— Благородный Рубелий сказал правду, — подтвердил Крисп. — Да, я сначала прислушивался к их мнениям, особенно когда они говорили о епископах, управляющих империей.
— За это и я в равной степени несу ответственность, — вмешался Даций. — Криспу известны мои взгляды на вмешательство епископов в государственные дела. Я часто выражал их в его присутствии.
— Но ты же не участвовал в заговоре, чтобы свергнуть своего императора, — напомнил ему Константин.
— К тому времени, когда я осознал, к чему приведет этот план, заговор, как ты называешь его, уже развивался, — признался Крисп.
— А ты можешь назвать его как-то иначе? — спросил Константин.
— Нет, оте… доминус. Я не отрицал и сейчас не отрицаю своей вины.
— И ничего не выдвигаешь в свою защиту?
— Нет, доминус.
Константин обратился к Рубелию:
— От кого ты получил эту информацию?
— В основном от самого цезаря Криспа. Он ничего не утаивал, за исключением имен тех лиц, которые участвовали с ним в заговоре.
Поборов внезапный прилив возмущения, Константин воскликнул:
— Почему? Почему ты покрываешь предателей?
— Этот заговор не пошел бы дальше пустой болтовни, если бы я их не слушал и не искушался мечтой о власти, — так объяснил это Крисп. — Но ведь я же все-таки слушал — поэтому я отвечаю за все.
— А Лициниан?
— Он всего лишь мальчишка и, по сути, не представлял, с чем это связано и к чему приведет.
— Однако хотел оказаться у власти в бывших отцовских владениях — если, конечно, регенты, назначенные ему сенатом, не убили бы его, чтоб оставить власть у себя. Теперь-то ты видишь, Крисп, как могут неразборчивые в средствах люди одурачить честолюбивого честного человека?
— Да, оте… доминус.
|
|
Константин откинулся на спинку кресла.
— Ты обманул мое доверие и потому должен быть наказан. Но твое наказание будет смягчено, если ты назовешь имена других заговорщиков.
— Я не могу этого сделать, — спокойно сказал Крисп.
— Во имя Бога, скажи, почему не можешь?
— Главный виновник я один. Без меня не существовало бы никакого заговора.
Это была правда, и, несмотря на свою злость и возмущение упрямством сына, Константин не мог не гордиться непоколебимой честностью и силой характера Криспа, благодаря которым он готов предпочесть разжалование, а возможно, и смерть — ибо дело тут пахло изменой, — лишь бы не перекладывать на плечи других свою собственную вину за то, что поддался чрезмерному тщеславию.
— И это твое окончательное решение? — спросил Константин.
— Да, доминус.
Константин обратился к квестору:
— Какое наказание ты рекомендуешь в подобном случае, Рубелий?
— Измена тут налицо, доминус. Обычное в таких случаях наказание — смертная казнь.
Константин услышал, как сын судорожно вдохнул, но лишь на мгновение у Криспа чуть не сдали нервы. Стоя прямо и замерев, он смотрел неотрывно на стену, словно прямо сейчас уж готов был встретить топор палача.
— А ты что скажешь, Даций? — спросил Константин. — Ты согласен с тем, что подсудимый виновен?
— Да.
— А с наказанием?
— Почти ровно три века назад один мудрый и добрый человек в Галилее, в земле Иудейской, сказал так: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Других советов у меня нет.
Константин прекрасно понимал, что Даций хотел этим сказать: не раз он без колебаний убирал со своего пути тех, кто мешал, пользуясь любыми средствами, которые попадались под руку. Собственно, Крисп в этом деле поступил не более из ряда вон выходяще, чем случалось ему самому, — если не считать того, что, когда дело дошло до финального акта уничтожения единственного камня преткновения, отделяющего его от власти и славы, он отказался причинить вред своему собственному отцу. А это само по себе оправдывало смягчение наказания с примесью милосердия.
|
|
— Я бы не хотел лишать своего собственного сына милосердия, к которому призывал Сын Божий, — сказал Константин. — Воля моя такова: цезаря Криспа и цезаря Лициниана отправить в изгнание. Они будут оставаться под стражей в Поле в Истрии до тех пор, пока я не объявлю указом об окончании срока их изгнания. Квестор Рубелий распорядится немедленно об отправке их в Полу и секретарь запротоколирует приговор.
Он поднялся из кресла.
— Военачальник Даций, я бы хотел переговорить с тобой в своем кабинете.
Когда Крисп поворачивался, чтобы вслед за Рубелием выйти из комнаты, Константин заметил в его глазах недоверчиво-изумленный взгляд, как у обреченного на смерть человека, которому в последнюю минуту отменили исполнение смертного приговора и он егде чикак не может поверить в свое везение.
— Ну как, ты согласен с моим решением? — спросил Константин, снимая с себя пурпурную мантию судьи. — В Поле дворец хоть и небольшой, но уютный и с видом на Адриатическое море.
— Ты был к нему более чем великодушен, — заверил его Даций. — Я ожидал… — Он не стал продолжать, но Константину и так стало ясно: при его склонности в последнее время впадать в слепую ярость этот приговор действительно очень мягок по сравнению с тем, что мог бы прозвучать. Истрия — одно из прелестнейших мест на Адриатическом побережье Далмации, а Пола расположена на кончике полуострова, вдающегося в море. Никакое изгнание не могло бы быть приятным для человека, осознавшего, что оказался в дураках у собственного тщеславия — а Крисп прекрасно это понимал, — но уж коли выпала ссылка, то вряд ли можно было сыскать условия, менее суровые для наказания.
|
|
— Какие я планы строил в его отношении — и все это бросить на ветер! — Константин приложил свою руку к левой стороне груди, где что-то стягивало и давило с тех самых пор, как к нему заявился учитель Луп со своим обличением. — Я готов был отдать ему целых полмира — и делай что хочешь, советуйся только со мной в отношении самых крутых перемен. И вот за один только вечер он разом разрушил то, что могло бы стать для него блестящей и славной карьерой.
— Так ты намерен сделать его изгнание бессрочным?
— А что я могу еще, если он отказывается выдать своих сообщников? Вряд ли я мог бы вернуть его на ответственный пост, зная, что он может снова уступить их влиянию.
— Но если заговорщики будут найдены и обезврежены?
— Тогда я, наверное, мог бы пересмотреть его приговор — после подходящего срока наказания изоляцией от остального мира. — Константин с любопытством взглянул на Дация. — А что это у тебя на уме?
— Видишь ли, парень мне доверяет. Если я отправлюсь с ними в Истрию, возможно, мне удастся убедить его исполнить свой долг и раскрыть все подробности заговора.
— Но ведь ты фактически правишь Галлией от имени юного Константина.
— С этим может справиться и Крок. Он намного моложе меня, и тяжелые нагрузки ему больше по плечу.
— Ты так любишь Криспа, что готов похоронить себя вместе с ним? — От избытка чувств Константину перехватило горло.
— Я хоронил себя вместе с его отцом в Салонах, когда туда уехал Диоклетиан, — напомнил ему Даций, — Дворца в Поле я еще никогда не видел, но, полагаю, он не менее роскошный. Может, я даже займусь выращиванием капусты.
— Я разрешаю тебе ехать. И если ты как-нибудь сможешь дать мне надежное основание для возвращения парню моего расположения, я буду вечно тебе благодарен. — Константин обнял старого полководца за плечи, выражая ему глубокую признательность. — Благодарю тебя также за то, что напомнил мне учение Христа о милосердии. Несмотря на твое недоверие к епископам, мне иногда все же кажется, что ты настоящий христианин — лучше, чем каждый из нас.
Многие в Риме вздохнули с глубоким облегчением, узнав, что Крисп отказался назвать соучастников заговора и вместе с Лицинианом оказался сослан в Истрию. Многие, но не императрица Елена, для которой Крисп являлся как бы вторым сыном. Она явилась к Константину тут же после объявления приговора.
— Вот уж никогда не думала, что настанет такой день, когда ты оттолкнешь свою собственную плоть и кровь, — с горечью упрекнула она его. — Единственное преступление Криспа заключалось в том, что он позволил этой женщине одурачить себя.
От кого-либо другого Константин не потерпел бы, чтобы императрицу Рима называли «эта женщина», но он давно уже знал, как его мать относится к Фаусте, и, по правде, не прочь был с этим согласиться. Он не советовался со своей женой насчет изгнания Криспа, поскольку происшедшее той ночью никак не отразилось на его решении. К чести Константина, он так до конца и не поверил Фаусте, уж больно это было похоже на нее — вскружить голову впечатлительному молодому человеку, просто чтобы показать, что ее красота все еще имеет власть над мужчинами.
— Не из-за Фаусты Крисп приговорен к изгнанию, мама, — терпеливо объяснял он, — Он с шайкой сенаторов и знати замышлял отнять у меня империю.
— Я этому не верю! — воскликнула Елена. — Фауста сочинила небылицу, чтобы люди не узнали правды — что она его напоила и пыталась соблазнить.
— Крисп признался.
— Кто же тогда замешан еще?
— Он не сказал.
— Ну вот, неужели ты не понимаешь? — ликующе вскричала она, — Он ее покрывает!
Та же мысль приходила в голову и Константину, но логика уже опровергла ее. Свирепо, как львица, оберегающая свое там, где дело касалось будущего ее сыновей, Фауста никогда бы не стала содействовать Криспу в овладении им руководством империей, зная, что ее сыновья будут, возможно, полностью отстранены от престолонаследия — как это случилось с детьми императрицы Феодоры и отца самого Константина после его восхождения на пост единовластного августа.
— Даций и квестор Рубелий изучили это дело, мама, — объяснил он. — Даже Даций согласился, что приговор был мягким — ведь дело касалось государственной измены.
— Разве это измена, когда молодой человек потеряет голову из-за бессовестной женщины, которая старше его по возрасту?
— Я же сказал тебе, что это дело не имело никакого отношения к изгнанию Криспа, — повторил Константин. — Он был пьян и, наверное, не мог устоять…
— Значит, ты допускаешь, что она соблазняла его?
— Скажем так: я за это его не наказывал. Поверь мне, мама, я позволил ему отделаться самым легким наказанием. Во время Виценналии я хотел поставить его августом над префектурами Галлии и Италии. Теперь я должен и дальше нести это бремя сам.
Фауста восприняла новость об изгнании Криспа с гораздо большим возмущением, когда Константин пришел к ней, чтобы сообщить ей об этом. Она только что вышла из ванной, тепло которой — поскольку августа любила часами лежать в горячей воде — все еще чувствовалось в помещении. Видя ее такой, разомлевшей, Константин еще менее, чем всегда, был склонен винить Криспа в его одержимости ею: раскрасневшаяся от ванной, она казалась все такой же соблазнительной, как и в тот день, когда он впервые увидел ее в Риме более двадцати лет назад.
— Ты казнил моего отца за меньшее преступление, — бушевала она, — А того, кто пытался изнасиловать твою жену, ты отпустил на волю. Это так ты меня уважаешь — меня и своих детей?
— Крисп подвергся суровому наказанию.
— Ссылку на несколько месяцев во дворец на Адриатическом море — это ты называешь суровым наказанием? Что подумают люди о правителе, который уважает честь своей жены не больше, чем…
— Тебе самой бы следовало больше уважать свою честь, когда ты задумала вскружить Криспу голову. И когда завлекла его сюда, чтобы доказать свою власть над ним, а потом, увидев, что развязала силу, с которой не совладать, вынуждена была звать на помощь.
Удар попал в точку, подтвердив, что Константин правильно думал о разыгравшейся в ту ночь сцене, когда он вошел в эту самую комнату и застал Фаусту почти обнаженной, а сына якобы в компрометирующем положении.
Зная Фаусту, он не предполагал, что ее может охватить чувство вины, и удивился, заметив в ее глазах страх. Какое-то мгновение она даже неуверенно держалась на ногах, словно он ударил ее, и Фаусте пришлось упереться рукой о туалетный столик, чтобы не упасть. Но это быстро прошло, и она снова овладела собой.
— Ты что же, обвиняешь мать своих детей в том, что она распутница? — набросилась она на него.
— Не в том, что распутница. — Даже зная, на какие ухищрения она пускалась, чтобы доказать свою власть над молодым человеком, он не мог не восхищаться ее огненной красотой, взбаламученной теперь гневом и возмущением, — Я не думаю, что ты была мне неверна: ведь ты же знаешь, что я убил бы тебя за это. Но я не могу простить тебя за то, что ты пошла на поводу у своей гордыни и погубила Криспа.
— Погубила? Да твоя мать уговорит тебя, и через несколько месяцев ты простишь его и вернешь из изгнания.
— Я хочу сказать, что ты разрушила его ближайшее будущее.
— Значит, ты не намерен поставить его потом августом над Галлией и Италией?
— Откуда ты это узнала? — Если б он так не встревожился, обнаружив, что тайна, которой он поделился только с Дацием, известна теперь и другим, он мог бы насторожиться, завидев в ее глазах какой-то затравленный взгляд.
— Об этом уже давно судачит весь Рим, — сказала она, пожимая плечами.
— О плане моем знал только Даций. Я поведал ему о нем накануне перед тем, как все это случилось.
— Тогда, наверное, ты говорил во сне, — мигом высказала она предположение, — Ну да, теперь вспоминаю: ты и правда сказал это во сне.
— Но мы с тобою не спали вместе в одной постели с тех пор, как я приехал в Рим. Все ночи ты пропадала на приемах и обедах и только на рассвете возвращалась домой.
— Тогда, наверное, мне рассказал об этом кто-то из слуг.
— Ты лжешь, Фауста. Почему?
К полному его удивлению, ее глаза налились слезами. Он позабыл, как легко она притворялась плачущей, поэтому ему и в голову не пришло, что, когда Фауста бросилась ему на руки, слезы эти не были настоящими.
— Меня до боли оскорбило то, что ты хочешь принять такое решение — лишить наследства собственных детей, не сказав об этом своей жене. — Она горько зарыдала, — И это после того, как я пожертвовала своей красотой, рожая тебе детей, которых ты хотел иметь. Что я сделала, чтобы заслужить такое обращение?
Константин, хотя еще наполовину убежденный, что она неспроста разыгрывает драматическую сцену, как это частенько делала и раньше, инстинктивно обнял ее и привлек к себе. И тут же почувствовал знакомый прилив желания, трепет восторга, сладость которого уже почти позабылась в тисках неотложных государственных дел.
Давно уже, подумал он, не были они так близко вместе. Фауста прильнула к нему, больше не всхлипывая, и Константин почувствовал растущую в сердце великую нежность, отметающую, хотя бы на миг, его подозрение, что она лишь разыгрывает роль. И, взволнованный ее неожиданной лаской, он совсем позабыл, что Фауста не ответила на вопрос, откуда она узнала о его секретном намерении провозгласить в заключительный день Виценналии цезаря Криспа августом Запада.
Не имея теперь помощника, на которого можно было бы опереться — как он предполагал опереться на Криспа, — Константин оказался вынужден на несколько месяцев задержаться в Риме, чтобы наладить там кое-какие дела. Одно из них касалось строительства, согласно его приказу, нескольких новых церквей, на которое он уже выделил средства. Предстоял еще ряд совещаний с управляющими двух западных префектур и нескольких провинций — нужно было убедиться, что эти люди способны разделить с ним ответственность за империю.
Хотя Пола и Истрия находились всего лишь в нескольких днях пути верхом, а морем с восточного берега Италии и того меньше, Константин не получал известий от Дация о том, как удается его попытка узнать у Криспа имена его бывших сообщников. Затем однажды утром во время проведения им повседневной аудиенции для послов, правительственных чиновников и других ответственных лиц, пришедших с делами, требующими внимания императора, он уловил внезапное беспокойство за стенами приемного зала. И вскоре туда ворвался капитан имперской гвардии.
— Совершено покушение на жизнь императрицы, доминус! — прокричал он. — Убийца у нас под стражей!
Константин бросился из палаты в личные покои Фаусты, где творился страшный переполох: кричали женщины, бегали слуги и солдаты. Сама Фауста, как он быстро установил, не пострадала, но пребывала в истерике, и ему потребовалось некоторое время, чтобы успокоить ее и заставить выпить маковую настойку, приготовленную придворным врачом. Когда жена успокоилась, он ушел из ее комнаты и вызвал к себе начальника охраны.
— Что здесь произошло? — спросил он.
— Госпожа находилась в спальне и готовилась принять ванну. Убийца ворвался к ней и пытался заколоть ее кинжалом.
— Да как же мог кто бы то ни было проникнуть в покои императрицы?
— Охранники стояли на карауле у дверей, доминус. Но поскольку он военачальник и известен как один из твоих ближайших друзей…
— Военачальник?
— Это был полководец Даций, доминус.
Глава 34
— Даций! — воскликнул Константин. — Но это невозможно. Он в Истрии.
— И тем не менее покушавшийся — военачальник Даций, доминус. Я служил под его началом в Галлии и знаю его хорошо.
— Где он сейчас?
— В комнате, дальше по коридору. Императрица закричала, когда он вытащил свой кинжал. Караульному, дежурившему за дверью, удалось вовремя проникнуть в комнату и смертельно ранить его копьем — он не успел ударить ее кинжалом. Сейчас с ним врач.
Да, это действительно был Даций, но на мгновение Константину показалось, что он уже мертв. Затем он заметил слабое движение грудной клетки раненого и опустился на колени возле ложа, на котором лежал его старый товарищ — и, по-видимому, несостоявшийся убийца его жены. Его грудь покрывали толстым слоем бинты, но по растущему красному пятну Константин понял, что рана все еще сильно кровоточит. Врач прикоснулся к правому боку раненого, ниже ребер.
— Рана от удара копьем, доминус, и смертельная. — Врач покачал головой в подтверждение того, что и самому Константину было видно по расплывающемуся пятну на повязке, по слабому дыханию раненого и бледности на его губах. Начальник дворцовой стражи не ошибся: рана действительно оказалась смертельной.
Даций открыл глаза и, увидев Константина, попытался приподняться, но снова упал на постель. Когда же, однако, Константин потянулся, желая помочь ему, раненый нашел в себе силы, чтобы оттолкнуть от себя его руку.
— Убийца! — выговорил он, тяжело дыша, но тут же закашлялся, не в силах больше произнести ни слова, изо рта его выбилась струйка крови и побежала по подбородку.
— О чем ты говоришь, Даций? — ушам своим не поверил Константин. — Кого это я убил?
— Криспа и Лициниана, — задыхаясь, выговорил умирающий, — Я видел твою подпись на их приговорах и на моем. Но я бежал.
— Когда это случилось?
— Приговоры прибыли в Полу с курьером из Рима… неделю назад. Командир гарнизона… два из них… привел в исполнение… но мне удалось бежать, — Голова его снова упала на подушку. Разговор исчерпал его силы, и опять наступило беспамятство.
— Он умер? — спросил Константин у врача, все время державшего свои пальцы у раненого на запястье руки.
— Нет, доминус. Пульс еще есть, но еле прощупывается.
— Приведи его в чувство, приведи, если можешь. Я должен узнать всю правду об этой истории.
— У него на груди в тунике был документ, доминус. Его пробило копье охранника.
— Его еще можно прочесть?
— В основном да. — Врач передал ему лист пергамента с изображением императорского шлема. Внизу стояла подпись Константина. Содержание документа не вызывало сомнений, несмотря даже на то, что он пропитался кровью старого полководца. Это был приказ начальнику гарнизона казнить Дация; но хотя его удостоверяли и личная печать Константина, и то, что выглядело его подписью, сам он видел его впервые.
— Это подделка! — Константин поднял глаза и встретил недоверчивый взгляд врача. — Ты наверняка это поймешь. Стал бы я убивать своего сына и совсем еще мальчика, да еще человека, научившего меня всему, что я знаю?
— Кажется, Даций считал его настоящим, доминус.
— Но зачем он пытался убить императрицу?
— Не знаю, доминус. Но он бы сумел это сделать, если б охранник не бросил в него копье. Она, конечно, была потрясена и обезумела от ужаса, поэтому я дал ей выпить маковой настойки и попросил ее фрейлин приготовить ей горячую ванну. Ты знаешь, как она любит их принимать.
Константин понимал, что ничего не добьется, если станет расспрашивать Фаусту. Ее привычка лежать часами в парящей горячей ванне не раз уже вызывала у него раздражение, но после таких процедур она всегда становилась сговорчивей, и потому он не стал предлагать ничего другого.
— Постарайся привести его в чувство, — приказал он врачу. — Я должен узнать побольше об этом таинственном документе.
Из небольшого ларца доктор достал пузырек и, откупорив, поднес его к носу Дация. Резкий запах содержимого даже Константина заставил закашляться. Даций открыл глаза.
— Этот приказ — подделка, Даций, — поспешно заговорил Константин, надеясь, что умирающий не потеряет снова сознание до того, как ему удастся узнать у него что надо.
— Но как…
— Не знаю, но я выясню это.
— Ты клянешься?… — приступ кашля не дал ему говорить.
— Своей верой в Иисуса Христа и надеждой на спасение я клянусь, что никогда до настоящего момента не видел приказа о твоей смертной казни. Ты сказал, что и Крисп, и Лициниан оба мертвы?
— Да. Обезглавлены…
— Почему ты пытался убить Фаусту?
— Я был уверен, что это она обманом заставила тебя подписать эти смертные приговоры. Крисп рассказывал мне, как она той ночью одурачила его в своей спальне. Он проводил ее домой, но, когда стал уходить, она бросилась ему на шею и закричала, чтобы ты услышал.
— Но зачем?
— Ты собирался поставить Криспа августом Запада, в обход ее собственных сыновей.
Все объяснялось так просто, что он обругал себя за свою слепоту, хотя в глубине души всегда подозревал что-то такое, но только ему не хотелось смотреть в лицо правде. И вот потому-то — Константин понял это сейчас — пали на плахе и сын его, и Лициниан, и теперь умирал Даций, а бремя вины за их смерть оставалось нести лишь ему одному.
— Почему Крисп не рассказал, что произошло на самом деле? — спросил он.
— Мальчишка был без ума от нее — и пьян. Он точно не знал, что сделал и что не сделал. — Голос умирающего постепенно ослабевал. — Обещай мне, что она будет наказана…
— Будет. Я клянусь. — Слова рождались из глубины, где сердце его разрывала мука при мысли о Криспе, красивом, подающем большие надежды, отважном, срубленном топором палача, — и все из-за безжалостного тщеславия женщины.
— Она будет наказана, — повторял и повторял он машинально, уставившись в стену глазами, слепыми теперь ко всему, кроме боли разбитого сердца. Константин не знал, что Даций уже перестал шептать и дышать, пока врач не сказал ему тихо:
— Он умер, доминус. Можно, я подготовлю его тело к похоронам?
Рыдание вырвалось из груди Константина и, не обращая внимания на окровавленную повязку, что могла запачкать его тунику, он привлек к себе мертвое тело старого друга, и слезы струились у него по щекам. Он долго предавался своему горю, плача не только о Дации, но и о сыне, и юном Лициниане. Затем взял себя в руки и с окаменевшим лицом поднялся и двинулся к двери.
— Доминус, а документ, — окликнул его встревоженный лекарь. — Может, мне уничтожить его?
Константин понимал, почему был задан этот вопрос. Уничтожив распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора для Дация — как и подобные же распоряжения для Криспа и Лициниана, император будет чист, и никто не сможет обвинить его в том, что именно он отдал приказ о казни этих троих людей. Потом в далекой Истрии начальника гарнизона Полы можно будет выбрать как козла отпущения и казнить его на том основании, что он способствовал интересам тех, кто стремился поставить Криспа на место отца в конце Виценналии.
Но Константин вовсе не собирался замазывать эту трагедию или приуменьшать свою в ней незавидную роль. Вполне реальна и слишком мучительна оказалась боль и тоска по сыну и Дацию — и по Лициниану тоже, ибо юный цезарь был еще только подростком, — чтобы он мог оставить их смерть без отмщения. Кроме того, он уже дал обещание Дацию, что виновники понесут наказание.
— Дай мне тот лист, — приказал Константин врачу. — Но пока не говори о нем никому. Это единственная ули… — Говоря, он смотрел на окровавленный документ и вдруг прервался на полуслове, взволнованный, с бьющимся сердцем. Когда он впервые увидел его, то подумал, что в этих угловато начертанных буквах есть что-то знакомое. Теперь же Константин вспомнил, где этот почерк он видел раньше.
Это было, когда они с Дацием ездили на виллу Ливии накануне заключительного дня Виценналии и он открыл ему свои планы насчет Криспа. Дети занимались своими уроками с Лупом, переписывая стихи с большого листа пергамента, на котором учитель написал отрывок из «Энеиды». Почерк на том пергаменте и почерк на документе со смертным приговором у него в руках оказался идентичным.
— Разыщи учителя Лупа, — приказал Константин караульному, стоявшему возле двери. — И немедленно доставь его прямо ко мне.
Глаза у Лупа были настороженными, когда двое охранников привели его в личные апартаменты Константина.
— Ты знал, что военачальник Даций покушался на жизнь императрицы Фаусты менее чем час назад? — обратился к нему Константин.
— Я слышал переполох, доминус. Надеюсь, он не причинил императрице вреда? — Озабоченность в его голосе казалась искренней.
— Она не пострадала. Прежде чем он успел ее убить, его пронзил копьем караульный.
— Я принесу благодарственную жертву за ее спасение Апол…
— Даций умер несколько минут назад, — перебил его Константин, — но все же успел предупредить меня о заговоре, уже погубившем сына моего Криспа и цезаря Лициниана. Кто-то подделал распоряжения о приведении в исполнение смертных приговоров в отношении их и военачальника Дация и подписал их моим именем.
— Но ведь конечно же в Поле начальник гарнизона заподозрил…
— Это оказались очень ловкие подделки, Луп. — Снова прервал его Константин. — Тот, кто их сделал, находился в тесных отношениях с моими домочадцами. Он использовал пергамент с изображением императорской короны и подпись мою подделал в совершенстве.
— Такого предателя нужно тотчас поймать и казнить, — благочестиво возмутился Луп. — Если я могу помочь…
— Можешь. — Константин потрогал пальцами кинжал, который положил перед собой на стол. — И больше, чем кто-либо еще.
— Только прикажи, доминус.
Константин наклонился вперед, впиваясь взглядом в глаза учителя.
— Зачем ты это сделал, Луп?
— Я… я не знаю, о чем ты, доминус.
— Тогда вот это должно осветить твою память. — Константин бросил на стол окровавленный пергамент с распоряжением о смертной казни, но Луп отпрянул назад, словно это была ядовитая, готовая ужалить змея. Теперь лицо его исказилось страхом и мертвенно побледнело.
— Не стоит пугаться крови, — сказал ему Константин. — Ведь ты же убил и Дация, и Криспа с Лицинианом!
— Я отрицаю всякую причастность к этому делу, — хрипло проговорил Луп. — И требую, чтобы сенат разобра… — Он прервался на полуслове, когда Константин вставал на ноги, держа свой кинжал в руке.
— Взять его! — приказал Константин, и один из гвардейцев, здоровенный малый, способный переломить учителя пополам, быстро заломил ему руки за спину, держа его, сопротивляющегося, легко, как ребенка. Левой рукой Константин одним рывком разорвал одежду у него на груди и приставил конец кинжала к бледной коже учителя. Лезвие медленно вдавливалось в плоть, и лишь только проникло в ткань, как Луп закричал от боли и страха.
— Кто задумал состряпать эти фальшивые документы? — спросил он сурово.
— Императрица Фауста.
— Ты лжешь!
— Клянусь богами. Она злилась на тебя, потому что ты не стал преследовать цезаря Криспа за нападение на нее…
— Ты знаешь, что никакого такого нападения не было. Когда вы с императрицей впервые задумали устроить Криспу ловушку?
— Когда я услышал, как ты рассказываешь Дацию на вилле Ливии о своих планах произвести его в августы Италии и Запада. Я поехал во дворец другой дорогой и предупредил императрицу. Мы решили напоить цезаря той ночью, чтобы она могла обвинить его в нападении на нее.
— И ты состряпал эти смертные приговоры?
— Их придумала императрица Фауста…
— Когда?
— Примерно месяц назад, как-то ночью у себя в спальне. — Он проговорился и, видимо, понял это, потому что вдруг испуганно забормотал: — Я… я хочу сказать, что я…
Константин осознал тайный смысл сказанного учителем и почувствовал себя так, словно ему нанесли пощечину. Бессознательно он еще глубже вонзил острие кинжала в тело учителя, и только грудина преграждала железу путь в сердце Лупа. Боль заставила того снова закричать.
— Давно ли ты имеешь свободный доступ в спальню моей жены?
— Как… как только я стал у вас учителем, доминус. Она заставила меня… — Но Константин больше не слушал.
— До казни взять его под стражу, — приказал он гвардейцу, поворачиваясь к двери, ведущей в апартаменты Фаусты.
В будуаре императрицы он застал только фрейлину; при виде его лица и того, что было на нем написано, она вышмыгнула из комнаты, не дожидаясь приказа. По тяжелому духу ароматизированного пара он понял, где найти Фаусту. Без всякого предупреждения Константин резко раздвинул портьеры и вошел в ванную комнату. Мраморные стены и пол были сырыми и скользкими от осевшего на них горячего пара. С порозовевшим от жара телом Фауста лежала в ванне, и ее голова покоилась на подушке, подвешенной на крепких шнурах, натянутых поперек ванны; по воде во все стороны струились ее темные волосы.