от изобретений всех этих бесчисленных „протестантских“ сект»[378].
День спустя, когда Сигрид Унсет впервые в своей жизни должна была причаститься, свидетелями ее волнения стали и двое детей.
У алтаря, преклонив колена, стоят трое. Две маленькие фигурки около рослой новообращенной – Хетти и Кристиан Хенриксен, одиннадцати и девяти лет. Они прихожане католической общины Хамара, их мать – француженка, и им предстоит стать частью новой семейной общины Сигрид Унсет. Для детей событие торжественное и эпохальное, поскольку это тоже их первое причастие, и впоследствии Хетти будет чувствовать особую привязанность к женщине, преклонившей колена бок о бок с ней[379].
Позади осталась сумасшедшая осень: Ханс снова лежал в горячечном бреду, Моссе начинала капризничать, как только видела мать, Андерс беспокоился только о том, как бы провести побольше времени с друзьями – подальше от домашних обязанностей в Бьеркебеке. А ей самой хотелось только одного – отправиться в горы, признавалась она своему давнему товарищу по походам Йосте после довольно суматошного лета, когда так много народу проездом побывало в усадьбе. Она жаловалась на гостей, «относящихся к моему дому как к ямской станции, где я, как служанка, без конца подаю кофе, чай, ужин с вином и без… и могу работать лишь по ночам»[380]. Еще она рассказывала, что разбила сад и построила новый дом: «красивый, настоящая гудбрандсдалская изба, – а крестьяне из долины приходили посмотреть на него – и вздыхали над собственной глупостью – над тем, что у них было и что они собственноручно разрушили». Нини Ролл Анкер она написала сразу после принятия католичества; как следовало ожидать – ни слова о торжественной церемонии, но о новом доме, который так красив, что превзошел все ее ожидания. Лучше всего была «светелка», которая должна была стать ее кабинетом. Торжествуя, она писала подруге: «Гостиная и комнатка внизу как нельзя лучше отвечают моему вкусу»[381].
В новой истории ее жизни Сварстаду не было места. А он сам сидел в своей мастерской и писал совершенно нехарактерную для него картину. Это был интерьер одной особенной церкви. Он обратился к Средневековью, и вдохновила его старинная каменная часовня в Бёнснесе, где он бывал ребенком. На переднем плане картины необычная фигура Мадонны XIII века. Мазок за мазком Мадонна Сварстада приобретала все больше сходства с молодой Сигрид Унсет. Но то уважение и понимание ее выбора, о котором свидетельствует ее картина, нельзя передать мазками кисти. Когда он, таким образом, делал шаг в ее мир, исторический и духовный, он, должно быть, много размышлял и сильно тосковал. Изображая юную красивую мать с ребенком на коленях, Сварстад придавал ей черты другой, теперь недоступной для него женщины. Он почти не виделся с младшим сыном. О ребенке он, наверное, и думал, когда изображал младенца Иисуса на коленях у Марии, немного скованной фигуры Мадонны из часовни Бёнснеса.
Сигрид Унсет, видимо, по‑прежнему имела большое влияние на художника Сварстада. Как еще объяснить то, что художник, всегда писавший на современные темы, начал интересоваться средневековыми церквами и развалинами монастырей? Ведь в то время как Сигрид Унсет погружалась в католичество и историю жизни Улава, сына Аудуна, Сварстад бродил среди развалин старинного монастыря на острове Хуведэйен и делал наброски для будущих картин. Сварстад еще в меньшей степени, чем сама Унсет, комментировал обстоятельства их разрыва. Только самые близкие ему люди могли видеть, каким позором было для него крушение брака с Сигрид[382]. Второй брак, для заключения которого он стольким пожертвовал, в результате просто признали недействительным. Ему было сложно принять этот факт. Возможно, именно потому, что и раньше, и теперь его мучили угрызения совести за судьбу первой жены, Рагны Му Сварстад. Он чувствовал ответственность за то, что она так и не смогла стать настоящей матерью своим детям, ведь она была не в состоянии позаботиться даже о самом младшем. В результате сильнейшей аллергии у Рагны развилась астма, а Тронду требовался серьезный уход. Сейчас Сварстад оплачивал его проживание в интернате, пока две дочери, которым пришлось учиться относиться к Сигрид как к матери, после ее отъезда в Лиллехаммер были предоставлены самим себе, как, впрочем, и он сам. Старшие дети видели, как он страдал, хотя они и не знали, как упорно он сопротивлялся разводу. Но он ни разу не сказал худого слова о мачехе, которую они привыкли называть мамой. Каждый раз, когда речь заходила о Сигрид Унсет, в его взгляде сквозила нежность. Что же это было, если не любовь?[383]
Несмотря на то что скоропалительный развод стал неожиданностью для Сварстада, переход Унсет в католичество его не удивил. Когда он встретил ее впервые в Риме пятнадцать лет назад, она выразила свои впечатления так: католическая церковь – мать всем церквам. Позже Сварстад наблюдал ее растущий интерес к житиям святых и новейшей католической литературе. Во время медового месяца в Англии в 1912 году она приобретала книги современных католических мыслителей. Унсет писала не только о норвежских святых, но и о шведской Святой Биргитте. Еще за год до обращения в католичество она дебютировала в католическом издании, заголовок гласил: «Из молитвенника вадстенской монахини»[384]. Сварстада не могло удивить, что именно Сигрид Унсет, критикующая современное общество, разочарованная, обратилась к житиям святых и к религии. «Единственными людьми, несущими здоровое начало в нашей цивилизации, кажется мне, были эти удивительные мужчины и женщины, которых Католическая церковь называет святыми», – вот ее собственные слова[385]. Несмотря на то что Сварстад не был таким же религиозным, как она, он во многом разделял ее критическое отношение к обществу.
Унсет писала, что еще в молодые годы в ее душе созрел протест против государственной церкви и насаждаемого религиозного образования. «Первым свидетельством консервативного мировоззрения того времени, кроме прочего, был священник, готовивший нас к конфирмации. На меня все это подействовало крайне отталкивающе. <…> Я помню, что особое возмущение я почувствовала, когда мы изучали шестую заповедь. Он говорил с нами так, будто мы были девчонками из народной школы, предупреждал о том, что не надо принимать угощения от мужчин, „пристававших“ к девушкам по вечерам, – и рассказал трагическую историю юной девушки, которую навещал в больнице: ее жизнь была разрушена „из‑за одного‑единственного поцелуя“. А я с возмущением думала, что девушка ведь не сделала ничего греховного – парень же напротив! <…> Я знала, что Лютер писал о девственности, и этого хватило, чтобы стать антилютеранкой. Не зря же я ходила в школу Рагны Нильсен»[386].
Унсет снова и снова отстаивает взгляды, с которыми выступала в общественных дебатах и раньше. А теперь ей, как новоиспеченной католичке, пришлось участвовать и в новых битвах. Ведь многие читатели стали смотреть на ее книги совсем другими глазами.
Со всех сторон Сигрид Унсет критиковали за изображение греховной любви между Кристин и Эрлендом. Как христианский писатель может позволить себе откровенно описывать подобные отношения? Но Сигрид Унсет решительно отвергала критику. Грех Кристин не в ее добрачных отношениях с Эрлендом, ведь они узаконили их, раз за разом объясняет Сигрид Унсет. Грех Кристин – ее предательство отца и рода, ее высокомерие. Паломничеством в Нидаросский собор она хотела искупить свою вину в смерти Элины, дочери Орма. На Сигрид Унсет обрушивались горы писем с вопросами о грехопадении Кристин. В своей же собственной жизни Унсет навела порядок, приняв точку зрения католической церкви на брак с разведенным мужчиной: он был недействителен, пока Рагна Му Сварстад была жива. Но реалист Унсет прекрасно понимала разницу между недействительным и непроизошедшим: «Только немногие люди в состоянии жить после развода так, будто брака не было и в помине», – писала она в свое время[387].