— Вряд ли ты можешь винить ее за это, но ведь Крисп действительно твой первенец.
— И пора бы уже ему начинать свое военное образование.
— Не здесь же, в Треверах, — возразил Даций. — Это было бы все равно что бросить камень в лицо августы.
— У меня вовсе нет желания обижать Фаусту, — признал Константин. — Но Криспу нужно узнать многое о Галлии и ее народе, ведь, когда я двинусь дальше на Рим, он останется здесь цезарем.
— На Рим? — Даций удивленно поднял брови, — Это наша следующая цель?
— А разве она не существовала всегда?
— Судя по тому, что я слышу о Максенции, там многие были бы тебе рады. Сенат и римская знать нуждались в нем одно время, но теперь, когда он обложил их налогом, который называет «свободным даром», они вопят громче греческого или сирийского купца, подозревающего, что его обжулили. Когда мне ехать в Вифинию?
— Поезжай, как только будешь готов. Лициний всегда был нам другом, поэтому ради безопасности тебе бы лучше ехать северным маршрутом через Иллирик. Передашь от меня Галерию письмо.
— Разумно ли это? Ведь он, возможно, попытается удержать Криспа как заложника, как пытался удерживать тебя.
— Не думаю, — сказал Константин. — Только вчера Эвмений показал мне кое-какие сообщения от наших шпионов в его столице. Галерий болен, возможно, смертельно. Не будет в том никакого вреда, если мы заверим его и Лициния в том, что у меня нет к ним никаких территориальных притязаний.
Даций удивленно вскинул брови.
— Но как же так?
— Я еще молод, Даций. У меня еще есть куча времени, чтобы подумать о Востоке, — после того как я обеспечу себе Запад.
Стремительная кампания Константина против вторгшихся в Галлию германцев и еще более стремительный бросок по воде в Арелат перед лицом попытки захвата Максимианом Галлии не дали ему времени проверить работу его представителей. Магистраты нескольких административных районов Галлии находились в подчинении у Эвмения как префекта и Крока как военного командующего, но Эвмений жаждал возвратиться в Аутун в Центральной Галлии, где он преподавал риторику перед тем, как стать секретарем Констанция, и Константин намеревался передать там в его руки дальнейшее обучение Криспа.
|
|
В ожидании возвращения Дация с Криспом из Вифинии он проехался с инспекционной поездкой по Галлии и убедился в том, что страна процветает, хотя имело место обычное недовольство населения налогами, необходимыми для содержания большой армии, которую он совершенствовал и наращивал: официально — для защиты страны от частых нашествий германцев, а на деле — готовясь к неизбежному столкновению с Максенцием.
В это же время он ненадолго съездил в Британию, чтобы проверить ее оборону, и убедился, что в ней царят политическая устойчивость и мир. Как в Галлии, так и в Британии одно обстоятельство особо бросалось в глаза: поверив ему на слово, христиане повсюду восстановили церкви. Что ни город, епископы приходили поблагодарить его за терпимость, и он не мог не заметить, как прекрасно организованы их прихожане — лишнее доказательство того, что он поступил мудро, избавив их от гонений.
Закончив инспекционную поездку по Британии, Константин поспешил вернуться в Галлию, уверенный в том, что Даций с Криспом уже на месте. Но, помня крепкого десятилетнего парня, с которым он ездил на лошадях по холмам в окрестностях Дрепанума, Константин изумился, увидев высокого, довольно серьезного на вид молодого человека, с глазами, полученными по наследству от матери. Во всех других отношениях он являлся уменьшенной копией своего деда Констанция — светловолосый, широкоплечий, со спокойной уверенностью манер, противоречащей его юному возрасту.
|
|
— Бабушка твоя здорова? — осведомился Константин.
— Да, здорова и передает тебе привет.
— А Лактанций? Он все заставлял тебя сидеть за книгами?
Крисп скорчил смешную гримасу, Константин расхохотался, и рухнула стена отчуждения между ними.
— Помню, когда был в твоем возрасте, я чувствовал то же самое, — признался Константин. — Но надеюсь, ты учишься лучше меня. Скажи-ка, ты все еще ездишь верхом?
Глаза юноши радостно загорелись.
— Когда я слишком вырос, чтобы ездить на пони, дядя Марий подарил мне лошадь. Дома я езжу на ней каждый день.
— Будешь ездить и здесь, в Галлии, — заверил его Константин. — Я думаю отправить тебя в школу в Автуне. Мой советник, Эвмений, будет твоим учителем.
— Но я хочу быть солдатом, как и ты, — запротестовал Крисп.
— Мы держим школу в Автуне для военной подготовки молодых командиров, которые потом идут служить в легионы, — объяснил Константин. — Галлы прекрасные наездники, и мы делаем большую ставку на кавалерию.
— Это было бы то, что надо. А когда ехать?
— Дело за Эвмением. Это, должно быть, недолго.
Тут вошел Даций, его грубое лицо согревала улыбка.
Он любовно положил руку на плечо подростка и восхищенно воскликнул:
|
|
— Прекрасный сын у тебя, август! С задатками хорошего солдата.
— Даций сам составил программу военного обучения в Автуне, — сообщил Криспу Константин.
— Тогда я точно знаю, что мне это понравится, — обрадовался юноша. — Теперь, будь добр, извини меня, отец. Начальник конницы Крок пригласил меня пойти с ним на колесничие бега.
— Конечно, иди. Нам с Дацием много о чем надо поговорить.
— Он так похож на тебя, когда ты был в его возрасте, — сказал старый солдат, едва за юношей закрылась дверь. — Твоя мать отлично его воспитала.
— Она не хотела его отпускать? В письме я объяснял ей, что ему пора приступить к военному обучению.
— Ей очень не хотелось расставаться с ним. Но ведь он уже достаточно взрослый, чтобы оставить ее гнездо, и она это понимает.
— Как насчет наших дел с Лицинием и Галерием?
— Лициний пока выжидает. Но я уверен, что он перейдет на твою сторону, как только ты завоюешь власть в Италии.
— А Галерий?
— Наш старый враг страдает от болезни, которая поразила все его тело. Тебе это покажется невероятным, но он до одержимости убежден в том, что оскорбил христианского Бога и теперь принимает за это наказание.
— Уж он-то его заслужил так, как никто другой.
— Похоже, Галерий это понимает. Но, набив свою казну золотом христиан и обогатившись за счет их собственности, он теперь хочет помириться с ними. Опубликовал даже эдикт о терпимости, дающий христианам все права, которыми они пользовались до гонений. — Даций достал из кармана своей туники свиток пергамента и передал его Константину. — Вот, читай сам.
Документ, составленный в простых выражениях, информировал все официальные власти о том, что отныне членам христианской веры позволяется свободно отправлять свои обряды, восстанавливать церкви и вернуть себе награды и почести, которыми до эдиктов Диоклетиана пользовались многие из них.
— А что Максимин Дайя? — спросил Константин. — Подчинится он этому указу?
— Дайя, как я слышал, делает то, что ему заблагорассудится. Коль он сможет вытянуть у христиан хоть один золотой для своего собственного кошелька, он не остановится и будет им докучать. Что будешь делать с эдиктом Галерия?
— Опубликую, разумеется. Ведь то же самое вот уже несколько лет я делаю в Галлии и Британии.
— Твоя мать обрадуется, когда услышит эту новость.
— Так она уж и впрямь стала их человеком?
— Да. Она не могла принять христианство раньше, боясь поставить тебя в неловкое положение, пока гонения на них фактически утверждались законами.
Что-то в голосе Дация подсказало Константину, что тот о чем-то умалчивает, и он спросил напрямик:
— Что-то случилось с матерью?
— Не с ней, с христианами. Они утверждают, что Бог выбирает их средь прочего люда, а на деле они оказываются хрупкими сосудами.
— Что ты имеешь в виду?
— Как только в азиатских провинциях и Иллирике отменили указы о гонениях, христиане стали воевать между собой. Те, что не отдавали на сожжение Священное Писание, предпочитая пытки, отказываются признавать тех, что притворно подчинялись указам, лишь бы остаться в живых. Теперь первые утверждают, что только они имеют право быть священниками, и в результате одни епископы проклинают других. Даже у церквей, которые держались вместе, начался раскол по поводу того, кто из них чист, а кто нет.
— Ты их обвиняешь?
— Не обвинял бы, если бы они признали, что похожи на других людей и подвержены тем же слабостям, — сказал Даций. — Но те, что противились указам, теперь претендуют на особую святость и даже взяли на себя роль суда, чтобы судить тех, чья вера, возможно, оказалась не такой сильной, как их собственная. Я не раз читал учение человека, которого они называют Христом, и не нашел там ничего в подтверждение именно этой идеи.
— И здесь, в Галлии, мы этого не допустим, — твердо сказал Константин, — Если христианство как следует держать в руках, to, я считаю, оно могло бы стать мощной силой поддержания порядка. Если когда-нибудь мне предстоит править империей от Персии до Британии и от Германии до Египта, то я должен везде подчинить его себе.
— Когда же ты это решил?
— За эти последние месяцы, пока я проезжал по моим собственным владениям и увидел, как разрослась эта секта. Ты знаешь Хосия из Кордовы?
— Испанского священника, духовника императрицы Феодоры?
— Того самого.
— Только в лицо. Но они с Эвмением близкие друзья.
— Хосий, в сущности, христианский епископ, — пояснил Константин. — Я подумываю о том, чтобы сделать его одним из моих главных советников, когда Эвмений уедет с Криспом в Автун.
— Почему бы тебе и самому не стать христианином?
— Когда-нибудь, возможно, и стану. Старые боги и старые времена, Даций, уходят в прошлое, и однажды христианство может стать сильнейшей религией в империи. Диоклетиан делал из них врагов, когда издавал указы о преследовании, и из-за этого пострадал Рим. Я такой ошибки не сделаю.
Константин предполагал, что с Фаустой ему будет трудно ладить, пока Крисп в Треверах. Мальчик был лишь на десять лет моложе мачехи и представлял определенную угрозу ее амбициозным планам в отношении сыновей, которых она надеялась когда-нибудь родить. Но, к его удивлению, августа отнеслась к нему сердечно и даже устроила великолепный прием накануне его отъезда с Эвмением в Автун. Фауста пребывала в одном из своих самых веселых настроений, и Константин заметил, что Крисп был просто заворожен ею, как и он сам когда-то в подобных же обстоятельствах в Риме. После этого, когда они ложились спать, он поблагодарил ее за доброе отношение к Криспу.
— Почему бы мне не быть доброй к твоему сыну, дорогой? — спросила она.
— Я… я боялся, что ты станешь ревновать к нему.
— Ревновать? Чего ради?
— Когда я распространю свою власть на остальную часть империи, я надеюсь провозгласить Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании.
— Империи хватит на всех твоих сыновей, — заверила она его. — И на Криспа, и на тех, что я тебе рожу.
Константин вздохнул с облегчением: Фауста в отдельные моменты могла становиться довольно несговорчивой, как во время визита Феодоры со своими детьми. А уж домашние ссоры в дни кризиса, которые наверняка наступят со смертью Галерия, совсем ему были ни к чему.
— Возможно, недалеко уже то время, когда мои владения расширятся, — сказал он ей. — Даций сказал, что Галерий умирает, а Лицинию против твоего брата долго не продержаться.
— Как будет здорово снова вернуться в Рим! — То обстоятельство, что он вряд ли мог стать хозяином в Риме, не уничтожив сначала ее брата, похоже, мало ее беспокоило. — Ты не представляешь себе, как я по нему скучаю.
— Мы же с тобой оба знали, что не вечно нам оставаться в Галлии.
— Когда мы впервые встретились в Риме, ты что-то не казался таким уверенным, — напомнила она ему. — Или когда уговаривал меня в Неаполе бежать вместе с тобой. Видишь, как было бы тогда неправильно настраивать против себя отца с Максенцием? Все вышло точно так, как я и предполагала.
— Даже смерть твоего отца?
— Ну, конечно, не так, как это случилось. Он не понимал, что никогда больше не смог бы стать императором Запада. Ни ты, ни Максенций не допустили бы этого.
— И теперь только Максенций стоит у меня на пути…
— У нас на пути, дорогой. Не забывай: все это я начала обдумывать, когда увидела в Никомедии твое сражение с Кроком.
— Ну, значит, у нас на пути, — согласился он, улыбаясь. — Но что мне делать с Максенцием?
— Прогони его в Африку или еще куда-нибудь, когда получишь власть над Италией. Мой братец не способен управлять государством; он это доказал беспорядком, который устроил в Риме. Хватит о нем думать и ложись. Придет время, и я решу, что делать.
Константин был слишком доволен хорошим настроением Фаусты, чтобы спорить о ее роли в его успехах. Кроме того, он понимал, что в сказанном ею много правды. Но если бы только он дал себе труд поразмыслить над этим, то, возможно, задался вопросом: а не могла бы она с тою же легкостью, с какой избавлялась от собственного брата, избавиться однажды и от его сына, случись только Криспу оказаться на пути ее безжалостных амбиций?
На следующее утро, когда вместе с Эвмением и Криспом они ехали верхом на лошадях на виллу императрицы Феодоры, Константин радовался возможности поговорить напоследок с ученым, много лет назад оставившим школу, чтобы как следует послужить сначала отцу, а потом и сыну. Эвмений произнес пышную речь на похоронах Констанция и еще одну на свадьбе Константина и Фаусты, расписав в цветистых выражениях панегиристов свершения и отца, и сына. И молодому правителю, внезапно вознесшемуся на чрезвычайно ответственный пост, мудрый его совет был крайне необходим.
— Долгий путь мы прошли вместе, старый дружище, — говорил Константин, двигаясь с ним рядом трусцой, тогда как Крисп умчался вперед, жаждя поскорей оказаться в Автуне и приступить к военному обучению. — Мне будет тебя очень недоставать.
— А мне тебя, август, — признался Эвмений. — Но ученому не годится отлучать себя слишком долго от чертогов знаний, иначе он может утратить способность мыслить, когда впереди и конца не видно.
— Зачем человеку мыслить бесцельно?
— Ты воин, поэтому тебе это может показаться глупым, но именно так были сделаны величайшие открытия в истории. Тебе известен рассказ о том, как Архимед открыл способ измерения объема предмета неправильной формы?
— Нет. А это важно?
Эвмений издал короткий смешок.
— Настолько важно, что этот принцип объясняет, как плавает судно. Согласно этой истории, царь греческого полиса, где проживал Архимед, заказал себе корону у серебряных дел мастера и дал ему на это чистое серебро. Получив готовую корону, он заподозрил, что мастер добавил в нее неблагородный металл, чтобы остальное серебро оставить себе, и призвал Архимеда решить эту задачу. Сначала Архимед не мог найти ответа, потому что не мог измерить корону. И вот однажды его слуга наполнил ему ванну до краев, и, когда он погрузился в воду, часть ее выплеснулась наружу.
— И что в этом такого необычайного?
— Для большинства людей — ничего. Но для Архимеда это значило, что тело, погруженное в воду, вытесняет объем ее, равный его собственному.
— Но это же очевидно.
— Пожалуй, хотя никто еще до него не записал это как принцип. Во всяком случае, это подсказало Архимеду, как измерить объем короны: нужно просто погрузить ее в резервуар с водой, поместив его в чан, где собралась бы вытекшая из резервуара вода. Когда он измерил количество воды в чане, то узнал объем короны, а ее вес легко было определить с помощью обычных весов. Затем на куске чистого серебра он смог определить его плотность и решить свою задачу.
— И каков же был ответ?
— Мастер сохранил свою голову. С тех пор любой математик, знающий плотность тела, может сказать, будет оно держаться на воде или нет. Помнишь, вы использовали сухие бревна, чтобы переправиться через Рейн и захватить Аскарика и Регаиса? Так вот, вы пользовались тем принципом, который открыл Архимед.
— Если я дам тебе все деньги, необходимые для содержания твоей школы в Автуне, ты гарантируешь, что решишь все мои сложные проблемы? — улыбнувшись, спросил Константин.
— Гарантировать — нет, этого никто не может сделать. Но ученые должны питаться и иметь защиту от всяких напастей, как и любой другой человек. Ты принес в Галлию мир и процветание, а с ними — климат, благоприятствующий поискам знаний. И уж будь уверен: наши умы всегда будут в твоем распоряжении.
— Тогда скажи мне, прав ли я, поощряя христиан?
— Ты спрашиваешь меня, хотя знаешь, что я не принадлежу к их числу?
— Я спрашиваю тебя именно потому, что ты не принадлежишь к их числу, — подчеркнул Константин. — И еще потому, что уверен: ты дашь мне честный ответ.
— Я считаю, что ты прав, — заверил его Эвмений. — Восстание багаудов здесь, в Галлии, показало, что прошло то время, когда крупные землевладельцы могли не думать о благосостоянии тех, кто обрабатывает землю; но у нас всегда будут бедные. Христианство привлекательно для бедных, угнетенных и отчаявшихся больше, чем для других групп населения, поэтому оно непременно будет расти — пока тоже не станет чересчур богатым и могущественным, как это случилось с жрецами и храмами Юпитера в Риме.
— Так и оно пойдет путем других религий?
— Это верно — если только их Бог действительно не окажется сильнее всех других, как утверждают христиане. И если Сын его действительно не являлся на землю с даром вечной жизни для людей.
— Если ты допускаешь, что это может быть правдой, то почему же не примешь христианство?
— Наверное, я слишком стар, чтобы меняться.
— Духом и разумом ты моложе меня.
— Может, причина и в этом тоже, — допустил Эвмений. — Логика подсказывает мне: то, на чем настаивают христиане, невозможно. В конце концов, многие религии основаны на вере в Бога, ставшего человеком, которого убивают и который затем снова восстает из мертвых. Но ни одна из них не дает людям смелости с готовностью умирать за свою веру, как поступили тысячи христиан во время гонений. И еще у меня есть друзья: они клянутся, что к ним в их душе — они это слышат — обращается человек, которого они зовут Христом, и обращается так же, как заговорил с апостолом Павлом на дороге в Дамаск.
— А ты поверил бы, явись он тебе во сне или в видении?
— Думаю, что поверил бы, если бы был уверен, что это не игра моего воображения, подобная той, когда людям, умирающим от жажды, являются видения. А почему ты спросил?
Константин поведал ему о своем посещении древнего города на Евфрате, о том, какое странное впечатление произвела на него картина с пастухом на стене, и о состоянии покоя и уверенности, которое он испытал, когда позже той ночью пошел с факелом, чтобы разглядеть его глаза, показавшиеся ему как бы вовсе и не написанными, а живыми.
— Возможно, у тебя было видение человека, зовущегося Христом, — предположил Эвмений, — Другие рассказывают о чем-то очень похожем.
— Значит, ты не можешь дать мне ответ?
— Не могу, август. Если б я мог, то, наверное, и сам бы больше не сомневался.
Хосий из Кордовы внимательно ознакомился с эдиктом, который собирался опубликовать Константин, затем возвратил его назад со словами:
— Для верующих в Христа по всей империи это великое дело, август. Я напишу всем другим епископам и попрошу их молиться за душу императора Галерия.
— Но ведь он-то как раз и подстрекал к гонениям, это он отправил на смерть так много христиан.
— Неважно, сколько человек грешил, август. Важно лишь то, искренне ли он раскаивается.
— Даже когда он всего лишь хочет купить мир для своей души?
— А что еще человеку надо, чтобы изменить свою жизнь? Мир, даруемый Богом, не поддается пониманию тех, кто не пережил это. Господь наш Христос не ставит никаких преград на пути тех, кто хотел бы обрести этот мир.
— Эвмений рекомендовал мне тебя в самые доверенные советники, — сказал ему Константин. — Ты примешь этот пост?
Хосий немного призадумался, затем наконец сказал:
— Ты выбрал меня лишь потому, что меня рекомендовал мой друг?
— Нет, просто Эвмений утвердил меня в моем решении. Для меня превыше всего, чтобы Галлия жила в устойчивом мире и процветании, и, я думаю, ваша Церковь может мне в этом помочь, если мы будем заодно. Кроме того, я бы и сам стал лучше разбираться в вашей вере.
Многие удивились, когда христианин, к тому же испанец, поселился во дворце в Треверах в качестве приближенного советника императора, но Константина это не волновало. На двух фронтах происходили важные вещи, правда, они не касались непосредственно его собственной провинции, Галлии, но были чрезвычайно важны для империи.
Как и предсказывал Даций, здоровье Галерия продолжало ухудшаться, и спустя несколько месяцев он скончался. Тотчас Лициний и Максимин Дайя двинулись с войсками, претендуя на его территорию, и через несколько недель их армии встали друг против друга возле Боспора и Геллеспонта по обе стороны моря Мармары. Однако благоразумие взяло верх, и соперничающие августы Востока благоразумно решили, что, если расточат силы друг друга в гражданской войне, никто из них от этого не выиграет и либо Максенций, либо Константин придут и возьмут власть в свои руки. Поэтому оба они заключили договор о разделе прежних владений Галерия между собой: провинции в Азии достались Максимину Дайе, а европейские отошли к Лицинию. А поскольку Геллеспонт, море Мармара и Боспор образовывали естественный барьер между Европой и Азией, этот водораздел был провозглашен границей между двумя императорами.
Лициний предпочел остаться в прежней столице Галерия Сирмие в провинции на Дунае, а Дайя управлял главным образом из Антиохии в Сирии. Между тем небольшое восстание в одной из африканских провинций дало Максенцию возможность пополнить свою казну и добиться еще большей власти. Быстро переправившись из Сицилии в Карфаген на побережье Ливии, он подверг опустошению эту плодородную и богатую провинцию, захватив все попавшиеся ему под руку сокровища и расправившись с их владельцами.
На празднике в честь победы, устроенном им по возвращении в Рим, Максенций щеголял награбленным добром. Но, несмотря на обретенное богатство, он ничего не сделал для того, чтобы уменьшить тяжелые ежегодные поборы с Рима, и, стремясь утолить свою страсть к роскоши и сибаритскому образу жизни, продавал места консулов и наместников провинций тем, кто больше предлагал и кто затем обогащался, проводя политику угнетения на отведенных им территориях. Да и сами сенаторы не освобождались от бремени поборов: при каждом удобном случае от них по-прежнему требовали так называемые «свободные дары». И хуже того, жен и дочерей знатных особ принуждали отдаваться Максенцию и нравственно распущенной шайке окружающих его подхалимов или быть свидетелями того, как членов их семьи приволакивают в суды, казнят, а их собственность присваивают.
Пристально следя из своей столицы в Треверах за постоянным разложением префектуры Италии, Константин в связи с этим сделал два существенно важных шага. Во-первых, он отправил Лицинию дружеское послание, предложив их эмиссарам встретиться близ Виндобоны[55]на северной границе, чтобы обсудить вопросы общей важности. Когда же Лициний ответил согласием, Даций, известный повсюду как личный представитель самого могучего из четырех августов, правящих Римской империей, тотчас же был направлен в Виндобону. Вдобавок к тому, что и Даций, и Лициний в прошлом были центурионами и потому, в каком-то смысле, говорили на одном языке, Константин помнил, что Лициний дружил с его отцом, а ему самому посоветовал бежать той ночью, когда Галерий задумал его убийство.
— Сначала Лициний не соглашался присягнуть на союз между вами, — сообщил Даций по возвращении в Треворы. — Он опасается нападения со стороны Дайи.
— И тогда тебе пришлось разыграть вторую карту?
— Пришлось. Будучи твоим представителем, я предложил ему в жены твою сестру Констанцию.
— И он согласился?
— Женишок в нем так и разыгрался, когда я описал ему ее прелести, — сухо сказал Даций. — Да ведь она и впрямь красавица. Вот только согласится ли она?
— Констанция — дочь моего отца и знает свой долг. Кроме того, она ведь станет августой, когда выйдет за Лициния.
— Она-то может от этого выиграть, но, сомневаюсь, выиграешь ли ты, — усомнился Даций. — Лициний слабый союзник; он так боится Максимина Дайю, что с места не сдвинется. Кроме того, Максенций заигрывает с Дайей — предлагая объединиться против тебя и Лициния.
— Что ж, это логично.
— Шпионы Лициния сообщают, что Максенций предложил Дайе помощь в установлении его власти на Востоке, если Дайя удержит Лициния от нападения на него, когда он пойдет против тебя.
— Так Максенций, должно быть, решил напасть через Рецию, надеясь поднять против меня германцев. Это, пожалуй, важнее всего из того, что ты обнаружил, Даций.
— Я в этом уверен, — согласился Даций. — Учитывая страх Лициния перед тем, что Дайя будет держать его на приколе в Иллирике, тебе будет позволено избавить мир от такой гадюки, как Максенций.
— А там и вперед на Рим! Кто владеет этим городом, у того и ключ к империи.
— Скажи-ка мне, — полюбопытствовал Даций, — было ли когда-нибудь такое время — с тех пор как Марий оставил тебя со мной в Никомедии, — когда ты сомневался, что будешь однажды править всей империей?
— Да, один раз. — Лицо Константина стало серьезным.
— Когда же это?
— В Зуре. Когда мы оказались у персов в тылу.
— Помню, помню. Но ты тогда вряд ли долго сомневался, ведь уже на следующее утро у тебя созрел весь план действий. А что дало тебе тогда такую уверенность?
— Не могу сказать с полной определенностью, но, мне кажется, это был знак — Знак свыше.
Глава 21
Озабоченный повышением благосостояния Галлии до предельно возможного уровня и выковыванием в ней мощной военной машины, Константин тем не менее пристально следил через своих шпионов за событиями в Италии. Имея в своем распоряжении богатство, захваченное в Ливии, Максенций не долго думал перед тем, как сделать первый шаг в смертельной игре интриг и войны, разыгрываемой ради власти над Римской империей. Он приказал снести и разрушить публично все статуи августа Галлии и убрать имя Константина Из общественных зданий в Риме и по всей Италии. Это двойное оскорбление, очевидно, имело целью спровоцировать Константина на войну, ставшую уже теперь неизбежной.
Однако Константин выжидал, пока не начнет Максенций, что дало бы ему преимущество, столь необходимое ввиду численного меньшинства его галльских легионов. Уже два года, с тех пор как скончался Максимиан, он наращивал мощь своей армии, но она все еще насчитывала только девяносто тысяч человек, восемь тысяч кораблей и прекрасно обученную галльскую конницу, возглавляемую Кроком. А поскольку по меньшей мере четвертая часть этой силы постоянно требовалась для защиты границы по Рейну от набегов германцев, то те восемьдесят тысяч человек, которые Максенций, согласно поступившим сведениям, готов был выставить на поле сражения вместе с сорокатысячным карфагенским войском, собранным в ливийских провинциях, давали численное преимущество примерно в два раза.
Но все же ряд обстоятельств был в пользу Константина. Одно из них заключалось в том, что его армия являлась прекрасно обученной военной машиной, побывавшей во многих пограничных столкновениях и руководимой опытными военачальниками, тогда как солдаты Максенция ослабли от безделья и пьянства, а новобранцы еще не побывали ни в одном сражении. В сфере политики Константин предпринял шаг, чтобы крепче привязать к себе Лициния, официально объявив о помолвке Констанции со своим соправителем. Еще один шаг был сделан в его пользу, когда неожиданно в Треверы прибыла делегация сенаторов и знати из Рима с просьбой об аудиенции.
— Мы пришли к тебе, август, рискуя своей жизнью, положением и имуществом, — заявил глава делегации, почтенный и весьма уважаемый сенатор по имени Марцеллин. — Но мы не могли оставаться в бездействии в то время, как дикий зверь, которого зовут Максенций, опустошает любимый нами город и доводит Италию до нищеты.
— Не далее как несколько месяцев назад богатая матрона по имени Софрония вонзила себе в сердце кинжал, не желая уступать похотливым объятиям развратников, которым она была отдана по приказу августа Рима, — добавил еще один из посетителей. Это был полный человек с проницательными серыми глазами, назвавшийся Адрианом, в котором, как показалось Константину, сильно давала себя знать греческая кровь.
Константин не сомневался в истинности того, что ему рассказывали, ибо и его собственные шпионы в Риме доносили о подобных же вещах. Но он не мог рисковать своей намного меньшей армией всего лишь во имя спасения сената, который не так давно призвал Максенция к захвату власти в надежде вновь вернуть Риму его прежнюю славу, а себе — утраченные привилегии. И все же он не стал напоминать представшим перед ним людям об их фатальной ошибке, ибо видел уже, как воспользоваться присутствием сенаторов в Треверах для легализации его собственного похода на Рим, когда придет подходящее время.
— Сколько членов сената проголосовали бы за смещение императора Максенция, благородный Марцеллин? — спросил он.
— Все мы, ибо нет ни одного, кто бы не пострадал от его руки, — тут же отвечал Марцеллин, — Я сам часто слышал, как он отдавал своим солдатам приказы: «Fruimini! Dissipate! Prodiget!»