Последний день свободы
Я попыталась закричать. Но не смогла издать ни звука. Мои голосовые связки просто отказали. Все во мне было сплошным криком. Беззвучным криком, который никто не мог услышать.
На следующий день я проснулась в плохом настроении. Меня душила досада, что мать сорвала на мне гнев, предназначавшийся отцу. Но больше всего меня мучило то, что мне навсегда запрещено с ним встречаться. Это было одним из тех спонтанных опрометчивых решений, которые взрослые принимают в минуты гнева, обрушивая их на головы детей и не задумываясь о том, какую боль это приносит им, бессильным против жестокого приговора.
Я ненавидела это чувство бессилия, чувство, напоминающее о том, что я всего лишь ребенок. Мне хотелось поскорее стать взрослой, надеясь, что тогда мои стычки с матерью больше не будут так задевать меня за живое. Мне хотелось научиться глотать обиды, а вместе с ними и этот глубоко засевший во мне страх, вызываемый у детей ссорами с родителями. В день моего 10-летия первый и несамостоятельный отрезок моей жизни остался в прошлом. Магическая дата, которая бы документально подтвердила мою независимость, приблизилась: еще 8 лет, и я смогу покинуть родительский дом и выбрать себе профессию. Тогда я больше не буду зависеть от решений взрослых, для которых мои потребности значат меньше, чем их глупые ссоры и мелочная ревность. Еще 8 лет, которые я хочу использовать для того, чтобы подготовиться к независимой жизни.
Несколько недель назад я уже сделала один важный шаг к этому: убедила мать отпускать меня в школу одну. До этого момента, хотя я уже ходила в 4-й класс, она всегда довозила меня на машине до самой школы. Путь занимал меньше пяти минут. Каждый день, вылезая из машины и целуя на прощание мать, я испытывала чувство неловкости перед другими детьми. Они могли видеть мою слабость. Долгое время я пыталась убедить мать в том, что мне пора научиться самой преодолевать путь в школу. Этим я хотела доказать не столько родителям, сколько самой себе, что я больше не маленький ребенок и могу справиться со своим страхом. Моя неуверенность в себе постоянно изводила меня. Она ждала меня еще в подъезде, шла по пятам во дворе и нападала, когда я бежала по улицам нашего района. Я ощущала себя такой беззащитной и крохотной. И ненавидела себя за это. В тот день я твердо решила, что попробую стать сильной. Он должен был стать первым днем моей новой жизни и последним — моей прошлой.
Сейчас это, может быть, звучит несколько цинично — ведь в этот день моя прошлая жизнь, как я и хотела, действительно осталась позади. Правда, совсем не так, как это рисовалось в моем воображении.
Я решительно откинула одеяло и встала. Как всегда, мать подготовила вещи, которые я должна была надеть в школу — платье с джинсовым верхом и юбкой из серой в клеточку фланели. В нем я чувствовала себя бесформенной, скованной, как будто одежда пыталась удержать меня в том состоянии, из которого я хотела побыстрее вырасти. Я неохотно влезла в платье и прошла на кухню. На столе лежали приготовленные мамой для школы бутерброды, завернутые в бумажные салфетки с логотипом кафе в Марко-Поло и ее именем. Когда пришло время выходить из дому, я надела красную куртку и закинула за плечи свой пестрый рюкзак. Погладила кошек и попрощалась с ними. После чего открыла дверь в подъезд и вышла из квартиры. Спустившись вниз по лестнице, на последнем пролете я остановилась в нерешительности. В памяти возникла фраза, которую мать повторяла много раз: «Нельзя уходить, унося в себе злость на другого. Неизвестно, придется ли еще раз встретиться!» Она бывала несправедливой, импульсивной, порой давала волю рукам, но при прощании всегда была очень нежной. Могу ли я просто так уйти, не сказав ни слова? Я было повернула назад, но чувство обиды, не прошедшее с вечера накануне, взяло верх. Я не вернусь, чтобы ее поцеловать, я накажу ее своим молчанием. Кроме того, ну что же может случиться?
«Ну что же может случиться?» — пробормотала я вполголоса. Серые плиты подъезда отразили эхом эти слова. Я снова развернулась и начала спускаться по лестнице. Ну что же может случиться? Этим словам я придала силу мантры, повторяя их при выходе на улицу и по дороге к школе — через дворы между корпусами домов. Мантры, направленной против страха и нечистой совести, что я ушла, не попрощавшись. С ней я вышла за пределы общины, бежала вдоль ее бесконечной стены, ждала на перекрестке. Мимо прогрохотал трамвай, набитый спешащими на работу людьми. Мужество покидало меня. Все окружающее вдруг показалось мне слишком огромным. Мысли об очередной ссоре с матерью и боязнь окончательно запутаться в хитросплетениях отношений между моими рассорившимися родителями и их новыми партнерами, которые меня не признавали, не покидали меня. Желание восстать против этого уступило место уверенности, что мне еще предстоит не одна схватка за место в этом клубке. И что у меня никогда не получится изменить свою жизнь, если даже зебра перехода кажется мне непреодолимой преградой.
Я заплакала и почувствовала, как во мне растет непреодолимое желание просто исчезнуть, раствориться в воздухе. Провожая взглядом несущиеся мимо меня машины, я представляла, как сделаю шаг вперед и буду сбита одной из них. Она протащит меня еще пару метров, и я буду мертва. Мой рюкзак останется лежать рядом со мной, а куртка будет похожа на красный сигнал на асфальте, кричащий: посмотрите только, что вы сделали с этой девочкой! Мать, рыдая, выскочит из дому, казня себя за все ошибки, совершенные ею. Так бы и было. Определенно.
Конечно же я не бросилась ни под машину, ни под трамвай. Я никогда не хотела привлекать к себе слишком много внимания. Вместо этого я набралась духу, пересекла улицу и пошла вдоль Реннбанвега по направлению к моей школе на Бриошивеге.
Дорога вела несколькими спокойными переулками, где стояли маленькие домики 50-х годов со скромными палисадниками. В местности, потесненной индустриальными постройками и районами панельных домов, они выглядели анахронично и успокаивающе одновременно. Завернув на Мелангассе, я вытерла с лица следы слез и, понуро опустив голову, медленно двинулась дальше.
Теперь я не помню, что заставило меня тогда поднять голову. Звук? Птица? В любом случае мой взгляд упал на белый пикап. Он стоял на парковочной полосе на правой стороне дороги и почему-то смотрелся странно неуместно на этой спокойной улочке. Я увидела стоящего перед машиной мужчину. Худой, невысокого роста, он как-то бесцельно смотрел вокруг блуждающим взглядом, как будто чего-то ждал, но не знал, чего именно.
Я замедлила шаги и внутренне оцепенела. Мой вечный страх, с которым я никак не могла совладать, моментально вернулся, руки покрылись гусиной кожей. Первый импульс был — перейти на другую сторону улицы. В моей голове быстрой чередой промелькнули картины и отрывки фраз: «не разговаривай с незнакомыми мужчинами…», «не садись в чужую машину…» Похищения, изнасилования, множество историй, рассказывающих о пропавших девочках, все то, что я видела по телевизору. Но если я действительно хочу стать взрослой, я не должна поддаваться этому чувству. Я должна собраться с духом и идти дальше. Ну что же может случиться? Школьный путь был моим испытанием, и я его выдержу.
Сейчас я не могу сказать, почему при взгляде на эту машину в моей душе сработала сигнализация: может быть, это была интуиция, а может, повлиял переизбыток информации обо всех случаях сексуального насилия, посыпавшейся на нас после «случая Гроера».[10]В 1995 году кардинала уличили в сексуальных домогательствах к мальчикам, а реакция Ватикана вызвала настоящую шумиху в средствах массовой информации и привела к сбору подписей против церкви в Австрии. К этому прибавились сообщения обо всех похищенных и убитых девочках, о которых я узнавала из немецкого телевидения. Но вполне возможно, что любой мужчина, встретившийся мне в необычной ситуации на улице, вызвал бы у меня страх. Быть похищенным в моих детских глазах представлялось чем-то реальным, но все же в глубине души я верила, что такое может случиться только по телевизору. Но никак не в моем близком окружении.
Когда я подошла к мужчине на расстояние около двух метров, он посмотрел прямо на меня. Страх испарился: эти голубые глаза и длинные волосы могли принадлежать студенту из старого фильма 70-х годов. Его взгляд был каким-то отстраненным. «Это несчастный человек», — подумала я. От него веяло такой беззащитностью, что во мне возникло спонтанное желание предложить ему помощь. Это звучит наивно, как детская убежденность в том, что все люди — добрые. Но когда этим утром он первый раз поднял на меня глаза, то показался потерянным и очень ранимым.
Да. Я выдержу этот экзамен. Я пройду на расстоянии, которое допускает узкий тротуар, мимо этого человека. Мне не нравилось сталкиваться с людьми вплотную, и я хотела попытаться пройти по меньшей мере так, чтобы не задеть его. Дальнейшее произошло очень быстро. В тот момент, когда я, опустив глаза, поравнялась с мужчиной, он резко обхватил меня за талию, приподнял и закинул через открытую дверь в машину. Для моего похищения потребовалось одно-единственное движение — как будто это было балетное па, которое мы отрепетировали вместе. Хореография кошмара.
Закричала ли я? Думаю, нет. Но все во мне превратилось в один сплошной крик, рвущийся наружу, но застрявший в горле: немой крик, как будто в ночном кошмаре, когда хочется кричать, но невозможно выдавить ни звука; когда хочется бежать, но ноги перестают слушаться, как будто увязая в глубоком песке. Сопротивлялась ли я? Попыталась ли помешать его идеальной инсценировке? Наверное, ведь на следующий день у меня был синяк под глазом. Я не могу вспомнить боль от удара, но помню парализующее чувство беззащитности. Мое похищение не составило преступнику большого труда. Он был 1,72 метра, а я только 1,50. Я была толстой и не особо поворотливой, а тут еще тяжелый рюкзак, сковывающий движения. Все заняло всего несколько секунд. Что меня похитили и я, скорее всего, должна умереть, стало мне ясно в тот момент, как дверь машины захлопнулась за мной. Перед моими глазами проплыли картины траурной церемонии по Дженифер, которую в январе изнасиловали и убили при попытке к бегству. Картины тревоги родителей за изнасилованную Карлу, найденную без сознания в пруду и умершую через неделю после этого. Тогда я задавалась вопросом: умереть, и что потом? Есть ли боль незадолго перед этим? И действительно ли виден свет?
Картины чередовались со сбивчивыми мыслями, кишащими в голове. «Неужели это действительно происходит? Со мной?» — спрашивал один голос. «Что за бредовая идея похищать ребенка, ничего не выйдет!» — говорил другой. «Почему я? — молил третий. — Я же маленькая и толстая и не подхожу под шаблон похитителей детей».
Голос похитителя вернул меня к реальности. Он приказал мне сесть на пол грузового отсека и не шевелиться. Попробуй я ослушаться, узнаю, что почем. После этого он залез на переднее сиденье автофургона и тронул машину с места. Между водительской кабиной и грузовым отсеком не было перегородки, и сзади я могла его видеть. И я могла слышать, как он нервно набирает номер в своем автотелефоне. Но, похоже, ему не удавалось дозвониться. В это время мысли в моей голове продолжали стучать дальше: «Потребует ли он выкуп? Кто ему заплатит? Куда он меня привезет? Что это за машина? Сколько сейчас времени?» Стекла автофургона, кроме узкой полоски на верхней части окна, были затонированы. С пола я не могла видеть, где мы едем, и не смела поднять голову настолько, чтобы посмотреть в переднее стекло. Поездка казалась мне долгой и бесцельной, вскоре я потеряла чувство времени и пространства. Только верхушки деревьев и столбы электропередачи давали ощущение, что мы ездим по кругу. Говорить. Ты должна с ним говорить. Но как? Как говорят с преступниками? Преступники не вызывают уважения, вежливое обращение показалось мне неуместным. Итак, «ты». Форма обращения, предназначенная, собственно, для людей, которые мне близки.
Я спросила первое, что мне пришло в голову: размер его ноги. Это я почерпнула из таких телевизионных передач, как «Дело номер XY не раскрыто». Нужно описать преступника как можно точнее, тут важна каждая мельчайшая деталь. Естественно, ответа не последовало. Вместо этого мужчина грубо приказал сидеть смирно, тогда со мной все будет в порядке. Не знаю до сих пор, как мне хватило мужества ослушаться его приказания. Наверное потому, что я была уверена, что все равно умру, что хуже быть просто не может. «Меня изнасилуют?» — был следующий вопрос. В этот раз я получила ответ. «Для этого ты слишком мала, — сказал он, — на такое я никогда не пойду». И снова начал набирать номер. Положив трубку, буркнул: «Сейчас я отвезу тебя в лес и передам другим.
Тогда я умываю руки». Это предложение он повторил несколько раз, быстро и нервно: «Сейчас я отвезу тебя в лес и передам другим. Тогда я умываю руки. Мы больше никогда не увидимся». Если он хотел нагнать на меня страху, то это ему удалось: от сообщения, что меня передадут «другим», у меня перехватило дыхание. От ужаса я оцепенела. Дальнейших слов не требовалось, я знала, о чем речь: тема детской порнографии месяцами не сходила с экранов и страниц газет. Начиная с прошлого лета не было ни одной недели, когда бы не говорилось о преступниках, похищающих детей, а потом насилующих их и снимающих все это на видео. Внутренним взором я четко видела: группа мужчин, которые затаскивают меня в подвал, хватают за разные части тела, в то время, пока другие снимают происходящее на камеру. До этого момента я была уверена, что скоро умру. То, что мне угрожало сейчас, было во сто раз хуже.
Я не знаю, как долго мы ехали, пока не остановились в одном из сосновых лесов, которых полно за Веной. Похититель заглушил мотор и снова начал звонить. Похоже, что-то шло не так. «Они не приходят, их здесь нет!» — ругался он. При этом выглядел испуганным и затравленным. Вполне возможно, это был просто трюк — этим он хотел объединиться со мной против этих «других», которым должен был меня передать, но они просто «кинули» его. А может, он вообще их придумал, чтобы увеличить мой страх и парализовать мою волю?
Похититель вылез из машины и приказал мне оставаться на месте. Я молча подчинилась. Не из такой ли машины хотела бежать Дженифер? Как представляла она себе эту попытку? И какую ошибку при этом совершила? В моей голове все смешалось. Если бы он не заблокировал дверь, я бы, возможно, смогла ее открыть. И что тогда? Два шага, и он рядом со мной. Я не умела быстро бегать. Я не имела понятия, в каком лесу мы находимся и в каком направлении мне мчаться. А еще здесь были «другие», которые хотели меня забрать, они могли оказаться поблизости. Я живо представляла, как они меня преследуют, хватают и швыряют на землю. И я видела себя трупом, присыпанным землей под сосной.
Я вспомнила родителей. После обеда мама придет, чтобы забрать меня из продленки, а воспитательница скажет: «Наташи сегодня вообще не было!» Мать придет в отчаяние, а я не смогу ее утешить. Мое сердце разрывалось, когда я представляла, как она там стоит, а меня нет.
Ну что же может случиться? Этим утром я ушла, не сказав ни слова прощания, не поцеловав маму. «Неизвестно, придется ли еще раз встретиться!»
* * *
Слова похитителя «они не придут!» заставили меня вздрогнуть. После этого он залез в кабину, запустил мотор и поехал прочь. В этот раз по фронтонам и крышам домов, которые я могла рассмотреть сквозь узкую щель в боковом окне, я поняла, куда он направляет машину: обратно к городу и потом по выездному автобану в направлении Гензерндорфа. «Куда мы едем?» — все же спросила я. «В Штрасхоф»,[11]— откровенно ответил похититель.
Когда мы пересекали Зюссенбрунн, я испытала глубокую тоску. Мы миновали бывший магазин моей мамы, который она только недавно продала. Всего три недели назад по утрам она сидела здесь за письменным столом и занималась бумажными делами. Я так живо представила ее перед собой, что мне захотелось закричать, но когда мы выехали в переулок, ведущий к дому моей бабушки, из меня вырвался только слабый стон. Здесь я пережила самые счастливые моменты своего детства.
Машина заехала в какой-то гараж и остановилась. Похититель приказал мне оставаться лежать на полу и заглушил мотор. После этого вылез из машины, принес синее одеяло, накинул его на меня и крепко запеленал меня в него. Я еле могла дышать, вокруг царила абсолютная темнота. Когда он поднял меня с пола, как упакованную посылку, и вытащил из машины, на меня напала паника. Мне нужно выбраться из одеяла. Я хочу в туалет.
Когда я попросила его поставить меня на пол и отвести в туалет, то не узнала собственный голос — под толстой тканью он был глухим и чужим. Преступник немного помешкал, после чего все же развернул одеяло и повел меня по коридору к маленькому гостевому туалету. Из коридора мне удалось бросить короткий взгляд в прилегающие к нему комнаты. Обстановка выглядела благородно и дорого — еще одно подтверждение того, что я стала жертвой преступления: во всех криминальных фильмах, которые я видела, у уголовников всегда были большие дома с шикарной обстановкой.
Похититель остался ждать у дверей туалета. Я быстро повернула ключ и вздохнула с облегчением. Но моя радость продлилась всего несколько секунд — в помещении не было окон, я попала в западню. Единственный путь на свободу вел через эту дверь, за которой я не могла прятаться вечно. Тем более что похитителю ничего не стоило ее выбить.
Когда я через несколько минут вышла из туалета, похититель опять закутал меня в одеяло: темнота, спертый воздух. Он поднял меня, и я почувствовала, что меня несут по многочисленным ступеням вниз — в подвал? Спустившись, он положил меня на пол, протащил немного вперед, потянув за одеяло, и снова взвалив на плечи, двинулся дальше. Пока он опустил меня на землю, прошла целая вечность. Потом я услышала удаляющиеся шаги.
Затаив дыхание, я прислушалась. Ни звука. Абсолютно ничего не слышно. Все равно я не сразу решилась осторожно выбраться из одеяла. Вокруг меня царила беспросветная тьма. Пахло пылью, затхлый воздух был на удивление теплым. Под собой я почувствовала холодный голый пол. Я свернулась калачиком и начала тихо скулить. Собственный голос в этой тишине прозвучал так странно, что я испуганно замолчала.
Сколько времени я пролежала так, я не знаю. Сначала я еще пыталась считать секунды и минуты. «Двадцать одна, двадцать две…» — бормотала я, стараясь выдержать паузу длиной в секунду. Загибая пальцы, я фиксировала минуты, но сбивалась снова и снова, чего не могла себе позволить, особенно сейчас. Я должна сконцентрироваться, запомнить каждую деталь! Но очень быстро я потеряла счет времени. Темнота накрыла меня черной пеленой, запах вызывал тошноту. Похититель вернулся и вкрутил принесенную с собой лампочку в патрон в стене. Яркий свет, вспыхнувший внезапно, ослепил меня, но не принес облегчения: теперь я видела, где нахожусь. В комнате, обитой деревом, маленькой и пустой, с прибитым к стене крючками голым топчаном. В углу торчал унитаз без крышки, а на стене висел двойной умывальник из нержавейки.
И это логово преступной банды? Секс-клуб? Покрытые светлым деревом стены скорее напоминали сауну и породили у меня цепочку мыслей: сауна в подвале — растлитель детей — преступник. Я увидела толстых потеющих мужчин, обступающих меня в этой узкой комнате. В моем детском представлении сауна в подвале была местом, куда заманивают жертв, чтобы там изнасиловать. Но тут не было ни печки, ни лохани, обычно находящихся в сауне.
Похититель велел мне встать, отойти на небольшое расстояние и не трогаться с места. После этого начал разбирать деревянный топчан и вытаскивать крюки из стены, к которой он был прикреплен. При этом уговаривал меня голосом, которым люди обычно разговаривают с животными — успокаивающим и мягким. Я не должна бояться, все будет хорошо, если я буду делать то, что мне приказано. Иногда он окидывал меня гордым взглядом. Так хозяин смотрит на свою кошку или ребенок на новую игрушку. Взглядом, полным предвкушения и одновременно растерянности — что же я с этим могу сотворить?
Через некоторое время моя паника начала потихоньку спадать, и я решилась с ним заговорить. Я умоляла его отпустить меня: «Я никому ничего не расскажу. Если ты меня сейчас отпустишь, никто ничего не заметит. Я просто скажу, что сбежала. Если ты не оставишь меня на ночь, ничего не случится». Я пыталась ему втолковать, что он допускает большую ошибку, что меня уже ищут и, конечно же, найдут. Я призывала к его чувству ответственности, умоляла о сочувствии. Но все было напрасно. Он безоговорочно дал мне понять, что эту ночь я проведу в заточении.
Представь я тогда, что эта комната станет моим прибежищем и одновременно тюрьмой на целых 3096 ночей, не знаю, как бы я себя повела. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что одно только сознание того, что я должна эту первую ночь провести в подвале, запустило механизм, несущий, с одной стороны, спасение, а с другой — угрозу. Все то, что до сих пор казалось невероятным, теперь стало реальностью: я была заперта в подвале злодея, откуда, по крайней мере сегодня, я не смогу вырваться. По моему миру прошел толчок, слегка сдвинувший реальность. Я понимала, что произошло, но вместо того чтобы впасть в отчаяние или восстать против сложившейся ситуации, я покорилась неизбежности. Взрослый человек понимает, что он теряет частицу себя, вынужденный смириться с ситуацией, казавшейся до этого выше любого понимания. Земля, на которой он крепко стоял и ощущал себя личностью, вдруг уходит у него из-под ног. И все-таки это единственно правильная реакция на подобную ситуацию — смириться и приспособиться к ней. Она оставляет шанс выжить. Ребенок в подобном случае действует интуитивно. Я была напугана, я не пыталась защищаться, а начала устраиваться — пока хотя бы на одну ночь.
Мне до сих пор трудно понять, как вместо паники во мне сработал определенный прагматизм. Как я сумела понять, что мои мольбы ничего не дадут и все дальнейшие слова отскочат от этого чужого мужчины, как от стенки? Как я смогла инстинктивно почувствовать, что должна смириться с ситуацией, дабы выдержать эту бесконечную ночь в подвале?
Закончив с демонтажом нары, Похититель спросил меня, в чем я нуждаюсь. Абсурдная ситуация, как будто я решила провести ночь в отеле, но забыла свои туалетные принадлежности. «Расческу, зубную щетку, зубную пасту и чашку для полоскания. Стаканчика от йогурта будет достаточно». У меня получалось. Он объяснил мне, что должен съездить в Вену и забрать для меня матрас из своей квартиры.
«Это твой дом?» — спросила я, но не получила ответа.
«Почему ты не поселишь меня в своей венской квартире?»
Он объяснил, что это слишком опасно — тонкие стены, внимательные соседи, я могу закричать.
Я поклялась не издать ни звука, если только он отвезет меня в Вену. Но это не помогло.
В тот момент, когда он, пятясь, покинул комнату и запер дверь, моя стратегия выживания дала сбой. Я все бы отдала, чтобы он не уходил или взял меня с собой — все, только бы не оставаться одной.
* * *
Я сидела на корточках на полу, руки и ноги непривычно занемели, язык прилипал к небу. Мои мысли крутились вокруг школы, как будто я искала временную структуру, которая могла бы мне вернуть точку опоры, давно потерянную. Какой сейчас идет урок? Закончилась ли уже большая перемена? Когда заметили, что меня нет? И когда они поймут, что я больше не приду? Сообщат ли об этом моим родителям? И как те будут реагировать?
При мысли о родителях из моих глаз полились слезы. Но я же должна оставаться сильной, не терять контроль над собой. Индейцы не знают боли, и вообще, завтра наверняка все это будет позади. Родители, пережив шок от моего исчезновения, снова сойдутся и окружат меня любовью. Я видела их сидящими за обеденным столом, как они гордо и любовно расспрашивают меня, как смогла я вынести все это. Я представила свой первый день в школе. Будут ли меня высмеивать? Или, может, рассматривать как чудо, дивясь тому, что я вырвалась на свободу, в то время как другие, с которыми случилось подобное, были найдены мертвыми в пруду или в лесу. Я рисовала картины, какое чувство триумфа и одновременно смущения испытаю, когда все обступят меня и начнут свои бесконечные расспросы: «Тебя освободила полиция?» Найдет ли меня полиция вообще? Как она меня найдет? «Как тебе удалось сбежать?» «Откуда у тебя взялось мужество на побег?» Есть ли у меня вообще мужество на побег?
Во мне снова проснулась паника: я понятия не имела, как выбраться отсюда. В фильмах преступники всегда оказывались побежденными. Но как? Может, мне даже придется его убить? Я читала в газете, что удар ножом в печень — смертельный. Но где находится печень? Смогу ли я попасть точно? И где я возьму нож? Способна ли я вообще на такое — убить человека — я, маленькая девочка? Мне нужно спросить совета у Бога. Можно ли в моей ситуации убить человека, если нет другого выхода? Не убий. Я пыталась вспомнить, обсуждали ли мы эту заповедь на уроке религии, и есть ли в Библии исключения. Но не вспомнила ни одного.
Глухой звук вывел меня из задумчивости. Похититель вернулся.
Он принес тонкий, около восьми сантиметров, поролоновый матрас и бросил его на пол. Тот выглядел как будто был взят из солдатской казармы или снят с садового лежака. Стоило мне на него сесть, как весь воздух вышел из тонкой подстилки, и я почувствовала под собой только жесткость пола. Похититель принес все, о чем я просила. Даже печенье. Песочное печенье с толстым слоем шоколада на нем. Мое любимое, которое мне запрещалось есть, так как я была слишком толстой. Меня захлестнула волна безграничной тоски и воспоминаний о нескольких унизительных моментах.
Взгляд, брошенный на меня со словами: «Ну уж это ты есть не будешь, ты и так слишком пухленькая». Стыд, когда мою руку удерживали, в то время, как другие дети брали печенье. И счастье, когда шоколад медленно таял во рту.
Когда Похититель раскрыл пачку, мои руки начали дрожать. Я очень хотела съесть печенье, но от страха и нервного возбуждения во рту совсем пересохло. Я понимала, что не смогу проглотить ни кусочка. Похититель держал упаковку перед моим носом до тех пор, пока я все же не вытащила одну печенюшку и не раскрошила ее на маленькие кусочки. При этом отлетели крошки шоколада, которые я сразу запихала в рот. Больше я съесть не смогла.
Через пару минут Похититель отвернулся и двинулся к моей школьной сумке, лежащей на полу в углу комнаты. Когда он поднял ее и собрался уходить, я начала умолять его оставить мне сумку — страх потерять единственную личную вещь в этой пугающе-чуждой среде выбил последнюю почву из-под моих ног. На его лице отразились смешанные чувства: «А вдруг у тебя там спрятан передатчик, чтобы позвать на помощь?» — промолвил он. «Ты специально морочишь мне голову и притворяешься наивной! Ты гораздо хитрее, чем хочешь это показать!»
Неожиданная смена настроения напугала меня. Что я сделала не так? И что за передатчик может быть в моей сумке, в которой нет ничего, кроме пары книг, карандашей и бутербродов? Тогда я еще не научилась правильно реагировать на его странное поведение. Сейчас я понимаю, что эти слова были первым признаком его психического заболевания и паранойи. В то время еще не было никаких радиоприемников, которые можно было бы дать детям с собой, чтобы определять их местонахождение. Да и сейчас, когда такие возможности появились, это все еще является большой редкостью. Но тогда, в 1998 году, Похитителю представлялось реальной опасностью, что я прячу в своей сумке такое фантастическое средство связи. Настолько реальной, что его больное воображение сковывал страх перед маленьким ребенком, который может разрушить мир, существующий только в его голове.
Его поведение менялось с быстротой молнии: в какой-то момент казалось, что он хочет сделать мое заключение в своем подвале наиболее приятным. Но через секунду он уже видел во мне, маленькой беззащитной девочке, у которой не было ни оружия, ни тем более рации, — врага, угрожающего его жизни. Я стала жертвой сумасшедшего и пешкой в игре его больного воображения. Но тогда я этого не знала. Я не разбиралась в психических заболеваниях — маниях, бредовых состояниях, создающих в больных людях новую реальность. Я относилась к нему как к обычному взрослому человеку, чьи мысли и мотивы я, ребенок, не могла разгадать.
Просьбы и мольбы не помогли. Похититель взял мой рюкзак и направился к двери. Она отворялась внутрь моего застенка, и с этой стороны свободно болталась только круглая ручка, которую можно было вытащить из дерева без особого усилия, стоило только потянуть за нее.
Когда дверь за ним захлопнулась и щелкнул замок, я заплакала. Я была совершенно одна, заперта в голом помещении где-то под землей. Без моего рюкзака, без моих бутербродов, которые мама всего несколько часов назад сделала для меня. Без моих салфеток, в которые они были завернуты. Было ощущение, что я утратила часть себя, что разорвана моя связь с мамой и прошлой жизнью. Я свернулась калачиком на матрасе в углу комнаты и продолжала плакать. Казалось, деревянные стены надвигаются ближе и ближе, а потолок вот-вот обрушится на меня. Я часто и коротко дышала, мне не хватало воздуха, страх охватывал меня все больше. Это было кошмарное чувство.
Став взрослой, я часто думала о том, как смогла пережить этот момент. Ситуация была такой ужасной, что уже в начале моего плена я могла сломаться. Но человеческий разум способен на невозможное — он приводит в действие чувство самосохранения, чтобы не капитулировать в ситуации, не поддающейся никакой логике.
Теперь я вспоминаю, какие внутренние перемены произошли со мной. Разум десятилетней девочки вернулся на уровень четырех- или пятилетнего ребенка. Ребенка, принимающего мир таким, каков он есть; где точкой опоры является не логическое восприятие реальности, а маленькие ритуалы детских буден, необходимые для ощущения нормальности. Необходимые, чтобы не сломаться. Моя ситуация настолько вышла за рамки нормальности, доступной пониманию, что я неосознанно вернулась на этот уровень: я чувствовала себя маленькой, зависимой и свободной от ответственности. Этот человек, заперший меня здесь, внизу, был единственным взрослым, а значит, единственным авторитетом, знающим, как поступать. Нужно просто следовать его указаниям, и все будет в порядке. Тогда все пойдет как всегда: вечерний ритуал — рука мамы на одеяле, ее поцелуй перед сном, легкие удаляющиеся шаги и мягкий свет ночника, заботливо оставленного родным человеком.
Интуитивное возвращение к поведению маленького ребенка стало вторым важным изменением во мне, произошедшим в тот первый день заточения. Это была отчаянная попытка создать в этой безвыходной ситуации свой крошечный островок доверия. Когда Похититель еще раз вернулся в подвал, я попросила его остаться со мной, помочь мне устроиться на ночь и рассказать сказку. Я даже была не против поцелуя перед сном, как это делала мама, прежде чем тихо закрыть за собой дверь моей детской. Все, что угодно, лишь бы сохранить иллюзию нормальности. И он подыграл мне. Из школьной сумки, спрятанной где-то в помещении, он достал книжку со сказками и рассказами, уложил меня на матрас, накрыл тонким одеялом и сел на пол. После чего начал читать: «Принцесса на горошине. Часть 2». Сначала он без конца запинался, выглядел смущенным, тихим голосом рассказывая о принцах и принцессах. Напоследок поцеловал меня в лоб. На секунду я почувствовала себя лежащей в собственной мягкой постельке в моей безопасной детской. Он даже оставил гореть свет.
Как только дверь захлопнулась, мираж исчез, как лопнувший мыльный пузырь.
В эту ночь я не сомкнула глаз. Я крутилась с боку на бок в платье, которое не захотела снимать на ночь. Это нелепое платье было последним, что осталось мне от прошлой жизни.