Рассказывают, что тысячи лун назад, когда юные боги еще спускались на землю и могли знать печали и радости смертных, а смертные еще помнили и понимали печали и радости богов, в краю без края, где ледяной ветер блуждает меж ледяных скал, а тьма небес освещается яркими всполохами авроры бореалис, жила девушка, с рождения обещанная Скади, неумолимой богине зимы и охоты. Когда пришло время, явились за ней старухи-жрицы и увели с собой прочь из селения на одинокую гору, где должна была она пройти обряд посвящения, дабы оставили ее земные страсти и устремления. Ей предстояло остаться наедине со снегом и холодом, добывая себе пропитание и молясь богине, чтобы ниспослала та ей свою милость и избрала ее своей служительницей.
Ушли старшие женщины, оставив девушке лишь меховую накидку, лыжи и лук с малым запасом стрел, дав прежде напутствие не страшиться тьмы и хлада и ждать знака, по которому решится ее судьба. Но с вечерними сумерками в сердце девушки прокралось отчаяние — кровь стыла в жилах, не в силах согреть дрожащее тело, шкуры не спасали от пронизывающих порывов злых ветров, а закоченевшие пальцы не слушали свою хозяйку и не могли удержать оружие — появись рядом зверь, она бы не попала в него и с двух десятков шагов. Девушка молилась всем богам, прося сил пережить эту ночь или избавить ее от страданий, молилась грозной Скади, но ответом ей были лишь завывания волков и бесстрастный взгляд Мани, льющего свой тусклый свет с далеких небес.
И вошел в сердце девушки мертвенный холод, оковав его ледяной броней. Тело ее больше не чувствовало боли, а душу покинул страх. Поняла смертная, что не чувствует более ничего, кроме бесконечного спокойствия и не слышит более ничего, кроме тишины, в которой нельзя различить даже ее собственного дыхания и тока крови. И пришло к ней знание, что отныне ничего, кроме холода зимней богини, не коснется ее души — не тронут ее ласковые объятия матери, не заворожит ее голос бродячего сказителя, не согреет поцелуй влюбленного юноши. Отныне ее удел — служить Скади, вознося ей молитвы и принося кровавые жертвы, служить беззаветно, забыв себя прежнюю и презрев свое прошлое.
Недвижно сидела девушка на голой земле. Глаза ее стали подобны двум замерзшим озерам без дна, кожа побелела, как снег, а тонкие пальцы наконец перестали судорожно зарываться в серебристый мех накидки. Она знала, что испытание закончено — оставалось лишь дождаться старших жриц, чтобы вернуться с одинокой горы в ставший чужим мир людей в новом обличье.
Бесконечно холодные глаза ее следили за движением звезд на светлеющем небе. С тьмой отступала неизвестность, замолкал волчий вой и утихал всепроникающий ветер. Луна бледнела, пока наконец не растворилась полностью в робком свете утренних сумерек. Все было пропитано ожиданием первого луча солнца, луча, который осветил бы снежные шапки гор на горизонте и спустился в туманные низины, луча, знаменующего конец прежней жизни и начало великого служения Скади.
Наконец, колесница Всесветлой Сунны взошла на небо, и край его занялся пожаром, который вслед за горными вершинами охватил долины, расплавленным золотом влился в реки и достиг наконец неподвижной фигуры девушки, сидящей на снегу. И осветился лик ее ярким светом, растаяли бездонные озера глаз ее, пальцы ее вновь почувствовали тепло густого меха накидки и погрузились в него, стремясь согреться. Раскололась на куски и водой утекла ледяная броня вокруг ее сердца, а из глаз полились горячие слезы, обжигая кожу, даруя забытое чувство, что не холодная она статуя, созданная во славу зимней богини, а земная женщина из плоти и крови.
Когда старухи взошли на гору, чтобы увидеть новую жрицу или же забрать тело неугодной Скади смертной, их встретили смех и плач девушки, вновь почувствовавшей себя живой, вновь ощущающей боль в закоченевших ладонях и дрожь в изнуренном теле, девушки, незнамо как обманувшей судьбу, назначенную ей с рождения. И дивились женщины силе ее горячего сердца, и дивились женщины слабости грозной стихии, и дивились женщины богине, отступившейся от своего права на эту жизнь и смерть.
Рассказывают, что тысячи лун назад, когда юные боги еще спускались на землю и могли знать печали и радости смертных, а смертные еще помнили и понимали печали и радости богов, в краю без края, где ледяной ветер блуждает меж ледяных скал, а тьма небес освещается яркими всполохами авроры бореалис, жила девушка, которая одна смогла перечить неумолимой Скади, которая одна смогла перечить тьме и хладу, которая единственная вернулась с одинокой горы, навсегда оставив там ледяную броню своего сердца.
Зима
Он первый раз пришёл к ней, когда ещё снег не покрыл всё, только держался чуть на жёлтой соломе, когда появилась надобность. Её волосы подвязаны были не по-скандзийски платом - он зашёл в коту - на складном походном стуле, которые у богачей, лежала мера с овсом.
- Чтоб тебя! Что тебе?
Она закрыла своё занятие, повернулась, взмахнула серой грязной юбкой - юбками. Под грудями у неё навязана ткань - тоже не по-человечески; тогда же она надела душегрейку. Он сказал ей своё дело.
- Чтоб тебя! Давай залог, - засмеялась как-то, медленно стуча зубами, - что у тебя есть?
Денег у солдата нет. И добычи - они пока только замерзали.
- Проходи тогда, - карие глазки моргали.
- Отдам потом.
Она упала на стул, сдвинув за спиною чашку, загородила совсем работу, хрустела губами.
- Не-а.
Откуда у маркитанток столько всего - и сейчас? Тогда он предложил то, что предлагали другие, когда не было денег. Она захохотала больной грудью, глухо, как-то вздувшись тем, что внутри, лёгкими.
- Я такие дела не веду.
- А возьми.
- Ты думаешь, это может быть одним моим раз-вле-че-ни-ем, - перебирала ртом, как старуха. - Мало того, что нет пользы, ты думаешь я не найду себе что-то дешевле или - бес-плат-но-е.
Дотронулась до душегрейки.
- Мне много не надо.
Откинулась.
- Сколько.
Он назвал.
- Цены я знаю, не думай, я не дура.
Поправила платок; порыв ветра, проскочивший внутрь, ударил ей в юбку. Она как-то резко менялась. Должно быть, так ведут себя женщины. Он давно не видел правильных женщин.
- Давай. На одну меньше. Подожди.
Она вышла не надев больше ничего, не спросив. Она почти сразу же вернулась; её прихлебательницы тащили таз с водой - от него веяло теплом. Каким Богом здесь можно за столько времени достать горячей воды?
Потом она вздёрнула юбки.
Он ходил к ней ещё сколько-то раз. Они даже подружились - разговаривали ещё о морозце, который ударит со дня на день или не ударит, по какой дороге войско пойдёт. Она гнусавила иногда или говорила просто тихо; он боялся заразиться от неё чем-то; всё этого боялись, но ради денег - меньшее. Можно умереть, когда забудешься и упадёшь спать у дерева, когда случайно за ночь пойдёт такой холод, на который не такая одежда, когда украдут сапоги - и в другом. Зато она была не только богатая, но и горячая, как человек, от хорошей еды и от мяса, в одном месте особенно.
Потом случилось первое сражение. Он его плохо запомнил, место, всё - такая же борьба за свою жизнь, как всегда. Осталось только - произошло стремительно, и кровь, остальное людское тоже стремительно засыпал снег. Служки её даже не ходили морозить руки, собирая брошенное на телах, в отличие от других. Другие неловко и смешно закрывались от вьюги.
Но Нехен был ранен, его лучшее. Никто не знал, куда; это не определяли; калеченые умирали обычно за ночь или за день, если не чувствовали себя совсем уж хорошо, совсем легко задетые. Только Нехен не умирал. Лежал два дня в палатке на постели, хрипел, шептал; кровь из него больше не выходила, но кто-то, кто понимал чуть больше всех, сказал, ранен Нехен по-божественному глубоко. Сделать ничего невозможно.
Нехен что-то постоянно говорил, может быть, это помогало ему справляться с болью. Он хотел, чтобы Нехен жил, но чтобы Нехен умер.
Говорили, грядут бои, но лагерь не разбирали.
Он глядел на самого товарища и курил украденную у мёртвой маркитантки сигарету. Страдалец попросил воды. Он поднёс. Вода вся у них ледяная.
Нехен томился жаждой, до того, что уже невозможно стало отвечать на все его просьбы. Он смотрел на сделавшиеся большими глаза, голубые, стыдился, но как иначе? Хорошо было бы ещё, если бы жажда была признаком неотвратимого и скорого конца, но нет - друг лежал и также мучился, полтора дня.
К нему стали захаживать - как бы посмотреть на странное явление - все сделались любопытны, как дети, на словах даже выражали жалость. Он ушёл, уверенный, что пока Нехен не скончается.
Не узнал, чем она занималась, только поправляла и шила на себе душегрейку с юбкой.
- Чего? - спросила почти дружелюбно, постукивая одним клычком.
- У тебя есть яд.
- Он дорогой и его мало.
- Мне не надо много.
- Уж знаю я, сколько и кому тебе надо.
Она отбросила иголку в чашку. Подтянула платок.
- Ну может быть. Останешься со мной сегодня на всю ночь?
- Останусь.
Раньше не могло быть такого.
- Ладно, - повернула огромные, больше, чем у Нехена теперь, карие глаза с головой на него, - только сначала останься.
Он подумал, что тогда никто не подаст раненому пить.
- Ладно.
С утра, когда солнце не встало, она достала свою шкатулку, раздвигала вещи обветренными лапами.
- На.
Наслюнявила нитку и стала дальше штопать.
В палатке Нехен раскрыл сразу же слепые - теперь - очи. Люди разошлись.
- Друг.
Затрясся.
- Я принёс тебе лекарство, друг.
Нехен поднял сухую руку. Он напоил товарища ядом и наблюдал, как тот умирает. Молчаливое дыхание прекратилось, сердце не двигалось; он поднял труп на руки, отнёс и сбросил в овраг к другим. Снег опускался, скоро ничего не будет видно совсем.
Он пошёл курить. Еды нет нигде, кроме разве что тайников самых маркитанток, но они давно научились запрятывать; кто-то ел сухую хилину, будто она глушила голод. Но хилину лучше курить. Зимой раньше не воевали.
Он походил вокруг кот начальников; в них всегда находилось что-то смешное. Он обменял на хилину и бумагу единственную монету. Девки устроили в одном месте рыбный рынок. Пока никто не шевелился, он гулял и курил; до самого вечера. Тьма опустилась на сугробы.
Он зашёл к ней, сидящей со свинцом.
- Чтоб тебя!
- Выходи за меня замуж. Я тебя люблю.
Она задышала, как волк.
- Че-го?
- Я тебя люблю.
Она вскочила, задрала голову, схватилась за телогрейку.
- Что ты надо мной веселишься! Мало, работать не даёшь! Я дура?
Она вела себя точно так, как скандзийка, чьи занятия не позволят никому на ней жениться.
- Выйдешь за меня замуж? Я правда спрашиваю.
Она села.
- Зачем веселишься надо мной? - злилась, двигая нижней челюстью.
- Не веселюсь. Мне здесь больше ничего не надо.
Тогда глаза её сверкнулись, засмеялись.
- Хочешь де-зер-ти-ро-вать?
- Да.
- И женишься на мне?
- Да.
Она неловко заулыбалась, как будто не улыбалась никогда и не знала, как. Она заглянула в наружнюю темноту. Ветер чуть не сорвал с волос платок.
- Подожди.
Она надела шубу и подняла воротник.
- Только не думай, что я дура. Мне самой здесь надоело. Подож-ди.
Она вышла, и скоро пришли её прихлебательницы. Он не знал, их ли затея рыбный рынок. Три растрёпанные вирго сложили стул, собирали вещи, обкладывали и обматывали что-то тканью. Она заглянула, увидела пуховый платок, который смахнули вирго, подняла и обернулась в него.
- Идём, - позвала.
Они все вышли, и за которой стояли сани и самой мирной тройкой лошадей.
- Никто не увидит?
На санях лежали её вещи, даже стул.
- Я всё сделала. Никто не увидит.
- А потом?
- Должен быть снег.
Она нашептала каждой прихлебательнице - их собралась толпа, больше, чем у постели Нехена - на ухо слова, поцеловала каждую в нос.
- Тебе надо варежки?
- Надо.
Отдала варежки, надела рукавицы сама. На лица сыпался снег. Щёки вирго красные, губы синие. У неё всё лицо одного неясного цвета.
- Никто не услышит?
- Никто.
Она заняла место кучера, помахала девушкам; лошади побежали по примятому снегу и пологому спуску к реке. Белое во тьме даже чуть светилось.
Тройка двигалась, мокрые снежные вихри задували в горло; он кутался в шубу, оставленную на санях. Черноту неба всё больше разбавляла пурга. Она молчала. Скоро завыло и замело так, что он думал: правильно ли они спешат, по правильному ли пути, не упадут ли куда-нибудь? От полозьев - отовсюду - шёл свист. Тогда же он даже плохо видел её - на месте кучера, только мелькал редко в виде её пуховый платок и спина, широкая для женщины. Тогда же он увидал чёрных, тёмных, одинаковых в темноте лошадей, скачущих, летящих у саней, слишком сильных. У них были уши и всадники. Тогда же эти лошади поменялись с их тройкой, потащили вперёд с неведомой быстротой их сани. Всадники не оглядывались никуда, впереди них была на коне - белом, незаметном сначала в метели - женщина, не по-скандзийски в платке, животные неслись вперёд, все скакали; тогда же она что-то проронила, но он не расслышал, потому что ветер, всё вокруг гудело и — неслось.
Примечания автора:
Хотелось бы задать один вопрос читателям (и получить ответ, если повезёт): есть ли здесь любовь? Извините.
Скандзийский — от Скандза — наименование страны. Также Скандзой в античности называли Скандинавию.
Хилина — травянистое растение.
Имя главного героя — Нечерихет. Если вдруг.
* * *
Ты станешь праздновать восход
Звезды, тебя сюда приведшей?
На рыхлый розоватый лёд
Ложись, надломленный, ослепший.
Смирись, признай - искали зря
В снегу - алмазные иголки.
Его, младенца и царя,
Убили люди. Съели волки.
И над могилою ветра
Метелью подвенечной кружат.
Но слышишь - будто сирота
И будто родила без мужа.
Быть может - нет, быть может - та.
И ты идёшь, прозрев, как прежде,
И светит тихая звезда
Твоей тоске, твоей надежде.
* * *
Я, словно снег.