Глава 1
- Всё, пора с этим заканчивать, я же человек с университетским образованием, – вполголоса терзал себя потрясённый неудачей с кабелем Павел Петрович, тщательно пережевывая кусок колбасы, ненароком прихваченной им из холодильника Мишани. – Я же облик человеческий теряю.
Что-то мучило его и заставляло действовать. Что-то зудело в затылок, словно после стакана хорошей самогонки: первым делом хоть на какую-нибудь работу устроиться. Тут он припомнил, что видел на днях объявление о стороже, позарез необходимом художественной мастерской, расположенной как раз на соседней улице.
Приодевшегося во все более или менее свежее и чистое, побрившегося Мишаниной бритвой Павла Петровича не только приняли, но даже отвели ему подсобку, где он мог бы ночевать. Так удивительным образом бомж нашел разом и стол, и кров.
Работать сторожем было хорошо. Павел Петрович читал Сенеку и Розанова и даже что-то пописывал. Ложкой дёгтя в новой бочке его обитания оказался художник Иванов-Портвейнов, который целыми ночами кружил, как серый нетопырь, вокруг своей картины. К тому же Эдик нещадно курил какие-то дрянные тоненькие заграничные сигареты, и приторно-сладкий запах непривычного иноземного дыма как-то особенно тревожно действовал на сторожа, не давая ему покоя.
Свою гениальную картину Эдик прятал от всех. Как прилежный школьник загораживает локтём сочинение от соседа-лоботряса, он мгновенно накрывал холст куском материи, едва в мастерскую входил посторонний.
Строгая Элеонора не скрывала своего презрения к Эдику, зато прониклась симпатией к необычному сторожу, которого ласково звала Павлушей и носила ему домашнюю выпечку.
Однажды Иванов-Портвейнов подозвал Павла и торжественно-официально, а, пожалуй, даже напыщено, приказал:
- Ты, Петрович, все аккуратно прибери здесь, можешь допить оставшийся коньяк, но главное – береги картину. Никого постороннего сюда не пускай, краска еще не просохла… Если что случится... Сам понимаешь…
Павел Петрович коротким кивком подтвердил, что понимает, и, проводив художника до выхода, буркнул про себя: «индюк гамбургский!»
Возвратившись в мастерскую, он, плеснув ароматного «Наполеона» в пластиковый стаканчик, сел с ним напротив свежей картины и, аккуратно сбросив с неё покрывало, стал рассматривать. Да, думал он, Элеонора, безусловно, права: дело дрянь!
Бутылка опустела быстро. Петрович встал, чтобы уйти в свою каморку, но потерял равновесие и, падая, свез локтем краску с картины. Проклятый «Наполеон»! Пытаясь удержать падающее произведение, снова мазнул рукавом по холсту…
…Если бы случайный прохожий заглянул той ночью в окно мастерской, он увидел бы человека с безумно сверкающими глазами, яростно швыряющего на холст мазки жирной краски. Тень его бесновалась по голой стене мастерской.
Ночь промелькнула, как один миг. Светало. Павел Петрович, сгорбившись, подперев голову руками, сидел на стуле. Он боялся взглянуть на картину… Живая Лиза, как тогда, за чтением стихотворения в Мишиной квартире, влажными очами смотрела с холста и печально улыбалась.
Глава 2
Между тем стихи, написанные бомжем и напечатанные в свежем номере толстого литературного журнала под фамилией Беспамятного, вызвали шум. К нему подходили, удивлённо (кто бы мог подумать!) пожимали руку, восторгались… Мишаня растерянно улыбался, не понимая, как всё это произошло. Не помнил он, как написал эти стихи. Но Лиза светилась, а Эдик исходил ревностью. Впрочем, через пару дней, когда в выставочном зале сдернули с его картины полотно, закрывавшее холст, все ахнули и застыли в изумлении. На зрителей смотрела Лиза… с невыразимой улыбкой Моны. Реальности морской волны на заднем плане позавидовал бы сам Айвазовский, а облакам – и сам Рерих-старший. Тишину нарушил какой-то грохот. Это Элеонора Васильева упала в обморок. Смотрители быстро отнесли ее в медпункт, где около нее принялся суетиться верный Павлуша.
Эдик, несколько потрясённый и недоумевающий, беспокойно купался в лучах славы.
Вечером во время фуршета к нему подошел Михаил с бокалом шампанского:
- Эдуард Борисович, тебя можно поздравить с триумфом.
- Да и тебя тоже.
Тут Беспамятный и предложил:
- Давай-ка наедине поговорим.
Они вышли на террасу.
- Послушай, Эдуард, – медленно, словно через силу, сказал Миша, – я честно признаюсь, что эти стихи я не писал. Вернее, не помню, чтобы я что-то подобное писал. Не просыхал целую неделю. Но что-то подсказывает мне, что и этот шедевр – не твоя работа. Просто кто-то другой, неизвестный, но гениальный мастер водил нашей рукой…
Иванов-Портвейнов задумчиво поднял глаза к проступавшим в тёмно-синем небе звёздам...
Глава 3
Павел Петрович гладил Элеонору по голове, и она чувствовала, как пульсирующая боль уходит, а напряжение отпускает. Почти в бессознательном состоянии привёл он её в её квартиру и, уложив на тахту, принялся массировать бледные с беспокойной жилкой виски. Конечно, история с Эдиком взволновала её, но не настолько, конечно, чтобы грохнуться в обморок. Никто в мастерской не знал, что Элеонора была давно и серьёзно больна. Лечение шло тяжело, долго и, как говорится, с переменным успехом. Она держалась. Но такое – грохнуться в обморок на людях – случилось впервые, и это по-настоящему испугало её.
Горело красноватое бра, свистел на кухне чайник, шершавые ладони Павла Петровича излучали лёгкое тепло. Минута длилась, как час, а час пролетел, как минута.
Элеонора вдруг почувствовала себя совершенно бодрой и абсолютно здоровой. Она встала:
- Сейчас приготовлю ужин, – сказала она и принялась искать очки. И вдруг остановилась, словно наткнулась на невидимую стену.
- Что?! - испугался Павел Петрович.
- Глаза! – прошептала Элеонора. - Зрение… У меня же плюс пять, а я всё вижу без очков!
Она круглыми растерянными очами смотрела на Павла Петровича.
- Это же ты! – она принялась ходить по комнате, разглядывая каждую мелочь то ближе, то дальше, вглядываясь в фотографии и гравюры, развешанные по стенам. – Абсолютно всё чётко! Ты что – экстрасенс?!
Она подошла к зеркалу и едва не задохнулась:
- Да ведь я помолодела лет на двадцать!..