– Нет, – сказала Тусси, – не надо останавливать мгновение: оно не прекрасно.
– Это так, – сказал Лопатин. – Однако не вешать же наш марксистский нос, а?
– У меня очаровательный носик, – возразила Тусси, – и вы это прекрасно знаете, мистер Генри.
Было так грустно, что они много шутили. Тусси сказала, что уже к утру Лопатин будет «настоящим путешественником». Оказывается, по старинному английскому обыкновению, «настоящим путешественником» считался тот, кто находился не менее чем в трех милях от своего жилья. И такому страннику даже в «сухой» воскресный день полагалась выпивка.
– Эге, Тусси, – улыбнулся Лопатин, – да ведь я ж всегда «настоящий путешественник». Извольте-ка, извольте!
– Припасено, сэр! Генерал находит, что у этого вина терпкий вкус, как у стихов Шамиссо.
Лопатин, смеясь, отвечал, что у него и без вина оскомина. И, помолчав, прибавил: «На душе». Они переглянулись. Оба чувствовали, что больше уж не до шуток. И Лопатин заговорил о том, о чем не говорил никому, даже Энгельсу.
– Нет, – говорил он, – свет еще не брезжит, ночь стоит долгая, путь очень далек. Путь так далек, что его, верно, не одолеть и «настоящим путешественникам».
Это не было унынием. Ни разочарованием, ни отчаянием. То была правда, и у Тусси зашлось сердце. Лопатин натянуто усмехнулся: «Я, кажется, сочинил реквием…»
В передней, уже надев пальто, он обнял Тусси. Они расцеловались.
– Прощайте, – сказал Лопатин. – Теперь уж не до свидания, а прощайте.
Тусси вышла за ним на площадку.
Его шаги глохли в черноте лестничных маршей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На Большой Садовой, 114, старшим дворником служил Демидов Петр Степанович. Был уж он немолод, но телом крепок, умом сметлив, всегда трезв.
|
|
Как все дворники, Демидов присматривал за жильцами. Этого требовало начальство, полиция. И тайная политическая полиция тоже пользовалась донесениями дворников. При этом, однако, насмешливо величая их «подвальной аристократией».
Майор Скандраков не разделял иронии своих коллег. Напротив, такие, как Демидов, недавние, в сущности, крестьяне, сохраняли становые черты простого русского человека. Они, полагал Александр Спиридонович, не отравлены фабричным дымом, не заражены цивилизацией. Становые черты простого русского человека, именно так-с, господа. Черты эти произрастали из терпения, как дуб из желудя.
Майору попался однажды стишок: что-то такое о том, что Россия начинается с терпения… И Скандракову, как многим причастным к государственному управлению, очень это нравилось.
Следствие обошлось бы и без полковника Оноприенки, начальника Петербургского губернского жандармского управления, человека весьма неглупого; и без вкрадчивого и начитанного прокурора Котляревского; и без корректного немца ротмистра Лютова; и без ревностного, но мелочного подполковника Бека. Каждого заменил бы другой чиновник. А вот без «подвальной аристократии», без Демидовых дело не двинулось бы с мертвой точки.
Ни прокурор, ни жандармские офицеры прямо, по штату не подчинялись майору Скандракову. Но в департаменте г-на фон Плеве был так называемый судебный отдел – для неусыпного наблюдения за производством дознаний о преступлениях политических. С недавнего времени отдел этот курировал чиновник по особым поручениям Скандраков.
|
|
Он умел ладить и умел прилаживаться. Даже нервный Оноприенко, чрезвычайно щекотливый в части субординации, не только не находил поводов для раздражения, но и с удивлением замечал, что симпатизирует «московскому выскочке».
Опытность и неторопливая рассудительность Скандракова признавались не подчиненными ему подчиненными. Они охотно советовались с майором. Майор на советы не скупился. Не тяготился он лишний раз заглянуть и в губернское жандармское управление. Бумаги, поступающие оттуда, Скандраков читал внимательно. Но это не заменяло личного присутствия на следствии.
Первый шаг, подсказанный самим фон Плеве, был правильным. Молодого человека «южного типа», арестованного на похоронах Судейкина, показали (выражаясь официально – предъявили) дворнику Демидову: ведь из дома номер 114 на другой день после убийства инспектора исчезли двое жильцов, акушерка Голубева и некий Савицкий.
Окажись «южанин» этим самым Савицким – следствие потянуло бы первую ниточку. Но именно поэтому майор не верил в тождество арестованного с исчезнувшим Савицким. «Гениальные прозрения» не требовались. Требовались месяцы настойчивой деятельности. И майор Скандраков ничуть не удивлялся, когда дворник Демидов, основательно оглядев «южанина», отвечал, что «предъявленное лицо не имело проживания в ихнем доме». И прибавил свое неизменное, протяжное: «Да-а-а».
Однако, подумав минуту, другую, третью, положительный дворник молвил своим крестьянским, заслуживающим доверия говорком:
– А к жильцу-то нашему, ваше высокородь, который, значит, в бегах, к жильцу, замечу, приходил. Да-а-а.
|
|
– Не ошибаетесь, Петр Степанович? – спросил Скандраков; он не употреблял всех этих снисходительных «братец» и «любезный».
Демидов опять подумал. Потом сказал:
– Побожился бы, да не буду: кровь носом пойдет. Да-а-а.
Свидетельство было важное. Настолько важное, что Александр Спиридонович весело взглянул на арестованного. Тот, однако, хранил подчеркнутую невозмутимость.
Скандраков не впервые присматривался к «южанину»: молодого человека часто привозили из Петропавловской крепости в жандармское управление. Майор находил, что арестованный слишком спокоен и слишком независим. Эти-то «слишком» и настораживали Скандракова.
Майор отпустил дворника, спросил «южанина»:
– Дворник ошибается?
– Он может твердить свое до скончания века, но это ничего не доказывает.
– Пусть так, – согласился Скандраков. – Доказывать будет не дворник, а мы. Попробуем рассуждать. Дворнику кривить душой зачем? Незачем. А у вас к тому резоны есть.
– Какие еще, к черту? Это у вас, у вас есть. Схватили ни за что ни про что, а теперь и доказываете.
– Вы арестованы не мною. Оправдывать чужие ошибки не в моих правилах… Итак, во-первых, вид на жительство у вас подложный. Неоспоримо? Неоспоримо. Во-вторых, тот же документ дает и другое неоспоримое свидетельство: вы приехали в Петербург почти накануне известного вам преступления. Или же изволили проживать по другому виду. В-третьих, канцеляристом служили несколько недель, а где обретались прежде, говорить отказываетесь. Теперь вообразите себя на моем месте: как прикажете поступать?
– Во всяком случае, не гноить в крепости! Я уж спрашивал, да вы отмолчались. Ну зачем бы я, ежели б что числилось, зачем бы я сунулся на похороны?
Арестованный, как и прежде, держался вызывающе, напористо, почти грубо. Александр Спиридонович и бровью не вел. Он был кроток.
Говорили, что по инструкции, составленной еще Бенкендорфом, жандармы обязаны уподобляться кротостью первым христианам. И блистать изысканной вежливостью. Таковыми и были жандармы прежнего типа. Скандраков знавал их в ранней молодости. Он не подражал старикам – они продолжались в нем.
– Да, – спокойно и как бы с удовольствием признал Скандраков, – давеча я отмолчался. Мне не был ясен ваш мотив. Грубое удовольствие – труп врага хорошо пахнет – отвергал. Не вязалось с вашей интеллигентной внешностью. Я ошибался.
– Почему же «ошибался»?
– Мы поменялись ролями? – усмехнулся майор. – Вы спрашиваете, а я отвечаю? Ничего, ничего, отвечу. Вы все же доставили себе это сомнительное удовольствие. – Выпуклые бутылочные глаза Скандракова взирали на арестованного беззлобно, пожалуй, даже с некоторым сочувствием. – И на старуху бывает проруха, господин Росси.
Услышав свое подлинное имя, арестованный не переменил позы, и на смуглом лице его ничего не отобразилось.
– Вы, однако, молодцом, – сказал Скандраков без тени торжества. – Вы, господин Росси, достойны уважения, и я не стану играть с вами в прятки. Метода нехитрая: фотографические карточки рассылаются в охранные отделения и в губернские жандармские управления. Вы опознаны двумя управлениями: Киевским и Волынским. Позвольте доложить: в провинции относят вас, господин Росси, к «серьезным деятелям преступного сообщества». Продолжать?
«Южанин» насупился.
– Если вам удовольствие…
– Никакого! И не скрою почему: не моя заслуга – фотографический аппарат, курьерские поезда… Итак, продолжать? Или вы сами? А?
– Повременю.
– Отлично. Вы можете прибегнуть к следующему. Ваши товарищи зачастую прибегают к этому. Вы можете утверждать: я – не Росси, «все врут календари», врут и фотографические карточки. Да они и правда не всегда верны. Короче, у вас есть и такой путь: вы не Степан Росси, вам от роду не двадцать шесть, вы не католик, не итальянский подданный, не жили в Житомире, и так далее, и так далее. Путь проволочек, но… Прошу не перебивать, господин Росси, это нехорошо… Я хочу сказать, проволочек недолгих. А главное, чреватых болезненными переживаниями.
– Как? – ощетинился Росси. – Вы чем это мне грозите?
– Фу-у-у, – огорченно выдохнул Скандраков. – Бог с вами, о чем вы только подумали! Я же… – Он покачал головой, все еще не смирясь с обидой, нанесенной ему одними лишь подозрениями Росси. – Я имел в виду переживания почтенного владельца магазина золотых изделий и ювелирной мастерской. Его можно пригласить из Житомира. Он – уж он-то! – признает родного сына. Но каково ему будет свидеться с сыном в крепости? Я вот о чем думал, господин Росси.
Росси молчал. Скандраков подал ему бумагу.
– Прошу – расспросный лист. Вот чернила, перо. Здесь лишь то, что относится лично к вам.
На типографском бланке жирно означались все эти сакраментальные: «Привлекался ли ранее к дознанию, как и чем они окончены», «Был ли за границей, где и когда именно».
Росси ненавидяще взглянул на майора. Майор подумал иронически: от ненависти до любви тоже один шаг.
– А потом, – посулил Скандраков, – потом дадим вам очную ставочку с Голубевой и Савицким. – Улыбнулся. – Точнее, с теми, кто называл себя Голубевой и Савицким. С теми, кого вы навещали на Большой Садовой и которые исчезли вскоре после известного вам преступления.
Он вышел, твердо пристукивая коротенькими ножками. Арестант остался под присмотром жандармского унтера.
Не свидетельства волынцев или киевлян ошеломили Росси, а то прямодушие, с каким следователь двигал его, Степана Росси, пешкой какого-то неведомого шахматного поля. Это было унизительно, противно. Но самое-то главное было в том, что майор, оказывается, ввел в игру новые фигуры – «Голубеву» и «Савицкого».
Как многие одиночные заключенные, Росси исподволь проникался опасным (и часто неверным) сознанием всесильности сыска.
А майор именно этого и ждал.
Между тем майор отнюдь не был уверен в обещанной очной «ставочке», хотя она очень и очень была нужна.
Скандраков не допускал мысли, что Росси мог исполнить роль дегаевского подручного. Допущение требовало подтверждений. Не логических, а фактических. Подтвердить мог бы адъютант покойного Судейкина, но Коко Судовский все еще висел между жизнью и смертью. Подтвердить могли бы «Голубева» и «Савицкий»… Они, очевидно, могли бы подтвердить, не сразу, не тотчас, но могли бы. Однако ни «Голубеву», ни «Савицкого» покамест не изловили. Последний вообще канул в воду и кругов не оставил. Первая хоть и оставила, но весьма расплывчатые.
Когда Голубева (или та, что называлась Голубевой) наняла квартиру, то отдала в полицейский участок вид на жительство – приписаться. Документом ей служило акушерское свидетельство от Харьковского земского родовспомогательного училища. Посему недавно в город Харьков полетела шифровка с формулой: отыскать – обыскать – арестовать.
Харьковские жандармы и отыскали и обыскали восемнадцатилетнюю повивальную бабку Голубеву. А вот арестовать посовестились: в политическом смысле барышня была совершенно девственна; к тому же во весь прошедший год ни на день из города не отлучалась; это под присягой свидетельствовал доктор, ее начальник. И еще. «Подвальный аристократ», незаменимый дворник с обычной обстоятельностью заверял, что «ихняя жиличка» картавила, чего никак нельзя было утверждать про харьковскую Голубеву. Зачем было ее арестовывать?
Скандраков нашел, что в провинции рассудили здраво. Но сидел там генерал, именно поэтому Оноприенко настоятельно посоветовал его превосходительству исполнять-таки просьбы начальника жандармского управления столичной губернии, хотя он и младше чином. Генерал, получив нагоняй, тотчас посадил барышню под замок.
Минули недели. Из Харькова – ни звука. Скандраков намекнул Оноприенке: не худо бы выпустить пташку. Полковник посомневался да и отдал телеграфом милостивое указание генералу.
Генерал ответил отказом. Оноприенко обиделся. Теперь уже не на харьковского генерала, а на петербургского майора. Очевидно, с невинной «пташкой» обстояло не совсем невинно. Дернуло Скандракова лезть со своим ходатайством.
А выяснились в Харькове вот какие обстоятельства.
Голубева ненароком обмолвилась, что однажды получала на почте посылку, однокурсница попросила, Руня Кранцфельд. Кранцфельд? Раиса Кранцфельд? Да ведь она в алфавите неблагонадежных! Из дел преступных харьковских кружков жандармы дознались, что посылка была с типографским шрифтом. Впрочем, акушерка Голубева про то не ведала, получила да и отдала сокурснице, вот и все.
Но суть-то заключалась в том, что дорожки Голубевой и Кранцфельд пересеклись. Можно было заключить, что «эта мерзавка» Кранцфельд обзавелась фальшивым документом на имя Голубевой, ибо подлинный документ акушерки Голубевой не имел ни единой петербургской пометки.
Под занавес генерал прислал раздражительному полковнику тетрадку Кранцфельд, завалявшуюся в акушерском училище. Из дома на Большой Садовой потребовали расчетную книжку бывшей жилички квартиры номер 114. Записи в книжке сравнили с тетрадкой: почерки совпали.
Потом артельными усилиями нескольких губернских управлений были добыты сведения о месте и дате рождения Кранцфельд, обнаружены брат ее Герц и даже тетя Сима, наконец, «по частным сведениям» открылось, что она вышла замуж. Однако где теперь «мерзавка», что поделывает – вот этого-то и не знали.
Обещанная Росси очная ставка откладывалась на срок, никем не определенный. А Росси, дожидаясь ее, изнывал в каземате.
Каземат душил, мучил сыростью и полутьмою, изводил тонким крысиным писком, бледным шевелением мокриц, загробным звоном курантов. Все нетерпеливее Росси желал очной ставки. Скорее бы! В чем бы ни изобличили товарищи, но самое главное и самое страшное спадает с плеч: подозрение в соучастии.
А там… Там хоть рудники, лишь бы избавиться от одиночного заключения. Скорее бы очная ставка.
Однако в карете с задернутыми, несмотря на поздний, почти ночной час, репсовыми шторками Росси по ощущению пути и времени поездки догадался, что везут его не в департамент, не в жандармское управление, а в какое-то другое место. Не в дом ли предварительного заключения? Он знал, что условия там сноснее, нежели в Петропавловке, но не только не ободрился, а волновался все сильнее, как волнуется при подобных перемещениях арестант, утративший душевное равновесие.
Карета остановилась. Росси увидел какие-то деревянные низенькие строения. Не то казармы, не то скиты. Мелькнули какие-то люди в белом, они несли что-то тяжелое, простертое на носилках, на Росси пахнуло карболкой, йодоформом.
Росси провели в один из бараков, и он сразу же ощутил отрадную теплую сухость здешнего воздуха: всем телом, всей кожей, порами истосковался он по сухому воздуху. Арестант огляделся, неподалеку стояли кучкой жандармские офицеры, среди них и майор Скандраков.
Минуту спустя все эти господа удалились в соседнюю комнату. Росси, оставшись с безмолвными унтерами, напряг слух. Ничего не было слышно. К запаху йодоформа и карболки теперь примешался запах казенного варева.
Из-за дверей с матовыми стеклами донесся голос:
– Давайте его сюда!
Росси провели в комнату. Едва перешагнув порог, он остановился пораженный.
– Ближе! – резко и раздраженно скомандовал кто-то. – Нечего пятиться!
Росси не понял, ему ли приказывают, он ли пятится, повиновался не окрику, а напряжению этих жутких запавших глаз, вперившихся в него из-под шапки бинтов.
Раненый был обложен подушками. Его чудовищную, круглую, как у водолаза, голову поддерживал Скандраков. И журчал, журчал: «Умоляю, спокойнее. Умоляю, Николай Дмитрич. Не волнуйтесь. Этот? А? Внимательнее, Николай Дмитрич. Этот?»
Судовский, племянник и помощник покойного Судейкина, молча, с пристальностью, ощутимой, как мускульное усилие, смотрел на смуглого, почему-то, как казалось Судовскому, все горбившегося, горбившегося человека.
У Росси неровно и сильно стучало в висках. Будто и не кровь стучала, но мысль о том, что если вот эта чудовищная, эта круглая голова, если она кивнет – конец, конец, конец… Если она кивнет, конец: все тотчас будет открыто, потому что нет сил дольше запираться, потому что не может человек терпеть такую пытку. И если б Судовский признал в Росси убийцу, Росси, конечно, тут же, в этом вот помещении, в госпитале назвал бы имена, которые узнал на Забалканском от Дегаева, – имена подлинных убийц…
Но Судовский молчал. Было слышно его трудное, с клекотом дыхание. Глаза Судовского словно бы слабели, обессилевали, меркли.
Скандраков и полковник Оноприенко склонились над койкой. Потом полковник выпрямился, злобно крикнул:
– Уведите!
Унтеры схватили арестанта. Чуть не волоком волоча, пронеслись через длинный покой, втолкнули в карету. Росси чувствовал, что погиб: ему казалось, что Судовский опознал его.
Офицеры, собравшиеся в палате, очень жалели Коко: бедняга почти без памяти. Однако решили не откладывать «расспрос», крайне необходимый следствию. Нынче все-таки Судовскому полегчало. Нельзя тянуть: хирург Рождественских бараков Красного Креста не ручается за пациента. Еще бы! Двадцать шесть осколков костей, извлеченных из черепа, – это чего-нибудь да стоило.
Офицеры терпеливо ждали, пока сиделка кормила больного куриным бульоном (Судовскому готовили отдельно); потом Коко выпил столовую ложку кагора, полежал с закрытыми глазами, наконец произнес внятно, но глаз не открыл:
– Пожалуйста, господа.
– Не сочтите нас бессердечными, Николай Дмитрич, – прожурчал Скандраков. – Мы понимаем, вам очень тяжело вспомнить, понимаем, но ведь что же делать-то, необходимо.
– Государю императору докладываем еженедельно, – просительно добавил полковник Оноприенко.
Судовский ответил:
– Сам служил, понимаю.
Около полуночи был готов протокол «расспроса».
«Квартиру, где был убит подполковник Судейкин и где я был сильно ранен, я до 16 декабря 1883 г. посещал неоднократно, бывая там как с подполковником Судейкиным, так и один, когда меня посылал Судейкин с каким-либо поручением к проживавшему на этой квартире Яблонскому.
Под фамилией Яблонского проживал в этой квартире отставной штабс-капитан Дегаев, которого я вполне признаю на предъявленной мне ныне его фотографической карточке.
16 декабря 1883 г. мы поехали к Дегаеву по его просьбе. Поехали, насколько помню, на извозчике, которого и отпустили у ворот на Гончарной улице. Войдя в квартиру номер 13, где проживал Дегаев, мы разделись в прихожей, подполковник Судейкин ушел с Дегаевым во внутренние комнаты, а я остался в гостиной или столовой и сел в кресло спиною к дверям, ведущим в коридор и кухню. Просидел я так, наверное, с четверть часа, как вдруг совершенно неожиданно для меня на меня напали…»
Скандраков не был в восторге ни от очной ставки Росси – Судовский, ни от показаний последнего. Если и не совсем попусту мучали Коко «расспросом», то лишь в одном смысле: убедились в бессмыслице мучить беднягу другими очными ставками.
К тому ж Александр Спиридонович понимал, что на будущем судебном процессе адвокатура без труда заручится доводом, опровергающим показания несчастного Коко: медики засвидетельствуют его умственную неполноценность. И, говоря по совести, врачи не покривят совестью. Да и как признать нормальным пациента с такой черепной травмой? Возможно ль утверждать, что страдалец в здравом уме и ясной памяти, ежели бывший адъютант и племянник Георгия Порфирьевича беспрерывно лопочет про шкатулку с деньгами, о которую он, дескать, пребольно ударился затылком?..
Правда, процесс (если только удастся создать таковой), очевидно, будет вести военный суд. А господа гвардейские полковники не приемлют штафирок-защитников, да и вообще плюют на юридические тонкости. Но он, Александр Спиридонович, не гвардейский полковник и должен действовать безукоризненно.
Если бы даже Судовский опознал, например, Степана Росси, Скандраков бы этим не удовлетворился: один свидетель не свидетель. И наоборот: неопознание Росси тоже еще ничего не означает. Как и то, что бедняга адъютант не опознал двух лиц, которые были предъявлены, так сказать, фотографически. Теперь оставалось ждать, когда доставят тех двух.
Ждать, впрочем, недолго: одного уже везли из Киева, другого – из Москвы.
Василий Конашевич был замешан в преступном ромненском кружке и хорошо известен как киевскому подполью, так и киевским филерам. Но Скандраков вытребовал Конашевича только потому, что Конашевич (по сведениям киевской агентуры) в середине декабря минувшего года выезжал в столицу.
Киевские жандармы не имели охоты расставаться с Конашевичем, ссылаясь на чрезвычайную важность «ромненского дела». Ох уж эти провинциалы, дальше своего носа не видят. Любопытно, сколько весит это воробьиное «ромненское дело» в сравнении с тем делом, которым неизменно интересуется Гатчина?.. Киевляне артачились, пока не цыкнул сам г-н Плеве. А уж как цыкнул Вячеслав Константинович, Конашевича в тот же день отправили в Санкт-Петербург. Трое жандармов литой малороссийской стати привезли его в крепость, и Василий Конашевич, того не ведая, очутился соседом Росси.
О, если б сей Конашевич оказался, наконец, «Савицким»! Кликнули дворника, Демидов аккуратно явился. Нет, он не признал в Конашевиче «своего жильца», не признал в нем «Савицкого». При виде закручинившегося начальства Петру Степанычу аж неловко сделалось. Да ведь куда ж от истины денешься, господа хорошие?
Но все же дворник несколько утешил и полковника Оноприенко, и майора Скандракова: Конашевич, видишь ты, был, как и Росси, частым гостем на Большой Садовой, 114. Подбиралась, кажется, недурная компания…
Конашевич, по мнению Александра Спиридоновича, смахивал на «бурсака». Майор таких недолюбливал. Такие почти всегда были упрямцами, туго поддавались.
Слава богу, народовольцем-то «бурсак» назвал себя не обинуясь. Впрочем, чего уж было вилять при наличии киевских улик?! Ну а дальше, подтверждая наблюдательность Скандракова, дальше – ни шагу, ни тпру ни ну. Приезжал ли в Петербург? Да, приезжал. Однако не в декабре, а в октябре. Не тогда, значит, когда убили Судейкина. Большая Садовая, 114? Нет, никогда не бывал. Сергей Петрович Дегаев? Конечно, слыхал. И даже видал. Где? Хм, на афишках видал, вот где.
Очной ставки с Росси учинять ему не стали. Немного покамест дождешься от «бурсака», а Росси, пожалуй, еще «не дозрел».
– Ну что ж, хорошо, – задумчиво проговорил Скандраков. – Вы все отрицаете, это ваше право. Однако на вас падает подозрение в убийстве инспектора Судейкина, а потому, к сожалению, быть вам и впредь в санкт-петербургской крепости. Это наше право.
– Право? – мрачно закипел Конашевич. – Дикое бесправие. «По-до-зре-ни-е»… Ни в одной цивилизованной стране этого не позволили бы.
– Ошибаетесь. Но в принципе относительно цивилизации мнение ваше разделяю искренне: России до нее далеконько. Да только, осмелюсь заметить, приблизимся мы к ней не усилиями так называемой «Народной воли».
Майор готов был «воспарить», но тут его пригласил выйти департаментский чиновник.
– Вот, пожалуйста, Александр Спиридонович, – заторопился коллежский секретарь. Он был новичок в департаменте, и ему не терпелось блеснуть исполнительностью. – Изволите ли видеть, Савицкий до Большой Садовой обитал в Климовом переулке. Это близ Лиговки, – любезно пояснил он «московскому» майору. – А вид на жительство имел от рогачевской полиции.
– Это в Могилевской губернии, – не остался в долгу майор.
– В Могилевской… Я тотчас снесся с тамошним капитаном Захаровым…
– Он у меня начинал службу, – как бы мимоходом заметил майор.
– Да? – приятно улыбнулся коллежский секретарь. – Так вот, я предложил капитану поехать в уезд и…
Письмо могилевского жандарма секретарь держал в папочке, Скандракова подмывало прочесть быстренько, без задержки. Но молоденький чиновничек с таким удовольствием докладывал о своих разысканиях, что Александру Спиридоновичу было жаль его обрывать. «В конце концов, – снисходительно подумал Скандраков, – каждый из нас гордится исполнением своего долга».
– В селе Коротьки упомянутый капитан Захаров, – торопился коллежский секретарь, – обнаружил Михаила Адамовича Савицкого, двадцати двух лет, холостого, малограмотного, каковой заявил, что паспорт всегда при нем и никому он его не отдавал. Засим, опять-таки по моему указанию, капитан нашел еще одного Савицкого и тоже Михаила Адамовича. История повторилась. Правда, этот Савицкий сказал, что ему лет около тридцати, а точно… – чиновничек позволил себе ухмылочку, – а точно, господин майор, он не знает.
Скандраков тоже улыбнулся, но при этом с несколько нетерпеливым жестом. И чиновник, прижав к груди папочку, словно боясь расстаться со своим детищем, резюмировал то, что уже успел умозаключить его снисходительный начальник: «Савицкий» с Большой Садовой жил по фальшивому виду, а по фальшивому документу верный подданный не живет.
Петербургский коллежский секретарь, слюнявя палец, листал домовые книги. Могилевский капитан гнал тарантас по уездным шляхам. Каменец-подольские жандармы искали сына священника Стародворского. Московские филеры выследили, а московская полиция задержала некоего Пухальского. У него изъяли чертежи метательного снаряда, рецепт взрывчатого вещества вчетверо сильнее динамита.
Круг сужался воронкой в департаменте фон Плеве. И вот уж волна несла Скандракова. Майора ждала удача. Не только майора, но и полковника Оноприенко с его сослуживцами. И даже не удача, нет, не случай, а закономерное продолжение планомерных исследований.
Узел был разрублен преступниками на Гончарной, в квартире Дегаева-Яблонского. Но завязывался-то узел на Большой Садовой. Концы торчали оттуда, из дома номер 114.
Аресты шли своим чередом. Жандармские управления своим чередом управляли. Но стоило провинциалам разжиться преступником, отлучавшимся из губернии в конце минувшего года, как имярека немедленно требовали в Петербург.
Пухальского привезли курьерским. Арестованный был высокий, крепкий, молодой, глядел исподлобья, что-то в нем чуялось запорожское, сечевое. Но угадывалась и тяжелая нервная усталость. Будто бы он много и трудно скитался, не спал много ночей, будто точила его долгая нелегкая забота.
В принадлежности его к «Народной воле» не усомнился бы и младенец: чертежи метательного снаряда, рецепт сильнейшего взрывчатого вещества, листовки-извещения о казни Судейкина… Этого было достаточно для каторжного срока. Но этого недоставало для привлечения к делу об убийстве Судейкина.
Бывшего жильца старший дворник узнал с порога. Но сперва помолчал. Их высокоблагородие г-н майор щедро награждал незаменимого свидетеля. Так-то оно так, да верно песенка поется: «В Петербурге денег много, только даром не дают…» Заработай, потрудись. И Демидов сперва – молчок. Стоял во фрунт, руки по швам, смотрел на бывшего жильца. И мыслил: «А что сей секунд ворочается в душе господина Савицкого? Не иначе как ничего не ворочается – душа-то в пятках». Потом дворник подумал, что уже, пожалуй, заработал еще одну хрусткую бумажку, и, подумав так, молвил торжественно:
– Как есть они: господин Савицкий. Да-а…
Майор Скандраков быстро, пронзительно глянул на хмурого арестанта. Тот без аффектации, без бравады произнес:
– Савицким себя признаю.
Александр Спиридонович не удержался – засучил ножками, как копытцами. Вот он, обнаружился кончик! Скользкий, тонкий, волосом, но обнаружился! Черт возьми, господи боже ты наш! Разумеется, если Пухальский не Пухальский, а Савицкий, то и Савицкий не Савицкий, а… Благословен изобретатель фотографии. Отзовется, непременно отзовется хоть одно из жандармских управлений. Отзовется!
А пока вот что яснее ясного: Савицкий жил в Климовом переулке, потом – на Большой Садовой; петербургская его жизнь точнехонько приходится на первую половину декабря, а исчез он из Петербурга вскоре (если не тотчас) после убийства Судейкина.
«Пухальского-Савицкого» отвезли в Петропавловскую крепость. Отныне он был соседом Росси, соседом Конашевича. А фотографические карточки в голубоватых конвертах отвезли в губернские города, во все концы империи.
Неделю спустя зычно откликнулся Каменец-Подольск: не Савицкий у вас, милостивые государи, нет, нет, нет – Николай Стародворский. И подробности – письмом:
«Определением Особого Совещания от 30 ноября 1882 года бывший воспитанник Каменец-Подольской гимназии, сын священника Николай Стародворский подчинен был негласному надзору полиции с водворением в Летичевском уезде Подольской губернии.
Политическая неблагонадежность Стародворского, вызвавшая принять против него означенные меры, выразилась в сношениях его с лицами заведомо неблагонадежными в политическом отношении, в передаче одной из учениц местной гимназии воззвания, озаглавленного «Братья молодежь», и, наконец, в том, что высланный по распоряжению генерал-губернатора к отцу своему в Летичевский уезд, он возвратился в Каменец-Подольск с подложным документом.