На этот раз спор разгорелся не по поводу поведения духовенства, как это было в случае с донатистским расколом, теперь задевались вопросы, касающиеся самой природы Бога и Его Сына.
Глава 30
Когда Евсевий из Кесарии появился при дворе в Никомедии, Константин впервые осознал одну очень важную вещь: то, что принималось им за местные религиозные разногласия, теперь обросло более широким кругом проблем.
— Рад видеть, что ты избежал неприятностей, связанных с гонениями на Церковь, — сказал он, приветствуя Евсевия, довольно быстро дослужившегося до чина епископа.
— Пришлось немного посидеть в заточении в Египте, — сообщил Евсевий. — Но Бог вовремя позаботился обо мне, — может, чтобы я смог и дальше писать историю Церкви.
— Я знал, что ты стал епископом Кесарии, но о последнем проекте запамятовал.
— Я думаю, это поможет другим понять, через какие превратности прошла наша Церковь, — сказал Евсевий. — Вот только в последнее время меня одолели нынешние проблемы, из-за которых трудно писать объективно о прошлом. Неловко мне, доминус, обременять тебя ими, но, видно, придется: я приехал специально, чтобы поговорить с тобой о священнике по имени Арий и о его разногласиях с епископом Александром из Египта.
— И чего это священникам нужно непременно спорить и ссориться, когда они связаны единой целью служения Богу?
— Возможно, что именно наше рвение служить Богу как можно лучше и вызывает у нас разногласия, — признался Евсевий, — Ведь вопросы военной политики наверняка время от времени сталкивают твоих военачальников.
Константин улыбнулся:
— Когда бы они ни возникали, я решаю их, сталкивая их головами до тех пор, пока все не думают, как один. — Затем лицо его посерьезнело. — Но головы духовенства, похоже, будут покрепче, чем солдатские: чем больше я сталкиваю их, тем они, нередко, чаще ссорятся. Короче, я почти пришел к убеждению, что правительству не следует принимать никакого участия в религиозных делах.
|
|
— Но должен же быть высший авторитет, — возразил Евсевий, — А иначе как бы решалось то или другое?
— Молитвой и испрашиванием Божьего соизволения, как я решал спорные вопросы моей личной жизни. Но продолжай, Евсевий, высказывай свое прошение, Думаю, ты явился сюда, чтобы просить меня пересмотреть решение синода епископов из Египта и Ливии, которые два года назад отлучили Ария от Церкви.
Евсевий казался слегка ошеломленным.
— Вот уж не думал…
— Я пристально следил за тем, что происходило тут, на Востоке, пока им правил император Лициний, — заверил его Константин. — И все же, должен признаться, я не понимаю, из-за чего весь этот спор и почему Арий наделал столько шума. Может, ты сможешь мне объяснить.
— Вопрос о природе Бога с самого начала интриговал религиозных философов.
— У меня, епископ Евсевий, совсем нет времени выслушивать проповедь. Оставь это для Церкви. Скажи, что за новшество такое отстаивает Арий, обратив против себя так много людей и вызвав так много споров?
— Он ставит под сомнение место, традиционно занимаемое Христом в божестве, — отвечал Евсевий.
— О каком таком месте ты говоришь?
— В своем послании к галатам апостол Павел говорит: «Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Единородного), Который родился от жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усыновление. А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: Авва, Отче! Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа» (Новый Завет. Послание к галатам. Глава IV, 4–7).
|
|
— Тут, кажется, все достаточно просто для понимания каждого, без всяких споров. Я часто в сердце своем чувствовал дух Христа и думаю, что к тому же и видел его.
— Ты вдвойне благословен, доминус, ведь личное откровение дается далеко не всем. Большинству из нас приходится довольствоваться вливанием Святого Духа, посланного Христом, чтобы поднять нас к нему и, как сказал Павел, сделать нас наследниками Божиими через него.
— Но если откровение апостола Павла было таким ясным, почему же тогда существует расхождение в толковании?
— Возможно, потому, что многие из нас, кто следует за Христом в наше время, греки, — предположил Евсевий. — А будучи греками, нам нравится применять логику — даже к религии.
— А почему бы и нет? Она применима ко всему на свете.
— Если бы это было так просто. Но в вопросах духа зачастую трудно сыскать твердый стержень логики. Почти столетие назад Ориген высказал основополагающее христианское убеждение, что существует один Бог, вечный Отец, и что Христос, Сын Божий, поистине родился от девы, пострадал и восстал из мертвых. Ориген учил также, что Святой Дух связан в чести и достоинстве как с Отцом, так и с Сыном, но Бог был до всего. Он сотворил Сына как посредника между им и человеком, и только через Христа может дух человека достичь того совершенства, которое необходимо ему, чтобы войти в рай.
|
|
— А, пребывая на земле, являлся ли Христос все же человеком?
— И Богом, и человеком, согласно нашему вероучению, — поправил его Евсевий. — Но когда Христос был взят на небеса после воскресения из мертвых, Отец снова вернул ему славу Божественности Господа нашего, и теперь он правит вместе с Отцом как Бог. Ориген сказал так: «От него пошел союз Божественного с человеческим — чтобы человеческое путем общения с Божественным могло бы подняться до уровня Божественности».
— Мне все еще не понятно, из-за чего весь этот спор.
— Арий учит, что Христос, являясь творением Бога, не существовал до своего рождения как человек и поэтому является не частью самого Бога, а отдельным от него существом. Учение о Троице, разделяемое большинством христиан, говорит о том, что Бог фактически триедин: Отец, Сын и Святой Дух и является таковым с самого начала. Христос, Сын, был создан в виде человеческого существа и явился на землю, чтобы выполнить задачу спасения людей. Хотя его больше нет на земле, он все еще посылает к нам Святой Дух, чтобы он внедрялся в души людские и сообщал им атрибут его Божественности, путем чего они могут обрести жизнь вечную.
— Должен признаться, что я вижу мало разницы между этими двумя концепциями, — сказал Константин. — А на чем стоишь ты сам?
— Арий мой друг, я сидел у его ног, пока жил в Египте. Для грека, подобного мне самому, его учение кажется логичным, так что я бы не стал возражать против его права учить, как это делал в Египте епископ Александр. Я, собственно, полагаю, что истина находится где-то посередине между точками зрения Ария и Александра.
— И ты бы хотел, чтобы я посредничал между ними — может, они тогда и придут к соглашению?
— Если это возможно, доминус.
— Лично мне весь этот спор кажется абсурдным, — признался Константин. — Но я не могу потерпеть, чтобы священники и епископы набрасывались друг на друга, как женщины в соседском споре. Я пошлю к Арию и епископу Александру Хосия с письмом, в котором попрошу их примирить свои мнения.
Письмо, повезенное кордубским епископом, когда он отбыл из Никомедии в Александрию, не оставляло никаких сомнений насчет отношения Константина к этому спору и его искреннего желания немедленно положить ему конец.
«Но ах! Славное и Божественное Провидение (писал он). Какая рана оказалась нанесена не только моим ушам, но и сердцу, когда я услышал, что между вами существуют разногласия еще более прискорбные, чем те, что существовали в Африке, и что вы, посредством кого я надеялся принести излечение другим, сами нуждаетесь в еще более сильном лекарстве. И все же, тщательно изучив источник этих споров, я вижу, что причина совсем незначительна и полностью не соответствует такой ссоре. Сдается мне, что нынешнее разногласие началось так: когда ты, Александр, спросил мнение каждого из пресвитеров об отрывке в Писании или, может, о некой стороне какого-то дурацкого вопроса, ты, Арий, не подумав как следует, изложил мысли, которым и вовсе не стоило бы рождаться или, уж коли они родились, следовало бы крепко держать за зубами. Поэтому возникли между вами раздоры, запрещенным стало общение, и самые благочестивые, разорванные на два лагеря, больше не сохраняют единства общей массы верующих.
Такое поведение вульгарно и больше подобает капризным детям, чем проповедникам Бога и здравомыслящим людям. Это обман и искушение дьявола. Давайте-ка покончим с этим. Если все мы не можем мыслить одинаково по всем спорным вопросам, то, по крайней мере, могли бы быть едины в отношении важнейших основ. Что касается Божественного Провидения, пусть будут одна вера и одно понимание, одно единое мнение в отношении Бога».
Будь там Даций в прежнем своем качестве совести Константина, он, возможно, указал бы на то, что это письмо является примером растущей склонности императора деспотически расправляться с мнениями других там, где дело касается его собственных решений, примером нетерпимости ко всем мнениям, несогласным с его собственным. Но никто не стремился убедить Константина сделать тон письма менее властным и деспотичным, с тем чтобы оно естественно оказало предсказуемое воздействие на такого блестящего и самобытного мыслителя, как Арий. А между тем были и другие дела, доставлявшие беспокойство правителю Рима.
Мрачным и осунувшимся встретил он свою семью, прибывшую в Никомедию. Нисколько не смягчили его настроения и горящие щеки Фаусты, словно штормовые флаги предупреждавшие о кипевшем в ней возмущении — еще бы: в самый разгар зимнего общественного сезона ее оторвали от любимого ею Рима.
— Почему мне с детьми приходится тащиться в эту варварскую дыру, когда ты еще даже не закончил завоевание Востока? — гневно призвала она его к ответу, как только было покончено с церемониальной стороной их встречи и они оказались наедине.
— Потому что я хочу, чтобы ты была со мной. Я покорил полмира и сделал тебя его императрицей — разве это ничего не значит?
— Я могла бы с большим удовольствием наслаждаться этим в Риме, чем в этой… этой деревне. К тому же ты скоро опять уедешь на персидскую границу или за Дунай и оставишь нас здесь.
— Тогда, возможно, ты и услышишь, как твои дети учат уроки, — отрезал он.
— Для этого я привезла наставника — ведь ты-то, кажется, совсем об этом забыл. Его рекомендовал сенатор Марцеллин; это его племянник, его зовут Луп, он учился в Массилии.
Константин припомнил: в свите, что высадилась на берег вместе с Фаустой, он заметил довольно красивого мужчину в тоге, что само по себе должно было выделять его среди других здесь, на Востоке. Он припомнил и то, что новоприбывший имел сильное фамильное сходство с Марцеллином.
— Уж пора бы детям иметь хорошего наставника, — согласился он, думая, что, пожалуй, было бы целесообразно снискать как можно большее расположение Марцеллина и фракции сенаторов, предводительствуемой старым патрицием. Когда они несколько месяцев назад посетили Никомедию и Марцеллин обмолвился о чествовании, устроенном Криспу в Риме, он оказался довольно невежлив и бесцеремонно отправил их восвояси. Тут ему в голову пришла внезапная мысль. — А этот Луп, он язычник?
— Он римлянин. — Фауста надменно вскинула голову, — Он научит детей хоть какому-то уважению к обычаям и престижу Рима; а это лучше, чем заставлять их слушать твою сестру, как она бесконечно скулит свои молитвы иудейскому Богу. Меня в Риме предупреждали, что она делает все возможное, чтобы рассорить меня с моим собственным мужем. Ты же знаешь, ей хочется только одного — быть уверенной, что это ее отродье, которого ты назвал цезарем, когда-нибудь отхватит кусок империи.
В обвинительных словах Фаусты содержалось достаточно правды, чтобы из-за них разгневаться на нее. После смерти Лициния Констанция с детьми, включая маленького цезаря Лициниана, поселилась в Никомедии. Там она вступила в тесные взаимоотношения с христианской Церковью, особенно с епископом Евсевием, именуемым Никомедийским, чтобы его не путали с епископом Кесарийским. И Константин не сомневался, что и Фауста, подобно Констанции, также усердно старается заполучить хороший кусок империи для своих собственных отпрысков.
— Давай не будем ссориться, ведь мы не виделись так давно, — говорил он, стараясь урезонить ее. — Вскоре мне предстоит поездка в Антиохию и Александрию. Ты всегда любила путешествовать, да и детям будет интересно увидеть что-то еще помимо Рима и Италии. Кроме того, еще какой-то годик, и мы поедем в Рим — праздновать мое двадцатилетие на престоле.
Как всегда быстро меняющаяся в настроении, она уже сокрушалась по поводу его здоровья:
— Крисп говорил, Что ты чересчур много работаешь, и теперь я это вижу. — Она ласково прильнула к нему, как всегда уверенная, что ей нипочем его даже самые трудные настроения. — Теперь, когда я здесь, уж я позабочусь, чтобы ты побольше развлекался.
— Едва ли могу вспомнить, что это такое, — признался он.
— Даций говорил, что христианские епископы снова борются друг с другом здесь, на Востоке. Зачем беспокоиться из-за них, когда ты знаешь, что они вечно из-за чего-нибудь ссорятся?
— Я послал Хосия уладить это дело, — заверил ее Константин. — Так ты видела Криспа в Риме?
— Да. Его галера попала в бурю, когда он плыл в Галлию по Мидетерраниуму[62], и ему пришлось зайти в Остию за новой оснасткой. Когда я узнала, что они с Дацием всего лишь в нескольких милях, я, естественно, пригласила их к себе. Ты же знаешь, как дети любят Криспа.
Либо она выдающаяся лицемерка, решил Константин, либо говорит правду. Казалось, в ее голосе и манерах явно нет ничего такого, что говорило бы против последнего предположения.
— Крисп не хотел никаких фанфар, — добавила она. — Но он же все-таки цезарь и твой сын. Когда в сенате узнали, что он в Риме, они упросили его выступить перед ними и рассказать о кампании, особенно о флотских сражениях в Геллеспонте и Боспоре — Фауста вдруг остановилась и бросила на него проницательный взгляд. — Но ты уже знал об этом, разве нет?
— Мне рассказывал Марцеллин, что. Криспа почтили триумфом. Но никаких подробностей он не сообщал, — Константин не стал объяснять, что выпроводил старого сенатора, так и не дав ему сказать что-то еще.
— Его почествовали только слегка, — заверила его Фауста. — Это никак не сравнится с тем триумфом, который ожидает тебя, когда мы будем отмечать двадцатилетие твоего правления. Вообще-то Крисп себя чувствовал довольно смущенным.
— Ты конечно же устроила в его честь прием. — Он все еще удерживал свой голос на нотке, в которой сквозила небрежность.
— Так, небольшой праздник. Разве могла я поскупиться ради своего пасынка? — Она вдруг сверкнула глазами. — Ты что, ревнуешь?
— Ну, конечно, нет. — Но он знал, что к щекам его прилила краска, и она это увидела.
— Ревнуешь! — вскричала она. — Мне бы следовало догадаться об этом по тому, как ты меня встречал, как неласково обнимал. Ревнуешь к родному сыну!
Она расхохоталась, смутив Константина и снова вызвав в его душе ту памятную мрачную озлобленность, испытанную им в прошлом, когда он впервые узнал, что Рим чествовал Криспа как героя битвы, фактически выигранной благодаря тому, что он, рискуя погибнуть под стрелами воинов Лициния, переплыл с конем реку и привел с собой помощь лучникам сына, крепко прижатым врагом. Хуже всего, и Константин это знал, явилось то, что он готов был позволить гневу, самой большой своей слабости, сделать из себя дурака и довести чуть ли не до отречения от сына — собственной плоти и крови. Сознавая, что что-то не так, Фауста прекратила смеяться и присмотрелась к нему внимательно. Заметив, как исказилось мукой его лицо, она вдруг испугалась.
— Константин, — проговорила она почти шепотом, — уж не сделал ли ты из-за ревности какую-нибудь глупость?
— Я снял Криспа с поста цезаря Галлии.
— Не может быть!
— Какое мне дело до обстоятельств, когда я узнал, что в Риме он приносил жертвы Аполлону и его удостоили триумфа? Сыновья и прежде крали престолы у своих отцов. Вспомни своего брата Максенция.
Фауста не отвечала, и, злясь на себя за то, что свалял такого дурака, Константин не заметил глубокомысленного взгляда, появившегося на ее лице. Это был точно такой же взгляд, какой он видел у нее раньше, когда она обдумывала следующий шаг в его восхождении к высотам единовластия в Риме.
Теперь почти совершенно убежденный в том, что в минуту неуправляемого гнева ужасно несправедливо судил о Криспе, Константин допросил Адриана, когда тот прибыл из Рима, чтобы приступить к своим новым обязанностям собственного официального казначея императора. Толстенький грек-торговец слушал внимательно, и от его проницательного взгляда не укрылось стремление Константина завуалировать внешним безразличием актуальность вопроса.
— Это был всего лишь маленький триумф, доминус, — сказал Адриан. — Цезарь Крисп допустил это только для того, чтобы успокоить тех римлян, которые боятся, что ты перенесешь столицу империи в другой город.
— Так ты не думаешь, что это проводилось по желанию моего сына?
— Клянусь, что нет. Ты ведь знаешь, как Марцеллин и другие с ним хотят, чтобы Рим оставался центром империи. Они устроили Криспу триумфальный прием, чтоб народ перестал недоумевать, отчего ты не праздновал в Риме свою победу, — Адриан немного помедлил, затем спросил: — Верно ли то, что ты отстранил сына от управления Галлией?
Константин кивнул.
— Боюсь, я неверно все это понял и действовал сгоряча. Но дело уже сделано, и назад пути нет.
— Путь-то он есть — если ты готов по нему пойти.
— Что ж, отменить приказ?
— Нет, доминус, это не то.
— Так что же тогда?
— Ты мог бы назначить цезаря Криспа префектом Италии и Африки — если верны те слухи, будто ты думаешь построить новую столицу здесь, на Востоке.
— Слухи эти верны. Надеюсь, ты одобряешь.
— Полностью, — заверил его Адриан. — Персидская империя одна из самых богатых в мире. Покончить бы навсегда с сасанидскими царями, и границы Рима смогут беспрепятственно протянуться аж до самого Инда.
— А что бы ты сказал о Византии как о Новом, восточном, Риме?
— Лучшего места и не найти, доминус. Но прежде чем ты начнешь там что-то строить, тебе следует умиротворить сенат и Рим. А для этого лучшее средство — это сильный и надежный человек в должности префекта Рима, а именно твой родной сын, который уже стал героем.
— Ты очень убедительно говоришь, Адриан.
— Только потому, что я верю: этот шаг явился бы лучшим для всех. Успокоится сенат, а ты, зная, что западная половина империи будет управляться умелой рукой, сможешь обратить все свое внимание на Восток.
— Поскольку это твоя идея, скажи, когда, по-твоему, следовало бы объявить об этом?
— Почему бы не в годовщину двадцатилетия твоего правления? Она совсем не за горами.
— Разумеется, самое подходящее время. — Лицо Константина просветлело. — Как только Хосий вернется из Александрии и я смогу быть уверенным, что здесь, на Востоке, хоть какое-то время будет спокойно, сразу же поеду в Рим. Так я смогу загладить свою вину перед Криспом и к тому же одновременно обрадовать Фаусту.
Не чувствуй он такого облегчения после того, как Адриан показал ему выход из трудного положения, в котором он оказался по причине своего горячего нрава, Константин мог бы заметить странное выражение глаз греческого купца, словно бы тот с трудом мог поверить в сказанное им в самом конце. Но Константин был доволен. Когда несколько недель спустя в Никомедии появился мрачный как туча Крисп и стал перед ним на колени, он сошел с трона и, поставив сына на ноги, радостно обнял его.
— Надеюсь, ты простишь меня за то, что я заставил тебя проделать весь этот долгий путь, — сказал он.
— Твоя воля есть мое желание, доминус. — Голос Криспа звучал вяло, без выражения. ;
— Что-то я не вижу Дация. Где он? — спросил Константин, надеясь как-то рассеять оставшийся, несмотря на теплоту оказанного им приема, холод.
— Он решил остаться при армии, доминус. Это вопрос дисциплины.
Константин смерил его испытующим взглядом.
— Неужели галльская армия решила, что если я вызвал тебя в Никомедию, то, значит, смещаю с должности?
— Такие настроения были, — признался Крисп. — Даций решил, что ему лучше остаться в Галлии и обуздать их.
— А ты, сын? Что думал ты?
— Я не обсуждаю твоих приказов. Я же солдат. — Крисп говорил все тем же безжизненным тоном. — Если я нарушитель, я должен понести любое наказание, которое ты считаешь справедливым. И это правильно.
Константину ужасно хотелось обнять сына и признаться, как он сожалеет о том, что поддался минутному порыву, ставшему причиной холодности в их отношениях. Но из-за присутствия посторонних он не мог позволить себе открыто признаться в том, что уступил чувству гнева и совершил ошибку, очень уж свойственную человеческой природе.
— Ты ничего не нарушал, — успокоил он сына. — А вызвал потому, что у меня для тебя есть более масштабная задача.
Видя по глазам Криспа, что его слова принесли сыну облегчение, Константин подумал: какой для него, должно быть, оказалось мукой преодолевать этот долгий, многодневный путь на Восток, не зная, что за преступление он совершил и что за судьба ждет его в Никомедии.
— Пока не могу сказать тебе о твоей новой должности, но, будь уверен, она стоит твоего таланта и твоей верности.
— Спасибо… отец.
— А пока, — продолжал Константин, — я посылаю тебя в Иерусалим с воинским отрядом для охраны значительной суммы денег, которые понадобились твоей бабушке для проведения поиска гробницы Спасителя. Она надеется, что ей удастся найти и эту гробницу, и остатки того самого креста, на котором был распят Иисус Христос. — Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. — Во дворце тебе приготовлено помещение. Мы с императрицей Фаустой ожидаем тебя сегодня вечером на обед.
Крисп ответил на этот приказ салютом римского воина. И, видя, как льющийся в окно солнечный свет превратил волосы сына в золотой шлем, Константин на мгновение почувствовал такую великую гордость, какой еще никогда не испытывал прежде. Нужно бы еще раз поблагодарить Адриана, напомнил Константин себе, за то, что тот указал ему выход из тупика, в который он сам угодил, поддавшись приступу гнева. А что еще важнее, ему нужно научиться не давать ему волю, иначе это приведет его к еще более серьезной ошибке.
Краткое удовольствие, испытанное Константином при виде сына, улетучилось, когда он вошел в свой личный кабинет и увидел ждущего там Хосия из Кордубы. Смуглое лицо епископа было осунувшийся от усталости, а плащ покрывала дорожная пыль.
— Не нужно мне говорить, я и так вижу, — Константин жестом указал ему на стул. — Твое лицо говорит само за себя.
— Моя миссия провалилась, август, — признался Хосий. — Я доставил копии твоего письма епископу Александру и священнику Арию и попытался урезонить обоих. Но они не смогли прийти к взаимопониманию.
— И что ж теперь? В вопросах вероучения я быть судьей не желаю.
— Почему бы не оставить самим епископам решать это дело?
— Еще один Собор? — Лицо Константина прояснилось. — А что, это, пожалуй, выход. Можно провести его в будущем году, как только я вернусь с празднования Виценналии в Риме.
— Уж прости меня за самонадеянность, август, но Собор нужно провести как можно скорее. Раскол из-за Ария и его учения сначала распространился из Египта в Сирию и Палестину, а теперь уже дошел до Вифинии.
— Кто в том замешан? — спросил Константин, встревоженный этой новостью.
— Евсевий из Никомедии, например.
— Так это отравляет мой собственный дом! Епископ Евсевий является духовником моей сестры Констанции. — Константин всплеснул руками, как бы говоря о тщетности своих усилий. — Уму непостижимо, как такое могло столь быстро прийти сюда из Египта. Кто еще в это замешан? Не ты же, Хосий.
— Нет, август. Мы в западной части Церкви давно уже решили для себя этот вопрос о Троице. А вот епископ Феогнид из Никеи все же склоняется к арианской доктрине.
— Уж если Феогнид пал ее жертвой, то, значит, она больше апеллирует к разуму, чем я предполагал, — задумчиво проговорил Константин. — Когда Евсевий из Кесарии предупреждал меня насчет происходящего в Церкви раскола, он говорил, что в этом много от желания греков ко всему подходить с логическими мерками. А уж тут кому быть замешанным первым, как не Феогниду. — Константин, сам того не замечая, ссутулил плечи, словно бремя еще одного разногласия в Церкви уже казалось ему невыносимо тяжелым, — Что же нам теперь делать, Хосий?
— Ты показал нам способ решения, август, когда созвал Арелатский Собор по поводу донатистского раскола.
— И не смог поставить на нем точку, — напомнил ему Константин.
— Ошибаешься. Большинство епископов пришло к единому согласию, как будет и в этом деле. Ведь только немногих пришлось подвергнуть изгнанию.
— Все же это кажется не совсем правильным, чтобы те, кто исповедует одного и того же Бога, ссорились до такой степени, когда большинство изгоняет других. Но что ж, попытаемся снова. Я отложу празднование Виценналии до окончания Собора, но жене моей это не понравится и римскому сенату тоже. Поскорее подготовь мне на подпись эдикт и предоставь в распоряжение обеих партий возможности императорской почты — чтобы у них не было предлога не явиться.
— Где мы проведем Собор, август? Здесь, в Никомедии?
— Нет, здесь и так слишком много политических интриг. Вот в Никее спокойно, и она далеко отсюда. К тому же у меня там дворец, почему бы им не воспользоваться.
— Никея будет для этого идеальным местом, август.
— Ну, тогда организуй все это — и как можно скорее. — Константину удалось улыбнуться. — Когда там соберутся епископы, может, нам и удастся столкнуть лбами достаточно упрямых голов, чтобы они примирились и пришли к единому решению.
Глава 31
Собор созвали в июне, почти два года спустя после поражения Лициния, а местом его прохождения стала Никея — город в Вифинии. Константин выбрал этот прелестный городок на озере Аскания, надеясь, что красота окружающей обстановки подействует смягчающе на разгоряченные головы участников Собора. Из западной половины империи в Соборе принимало участие всего лишь несколько церковников, ибо, как заметил Хосий, там меньше заботились о догматической стороне вероучения, чем на Востоке. Епископ Сильвестр, занимавший престижное кресло епископа Рима, ввиду своего преклонного возраста не отважился проделать столь дальний путь, но зато прислал двух своих пресвитеров, Витона и Винсента; Хосий же из Кордубы присутствовал на Соборе как единственный представитель испанской Церкви.
Собрание стало поистине красочным: великолепно одетые прелаты из крупных богатых городов, таких как Эфес, Коринф, Антиохия, Кесария и Александрия, сидели бок о бок с облаченными в грубую домотканую одежду аскетами и монахами из монастырских центров египетской пустыни. Самыми почитаемыми среди них были Потаммон из Гераклиополя и Пафнутий Фивский из Египта; оба лишились глаза во время гонений на Церковь. Пафнутию к тому же подрезали подколенное сухожилие, что причиняло ему муки и делало калекой: он шел на свое место, страдальчески хромая на одну ногу.
На Соборе присутствовала и группа представителей самых отдаленных восточных окраин империи: Иоанн цз Персии, Иоаким из Нисибины, что в далекой Месопотамии, Ксилиаб из Эдессы и Павел из Новой Кесарии, у которого во время гонений раскаленным железом пережгли на запястьях сухожилия. Из Карфагена прибыл Кесилиан, из-за которого разгорелся спор с донатистами.
Когда в третий день июля 325 года Константин открыл собрание, в целом на нем присутствовало более трехсот глав христианской Церкви. Сам он подъехал к собранию во всем великолепии своего сана, но вошел во дворец один, без сопровождения охраны или военного эскорта, и, пройдя по галерее, поднялся на возвышение в конце зала. На трибуне не было тронного кресла, что подчеркивало желание как можно больше принизить роль земной власти в этом собрании, преследующем духовные цели. Вместо этого слуга принес ему табурет с мягким сиденьем. Все расселись, и Хосий из Кордубы открыл заседание молитвой за успех Собора.
Константин встал и обратился к прелатам с речью на латинском языке, знакомом многим лицам духовного звания. Тем, кто его не знал, речь тут же переводили на греческий. Он тепло приветствовал собравшихся, но с некоторой многозначительностью, напоминая им о том, что в Божьей Церкви нет места для внутренних раздоров, и призвал их забыть о причинах возникших разногласий и распустить узлы противоречий мирным путем.
Закончив речь, Константин подал знак секретарю, и двое рабов внесли в зал жаровню с тлеющими углями. За ними шел писарь и нес корзину со свитками И вощеными дощечками, какие широко использовались для переписки.
— Корзина, принесенная моим писарем, содержит жалобы, адресованные мне многими из вас и тех, кто не смог присутствовать на Соборе, — сказал Константин, обращаясь к собранию. — Когда мой секретарь прочел первые из них и сообщил мне, что многие из вас обвиняют других в ереси, интригах, пособничестве врагу в недавней войне и тому подобных преступлениях, я велел их больше не читать.
Голос его теперь звучал сурово, и всем стало ясно, что он недоволен.
— Осуждению кем бы то ни было своих собратьев, которые трудятся на винограднике Господа, нет места на Соборе, посвященном возвращению Церкви мира. Поэтому я предпочитаю открыто сжечь перед вами эти документы и заверяю вас, что мною они не прочитаны, а содержащиеся в них обвинения рассматриваться не будут. — С этими словами он бросил в жаровню первые свитки, а писарь стал собирать их в кучу над огнем.