— Послушай, Луп, — прожурчала она при звуке шагов Константина. — Сегодня утром я испытала потрясающее наслаждение.
Она томно приоткрыла глаза и тут же широко распахнула их, лишь только увидела вместо любовника стоявшего рядом мужа. И, услышав в ее голосе эту ласкающую интонацию, он ни в чувствах, ни в действиях не мог уже сопротивляться неуправляемой бешеной ярости, справиться с которой было бы не легче, чем голыми руками остановить несущийся шквал ветра.
Когда Константин снова пришел в себя, он все еще стоял у ванны, в правой руке сжимая ручку широкой лопатки, которой служанки Фаусты размешивали в ней воду, добавляя благовония. Шнуры, поддерживающие подушку для головы, оборвались, и Фауста неподвижно лежала на дне лицом вниз; ее распущенные волосы тихо пошевеливались в воде.
Лужа на полу вокруг ванны, мокрая пола длинной мантии Константина, хлюпающая в его обуви вода — все говорило о том, что произошла борьба. Об этом он, правда, ничего не помнил: ласковая нотка в голосе Фаусты, когда она произносила имя своего любовника, полностью затмила его способность к рациональному мышлению. Как ни странно, Константин не испытывал никаких эмоций, когда глядел на тело, лежащее на дне облицованной мрамором ванны, — видимо, охвативший его приступ гнева окончательно прошел, нейтрализованный вызванной им бешеной активностью.
Если кто и заслуживает смерти — убеждала его холодная неумолимость логики — так это Фауста. Уже будучи неверной женой, она к тому же стала и убийцей, когда заставила своего любовника подделать распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров тем двоим, кто единственно мешал ей в осуществлении планов относительно собственных детей. И, зная, что Даций, если его оставить в живых, разоблачит ее перед Константином, она обрекла и его на смертную казнь.
Константин знал, что в империи любой суд по имеющимся у него уликам моментально приговорит августу к смерти. Однако детям, полагал он, совершенно не обязательно знать, что отец взял на себя миссию казни их матери, пусть это и произошло в неосознанном приступе гнева. А посему Константин позвал на помощь, и вбежавшие на его крик караульный и фрейлина застали его стоящим в ванне и поднимающим из воды тело Фаусты.
— Твоя госпожа утонула — оборвался шнур под подушкой, — сказал он фрейлине. — Это снадобье, что дал ей врач, было, наверное, очень сильным и усыпило ее.
Когда он отнес ее в будуар и уложил на ложе, то невольно явилась мысль: а часто ли Луп делил его с нею — и снова в сердце ударил гнев. Но не мог наказать он Фаусту больше того, чем уже наказал, а Луп — тот умрет еще до исхода дня, так что вопрос был исчерпан.
Официальная точка зрения на смерть Фаусты будет той, что он высказал фрейлине и караульному, но Константин понимал, что не пройдет и какой-нибудь пары часов, как по городу будут носиться слухи. Император ничего не делал, чтобы этому помешать, да и что бы он мог предпринять? Вместо этого Константин распорядился, чтобы тело его жены приготовили к похоронам, и пошел сообщить печальную новость детям.
Дация похоронили как воина, без особого шума, а Фаусту на другой день после него — с почестями, пышностью и церемониями, подобающими императрице. Никаких почестей не удостоили Лупа, сраженного топором палача по приказу квестора после быстрого над ним суда, и в тот же день Константин сразу же отправился писать наедине с Рубелием отчет об окончании всего этого дела.
— Я хочу, чтобы все официальные записи, связанные со смертью императрицы, были изъяты из архивов, — сказал он главному судейскому чиновнику империи, — не то мои дети когда-нибудь могут прочесть их, и им больно будет узнать о том, что случилось на самом деле.
— Будет сделано, доминус, — отвечал квестор, осмелясь только добавить: — Но твои ненавистники скажут, что ты приказал казнить двух цезарей, Криспа и Лициниана, потому что они препятствовали твоему собственному желанию быть единовластным правителем империи.
— Я и есть единовластный ее правитель, — сказал Константин. — Пусть будущие поколения судят меня по совершенным делам, а не по тому, в чем могут обвинять меня люди. — Он поднялся со стула. — Распорядись, Рубелий, чтобы приготовили мою галеру. Мы немедленно возвращаемся в Никомедию.
Глава 35
Над полуостровом Византий солнце сияло так же ярко, как в тот день, когда менее чем год назад Константин стоял там с Дацием и говорил о своих планах строительства Нового Рима, но сегодня нерадостно было на сердце величайшего в мире правителя. А говоря точнее, плечи его опустились и оставались такими с того самого жуткого дня в ненавистном им Риме, когда Даций принес ему новость о смерти изгнанника Криспа и поддельный исполнительный лист, с головой выдававший состряпавшего его учителя Лупа.
Почти непосильной оказалась для Константина тяжесть траура по замечательному сыну и старому доброму другу. Со временем к этому примешалась заметная доля печали по Фаусте, ибо не мог он смотреть равнодушно на изящную красоту трех своих дочерей и не видеть при этом опять той прелестной зажигательной девушки, в которую он когда-то давно влюбился — тогда ей было чуть больше, чем старшей из его дочерей сейчас. И, вспоминая тот краткий период взаимной влюбленности и восхищения друг другом, до того, как заботы о государстве нахлынули на него, постепенно воздвигая между ними преграду, Константин задавался вопросом: а стали бы они чужими друг другу, если бы он меньше связывал себя честолюбием, меньше бы стремился расширить свои владения?
«Какая польза человеку, если он обретет весь мир, а душу свою потеряет?» — однажды процитировал ему Даций слова Иисуса Христа. Стоя на одном из семи холмов Византия, где, как он уже решил, заложен будет его новый великий город, Константин снова задал себе тот же вопрос, но не нашел на него ответа: или, скорее, ответа на то, откуда взялась у него эта черная меланхолия, завладевшая духом его в кошмарный тот день и с тех пор никогда не ослабляющая своей мучительной хватки.
Сенат без всяких сомнений принял его рассказ о том, что сморенная маковой настойкой, предложенной ей врачом для успокоения нервов после покушения на нее Дация, Фауста утонула в горячей ванне, которую она всегда так любила, когда оборвались шнуры, что держали подушку под ее головой. Лично он тем не менее знал, что в городе носятся слухи такого толка: якобы он, узнав о связи императрицы с учителем, о которой многие в Риме давно уже догадывались, просто казнил Фаусту, утопив ее в собственной ванне — на что он имел все права и как обманутый муж, и как верховный правитель империи.
По возвращении на Восток из Рима Константин вернул епископа Евсевия Никомедийского из изгнания и исповедался ему в том, что в приступе слепой ярости утопил Фаусту. Но ни отпущение греха, данное ему любезным священником, ни выделение императрице Елене крупной суммы денег на строительство новой большой церкви на том месте, где находился гроб Спасителя, обнаруженном ею в Иерусалиме, не принесло покоя его душе. Обремененная годами и изнуренная долгим путешествием в Иерусалим, Елена, узнав о смерти Криспа, слегла в постель. Константин хорошо понимал, что она никогда не простит ему доверчивости его к Фаусте, вследствие которой и стала возможной эта трагедия. Да, в сущности, он и сам не мог себе этого простить.
Стремясь хоть немного притупить эту боль, все еще не перестававшую сжимать его сердце при воспоминании о дорогом ему первенце: как ехал он рядом с ним в его первом сражении, после которого сын гордо показывал свой окровавленный меч; как он командовал лучниками при разгроме Лициния в Адрианополе; как безропотно принял приказ, лишавший его цезарства в Галлии, с поклоном, как настоящий воин, всецело покорявшийся воле своего командира, — Константин старался как можно чаще проводить время с другими своими детьми.
Девочки уже стали юными дамами, кроме самой младшей из них, Елены. Старший среди мальчиков, Константин II, и следующий по возрасту, Констанций II, превратились в крепких здоровых юношей и приступили к воинскому обучению, тогда как третий, и самый младший, Констанс, с нетерпением мечтал присоединиться к ним. Никто из шестерых — и в этом он был уверен — не считал его ответственным за смерть своей матери, но все же не мог он так просто сложить это бремя с совести. И стоя, теперь на вершине холма над искрящимися водами Боспорского пролива и Понта Эвксинского, не мог он снова вызвать в душе то острое чувство волнения, охватившее его в предвкушении великих событий, когда они с Дацием на этом же самом месте вели разговор об обширных пространствах империи, которые предстояло еще покорить на Востоке.
— Землемеры ждут, доминус. — Голос Адриана напомнил Константину о том, что они приехали в Византий разметить границы Нового Рима, первой истинно христианской столицы империи.
— Сейчас, Адриан, — Он еще раз обвел взглядом и город, и горы земли, наваленные по его приказу во время осады, чтобы можно было подвергнуть Византий обстрелу из мощных военных машин. Эти насыпи покрылись теперь желтым цветущим ракитником, И ветерок с моря доносил до него приятный аромат распустившихся цветов, пролетая над треугольным мысом, где стоял город, окруженный полями с пышно произрастающими на них хлебами и овощами, богатыми фруктовыми садами и виноградниками, позволяющими Византию в основном обеспечивать себя продовольствием.
В заливе, закругляющемся в виде рога и обеспечивающем город идеально защищенной гаванью, стояли на якоре баржи, груженные блоками мрамора, выработанного в каменоломнях Проконнеса, каменистой группы островов в море Мармара. А вдалеке, на лесистых склонах, виднелись огромные вырубки: древесина, которой вскоре предстояло сформировать каркасы для многих городских построек, была уже спущена с гор для обработки ее умельцами плотниками.
Хоть и был Византий оживленным, процветающим городом, он тем не менее избежал нескончаемой суеты и спешки, столь характерной для Рима, чьи обитатели бросались от одного развлечения к другому в поисках удовлетворения пресыщенных вкусов. В сущности, превращение Византия в пышный город с неизбежным обретением им менее привлекательных черт западной столицы представлялось почти профанацией, но Константин не позволял никаким сантиментам возобладать над его решением воздвигнуть здесь новое сердце для Римской империи.
У Византия уже было то, чего не хватало Риму: стратегическое положение (на противоположных берегах у него на виду лежали Европа и Азия) и отличные гавани (как на Понте Эвксинском, так и в заливе со стороны моря Мармара). Хотя и легкодоступный, город в случае нападения мог оказаться крепким орешком, в чем Константин уже убедился, когда сам вел осаду: конец ей пришел, лишь когда обитателям стало известно, что Лициний потерпел поражение.
С этой высокой и прекрасно приспособленной для обороны позиции он мог, и гораздо лучше, чем прежде, защищать восточные земли, в последнее время почти постоянно подвергаемые нападениям или на юге со стороны персов, или на севере со стороны готов. Новый город мог бы также служить и барьером против набегов на плодородные земли Азии к югу от пролива со стороны сарматов — воинственного племени, обитающего к северу от Эвксинского моря. И теперь, когда Геллеспонт, где Крисп одержал ту большую победу над флотом Лициния, находился в руках Константина и когда под его контролем были и море Мармара, и устье его — Боспор, важнейшая морская дорога в этой части земного шара стала его как бы личным озером, оживленным путем для торговых судов, что уж свыше пяти столетий обеспечивали Византию процветание.
С Востока сюда прибывали драгоценные камни, прекрасные ткани, специи и другие предметы торговли, а с Запада — изделия, изготовленные искусными мастерами и ремесленниками Греции, Италии и даже далекой Галлии, отчего благодаря налогам на товары, проходящие через порт, процветали торговцы и богатела казна империи.
Удовлетворенный тем, что Византию он мог дать гораздо больше, чем отнять у него, Константин стал спускаться по склону туда, где внизу, на берегу, его терпеливо дожидались строители.
Выйдя за стены Византия, Константин во главе группы градостроителей проворно зашагал по берегу, по ходу оставляя на земле черту, проведенную острием копья. Едва поспевая за ним и тяжело дыша, Адриан наконец не выдержал и напомнил ему, что очерченные им границы города по площади территории далеко превосходят любой из имеющихся в этой половине империи городов, на что Константин только заметил: «Я буду двигаться дальше до тех пор, пока тот невидимый проводник, что шагает передо мной, че решит, что пора остановиться», — и продолжал свой путь.
Стены Византия остались уже далеко позади, когда он наконец повернул и зашагал к берегу бухты, иногда называемой местными обитателями Золотой Рог, тем самым включая в границы городской территории все семь холмов. Хотя весь город предполагалось окружить стенами, для берега Золотого Рога никаких стен не предвиделось. Зато предполагалось перекрыть вход в бухту огромной железной цепью на поплавках, препятствующей проходу судов, не имеющих на то разрешения императора.
За четыре года, необходимые для строительства Нового Рима, по приказу Константина прочесали весь «римский мир» в поисках сокровищ, которыми можно было бы прославить город. Возвели множество великолепных церквей. Одну из них он отвел специально для себя и распорядился, чтобы после смерти его тело было погребено в ней в золотом саркофаге. Посвященная двенадцати апостолам, она должна была стать одним из великолепнейших строений, возведенных несчастным императором Рима во славу Бога — и во спасение собственной совести.
В центре города он запланировал грандиозную постройку под названием Августеум — большую открытую площадь, вымощенную мрамором и окруженную зданиями аналогичной конструкции. Севернее Августеума он приказал построить еще одну крупную церковь, а на востоке — правительственные палаты. Южнее располагался личный дворец Константина, куда вели ворота с бронзовыми дверями, а рядом — огромный ипподром для игр, без которого не обходился ни один римский город; тут же стояли и бани, также обязательные для римских граждан.
В самом центре Августеума стояла одиночная мраморная колонна под названием Милион[64], являясь отметкой, от которой предполагалось впредь измерять расстояние по всей империи — прежде такой отметкой служила колонна в Риме. По обеим сторонам колонны разместили группу статуй. Одна из них изображала Константина и императрицу Елену и между ними огромный крест, однако еще на одном пьедестале Елена уже стояла в полном одиночестве.
С западной стороны от Августеума находился центр политической жизни города, форум — великолепное строение с просторным портиком в виде триумфальной арки, — указывая на то самое место, где во время осады города в походе против Лициния Константин разбивал свой лагерь. В центре на форуме он поставил еще одну величественную колонну, составленную из цилиндров, материалом для которых послужил порфир, специально привезенный из Рима.
Каждый цилиндр — почти вдвое выше человеческого роста — обвязывался толстыми лентами из желтой меди, выделанными в форме лавровых венков, и все это помещалось на фундаменте, или стилобате, из белого мрамора. Это была, пожалуй, самая выдающаяся архитектурная особенность во всем городе, и на подножии ее Константин распорядился начертать следующие слова:
«О Христос, Владыка и Повелитель мира, Тебе я ныне посвящаю этот послушный город и этот скипетр и силу Рима. Веди его и избавь от всякого зла».
С самого основания Новый Рим — вскоре уже прозванный в простонародье Константинополем — был посвящен почитанию Бога и Сына Его, которому так много лет верно служил Константин. Однако, как ни странно, на самой верхушке порфирной колонны установили взятую из Афин массивную статую Аполлона, правда, голову ей заменили наподобие головы самого Константина.
Византий не мог похвастаться обилием водных источников, поэтому в городе вырыли много земли, чтобы устроить большие цистерны, в которые по акведукам с больших расстояний поступала вода. Один из этих резервуаров был настолько велик, что его крыша опиралась на триста тридцать шесть колонн, составляя в длину триста девяносто футов, а в ширину — сто семьдесят четыре.
Не удовлетворенный строительством в Новом Риме многих самых великолепных в мире зданий, Константин разослал во все концы империи агентов за предметами редкостной красоты и ценности для придания городу еще большей славы. От Рима, например, он потребовал столько пожертвований, что сенат гневно заявил о нещадном потрошении древнего города ради великолепия соперника его на Востоке.
Из Греции прибыли бесценные предметы искусства, такие как Колонна-Змея из Дельф, и Геркулес скульптора Лисиппа — статуя такой огромной величины, что ее высота от ступни до колена составляла полный человеческий рост, а также изъятые из Рима и перевезенные в новый город скульптуры, созданные на сюжеты римской мифологии и персонажей театра. По сути, сокровищ оказалось так много, что, когда четыре года спустя после той злополучной поездки Константина в Рим происходило торжественное открытие всего города, Новый Рим мог по праву претендовать если не на превосходство в великолепии над древней столицей империи, то хотя бы на равенство с ней.
Однако не только в одном Новом Риме по приказу Константина возводили великолепные сооружения. Он строил крупные церкви во всех больших городах, а поскольку всю империю обложили налогами для покрытия расходов на это строительство, огромная масса населения, в большинстве своем не разделяющая Константиновой новой веры, вскоре прониклась ненавистью к христианам, ненавистью чуть ли не столь же злобной, как во время гонений на них при Диоклетиане и при Галерии.
Строительство Константином церквей, по сути, было епитимьей за смерть Криспа, Дация и Фаусты. Сколько бы он ни искал утешения в молитве, он не мог до конца избавиться от бремени вины, навалившейся на него с того ужасного дня в Риме. И, как бы желая наказать Рим за ту роль, которую он сыграл в этой трагедии, он всячески старался заманить его знатных и самых богатых граждан в свою новую столицу.
Одним из самых эффективных шагов Константина в деле заселения Нового Рима оказался декрет, согласно которому никому не разрешалось поступать на императорскую службу без проживания в новой столице, что заставило многих чиновников двинуться из Рима на Восток. Способствуя приросту населения, он перенес порт, куда приходили египетские суда с зерном, из Рима в новый город и стал щедро раздавать хлеб, растительное масло, вино и деньги жителям Нового Рима. Таким образом, отягченный горем и чувством вины, Константин сделал многое для быстрого превращения новой столицы в копию старой — даже пороки последней и те перенес на Восток.
Бремя налогов, необходимых для покрытия всех расходов на строительство и содержание двух центральных столиц, неизбежно восстановило людей против человека, бывшего их идолом и защитником. Константин слишком был занят управлением империей и подавлением небольших бунтов, участившихся из-за тяжелых налогов и постепенного обретения им деспотических привычек, чтобы обращать должное внимание на жалобы населения. И потому постепенно увеличивалась пропасть между ним и простым народом, которым он правил железной рукой, становясь все менее уступчивым и более жестоким в обращении с ним.
Не свободен был Константин и от неприятностей на границах: старые враги его, сарматы и готы, выбрали это время для мятежей, разбоев и грабежей. Давно уже забылась его мечта о расширении империи на восток. Север так докучал ему множеством восстаний, что ему пришлось оставить персидскую границу более или менее на произвол судьбы, и в этом районе тоже стало неспокойно, как во времена Диоклетиана и Галерия.
По мере того как накапливались неприятности, Константин все больше мрачнел, настроения его становились все более непредсказуемыми — начинался период постепенной порчи характера и духовного вырождения, когда единственным настоящим источником счастья для него стали дети. Чтобы вознаградить их за то, что только они были в эти годы ему отрадой, он разделил империю, предвидя тот день, когда либо отречется от власти, либо уйдет из мира сего.
Константин II, произведенный в правители Галлии вслед за снятием Криспа с этого поста, стал теперь самым активным и верным помощником своего отца. Констанцию, второму сыну, отошла префектура Востока, за исключением Понта, Каппадокии и Малой Армении, отданных племяннику Константина Аннибалиану, внуку его отца Констанция и императрицы Феодоры. Констанса, третьего сына, он назначил префектом Италии и Африки, а еще одному племяннику, Далмацию, досталась префектура Иллирии. Все получили титул цезарей, кроме Аннибалиана, провозглашенного царем — титулом, уже более шести сотен лет не существовавшим в Римской империи. Сам Константин оставался старшим императором с правом накладывать окончательное вето на решения молодых правителей, но он постарался возложить на них как можно больше ответственности, надеясь не допустить между ними борьбы за власть, которая начиналась в империи всякий раз, когда сильный император либо умирал, либо отрекался от престола, как было в случае с Диоклетианом.
Императрица Елена, так и не оправившаяся после гибели Криспа, умерла, даже не простив своего сына за трагедию, превратившую его в озлобленного, несчастного человека. В ее честь город Дрепанум, где она прожила столько лет, был переименован в Геленополь, но в далеком Иерусалиме ей строился более долговечный памятник — прекрасная церковь над гробницей Спасителя.
В эти годы тревог и печали Константин находил удовольствие совсем в немногих вещах: в том, как его сыновья и племянники проявляли себя способными правителями отведенных им территорий, и в том, как Новый Рим быстро превращался не только в один из самых красивых, но и самых значительных городов мира.
Однако щедрость, с которой он строил новые церкви, и великолепие его нового двора постоянно увеличивали бремя налогообложения, и народ все громче роптал против своего императора, кажется совсем позабывшего про заботу о нем, в отличие от молодых своих лет, и совсем теперь не пекущегося о благосостоянии и нуждах простых людей. Вот так из популярного и преуспевающего правителя Константин лет за десять стал мало чем отличаться от деспота в вопросах политики. И, будто бы у него и без того не хватало хлопот, в Церкви снова вспыхнули разногласия, так что его тревожной душе едва ли не показалось, что Бог, которому он отдал свое доверие, покинул его.
Глава 36
В результате дебатов на Никейском Соборе и, в частности, благодаря тому, что в это время Константин твердо держал в руках бразды правления, появился символ веры, выразивший в относительно немногих словах истину о великих тайнах, касающихся отношения человека к Богу. Кроме того, Собор выступил с анафемой, приведшей к изгнанию Ария и двух непокорных епископов, Евсевия Никомедийского и Феогнида Никейского, и посеял семена будущего раздора.
В Египте патриарх Александр вскоре после окончания Собора ушел со своего поста, и на его место был Поставлен Афанасий, яростный защитник идеи «единосущности» Бога Отца и Сына. Теперь, когда епископ Александрии стал самым главным противником арианской ереси, упорно цепляющейся за идею «подобносущности», казалось, больше не возникнет никакого разногласия.
Однако от Нового Рима Египет был отдален гораздо больше, чем просто от полуострова Малой Азии и восточного побережья Средиземного моря. Вскоре доктрину Ария снова стали проповедовать в Малой Азии и Келесирии, высекая искру, необходимую для разжигания нового пламени религиозных споров. Да и сам Константин дал толчок этому движению, когда под влиянием епископа Кесарийского, личности яркой и обладающей талантом убеждать, позволил Евсевию Никомедийскому и Феогниду Никейскому возвратиться из ссылки, а позже распространил свое императорское милосердие и на Ария, изгнанного в Галатию.
Возвращение двух епископов было безоговорочным — им позволялось снова вернуться к своим обязанностям. Однако Арию воспрещалось ехать в Александрию, где он незамедлительно вступил бы в борьбу с епископом Афанасием, чье положение в Церкви день ото дня становилось все более весомым. И все же, достигнув своей первой цели — возвращения из ссылки Ария, друзья мятежного священника избрали теперь второй своей целью самого епископа Афанасия.
Зная, что Афанасий пользуется репутацией опытного полемиста, они сначала сосредоточили свои усилия на одном из ближайших его соратников, епископе Евстафии Антиохском, и добились его изгнания. Этот акт произвола со стороны крайне предубежденного религиозного суда вызвал гнев многих людей и еще большее размежевание, но вслед за этим неподатливые ариане согнали еще двух епископов с их престолов. Только тогда они решили, что достаточно сильны, чтобы дать бой самому Афанасию.
К тому времени, когда Константин освятил Новый Рим, полемика шла в полном разгаре. И когда император, враждебно настроенный против Афанасия Евсевием Никомедийским и другими, повелел епископу Александрийскому вновь допустить в эту церковь Ария, Афанасий отказался. Этого-то только и добивались сторонники Ария. Но, к их глубокому разочарованию, Константин, крайне раздосадованный внутрицерковной борьбой, удерживавшей восточную Церковь в состоянии непрерывного брожения, не стал наказывать Афанасия. Но поток обвинений против него не прекращался, и спустя три года после освящения Нового Рима епископу Александрийскому было велено предстать перед религиозным судом в Кесарии.
Будучи опытным воином в полемических схватках по вопросам церковной доктрины, Афанасий отказался защищаться на территории противника перед заведомо предубежденным трибуналом. Когда наконец двумя годами позже в Тире состоялось разбирательство его дела, против него оказались выдвинуты старые, в основном абсурдные обвинения. Но, как и на Никейском Соборе, он защищался с таким мастерством, а сфабрикованные улики оказались настолько неосновательны, что суд не осмелился осудить его, боясь навлечь на себя гнев Константина. Вместо этого в Афины отправили комиссию для сбора дополнительных улик, на основании которых можно было бы строить новые обвинения.
Афанасий же тем временем решил смело положиться на милость императора и поехал в Новый Рим. Остановившись посреди дороги, он загородил путь в город Константину, когда тот возвращался назад из короткой поездки. Но когда гвардейцы императора хотели оттеснить его в сторону, Константин приказал им отступиться от него.
— Лицо твое кажется мне знакомым, — сказал он. — Мы раньше встречались?
— Я епископ Афанасий из Александрии.
— Теперь припоминаю. — Лицо Константина прояснилось. — Ты очень красноречиво выступал против Ария.
— Надеюсь, я смогу быть таким же красноречивым, защищая самого себя, доминус, если ты только не откажешь мне в аудиенции.
— Я всегда восхищался храбрым бойцом — даже если он сражался за неправое дело, — подбодрил его Константин.
— Но мое дело правое, доминус, дело Христово.
— Однако тебя обличил суд епископов.
— Обличил? Нет, доминус. Они отложили разбирательство. Им для этого нужно больше улик, и они их ищут в Египте.
— И найдут? Как ты думаешь, епископ Афанасий?
— Если только не состряпают сами, доминус.
Константин заглянул худенькому епископу в глаза и остался доволен: там не было ни страха, ни раболепства.
— Ты, епископ Афанасий, стал настоящим буревестником, и в своем желании оправдаться такие часто вредят своему собственному делу, даже если оно и правое. Найди жилье в Новом Риме за мой счет, а я тем временем пошлю своего представителя Дионисия в Тир, чтобы он узнал правду. Тогда тебе представится возможность встретиться с врагами лично в моем присутствии.
— О большем я не прошу, доминус, — сказал Афанасий и сошел с дороги, чтобы дать проехать императору.
Дионисий в своем отчете подтвердил заявление Афанасия, что так называемый Собор Тира являлся лишь пародией на то, чем должен быть церковный суд, и Константин приказал участвовавшим в нем епископам немедленно явиться в Новый Рим, чтобы вместе с Афанасием предстать перед ним как перед судьей. А между тем комиссия, ездившая в Египет, уже осудила Афанасия по далее сфабрикованным обвинениям, объявила Ария очищенным от всяческой ереси и рекомендовала восстановление его в Александрийской церкви. Когда же они повторили свои обвинения против Афанасия в присутствии Константина, так называемые улики оказались настолько абсурдными, что все это дело вызвало у Константина отвращение.
К тому времени Афанасий стал центром бурной полемики и яростных разногласий, и у Константина не оставалось сомнений: даже если он прав, вряд ли можно помочь делу восстановления мира в Церкви, помогая ему оправдаться и вернув его на престол. И потому он вынес Афанасию приговор: изгнание, но послал его в Треверы, в Галлию, где сын императора Константин II правил в качестве цезаря и префекта. А чтобы быть уверенным в справедливом обращении с Афанасием, он написал юному Константину письмо, где указывал, что Александрийскому епископу следует предоставить свободу во всех отношениях, кроме выезда из страны.
Хотя обвинения против Афанасия не произвели впечатления на императора, изгнание этого человека, так красноречиво выступившего против арианства, послужило только на пользу его дела. Арий вернулся в Александрию, ожидая восторженного приема, но его победа буквально стала пеплом у него на устах, когда александрийские христиане не стали его слушать и остались верны своему пламенному епископу в изгнании. В результате вновь разгорелась борьба между обеими группировками, и Константин снова вызвал Ария в Рим — на этот раз не обвинять, а защищаться.