Удар кавалерии, во весь опор обрушившейся сверху на врага подобно стенобитному тарану, застал Валента в тот самый момент, когда он приказал своим войскам повернуть назад и ударить по уверенно наступающим пехотинцам Константина. В результате задуманная тактическая хитрость обернулась ловушкой для врага.
Как и в столкновении с тяжелой конницей Максенция возле Таврина, Константин двинул свою кавалерию клиньями с обоих флангов, раскалывая силы Валента на две части и изолируя передние его ряды для уничтожения своими пешими ветеранами, тогда как его кавалерия сеяла смятение и панику в задних шеренгах противника.
G этого момента наступил быстрый перелом в ходе сражения, и задолго до темноты войска Лициния уже в беспорядке отступали. На следующее утро разведчики донесли, что враг отходит через Сирмий, но, хотя Константин и преследовал его, Валенту не только удалось вывести свои войска из Сирмия, но также унести из города все ценное.
Преследуя отступающую армию по горной Далмации, Константин однажды вечером заехал в Наисс, место своего рождения, и стал лагерем в его окрестностях. Крисп так отличился на поле сражения, что Константин возвел его в ранг трибуна первого порядка. Вместе с новым трибуном он въехал в город, где провел свое детство. Радостные воспоминания нахлынули на него, и даже новость о назначении командующего Валента цезарем — по распоряжению Лициния — не омрачила его настроения.
Дом, где Константин провел свое детство, мало изменился с годами, казалось даже, что вот-вот распахнется дверь и ему навстречу выйдет Елена. Этой ночью он спал в своей собственной комнате и чувствовал, как снова к горлу подступает комок при воспоминании о той далекой ночи, когда он встал, чтобы напиться воды, и подслушал разговор отца с матерью о предстоящем разводе, освобождающем Констанция для женитьбы на Феодоре.
Утром его войска двинулись маршем на юг, к месту решительного сражения, для которого, как сообщала разведка, Лициний стягивал внушительную армию к югу от Наисса на равнине Фракии. Перед уходом Константин с Криспом прошли по обсаженным деревьями улицам к бывшему храму Асклепия, но нашли его в ветхом и неухоженном состоянии, и только небольшие картины, которые так хорошо помнил Константин, свидетельствовали о его прежнем статусе. Эти картины, хоть и потемневшие от пыли и паутины, оставались все еще такими же яркими, как в тот день, когда он открыл дверь и ступил внутрь, а затем бежал с сильно бьющимся сердцем от страха, что за ним могут гнаться злые духи, чьи изображения, он в этом был уверен, находятся на стенах.
— Что здесь случилось? — спросил Константин городского префекта, сопровождавшего их. — Когда я был мальчишкой, в этом храме молились христиане.
— Они это делали до указа императора Диоклетиана, август, — ответил префект. — Когда пришли солдаты, они решили, что это еще храм Асклепия, поэтому его пощадили.
— А что случилось с христианами?
— Одних уничтожили, другие отреклись.
— И здесь теперь никого?
— Никого, август. Мало кто осмеливался молиться христианскому Богу после того, как император Лициний запретил это.
— Да вы слышали ли когда-нибудь о Медиоланском эдикте, подписанном мною вместе с Лицинием?
Префект, старый человек, покачал головой — новое доказательство того, что Лициний так и не потрудился привести эдикт в исполнение на своей территории.
— Там что-нибудь оказалось не так? — спросил Крисп, когда они уезжали из Наисса вслед за своей армией.
— Когда-то этот старый храм был христианской церковью. Твоя бабушка ходила туда молиться.
— Помню, что она заботилась о христианах в Дрепануме. Мы даже прятали у себя моего учителя Лактанция.
— Он рассказывал тебе о христианском Боге?
— Да, но это было давно, и я многое уже забыл.
— А чему учил тебя Эвмений в Автуне — в отношении религии?
— Не многому. Он почитает Аполлона. У него дома есть его маленькая фигурка, и он часто читает об Аполлоне стихи на греческом. Но Эвмений говорит, что каждый должен решать в своем сердце, кого признавать за бога.
— Ну, и ты уже решил?
Крисп отрицательно качнул светловолосой головой, и утреннее солнце, коснувшись кончиков его волос там, где они выбивались, курчавясь, из-под римского шлема, моментально превратило их в светлое золото. Волосы Минервины, припомнил Константин, были того же самого цвета. Сейчас впервые за многие годы он подумал о ней, сравнивая ее простые желания с неуемным честолюбием Фаусты и ее мягкий, ласковый голос с резким, скрипучим голосом жены, когда она, что случалось нередко, воображала себя оскорбленной.
Минервина обладала внутренней добротой, придававшей ей странное свечение, подобно звезде, видимой в ясную ночь с вершины горы. Вспоминая все эти вещи, он вдруг осознал, как мало дало ему положение правителя половины Римской империи по сравнению с тем, что у него, совсем юного, было здесь, в Наиссе, в Дрепануме, и отвернулся, чтобы Крисп не заметил слезы в его глазах.
— Я попрошу Хосия посвятить тебя в тайны христианской веры, — сказал он сыну, когда снова мог спокойно владеть своим голосом. — Если тебе придется решать самому, кто должен быть твоим богом, тогда тебе, по крайней мере, нужно кое-что знать о каждом из них.
— Я бы выбрал Митру, — сказал Крисп. — Он понимает, что такое битва, опасность и необходимость владеть оружием. А ты, отец, христианин?
— Пока еще нет, хотя я многим обязан христианскому Богу. Хосий просвещает меня, но я не очень толковый ученик.
— Лактанций не раз говорил обо мне то же самое, — признался Крисп. — Но с Эвмением мы ладим очень славно. Он учил меня, что, если хочешь хорошо управлять, нужно знать гораздо больше, чем то, как отдавать приказы и владеть оружием.
— Может, я правил бы лучше, если бы выучил этот урок много лет назад, — признался Константин.
— Ну что ты, отец! — Это выражение теплоты, редко употребляемое юношей, потому что их взаимоотношения большей частью ограничивались военными рамками, порадовало сердце Константина. — Эвмений говорит, что ты величайший из всех правителей Рима. Вот почему… — Он смутился и замолчал.
— Ну, и что дальше?
— Я хотел сказать, что тебе бы нужно больше беречься в сражениях.
— Даций всегда читает мне нотации на эту тему, — признался Константин. — Ты уже и сам вкусил радость сражения, поэтому должен знать, как трудно будет расстаться с нею. Но в следующей битве ты будешь командовать конницей, а Даций пехотой. Правда, не удивляйся, если вдруг увидишь меня на коне рядом с собой, орудующего копьем и мечом как простой солдат.
Необходимость, возникшая у обоих императоров про вести дополнительный набор в свои армии, отсрочила решительную битву между ними на несколько недель. На этот раз место сражения — Фракийскую равнину — выбрал Лициний, и шансы, будучи примерно равными, все же склонялись в его сторону. Схватка длилась несколько долгих часов, фронт колебался, уступая напору то тех, то других. Но Константин предусмотрел все более тщательно, и незадолго до заката солнца, когда измотанные противники были уже почти готовы выйти из боя, ввел в сражение резерв. Крупное конное подразделение во главе с Криспом нанесло по передней линии врага стремительный удар, прорвав ее и заставив войска Валента отойти к холму, предоставив попавшим в окружение первым шеренгам выбор: либо сдаваться, либо быть изрубленными на куски.
Когда наступило утро, на равнине остались только раненые и убитые, армия же Лициния отступила на юг, в горы Македонии. Константин не удивился, увидев вскоре приближающегося посланца с традиционным белым флагом в руках, желающего вести переговоры.
— Трибун Гальба, — по-военному жестко представился тот, — Август Лициний просит принять посла для обсуждения условий прекращения военных действий.
— Можешь передать брату моему Лицинию, что я приму его посла на закате солнца, — важно ответил Константин, пропустив мимо ушей резкое, но быстро заглушенное проклятие, сорвавшееся с уст Криспа при этих его словах.
Трибун Гальба отсалютовал и поехал прочь — на этот раз без своего флага. Когда он покинул пределы лагеря, Константин повернулся к Дацию и сказал:
— Прикажи подготовить одну палатку для переговоров и другую для посла. Потом с трибуном Криспом присоединяйтесь ко мне в моей палатке.
Даций вошел и, кинув свой шлем в угол роскошной палатки Константина, потянулся за чашей вица. Крисп же, стоило ему только переступить порог, выпалил:
— Зачем соглашаться на переговоры, отец, когда ты уже разбил врага на поле сражения?
Ответил ему Даций, и, хотя старый военачальник устал, говорил он добрым и терпеливо-сдержанным голосом, какой нередко доводилось слышать и самому Константину, когда по другим случаям он тоже бывал скоропалителен на слова.
— Во-первых, Крисп, — сказал он, — мы не разбили Лициния.
— Но ведь кавалерия…
— Кавалерия переломила ход сражения точно тогда, когда в этом появилась необходимость, и заслужила тебе похвалу — если бы ты был кто другой, а не сын императора.
— Что ж, он ее получит, — вставил Константин.
— Нам удалось отрезать передние шеренги армии Лициния и уничтожить, возможно, четвертую ее часть, — продолжал Даций. — Но при этом мы истощили свои резервы. Отсюда и до Галлии вряд ли хоть один город имеет достаточно сильный гарнизон, чтобы выдержать осаду, тогда как у Лициния все еще есть откуда черпать свои силы: это Азия, Сирия, Египет.
Крисп начинал слегка приунывать, и Константин решил вмешаться:
— Лициний получил хороший урок, Крисп, — вот что хочет сказать Даций. Если теперь мы слишком сильно надавим на него, он оставит свою армию, чтобы она сдерживала наше продвижение, а сам махнет на Боспор, переправится в Азию и соберет там новые войска.
— Но мы могли бы преследовать его.
— Без флота это невозможно, а у Лициния в руках Македония и Ахайя (Achaia). Пока мы будем строить корабли или отнимать их у греков, его войска будут постоянно изматывать наши силы. Мы его только что здорово потрепали, поэтому можно повести с ним хитрую игру и заставить его поверить, что заключение с нами мира — отличная для него сделка. Пока не придет время, когда мы сможем его победить.
— И когда ж это будет?
— Кто знает? — Константин пожал плечами. — Но в следующий раз мы, а не Лициний, пополним свою армию в Иллирике.
— А имея за своими плечами три четверти империи, — добавил Даций, — мы без особого труда должны справиться с оставшейся четвертью.
Мистриан, посол Лициния, оказался высокого роста, с волосами стального цвета и орлиными чертами лица. Сенатор и потомок старого аристократического рода, он был явно преисполнен сознания высокой значимости своей персоны.
— Я явился к тебе, август, — заговорил он елейным тоном, — в надежде, что распрю между тобой и мужем твоей сестры августом Лицинием можно уладить, прислушавшись к велениям человечности и благоразумия. Продолжение военных действий не принесет обеим сторонам ничего, кроме вреда, а это, конечно, вызовет восторг в лагере наших общих врагов на Рейне и Дунае и, возможно, подвигнет их к нападению. К тому же, — добавил он, быстро взглянув на Константина, чтобы убедиться в действенности своих слов, — исход сражения ни в коем случае еще не решен.
Константин не стал возражать, поскольку, как они с Дацием растолковывали Криспу, это в основном было правдой. Более того, он сам нуждался в периоде относительного мира, чтобы за это время упрочить позиции, отвоеванные им за столом мирных переговоров. И ради этого он готов был пойти на некоторые уступки Лицинию.
— Поэтому я уполномочен, — продолжал Мистриан, — предложить следующие условия разрешения конфликта от имени двух представляемых мною августов.
— Августов! — гневно вскричал Константин, чувствуя вдруг, как красная пелена застилает ему глаза.
— Императора Лициния и императора Валента, — пояснил Мистриан, но теперь уж с гораздо меньшей уверенностью.
— Отвергнув одного неблагодарного шурина в лице Бассиана, приму ли я теперь себе в соправители презренного раба? — ледяным тоном осведомился Константин.
— Наверное, ты не видел декрета, в котором командующий Валент провозглашался августом…
— Поскольку это сделано без моего согласия, декрет недействителен, — решительно сказал Константин. — Между прочим, когда Валента произвели в августы?
— Вчера, после сражения.
— Цена за то, что он не отдал мне шурина?
Мистриан так и замер с изумленно раскрытым ртом, а Константин услышал за спиной тихий хохоток Дация. Сомнений быть не могло: он попал пальцем в самую середку их хитрого плана. В обмен на то, что его не выдали в руки Константина, Лициний наверняка отдал руководство честолюбивому Валенту и столь же честолюбивому Мистриану. И теперь эти двое старались извлечь из мирного урегулирования как можно больше пользы для себя.
— Передай августу Лицинию, что первым пунктом любого мирного договора, который мы заключим, будет низложение Валента, — распорядился Константин. — Оповести его также о моих условиях: провинции Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция должны стать частью моих владений.
— Ты много запрашиваешь, август.
— Напротив. Я проявляю щедрость, оставляя моему другу и брату Фракию, Малую Азию, Келесирию, Египет и области, вырванные у Персии.
— Я передам твои условия, — обещал Мистриан, но Константин еще не закончил.
— Передай моему брату Лицинию также и то, что сегодня я назначаю моего сына Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании, — приказал он.
Крисп стоял возле его стула, высокий, прямой, в форме трибуна. Услышав заявление отца, он весь напрягся, но молчал, хотя Константин уловил восторженное выражение его глаз. Мистриан поспешно удалился, не дожидаясь, пока к этому добавятся еще какие-нибудь условия, и присутствовавшие в палатке военачальники окружили Криспа, поздравляя его с новым назначением.
— Ты этому рад, цезарь? — спросил, улыбаясь, Константин, когда они остались в палатке вдвоем.
— Рад… но чувствую себя недостойным, государь.
— Я и сам чувствовал себя недостойным, когда после смерти моего отца в Британии легионы провозгласили меня императором.
— Но ведь ты уже десятки раз доказывал, чего стоишь.
— Как, надеюсь, поступишь и ты.
Крисп встал на колени и снял с себя украшенный перьями шлем. Затем положил руку Константина себе на голову и произнес:
— Клянусь всеми, какие только есть, богами: я сделаю все, что в моей власти, и докажу, что достоин твоего доверия.
Константину очень хотелось прикоснуться к светлозолотым кудрям, открывшимся ему, когда Крисп снял свой шлем, но он с усилием удержался, не желая нарушать торжественность церемонии и существовавшие правила. Это был момент редкого тепла и близости между отцом и сыном, которых судьба разделяла большую часть их жизни, и он знал, что всегда будет этим дорожить.
— Ты не против, если я пошлю Дация с тобой в Галлию? — спросил он.
— Я как раз собирался попросить тебя об этом. И надеюсь, Крок тоже там останется.
— Естественно. Его подданные в Галлии.
— А что, по-твоему, будет делать император Лициний?
— Пойдет на мои условия, потом начнет интриговать, чтобы вернуть себе то, что потерял, и даже более того. Вот почему мне нужен надежный человек для охраны границы в Галлии, который в нужный срок помог бы мне справиться с Лицинием.
На следующий день от Лициния прибыл новый посол, и по этому признаку Константин решил (позже его предположение подтвердилось), что Валента и иных сподвижников Лициния отправили в изгнание. Побежденный император Востока принял условия мира, хоть они и были суровы, с единственной только просьбой: позволить ему провозгласить своего сына Лициниана цезарем. На это Константин охотно согласился, поскольку молодому человеку было от роду всего лишь год и восемь месяцев.
Договор о мире, подписанный в тот день им и Лицинием, знаменовал конец открытой Диоклетианом эры, когда правители избирали себе преемников — по крайней мере, в глазах общественности — по их достоинствам и способностям. Отныне судьба римского престола будет определяться — более, нежели любым другим исключительным фактором, — происхождением по линии рода.
Глава 26
С заключением договора начался период почти восьмилетнего перемирия между двумя правителями Римской империи. Но одной трудности договор все же не мог разрешить — и она всплыла, стоило Константину с триумфом вернуться в Милан. Фауста нуждалась в блеске и пышности триумфального праздника в Риме, а Константин, как когда-то и бывший его покровитель Диоклетиан, уже испытывал неприязнь к этому стольному граду на Тибре. Кроме того, у него накопилось много дел, и он не мог расточать свое время на церемониальную поездку с единственной только реальной целью — доставить жене удовольствие.
Первые предвестники бури появились в глазах Фаусты, когда он выслушивал приветственную речь префекта Медиолана и в ответ милосердно обещал процветание как результат нового мирного договора. Гроза разразилась, как только они оказались наедине в своих личных покоях во дворце.
— Ты бы мог сказать мне, что собираешься провозгласить своего сына цезарем, — начала Фауста, когда служанка переодела ее к ночи и удалилась.
— Это не планировалось заранее. Парень прекрасно проявил себя в сражении, и мне нужен надежный человек для управления Галлией и Британией.
— Всего лишь юнец, без всякого опыта? Где же тут здравый смысл?
— И я был всего лишь юнцом, когда стал цезарем Галлии, — напомнил он ей. — Но мне помогали мудрые советы Эвмения — помогут и Криспу. Кроме того, я посылаю с ним в Треверы Дация.
— Вы с Лицинием уже позаботились о своих сыночках, — вспыхнула Фауста. — А как насчет моих — когда они родятся? Им-то что-нибудь останется?
— Ты же сама когда-то говорила, что империя достаточно велика для всех моих отпрысков мужского пола — если будут еще, — напомнил он ей. — Роди мне сына, и, когда его окрестят, я сделаю его цезарем в Паннонии.
— Окрестят? Что это такое?
— Христианский обряд, и очень красивый. Мне о нем рассказывал Хосий.
— Так ты и в самом деле становишься христианином? А не просто используешь их как помощь для наведения порядка в империи?
— Христианская Церковь может предложить мне больше, чем любая другая религия, и никто не может отрицать, что она оказывает значительное влияние на стабильность в империи. — Он обнял ее одной рукой и притянул к себе, — Роди мне троих сыновей, и я поставлю каждого управлять четвертью империи — как во времена Диоклетиана.
— Я заставлю тебя сдержать это обещание, — предупредила она. — Нашим следующим ребенком будет мальчик — так я решила.
— Как решила, что мы поженимся, когда впервые увидела меня в Никомедии?
Фауста состроила ему гримаску, сморщив свой хорошенький носик, и снова стала тем очаровательным созданием, в которое он так безумно влюбился в Риме. И в своем счастливом состоянии, радуясь тому, что вроде бы исчез все усиливавшийся между ними разлад из-за его отказа надолго поехать в Рим, он забыл, что дважды его пытался уничтожить ее отец и единожды брат.
Первоначально покровительство Константина христианской Церкви мотивировалось двумя убеждениями. Во-первых, он верил, что в двух критических ситуациях его карьеры — в Зуре, когда он был неуверен, каким путем поведет свое войско, и в Красных Скалах — сам Христос привел его к победе. Во-вторых, он сознавал, что высокоорганизованная и быстро распространяющаяся христианская вера может помочь ему объединить империю. К этим двум теперь добавился и третий фактор: изучение вместе с Хосием Святого Писания принесло ему искреннюю убежденность в том, что в христианстве таится истина.
Они с Дацием часами спорили о видении в Красных Скалах и о битве у Мильвиева моста, не приходя к окончательному заключению. Даций утверждал, что битва определялась исключительно военными факторами: первый — Максенций допустил ошибку, выйдя из-под защиты городских стен; второй — он допустил тактическую глупость, расположив свои войска спиной к Тибру, оставив им единственный путь отхода — мост; и третий — лобовая атака Константина по центру всеми силами армии позволила прорвать фронт Максенция и принудить его армию к губительному для нее отступлению.
Этим аргументам Константин мог противопоставить, главным образом, яркость видения, в котором Иисус из Назарета обещал ему победу под знаменем лабарума, и странный пылающий крест в небесах накануне под вечер, но ни то ни другое Даций не соглашался принять за нечто реальное. Поэтому пришлось оставить нерешенным вопрос, насколько велика роль, действительно сыгранная в блестящей карьере Константина человеком, по убеждению христиан являющимся Сыном Бога. Но нельзя было сомневаться в практической ценности того положения, когда на твоей стороне быстро разрастающаяся организация, постоянно усиливающая свое влияние на значительную часть населения.
Таковы были логика Константина и его убеждения. Но скоро он обнаружил, что, состоя из подверженных ошибкам человеческих существ, христианская Церковь, даже при божественном руководстве, являлась не столь уж надежным союзником, как он предполагал. В действительности вскоре стало очевидным, что она не способна осуществлять даже собственное внутреннее руководство без серьезных фракционных столкновений и бурных эмоциональных кризисов, грозивших время от времени расколоть ее и империю.
Стремясь заручиться поддержкой христиан, когда начались его собственные беды, Максенций благоразумно ослабил гонения на них в Италии и Африке, Когда управление взял на себя Константин, он стремился еще больше укрепить их положение, делая денежные вспомоществования духовенству, но увидел только, что его благотворительность привела к опасной цепи событий, ввергших всю Церковь в бурную полемику.
Во времена преследований христиан часть духовенства спасла себе жизнь, отдав Библию, как требовалось по закону, зная, что копии ее спрятаны во многих центрах — зачастую расположенных в пустыне или в каких-нибудь еще глухих местах, куда никогда не проникали гонители. Период религиозной свободы, провозглашенной Медиоланским эдиктом, принес, однако, прилив полемики с той частью духовенства, которая бросала вызов императорской власти, подвергалась пыткам и тюремному заключению, обвиняя своих непреследовавшихся братьев в смертном грехе, подозреваемом ими в заключении договора со своими гонителями, и настаивая на лишении их права отправлять таинства святого причастия, крещения, бракосочетания и тому подобное.
Такая ссора ненадолго вспыхнула в Риме, когда Максенций смягчил свое отношение к Церкви, и одно время соперничающие фракции выносили даже свои раздоры на улицу, что привело Максенция к захвату там всего церковного имущества. Спустя примерно восемь лет, однако, на престижное место епископа Рима был избран Мильтиад и христианам вернули их собственность.
Но теперь в Африке вспыхнули беспорядки в районе Карфагена. Там недавно рукоположили нового епископа, Кесилиана, а возведший его в сан некий Феликс из Аптунги носил клеймо предателя — так называли тех лиц из духовенства, которые покорно сдали Библии властям. А поскольку, если обвинения были справедливы, Феликс в глазах более непримиримой части Церкви считался виновным в смертном грехе, он, следовательно, в их же глазах, лишался способности возлагать руки, коим способом апостольская власть Петра, полученная от самого Христа, передавалась епископам. Отказавшись признавать власть Кесилиана, несогласная фракция назначила епископом некоего Магориона.
Заводилой в этом споре, по сути, был горячий по характеру священник по имени Донат, известный своим последователям как Донат Великий, и оппозиционная Кесилиану фракция вскоре стала известной под именем донатисты. Когда после прихода к власти в Италии и Африке Константин выдал духовенству денежные субсидии на строительство церквей, их естественно распределили среди официальных священников, бывших под юрисдикцией епископа Кесилиана, а донатисты из этого числа оказались исключены. Они тут же обратились с жалобой к императору, но Константин, твердо решив не вмешиваться в церковные дела и теологические споры, оставил выяснение вопроса, кто из них прав, церковному Собору, или синоду, который собрался в Риме в том же самом году.
На Соборе были отвергнуты требования донатистов и подтверждено право официального духовенства выполнять все свои священнические обязанности. В Африке, однако. Церковь продолжала кипеть от споров, поэтому на следующий год после победы на Фракийской равнине Константин приказал собраться в Арелате Собору представителей духовенства всех своих владений.
Желая собрать наиболее полное представительство христианских церквей, Константин предоставил священнослужителям возможности императорской почты. Итак, созвав Собор и выделив христианской Церкви правительственные средства, Константин тем самым впервые связал себя с нею обязательством. Более того, он объединил гражданскую власть правительства с религиозной властью Церкви, и этому союзу предстояло существовать — хоть и нельзя сказать, что нерушимо, — многие столетия.
На Арелатском Соборе не присутствовало ни одного епископа с Востока, поскольку рассматриваемые на нем вопросы в основном ограничивались западными территориями. Там были представлены провинции Африки, Галлии, Испании, Италии, Сардинии и Британии. Епископ Рима Сильвестр прислал двух пресвитеров и двух дьяконов. Константин на Собор не поехал, ограничившись тем, что снабдил сторонников Кесилиана всем необходимым для победы над донатистами, а именно подробным докладом о расследовании дела Феликса из Аптунги, проведенном личным его представителем, префектом Африки, и клятвенно подтвержденном документами, доказывающими невиновность обвиняемого. Была также доказана ложность обвинения Кесилиана в том, что он якобы препятствовал членам карфагенской церкви оказывать помощь заключенным в тюрьмы по эдиктам Диоклетиана братьям.
Отчет Арелатского Собора, адресованный главе Церкви, римскому епископу Сильвестру, и императору Константину, полностью дискредитировал претензии сторонников Доната. Тем не менее они время от времени продолжали беспокоить Константина, и он, года четыре спустя после решения Собора, написал очень любопытное послание Церкви в Африке, из которого видно, насколько близко император подошел к личному приятию учения Иисуса Христа:
«Потому мы должны надеяться, что Всемогущий Бог проявит жалость и снисхождение к своему народу, ведь этот раскол есть дело немногих. Ибо к Богу мы должны обращаться за лекарством, поскольку все добрые обеты и дела вознаграждаются. Но до тех пор, пока излечение не придет свыше, нам следует умерять наши споры, проявлять терпимость и переносить с предусмотрительностью любые нападки, на которые толкает этих людей их греховность.
Что никто не будет отвечать обидой на обиду: ибо только безумцы берут в свои беззаконные руки мщение, которое должно оставить Богу; наша вера должна быть достаточно крепкой, чтобы преисполниться уверенности в одном: что бы нам ни пришлось претерпеть от ярости подобных людей, мы перенесем это с Богом в душе и со всею грацией мученичества. Ибо какую в этом мире можно Одержать победу во имя Бога, как не стойко вынести беспорядочные нападки людей, беспокоящих мирных сторонников закона.
Если вы будете блюсти мою волю, вы скоро увидите, что благодаря Высшей Силе замыслы самонадеянных знаменосцев этой жалкой клики зачахнут, и все поймут, что не следует прислушиваться к зову этих немногих и погубить себя навсегда, когда милостью покаяния они могут исправить свои ошибки и вновь обрести себя для вечной жизни».
Константин рекомендовал своему народу добродетели, которые в свое время Христос рекомендовал иудеям Палестины, и пали они почти на столь же бесплодную почву. Ересь донатистов — ибо как таковая она осуждалась как Константином, так и Церковью, — продолжала процветать и вскоре стала прибежищем и точкой сплочения для всех недовольных правительством или религией. Между тем Константин противодействовал этому, игнорируя африканскую Церковь и почти не оказывая ей поддержки.
Возможно, фактически никогда не понимая, какова была ставка, Константин пренебрег действительно важным спорным вопросом, а именно: как строго следует человеку содержать в чистоте свою совесть как мерило для оценки своих и чужих поступков. И там, где донатисты могли бы заострить важную грань христианской веры, сама их непреклонность не только отталкивала человека, который мог бы стать их величайшим приверженцем — самого Константина, — но также заставляла Церковь сомкнуть ряды против очень существенных и важных вопросов, на которых они основывали свои первоначальные споры.
Верная своему обещанию, Фауста наградила Константина сыном, которого назвали Константин, хотя уже был еще один с таким же именем — сын Констанция и Феодоры. И, будучи в восторге от того, что у него есть второй наследник мужского пола, отец провозгласил младенца цезарем — правда, без территории.
Что касается другого цезаря, Криспа, галльские легионы обожали его. Имея при себе Эвмения и Дация в качестве советников, а также Крока, помогающего в военных делах, он правил хорошо, безжалостно подавляя любое восстание, но относясь к своим подданным с той же терпимостью и тем же пониманием, которые обеспечили правлению его отца наивысший успех в римской истории.
Раздраженный ссорами, навязываемыми донатистами, и повседневными правительственными заботами, справляться с которыми у него никогда не хватало особого терпения, Константин почти обрадовался, когда готы, восстановив свои силы в течение почти полувековой мирной передышки, последовавшей за победой над ними императоров Клавдия Готика и Аврелиана, напали на его земли из-за дунайской границы. Он подавил восстание со всей своей прежней решительностью, и когда военные дела потребовали его присутствия на севере в течение почти двух лет — по крайней мере, значительную часть этого времени, — Фауста переехала в Рим, в новый дворец, построенный им для нее, ссылаясь на то, что климат здесь лучше, чем в Медиолане. У нее появился еще один повод для восторга, когда Константин объявил декретом, что в этом году предстоит отпраздновать пятилетие цезарей, причем с таким великим триумфом, какого империя не знала со дня его великой победы при Красных Скалах.