Целью их поездки было посещение могил Эленшлегера и Рабека, музея Торвальдсена и самое главное – Калуннборга. Как знать, возможно, этой поездке суждено стать последним свиданием Сигрид Унсет с Данией. Встретить лето в родных краях – что может быть прекраснее?
Постепенно и собственный сад писательницы приобретал желанный облик. Ей помогли обрезать плодовые деревья и заново посадить ягодные кустарники. Форзиция, которую она посадила в память об Америке, благополучно пережила две суровые зимы и теперь радовала хозяйку золотым фейерверком, ярко выделяющимся на фоне голых пока ветвей деревьев. Довольная Сигрид Унсет подробно расписывала свой сад Альфреду Кнопфу – про творчество у нее вышло гораздо меньше, но под конец она добавляет, как бы извиняясь: «Ничто не обрадует меня больше начала работы над новым большим романом»[870].
Путешествие в Данию закончилось для Сигрид Унсет в Калуннборге. По возвращении в Копенгаген ей стало плохо. Согласно первоначальному плану подруги собирались завершить поездку отдыхом на даче Лютткенсов на острове Вен в Эресунне. Теперь же Лютткенсам самим пришлось приехать за Унсет в Копенгаген. Ее апатическое состояние их сильно напугало. Казалось, Сигрид Унсет потеряла память. После нескольких дней отдыха ее посадили на поезд, а в Осло ее встретила сестра Сигне и отвезла в Лиллехаммер. Сестре было ясно, что речь идет не только о физическом недомогании. Больше всего Сигрид говорила о Хансе, о том, как она за него переживает. Ее тревожил сложный характер Ханса: с одной стороны, вспоминался ласковый ребенок, часы их горячих совместных молитв; веселый, остроумный молодой человек, чей блестящий ум не уступал ее собственному. С другой – никто не способен был так иронизировать над матерью, как он; «великая женщина, что исключительно по милосердной своей доброте взяла нас, слабых и безнадежных, под свое крыло», – говорил он. Из‑под его уверенной руки рисовальщика нередко выходили более жестокие карикатуры на мать, чем те, которые появлялись в бытность Сигрид Унсет председателем Союза писателей. Видя противоречивые чувства, борющиеся в душе Ханса, она раз за разом напоминала сыну и себе, что всегда старалась поступать в его интересах. Она была уверена в том, что монастырская школа пойдет ему во благо, и только теперь осознала, что Ханс никогда не простил ей изгнание из дома. И как ему, идеализировавшему отца, понять, что Сварстад всегда пытался избежать ответственности? Сигне утешала сестру, пытаясь подобрать слова, но Сигрид Унсет пребывала в полном душевном разладе и отчаянии[871]. В Бьеркебеке ее ждал заботливый уход и отдых в кровати под балдахином под пение птиц в саду. На какое‑то время Эйлиф Му взял на себя ее переписку. В частности, он объяснил Альфреду Кнопфу, что в ближайшее время ждать от писательницы новых рукописей не приходится. Му сообщил, что проблемы со здоровьем вызваны перенапряжением. После многочисленных обследований удалось выяснить – то, что сначала сочли опухолью, было «затвердением в мозге, возникшим в результате перенапряжения сил, связанного с работой». Унсет лечили витаминами и гормонами, но Му не испытывал оптимизма относительно способности писательницы в будущем заняться крупным творческим проектом. «Не думаю, что она сможет написать еще одну большую книгу. Полагаю, что она и сама это понимает, – писал ее ближайший помощник, бывший рядом с ней на протяжении всех лиллехаммерских лет. – На мой взгляд, болезнь ее не столько физического, сколько психического свойства»[872].
Му лучше остальных было известно, как Сигрид Унсет искала покоя, он видел, что она постоянно чем‑то занята, причем чаще всего хозяйственными мелочами и небольшими текстами. Порой могло показаться, что она делает все это от переизбытка сил. Но Эйлиф и Луиза Му знали, что это не так. Они также хорошо знали Ханса. Они понимали, что Унсет нуждалась в маленьких радостях, когда внимание и концентрация подводили.
Среди таких забавных мелочей, которыми она себя занимала, было составление рецептов для Магни Ландстад‑Йенсен из «Нурдиск тиденде». Баранина с капустой, блины с селедкой, разнообразные весенние салаты и салат ее собственного изобретения, «От Сигрид Унсет», – из кервеля, эстрагона, шнитт‑лука и яиц вкрутую. Для заправки следовало взять 4 столовые ложки оливкового масла, 1 столовую ложку уксуса, 1 чайную ложку горчицы и размешивать салат, пока яйца не перестанут ощущаться. Еще одна ее фирменная хитрость – способ вызревания норвежского выдержанного сыра. Надо обмакивать обертку в чай с сахаром и менять ее каждый день в течение недели: «так ухаживают за своими сырами старые бергенские гурманы»[873].
В том году в «Нурдиск тиденде» вышла и статья о Бьеркебеке. Автором статьи, кстати изобилующей достоверными фактами, была Кристиана До‑Нерос. Насколько было известно Сигрид Унсет, нога этой дамы никогда не переступала порога Бьеркебека. Писательница была с ней незнакома, да и Ханс никогда не заговаривал с матерью о людях, которые, как он предполагал, могли прийтись ей не по вкусу. Во время совместной поездки на курорт в Согн, которую они предприняли в конце лета, ни слова не было сказано ни о дружбе Ханса с Туре Гамсуном, ни о Кристиане Нерос. Зато мать горела желанием поговорить о будущем сына. Как продвигается изучение права? Ее одолевало беспокойство. Что у Ханса за друзья и что происходит с ним самим? Почему он никогда не упомянет какую‑нибудь подругу, которая, возможно, станет в будущем ее невесткой? От проницательного взора писательницы не утаилось, что Ханс всегда нуждался в любви, что он готов пойти на многое, лишь бы быть в центре внимания. Но в каком направлении он движется, удалось ли ему обрести душевное равновесие? Наверняка ее терзали сомнения. Возможно, Ханса тоже.
Сигрид Унсет и хотела бы порадоваться за Эббу – та познакомилась с солидным мужчиной старше ее, – но сомневалась, способна ли падчерица трезво оценить ситуацию. Зато ничто не омрачало радости писательницы, когда она узнала о помолвке своей «приемной внучки» Брит. Через знакомых католиков Унсет удалось приобрести столовое серебро в подарок Брит. Она не должна была вступать в брак с пустыми руками, а у ее матери Гунхильд лишних денег не водилось. Сигрид Унсет искренне гордилась своей «внучкой», тем более что та показала себя мужественной помощницей семьи в военное время. «Она ухаживала за кроликами и помогала матери выращивать овощи и картофель, а раз в две недели ездила на велосипеде в Осло с едой, припрятанной для тетки, другой моей падчерицы, которая умирала с голоду»[874]. Так, немного высокопарно, описывала Унсет заслуги Брит.
Осенью Сигрид Унсет писала друзьям о замечательном отпуске, который провела с Хансом. Однако дома ее ожидали проблемы и осложнения. Во‑первых, издательство «Даблдэй» вернуло рукопись «Екатерины Сиенской». Во‑вторых, Му, не зная, что Сигрид Унсет не известила Кнопфа об этом заказе, ошибочно предположил, что за издательством стоит именно Кнопф, и связался с ним. К счастью, Кнопфу хватило великодушия проглотить обиду. На Рождество он, как и раньше, прислал Унсет мыло и сигареты. Самые большие букеты и самые сердечные пожелания выздоровления приходили от ее «киноухажеров» из «Кромвель продакшнз».
Близилась новая зима, и Сигрид Унсет решила провести ее в покое в Бьеркебеке. Сестрам из «Дома Святой Катарины» она писала в основном о птицах: «В эти дни чижи облюбовали березы – они всегда прилетают осенью большими стаями и склевывают березовое семя. Летом где‑то здесь свили гнездо снегири – я так и не нашла где, они очень ловко прячутся. Теперь же они тут как тут со всем выводком… но они не очень дружные, особенно самочки любят нападать на самцов и друг на друга»[875].
Темой для доклада в Школе Нансена Унсет тоже выбрала птиц. Общество «Одюбон»{125} недавно прислало ей из Нью‑Йорка два ящика фотографий, и она, бормоча себе под нос, погрузилась в бесконечные пояснения относительно видов птиц. Она даже не заметила, что ректор спрятал второй ящик и постарался как можно деликатнее подвести доклад к концу. Некоторые решили, что она была пьяна, но близкие люди знали за ней эту привычку, появившуюся в последнее время: она могла увлечься цветами или птицами и часами пребывать как бы в другом мире. После удара она стала еще меньше внимания обращать на окружающих.
Сигрид Унсет чувствовала себя неважно, однако желание сразиться на интеллектуальном поприще ее еще не покинуло. Не меньше, чем любимые жития, писательницу занимала борьба с тоталитарным образом мыслей. И даже не посещая заседания Союза писателей, своих коллег она забывать не собиралась. Близкие друзья, читая статью за статьей, недоумевали, откуда она берет силы. У Сигрид Унсет вызывало опасения даже тогдашнее норвежское правительство, большинство в котором составляла Рабочая партия: «Она легко может присвоить себе диктаторские полномочия и уже пытается ввести в широкую практику меры, которые мы терпели, когда надо было поставить страну на ноги. Я имею в виду национализацию всего подряд – например, рыбных промыслов»[876]. Она вступила в оживленную дискуссию о коммунизме, которую вели датские газеты, а позже перепечатали норвежские.
Здоровье Унсет постепенно ухудшалось, но она неутомимо вставляла в пишущую машинку один лист бумаги за другим. «У нас и так уже воцарился тоталитаризм, правда, в мягкой форме – государство желает заниматься буквально всем», – снова писала она Саге Хеммер[877]. В своих полемических выпадах против тоталитарного мышления Унсет черпала вдохновение у философа Эдмунда Бёрка. Постепенно отказавшись от планов написать историю Америки, она теперь загорелась идеей изобразить жизнь этого классического философа консервативного толка, которого признавала своим учителем в области политической науки.
Унсет также написала для «Самтиден» новую статью на тему христианства и половой морали, где в своем фирменном полемическом стиле выступила в защиту целибата: «Тому, кто чувствует в себе призвание вступить на крестный путь, не следует приглашать с собой и даму»[878]. В своем эссе о Бёрке она не преминула пройтись и по последователям руссоистской морали: «неаппетитная и грубая смесь педантизма и распущенности – эта безвкусица, под воздействием которой все дебаты о сексуальности с тех пор неизменно окружаются невыносимым запахом мела и тряпки для доски»[879].
Странный год, странная семейка. Сигрид Унсет удивлялась и необычно теплой погоде, и расточительности Матеи. Там, где та выкидывала картофельные очистки и остатки, Сигрид находила картофелины величиной с грецкий орех. Ханс сообщил, что собирается провести Рождество с Гунхильд и ее семьей, но, возможно, приедет к матери на всенощную. Писательница продолжала следить за новыми книгами, но считала, что большинство из них не заслуживают внимания – за исключением книг ее друзей Петера Эгге и Ингеборг Мёллер. Ей также понравилась Боргхильд Кране, и они обменялись несколькими письмами. Она писала, что больше не чувствует потребности в обществе писателей: «Я выпала из их круга»[880].
Унсет больше не видела, какую может принести пользу. Хотя эта жалоба Кнопфу и писалась одновременно с появлением в печати очередной ее статьи, после возвращения из Америки она действительно чувствовала себя ненужной. Когда Унсет не писала о цветах, птицах или забавных выходках малышей, американские друзья могли прочитать следующие строки: «Бывает, что я так устану и мне так надоест работать, что хочется просто сидеть и думать о прошлом»[881].
Временами, случалось, прежний огонь вспыхивал в груди старого борца. Например, когда к ней обратились с просьбой выступить в поддержку «Гудзон‑Ривер дэй лайн» на страницах нью‑йоркских газет. «Гудзон‑Ривер дэй лайн» – так назывался ежедневный пароходный маршрут по ее любимой реке Гудзон, и теперь его собирались отменить. Сигрид Унсет написала энергичный протест. Еще она в очередной раз подписалась под протестом против помилования одного из осужденных на смертную казнь военных преступников. Здесь она соглашалась с Арнульфом Эверланном: никакие изменения в общественном мнении не оправдывают помилования. Очевидно, что писательница не собиралась соглашаться со своим единственным сыном.
Той зимой Унсет не подготовила рассаду для сезона 1949 года и сама сочла это дурным предзнаменованием. Писательницу мучил бронхит. В марте она напрасно ждала появления подснежников. Форзиция мучительно пыталась распуститься. Опять эта длинная, холодная лиллехаммерская весна, вздыхала хозяйка. Еще более неприятным знаком Унсет сочла то, что не смогла сама вынести растения из погреба. И последнюю точку в этой несчастливой весне поставил визит Ханса. Как у них дело дошло до ссоры, неизвестно. Как обычно, все началось с обсуждения планов Ханса на будущее. Унсет отказалась от его предложения стать для нее своего рода киноменеджером и отправиться представлять ее интересы в США. Правда, ранее она действительно поручила Хансу и Эйлифу Му проследить за ходом работы над сценарием. Но это! Неужели Ханс думал просто так, за здорово живешь, получить процент с ее роялти? А как насчет учебы? И вдобавок ко всему она услышала, что Ханс собирается в Париж с женщиной, о которой она не могла сказать ни одного доброго слова, с бывшей «сотрудницей‑информатором» национал‑социалистов, а ныне «журналистом‑импресарио» Кристианой До‑Нерос. Учитывая нестабильную личную жизнь Ханса, это было почти признанием в помолвке. Закончилось все тем, что Ханс в ярости покинул Бьеркебек, а Сигрид Унсет в отчаянии принялась звонить сестре Сигне. Та отнеслась к сенсационным новостям гораздо спокойнее. Унсет, по ее собственным словам, ясно дала Хансу понять: если он все же собирается жить с этой молодой дамой, он обязан на ней жениться, чтобы сделать из нее честную женщину[882]. Вскоре Ханс уехал в Париж, и больше мать от него вестей не получала.
Теперь она практически не вставала из‑за письменного стола. Ее внимание целиком поглотил Бёрк и его идеи управления обществом, основанные на свободе и любви. Важнейшие из его выводов она решила изложить в своем эссе: «Для меня свобода непредставима вне связи с порядочностью и справедливостью»[883]. Той весной Матея нечасто слышала мелкие шажки хозяйки по лестнице. Сигрид Унсет писала письма, возможно, поглядывала на портрет Линнея, но от планов создать биографию отказалась. Оставила она в покое и генерала Ли – историю Америки так и не суждено было дописать, как, впрочем, и историю Норвегии для американских детей. Но временами она как будто снова становилась собой прежней, и ее острый ум просыпался. Например, когда отвечала на письмо Турвальда Сульберга, интересовавшегося, насколько часто в сагах встречаются описания природы. «Цитирую по памяти, так как некогда искать книгу», – писала Унсет, и действительно ее светлая голова не подвела:
Хорошо тебе, ива,
стоишь ты у моря,
пышна твоя крона,
Человек стряхивает с тебя росу,
а я сражаюсь мечом
день и ночь.
На этом примере из «Саги об Ане‑лучнике» она подтверждала, что в сагах «много изумительных свободных вис, в которых передается любование природой…»[884].
Матею и Сигне беспокоило состояние Унсет. Вид ковра из лесных анемонов больше не зажигал в ее глазах былого огня. «Даже сад и цветы не радуют, когда не с кем разделить эту радость», – вздыхала писательница[885]. Братья Бё больше не просили ее рассказывать об аллигаторах. «Тетя Сигрид» все чаще сидела, сложив руки на коленях и глядя перед собой невидящим взором. Ее последней опорой в жизни оставалось общение с монахинями из Хамара. Там в часовне она впервые преклонила колена перед алтарем, дабы почтить память Святого Торфинна. Туда, в построенную десять лет назад церковь, она ходила преклонить колена так часто, как только могла, а мечтала – каждый день. Несмотря на плохое самочувствие, она пошла туда на церковный праздник 29 мая 1949 года. Несколько дней спустя у Сигрид Унсет были готовы две статьи для «Верденс ганг». Первая была рецензией на американскую книгу «Святые движут миром»[886]. Во второй писательница призывала почтить Юхана Фалкбергета подарком, собранным на народные средства. Год назад она предложила кандидатуру писателя, с которым дебютировала в один год, на Нобелевскую премию по литературе. За границей ее по‑прежнему причисляли к ведущим интеллектуалам и писателям. Мало кто знал правду о ее здоровье. А еще через несколько дней Сигрид Унсет не смогла встать с постели – ее мучили боли и лихорадка.
В начале июня Унсет стало так плохо, что ее пришлось положить в лиллехаммерскую больницу. Для ухода за ней из Хамара вызвали сестру Ксавье. Никому тогда и в голову не могло прийти, что пора известить семью. В ночь на 10 июня больная почувствовала себя немного лучше, настолько, что даже отослала сестру Ксавье домой отдохнуть. И больничный персонал, и сестра Ксавье, и Матея были твердо уверены, что скоро Сигрид Унсет снова будет гулять по своему цветущему саду. Но когда медсестра‑стажер Кирстен Ос заступила на утреннюю смену, она обнаружила кровать пустой. Сигрид Унсет лежала рядом, на полу, и не подавала признаков жизни. По всей вероятности, она даже не пыталась позвать на помощь. В тишине и в полном одиночестве, не приняв последнего причастия, покинула Сигрид Унсет этот мир.
Ее письменный стол в Бьеркебеке выглядел так, будто она всего лишь вышла на прогулку. В пишущую машинку был заправлен лист бумаги с концовкой статьи о Минерве. «Бёрк был настоящим знатоком человеческих душ, он любил людей такими, какие они есть, со всеми их грехами и добродетелями», – стояло на одной из последних написанных ею в жизни страниц.
Унсет часто разговаривала с друзьями о смерти. Нильсу Коллетту Фогту она признавалась, что нередко мечтала умереть. В молодости она неоднократно думала о самоубийстве. Позже, когда на ее плечи легла ответственность за других и особенно после обращения в католичество, самоубийство как решение уже не рассматривалось, однако сама мысль продолжала занимать писательницу. В последнее же время она действительно ждала смерти. Но, как она признавалась еще одному другу, ждала со смешанными чувствами. Умереть быстро значило бы слишком легко отделаться. Нет, сказала она Петеру Эгге, который был почти на пятнадцать лет ее старше:
– Надеюсь, что буду умирать долго и у меня хватит времени покаяться во всех моих грехах[887].
Эгге знал, что, предложи он ей начать покаяние прямо сейчас и надеяться лучше на скоропостижную смерть, она с ледяным видом объявит его образ мыслей плоским и циничным. Поэтому он промолчал.
Надежды Унсет на долгую болезнь не сбылись. В последний день ее жизни одновременно отказали и сердце, и почки. Пока семья отчаянно пыталась связаться с Хансом, газеты полнились хвалебными некрологами. «Как будто умерла мать», – гласил написанный Арнульфом Эверланном. «Будто умерло лето», – вторил ему Херман Вильденвей.
«Окинув взглядом ее жизнь, мы увидим, что у нее было все. Здоровье, душевная красота, щедрое сердце, талант. Много творческих побед, потом Нобелевская премия, мировая известность, королевские доходы и под конец жизни Большой крест Святого Улава. Она обладала ясным и мощным умом, сильной волей и была очень упряма», – резюмировал ее жизнь старинный друг Петер Эгге[888].
Однако в последние годы своей жизни, оглядываясь назад, Унсет далеко не всегда чувствовала себя победительницей. Да, ей удалось сделать карьеру в литературе, удалось стать фигурой крупного масштаба. В этом ее творческий проект состоялся. И, как она говорила в своем выступлении по хамарскому радио, у нее не было выбора – писать или не писать, хотя нередко и хотелось заняться чем‑нибудь другим: «Временами мне вообще не хотелось писать, ведь было столько дел, которыми меня тянуло заняться: ухаживать за детьми, смотреть за домом и садом, прясть и ткать. Все это казалось мне куда более увлекательным, нежели сочинительство»[889].
Эта другая мечта, мечта стать сельской хозяйкой из Гудбрандсдала с кучей детей, мечта о подлинном женском счастье, ведь она все‑таки женщина, – не отпускала Сигрид Унсет. До самого конца своей жизни она мечтала о старости в Бьеркебеке в окружении собственных детей и внуков, а не только соседских детей. Возможно, именно в последние дни ее мучила мысль: она с радостью обменяла бы все свои успехи в литературе на судьбу любой хозяйки, что сейчас посиживает на крылечке и вяжет в окружении детей и внуков.
Наконец удалось связаться с Хансом в Париже. Уле Хенрик Му выехал ему навстречу в Копенгаген с подходящей для похорон одеждой. Ханс был вне себя от горя и искренне раскаивался, что самая последняя его встреча с матерью закончилась ссорой.
Не всем участникам похоронной процессии хватило места в церкви Святого Торфинна. Гроб несла внушительная делегация от Союза писателей в лице Арне Скоуэна, Клэса Гилла, Нильса Юхана Рюда, Эйнара Шэросена, Тарьея Весоса, Турульфа Эльстера, Одда Эйдема и Георга Брокманна. Гроб торжественно перенесли на кладбище Меснали и похоронили на выбранном ею самой месте рядом с могилами ее старших детей.
– Смерть Сигрид Унсет не была неожиданной ни для нее, ни для нас, хорошо знавших ее, – сказал в своей речи епископ Якоб Мангерс.
Мартин Блиннхейм и Уле Хенрик Му стояли в почетном карауле перед гробом. Петер Эгге, возлагая венок от лица близких друзей покойной, прочувствованно сказал:
– Любой, кому удалось проникнуть в ее закрытый мир, может с уверенностью утверждать, что нас покинула благороднейшая душа.
Теперь, когда неоспоримая, но в последнее время оттесненная с трона королева литературной Норвегии умерла, люди стали задаваться вопросом – кем она была на самом деле? Кем она была, эта женщина с крутым характером, в юности – утонченная девушка? Со школьных лет она объявляла себя атеисткой, но пришел день – и она встала на колени перед Богом, «моля его дать сил, чтобы не упасть в засасывающую ее бездну»[890]. Большинство коллег‑писателей восприняли ее обращение как признание капитуляции со стороны той, кого признавали одной из самых сильных. И что ей дает католичество, спрашивали они друг друга, не осмеливаясь задать свой вопрос ей в глаза. Многие были убеждены, что Сигрид Унсет так и не удалось достичь внутренней гармонии, что она так и не стала свободной, никогда не выглядела счастливой, даже участвуя в веселых писательских посиделках за полночь. Да, многие полагали, что ее обращение принесло ей не мир, но новые битвы. Во многих вопросах она шла наперекор большинству. Сигрид Унсет редко подставляла другую щеку, чаще она предпочитала миру – меч. Но как они могли понять ее, те, кто никогда не видел, как она преклоняет колена в молитве рано поутру – пусть даже всю ночь пировала? Те, кто никогда не видел, как она разговаривает с птицами, ухаживает за цветами, рассказывает сказки и рисует странные маленькие картинки для близнецов Бё или покупает изысканное шелковое белье племянницам? Где был в эти моменты ее меч?
Даже после смерти Сигрид Унсет вызывала жаркие споры. Ее оживленно обсуждали коллеги и старые друзья.
– Она была высокомерной, – сказал один писатель коллеге Петеру Эгге после похорон.
– Нет, – отозвался Эгге. Он‑то знал ее еще неуклюжей фрёкен Унсет, секретаршей, с которой он танцевал на балу и которая тогда не осмелилась признаться ему в своем стремлении стать писательницей. – Так только казалось. Она была застенчивой и не умела вести светскую беседу. Не умела болтать о пустяках[891].
Люди, близко знавшие Унсет, отлично помнили, как она умела замыкаться в себе, а потом внезапно разражалась остроумными репликами и меткими наблюдениями. И, как однажды выразился Фредрик Поске, хотя Сигрид Унсет была, несомненно, религиозной, благочестивой ее назвать было нельзя. Как‑то раз духовник укорил ее за то, что она слишком много ругается; она не должна забывать, что ее ангел‑хранитель все записывает.
– Тогда будем надеяться, что ангел умеет стенографировать, – ответила Сигрид Унсет[892].
Не случайно самые близкие и старинные друзья сравнивали Унсет с ее героиней Кристин, дочерью Лавранса – Лаврансдаттер. Последнее письмо, которое ей отправил Фредрик Поске, было адресовано «Кристин Улаве Лаврансдаттер». И не только потому, что он хотел обмануть цензуру. Теперь, подведя итоги жизни Сигрид Унсет, многие вспоминали Кристин, дочь Лавранса. Сигрид наделила Кристин своими печалями и чувством вины, заставила ее перебираться через Доврские горы с годовалым ребенком на руках. Показала, как за старый грех приходится расплачиваться все новыми и новыми бедами. Сигрид Унсет самой пришлось исходить много тропок по овеянным мифами Доврским горам, не один час она провела на коленях в покаянии и молитвах, да и новые печали постоянно добавлялись к старым. Но до самого конца жизни она продолжала бороться – прежде всего силой своего могучего интеллекта.
Когда на закате своих дней Унсет в одиночестве сидела в Бьеркебеке и мечтала об ином мире, ее настигла последняя печаль. Наверное, с этой печалью бороться было сложнее, чем с прочими. В чем был смысл ее жизни, если единственный сын отвернулся от матери? Может быть, это ее вина? Но Бог не судил, чтобы она переживала за Ханса на своем смертном ложе. Смерть настигла ее как милосердие.
Послесловие
«Самая невообразимая глупость, какую только выдумали о христианстве, – что оно‑де заставляет обратиться к Христу под угрозой ада. Данте можно назвать одним из лучших знатоков человеческой души, ведь он создал ад, в котором люди просто остаются самими собой».[893]
Иллюстрации
32. Брит Юсефсён (Brit Josephsnøn).
25, 34. Национальная библиотека (Nasjonalbiblioteket).
3, 12. Открытки из частного архива Сигрид Унсет.
Остальные иллюстрации предоставлены музеями Майхауген, Аулестад и Бьеркебек.
* * *
1. Отец Сигрид, археолог Ингвальд Унсет.
2. Мать Сигрид, датчанка Шарлотта Гют Унсет.
3. Калуннборг. Открытка конца XIX века.
4. Сигрид Уест исполнился год. 20 мая 1883 г.
5. Сигрид с младшей сестрой Рагнхильд и дедом, канцелярским советником Петером Андреасом Гютом, в Калуннборге. 1887 г.
6. Семейная фотография из Калуннборга, 1884 г. Слева направо: отец Ингвальд Унсет, тетя Сигне Доротея Ворсё с сестрой Сигрид Рагнхильд, дедушка П. А. Гют с двухлетней Сигрид Унсет, мать Шарлотта Ф. Гют Унсет. Задний ряд – тетки Сигрид: Анна, Клара Петрея и Агнес Гют.
7. Сигрид в траурном полосатом платье, в день смерти отца, 3 декабря 1893 г.
8. Сигрид исполнилось 20 лет. Калуннборг, октябрь 1902 г.
9. Набросок дедушкиного поместья в Калуннборге, сделанный рукой Сигрид. 1898 г.
10. Сигрид Унсет, 1908 г.
11. Сигрид в квартире дома № 52 на улице Эйлерта Сундта за несколько дней до отъезда в Рим. 1909 г.
12. Кристиания. Открытка нач. XX в.
13. Андерс Кастус Сварстад за работой над портретом Сигрид Унсет. 1912 г.
14. Сигрид со своим первенцем на террасе в Риме, 1913 г.
15. Усадьба Бьеркебек, 1919 г.
16. Сигрид Унсет во время работы над «Кристин, дочерью Лавранса», 1920 г.
17. Сигрид Унсет с Марен Шарлоттой, Андерсом и Хансом в Бьеркебеке, 1924 г.
18. Сигрид Унсет во время наблюдения за расчисткой приусадебного участка. Бьеркебек. 1923–1924 гг.
19. Сигрид Унсет с детьми Хансом и Андерсом и с племянниками Уллой и Ингвальдом, 1923 г.
20. Сигрид Унсет в меховой шубе, купленной в поездке в Стокгольм на церемонию вручения Нобелевской премии. 1928 г.
21. Сигрид Унсет на вручении Нобелевской премии по литературе. Стокгольм. 1928 г.
22. Сын Ханс в костюме хориста, 1930 г.
23. Старший сын Андерс в костюме, купленном по случаю конфирмации.
