ВИРУС
Роман
(Печатается в сокращении)
Пролог
Эта история имела место быть в городе С. Нет-нет, не в Санкт-Петербурге, не в Саратове, и даже не в Сызрани. Не гадайте. Городок этот затерялся в старозаветных лесах, но слыл гнездилищем передовой науки, да и впрямь – на сто его жителей приходилось по семь учёных и инженеров высокой квалификации. Когда в России настали трудные времена (некоторые считают, что они и по сей день не кончились, но это, конечно, не так), многие учёные занялись возделыванием шести соток, поскольку правительство тяжко задумалось, нужен ли ему этот заповедник мозгов. Именно тогда некоторые учёные с удивлением узнали, что картофель нужно не только сажать, но ещё и окучивать. В эти трудные времена город С. поставил в Соединённые Штаты Америки элитную когорту великих программистов, не желавших отчего-то дожидаться милостей от правительства и решивших взять их у США. В городе С. проявил свой водородный гений, а затем и правозащитный темперамент известный ныне на весь мир академик, здесь родилось два-три знаменитых не только на среднерусских просторах актёра, играющих ныне в Голливуде роли то простых и добрых героев, то коварных и неприятных злодеев; здесь же когда-то появилась на свет и первая русская успешная на Западе длинноногая модель, известная ныне под итальянской фамилией Галкко.
События, о которых авторы собираются рассказать просвещённым читателям в своём романе, не оказали пока особого влияние на историю цивилизации – ни на её нравственные устои, ни на политические веянья, ни на… в общем ни на что. Пока.
Зато история эта коренным образом изменила жизнь целого ряда хороших (как правило) и уважаемых (в целом) граждан города С. Города, который подарил миру таких людей, как… Впрочем какая разница, кого и кому город С. подарил, речь-то не о них. Да и какая разница, по большому счёту, в каком городе произошла эта история, ведь речь, опять же, не о городе… Хотя, с другой стороны, в каком-то ином городе всего этого могло и не случиться. В общем, как бы там ни было, произошли эти события именно в городе С.
Часть первая. Муки творчества
Глава 1
- Во всём виноваты русские хакеры! – убеждённо сказал телевизор голосом советского американца Боба Петроффа.
- Ага, и ещё Чубайс! – презрительно ответил телеку Миша Беспамятный и, выключив его, добавил: - Вон за стенкой Альберт Мышкин сидит и для вас вирусы сочиняет, так что дрожите мелкой дрожью…
Миша был уже изрядно пьян, зол на самого себя и на весь мир: «Ничего путного не выходит. Опять нет вдохновения. Абсента надо достать и выпить, вот что. Как Вангоген. Или как там его». Перед ним лежал густо исчерканный лист с рифмованными строками, прижатый початой бутылкой водки.
Миша тяпнул очередную стопку, отнёс от соблазна бутылку на кухню и вновь свалился на диван отдохнуть от выпитого и переварить написанное:
Я лежу больной,
Мне болеть невесело,
В небе надо мной
Солнце занавесили.
Занавеской-шторою
Со шнурками-кольцами,
Глядя на которые
Удавиться хочется.
Ты меня оставила,
Ты меня покинула…
Нет, не то, конечно, не то… Сорокалетний поэт Беспамятный числился в штате провинциального, но солидного медиа-холдинга, кропал незатейливые заметки сразу для трёх грошовых изданий холдинга и был, что называется, на грани вылета. Его жена Лиза, заместитель главного редактора, долго прикрывала его профнепригодность, но и она полгода назад, не выдержав Мишиных бесплодных поэтических загулов, ушла. Так что Беспамятный, что называется, висел на волоске. Последней соломинкой на спасение была надежда написать такое стихотворение, посвященное беззаветно любимой супруге, которое покажет ей, какой он замечательный поэт, как он её любит, растопит сердечный хлад и заставит вернуться.
Глава 2
Тем временем, за звукопроницаемой стеной соседней квартиры муками творчества действительно маялся Альберт Мышкин. И он действительно сочинял вирус…
Низкорослый и несколько скособоченный, Альберт носил старомодные круглые очки, ходил зимой и летом в криво застёгнутой куртке на рыбьем меху да в лыжной шапочке с кисточкой. И еще с непременной бесформенной хозяйственной сумкой, в коей лежал дорогой «ноутбук», который он берёг, как любимого младенца, и с которым никогда не расставался. Ходил он словно воскресший Акакий Акакиевич, глядя сквозь пространство и время, отчего жизнь его порой висела на волоске, ибо, переходя улицу, он забывал смотреть на красных и зелёных пляшущих человечков и не единожды чудом избегал колёс одышливого автобуса или норовистого «Мерседеса», даже не заметив этого, и не слыша удивительных по изобретательности и цветистости словосочетаний, несущихся ему вслед. Не удивительно, что наш убогий компьютерный гномик по странной прихоти социума, с одной стороны, служил посмешищем для всего двора, а с другой – пользовался славой компьютерного гения. Правда, гения в пределах того же двора; для остального мира он был гением неизвестным, неоткрытым, неузнанным, пропадающим втуне.
С младых ногтей прилежный и очень начитанный Альберт уверовал в сентенцию о том, что только красота и творчество во всех его проявлениях спасут наш несовершенный мир. Став программистом, однажды он с горней ясностью осознал, что если есть злые вирусы, разрушающие самые совершенные программы, то должен быть и вирус созидательный. Тот самый, что спасёт мир. И стал этот вирус красоты и творчества упорно искать.
Шли годы. Раз за разом ему казалось, что он близок к цели, что вот-вот и сверкнёт в мозгу гениальное озарение. Вскакивал посреди ночи от того, что снился ему тот чудесный ход, который позволит наконец подарить человечеству спасительную формулу красоты. Самое невероятное и замечательное в идее было то, что распространять этот «добрый вирус» можно было не только через компьютерную сеть, но и через любую коммуникацию: телефон, электросети, да хоть через водопровод.
И вот в последние дни он селезёнкой почувствовал, что Нобелевская премия почти у него в кармане. А сегодня, наконец, ясно осознал, что вышел на верный путь, и пришло самое время воскликнуть: «Эврика!!!» Впрочем, причём тут премия; разве в деньгах счастье. Здоровья, удачи в работе, в семейной и личной жизни, талантов каждому; и пусть никто не уйдёт обиженным!
От волнения стекла его очков запотели, лоб покрылся испариной; он то и дело протирал и то и другое своей поношенной шапочкой. Оставалось ткнуть пальцем в клавишу, но руки его дрожали.
Часть вторая. Перст судьбы
Глава 1
Павел Петрович – интеллигентный бомж, одноклассник и собутыльник Миши Беспамятного, проживавший в замысловатых закоулках подвала этого же дома, подбирался в сумраке чердака к толстой пластиковой змее, извивавшейся по балке, чтобы большими кусачками отхватить никому, как он считал, не нужный кабель. Он собирался сдать его в приемный пункт и на вырученные деньги, естественно, выпить, а если хватит – то и закусить.
Кусачки хищно впились в оплётку кабеля как раз в тот момент, когда дрожащий палец Мышкина неотвратимым перстом судьбы опустился на нужную клавишу. Оглушительно хлопнуло; Петровича торкнуло так, что искры посыпались и из глаз, и из проводов. Кусачки вырвало из рук, и они с оглушительным звоном разбили слуховое окно. Бомж отключился. Пришел в себя от доносившегося с улицы шума и гама. А в подъезде уже был слышан топот десятка ног.
«Надо смываться», – догадался Петрович и стал быстро спускаться. Он знал, куда бежать, – к Мишке. Как всегда, его квартира была не заперта. Юркнув в неё и тихонько прикрыв дверь, он нежно повернул защелку замка. Люди пробежали мимо.
- Мишаня, это я – Паша, – сиплым шепотом оповестил о своём визите нежданный гость. Но, утомлённый муками творчества, Мишаня храпел и ничего не слышал. Гость на цыпочках зашел на кухню, обрадовался недопитой водке, налил себе не стопку, а стакан – для снятия стресса – и выпил. И его снова торкнуло. Но как-то по-особому – странным зудом отдалось в темечко…
В комнате, куда он прошёл проведать хозяина, ему на глаза попалось творение Беспамятного. Он прочёл, поперхнулся, испугался, что разбудит мирно спящего поэта, тихо сел за его стол и неожиданно для самого себя, взяв шариковую ручку и пододвинув чистый лист, принялся быстро писать.
Он с трудом очнулся, услышав скрежет ключа в дверном замке, и заметался по квартире, пытаясь спрятаться от неминуемых вопросов относительно злосчастного кабеля. Ныряя за штору, он смахнул со стола исписанный лист.
Однако в комнате вместо полиции появилась бывшая Мишкина супруга. Лиза пришла забрать какую-то безделушку, хотя на самом деле хотела проверить поэта – не упился ли до смерти. Не чужой всё же. Вслед за ней в комнату вошёл её новый ухажёр Эдик Иванов-Портвейнов – модный в передовых кругах художник. Он поднял оброненный Павлом Петровичем листок и, манерно подняв его на вытянутой руке, принялся, пафосно подвывая, читать.
Глава 2
Отболело, отгорчило,
затянулось коркой льда,
всё, что было, всё постыло,
между нами вдруг застыло
это слово ледяное «никогда».
Словно пропасть это слово –
так наивно и так ново,
словно трещина в судьбе.
Всё по-прежнему на свете –
тот же свет и тот же ветер,
те же блики на стене и на воде.
Можно дальше жить
с разбега, сгоряча,
веселиться, водку пить
и слезы лить,
палачом мечом
судьбу свою – сплеча...
Однако, продвигаясь по тексту, вникая в смысл и горечь стиха, Эдик вдруг перестал кривляться и закончил чтение, хоть и неохотно внутренне признав, что это хорошее стихотворение. По-настоящему хорошее. Он хотел остановиться, бросить листок на пол и… не мог. Понял, что это будет выглядеть капитуляцией. И он продолжал бесцветным голосом читать.
…Между мною и тобою коркой льда
это слово неживое «никогда»,
как банально и как просто,
но так больно и так остро –
не спасают ни года, ни города,
ни удачи, ни паденья, ни вино.
Что там будет? Что ни будет – все равно.
Все равно я как в тумане, как в бреду,
по неверному, по тонкому по льду,
не гадая, пропаду – не пропаду,
все на голос твой из прошлого бреду…
Лиза слушала стихи, посвящённые, конечно же, ей – она это сразу поняла – словно в тумане. Когда Эдик умолк, Лиза со слезой в глазах бросилась к дивану.
- Мишель, – стала она трясти за плечо пьяного мужа, - не зря я в тебя верила, поэт ты мой милый...
Но Беспамятный так и не проснулся. Лист со стихами Лиза сложила пополам, бережно положила в сумочку и пошла из квартиры. Спускаясь вслед за ней по лестнице, Эдик вдруг понял, что с Лизой ему, пожалуй, ничего не светит. Правда оставалась ещё надежда на портрет…
Павел Петрович облегченно выдохнул, вышел из-за шторы, вытер пот со лба, пошел на кухню, допил водку и закурил.
Глава 3
Портрет Эдик задумал, познакомившись с Лизой в редакции холдинга, куда пришёл давать интервью по поводу скандального перфоманса, который он со своим приятелем художником Петей Врублевским устроил в парке в День города. Назывался перфоманс «Русская душа», и суть его была самой что ни на есть простой: на одном краю садовой скамейки рядом со вскрытой жестянкой консервов «Килька в томатном сорусе» стояла пустая бутылка водки, от неё по скамейке тянулся ряд пустых гранёных стаканов, в последнем из которых было на донышке, а с другого конца скамейки свешивался мертвецки пьяный человек в тельняшке, фуфайке и лаптях; в руках он держал балалайку. Второй персонаж – в хорошем костюме, очках, но босиком скорбно стоял над пьяным, держа в руках «Войну и мир» графа Толстого.
Перфоманс вызвал большой скандал. Во-первых, «пьяного» пыталась забрать полиция, но убедившись, что он трезв, отстала и в растерянности наблюдала со стороны. Во-вторых, из собравшейся вокруг толпы вышел кто-то бойкий и, понюхав жидкость в стакане, громко сообщил, что это не водка. В толпе раздался осуждающий гул, а кто-то даже недовольно свистнул. В-третьих, проходивший мимо случайный пенсионер принялся безобразно скандалить, заявляя, что всё происходящее – пропаганда пьянства, которая позорит славную историю славного города С.
Наконец, привлечённые толпой устроители праздника выяснили, что в программе заявлен совсем другой перфоманс под названием «Молодой наномир». Обрадованная полиция моментально убрала «композицию» и аккуратно, но бескомпромиссно рассеяла зрителей.
Разъяснив корреспонденту глубинную идею перфоманса, Эдик пригласил уже ушедшую к тому времени от мужа Лизу в соседнее кафе на ланч. Тоскующая Лиза разрешила себе развлечься. Они мило поболтали, и Эдик, вернувшись в мастерскую, тут же принялся за работу. Он решил, что портрет Лизы станет вершиной в его творчестве и покажет, наконец, миру истинную цену его таланта.
Вначале работа пошла довольно-таки бойко. Эдик через день бегал в редакцию. Он решил не посвящать Лизу в свой проект – пусть это будет настоящим сюрпризом для неё. А может быть, даже свадебными подарком. Однако с каждым днём дела шли всё медленнее, что-то в Лизе, видимо, ускользало от художественного взора влюблённого Эдика, и работа над портретом, вопреки его надеждам, затягивалась.
В одной комнате с Ивановым-Портвейновым работала художница Элеонора Васильева. Мнение об Эдиковом портрете Элеонора не высказывала, но, молча рассматривая полотно, когда Эдик, увлёкшись, никого и ничего не замечал, так кривила красивые губы, что было понятно: дело дрянь! Да и впрямь с Лизой на портрете было что-то не так. Всё, кажется, правильно, фотографически точно, даже искусно. Всякий, посмотрев на холст, сразу сказал бы: это Лиза. И даже сказал бы: очень похожа, просто вылитая. Эдик уже и название портрету придумал весьма оригинальное – «Моя Лиза». Но… Но жизни в её лице отчего-то не было. Эдик где-то в самой глубине селезёнки чувствовал: Лиза не даётся, но в чём дело – хоть плачь! – никак не мог понять.