Нора́ сперва шла ровно, как тоннель, а потом сразу обрывалась так круто и неожиданно, что Алиса ахнуть не успела, как полетела — полетела вниз, в какой-то очень, очень глубокий колодец. И она все летела: вниз, и вниз. Неужели это никогда не кончится? (…)
«Слезами горю не поможешь! Советую тебе перестать сию минуту!» — сказала Алиса себе довольно строго. Алиса вообще всегда давала себе превосходные советы (хотя слушалась их далеко-далеко не всегда); иногда она закатывала себе такие выговоры, что еле могла удержаться от слез; а как-то раз она, помнится, даже попробовала отодрать себя за уши за то, что сжульничала, играя сама с собой в крокет. Эта выдумщица ужасно любила понарошку быть двумя разными людьми сразу!
«А сейчас это не поможет, — подумала бедная Алиса, — да и не получится! Из меня теперь и одной приличной девочки не выйдет!»[18]
Льюис Кэрролл «Алиса в стране чудес»
Одной из первых книг, которые я прочитала в застенке, была «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла. Книга оставила во мне неприятный, зловещий осадок. Алиса, девочка примерно моего возраста, во сне следует за говорящим Белым Кроликом к его норе. Когда она влезает в нее, то падает в глубину и приземляется в комнате с многочисленными дверями, оказавшись заточенной в промежуточном мире под землей. Дорога наверх закрыта. Алиса находит ключ к самой маленькой дверце и пузырек с волшебным зельем, выпив которое, уменьшается в несколько раз. Стоило ей протиснуться в узкий проход, дверь за ней захлопывается. В подземном мире, в который она теперь вступила, все вверх тормашками: постоянно меняющиеся размеры, говорящие животные, с которыми она там встречается, совершают вещи, не подлежащие никакой логике. Но, по-видимому, это никому не мешает. Все окружающее сошло с ума, вышло из-под контроля. Вся книга — сплошной пронзительный кошмар, в котором законы природы потеряли силу. Нет никого и ничего нормального. Девочка одна в непонятном ей мире, где не с кем перемолвиться словом. Она должна быть мужественной, запрещать себе слезы и принимать чужие правила игры. Ей приходится посещать бесконечные чайные церемонии шляпника, на которых веселятся всевозможные сумасшедшие гости, принимать участие в жестокой игре в крокет со злой Королевой Червей, в конце которой все остальные игроки приговариваются к смерти. «Голову долой!» — кричит королева и издает безумный смешок.
Алисе удается вырваться из подземного мира, потому что она просыпается от этого сна. Когда же я после нескольких часов сна открывала глаза, кошмар никуда не пропадал. Он был моей реальностью.
Вся книга, изначально носившая название «Приключения Алисы в подземном царстве», как будто в перевернутом виде описывала мое собственное положение. Как и Алиса, я тоже была замурована под землей в помещении, которое Похититель отгородил от внешнего мира множеством дверей. Так же и я была заперта в мире, где все известные мне законы потеряли свою силу. Все, что долгое время было важным в моей жизни, здесь утратило свое значение. Я стала частью больной фантазии психопата, которого не могла понять. Не осталось ни малейшей связи с миром, в котором я жила еще совсем недавно. Ни одного знакомого голоса, ни одного знакомого запаха, которые бы напомнили о том, что жизнь снаружи еще существует. Как же в этой ситуации я могла сохранить связь с реальностью и с самой собой?
Я страстно верила, что, как Алиса, внезапно проснусь в моей старой детской комнате, потрясенная страшным сном, не имеющим никакого отношения к моему «настоящему миру». Но сон, взявший меня в плен, был не моим сном — это был сон Похитителя. Но и он тоже не спал, променяв свою жизнь на осуществление своей ужасной фантазии, из которой и для него самого больше не было выхода.
С этого момента я больше не пыталась убедить Похитителя выпустить меня на свободу. Я поняла, что это не имеет смысла.
* * *
Мир, в котором я теперь жила, сжался до пяти квадратных метров. Если я не хотела сойти с ума, то должна была попробовать его покорить. Не ждать, дрожа, жестокого приказа, как народец карточных персонажей из «Алисы в стране чудес»: «Голову долой!»; не покоряться сдвинувшейся реальности, как все эти сказочные герои, а попробовать создать для себя в этом мрачном месте потайной уголок, в который, правда, в любое время может проникнуть Похититель, но где я все же смогу укутаться в сотканный из нитей моего внутреннего «я» и моей прошлой жизни защитный кокон.
Я начала устраиваться в своей темнице, превращая тюрьму Похитителя в мой дом, в мою комнату. Для начала я выпросила календарь и будильник. Я находилась в дыре безвременья, где только Похититель был властелином времени. Часы и минуты размазывались в вязкое месиво, облепившее все вокруг. Приклопил как Господь управлял Светом и Тьмой в моем мире. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. Голая лампочка устанавливала, когда мне спать, а когда бодрствовать.
Каждый день я спрашивала Похитителя, какой сегодня день недели и какое число. Я не знала, обманывает ли он меня, но, в общем-то, это не играло никакой роли. Самым важным для меня было чувствовать связь с моей прошлой жизнью «наверху». Был ли это будний, школьный день или выходной. Приближались ли праздники или дни рождения, которые мне хотелось провести вместе с моей семьей. Определять время — этому я тогда научилась — наверное, вообще самый надежный якорь в мире, в котором таится угроза совсем раствориться и исчезнуть. Календарь дал мне возможность немного ориентироваться во времени и освежить воспоминания, к которым у Похитителя не было доступа. Теперь я знала, должны ли дети вставать рано или могут выспаться. Мысленно я прослеживала распорядок дня моей матери. Сегодня она пойдет на работу. А послезавтра, может быть, встретится с подругой. А в выходные выедет со своим другом на пикник. Беспристрастные цифры и обозначения дней недели обрели свою собственную жизнь, дающую мне поддержку.
Так же, если не больше, был важен для меня будильник. Я попросила одну из тех старомодных моделей, в которой переход секундной стрелки сопровождается громким тиканьем. Такой будильник был у моей любимой бабушки. Будучи маленьким ребенком, я ненавидела это громкое тиканье, мешавшее уснуть и проникавшее в мои сны. Теперь я держалась за этот звук так же, как тонущий цепляется за последнюю соломинку, по которой сверху еще поступает немного воздуха. Каждым своим «тик» будильник подтверждал, что время не остановилось, а Земля вертится дальше. В моем подвешенном состоянии — без ощущения времени и пространства, он был моим тикающим мостиком к реальному миру там, снаружи.
Настроившись, я могла так сильно сконцентрироваться на его звуке, что по меньшей мере на пару минут «выключала» изнурительное жужжание вентилятора, заполнявшее помещение до ощущения физической боли. Когда я по вечерам лежала на своей постели, пытаясь заснуть, тиканье будильника было длинным спасательным канатом, цепляясь за который, я могла перебраться из подвала в свою детскую кровать в бабушкиной квартире. И там я засыпала успокоенная, зная, что в соседней комнате она стережет мой сон. В такие вечера я часто втирала немножко «Францбрандвайн» в руку. Уткнувшись в нее лицом, я втягивала носом его характерный запах, и меня охватывало чувство бабушкиного присутствия. Как и раньше, когда я ребенком прятала лицо в ее фартук. Только так я могла заснуть.
В течение дня я была занята созданием в крошечном помещении максимального уюта. Я попросила Похитителя принести моющие средства, чтобы вытеснить влажный запах подвала и смерти, заполнивший собой всё. Из-за избыточной влажности, образовавшейся только из-за одного моего присутствия, на полу подвала появился тонкий налет черной плесени, делающий воздух еще более затхлым, а дыхание тяжелым. В одном месте ламинат вздулся, потому что от земли поднималась сырость. Это пятно было постоянным и болезненным напоминанием о том, что я, похоже, нахожусь очень глубоко под землей. Похититель принес мне набор красного цвета — совок и щетку, бутылку «Pril», освежитель воздуха и точно такие же тряпки для уборки с запахом тимьяна, какие я раньше всегда видела в рекламе.
И вот каждый день я тщательно выметала все углы застенка и до блеска оттирала пол. Скоблить я начинала от двери. Стена там была ненамного толще, чем сама створка. Оттуда она косым углом вела к той части помещения, где размещались унитаз и умывальник. Я часами могла оттирать средством от налета следы от каждой капельки воды в раковине, пока она не начинала сверкать безупречной чистотой. А унитаз отмывала так, что он становился похож на драгоценный цветок из фарфора, выросший из пола. После этого продолжала мыть от двери в направлении другой части комнаты: сначала вдоль более длинной, а потом более короткой стороны стены, пока не добиралась до противоположного двери узкого простенка. Заканчивая уборку, я отодвигала лежак в сторону и убирала в середине комнаты. Я скрупулезно следила за тем, чтобы использовать не очень много тряпок и жидкости, увеличивающих влажность в помещении.
Когда я заканчивала уборку, в воздухе оставался висеть химический дух — некое подобие свежести, природы и жизни, и я жадно втягивала его в себя. А когда я распыляла немного освежителя воздуха, то на мгновение забывала обо всем. Хотя запах лаванды не был чем-то необычным, он дарил мне иллюзию цветущих полей. Тогда я закрывала глаза, и картинка с баллончика становилась кулисой, скрывающей от меня стены тюрьмы: в мечтах я бежала вдоль бесконечных сине-лиловых полей лаванды, чувствуя под своими ступнями мягкую землю и вдыхая горьковатый аромат цветов. Теплый воздух был наполнен жужжанием пчел, горячее солнце припекало мои плечи. Надо мной раскинулось глубокое синее небо, бесконечно высокое, бесконечно широкое. Поля тянулись до самого горизонта, не ограниченные ни стенами, ни преградами.
Я мчалась так быстро, что появлялось ощущение, что я вот-вот взлечу. И ничто не сдерживало меня в этой сине-лиловой бесконечности.
Но стоило открыть глаза, как голые стены сразу возвращали меня из моего фантастического путешествия в реальность.
Картины. Мне нужно больше картин, картин из моего мира, которые только я могла создать. Которые не соответствовали бы больной фантазии Похитителя, набрасывающейся на меня из каждого угла комнаты. Постепенно я начала разрисовывать восковыми мелками из моего пенала стены, облицованные плитами из прессованного дерева. Мне хотелось оставить что-то после себя — так заключенные оставляют на стенах своих камер зарубки и царапины. Рисунки, высказывания, насечки на каждый единственный день. Они это делают не от скуки, теперь я это поняла: рисование является одним из методов, позволяющих справиться с чувством бессилия и беспомощности. Это делается ими для того, чтобы доказать себе и другим, которые когда-либо вступят в эту камеру, что они существуют или, по меньшей мере, когда-то существовали.
Мои «наскальные рисунки» имели еще и второе назначение. Этим я создавала себе декорацию, внутри которой могла представить, что я дома. Первым делом я попыталась изобразить на стене подобие прихожей в нашей квартире — на двери в темницу я пририсовала нашу дверную ручку, на стене рядом с ней — маленький комод, до сих пор стоящий у моей матери в коридоре. Я педантично вырисовывала контуры и ручки выдвижных ящиков, пока не закончилась краска, но для иллюзии хватило и этого. Лежа на своей постели и глядя в направлении двери, я могла представить, как она сейчас откроется, в нее войдет мама, поздоровается со мной и положит на комод ключи.
Следующим на стене стало изображение генеалогического древа. Мое имя стояло в самом низу, потом имена моих сестер, их мужей и детей, моей матери и ее друга, моего отца и его подруги, а на кроне — моих дедушек и бабушек. Для составления этого генеалогического древа мне потребовалось много времени. Оно освободило для меня местечко в этом мире и дало ощущение, что я часть одной семьи, часть одного целого, а не взорванный атом вне реального мира, как я это себе часто представляла.
На противоположной стене я намалевала большую машину. Предполагалось, что это серебряный «Мерседес SL» — мой любимый автомобиль. Такая модель хранилась у меня дома, и я мечтала купить эту машину, став взрослой. Вместо шин она катилась на пышных женских грудях. Такое граффити я как-то увидела на бетонной стене недалеко от дома. Сейчас я не могу сказать, почему выбрала именно этот мотив. По-видимому, мне хотелось чего-то жесткого, предположительно взрослого. Уже в последние месяцы в школе я иногда сбивала с толку учителей своими провокационными выходками. Во время перемен между уроками нам разрешалось рисовать мелками на доске при условии, что мы все вовремя сотрем. В то время, как другие дети рисовали цветы или фигуры из комиксов, я царапала «Протест!», «Революция!» или «Долой учителей!» Такое поведение в маленьком классе из двадцати детей, с которыми обращались так бережно, как в детском саду, выглядело вызывающим. Не знаю, с чем это было связано: продвинулась ли я в своем половом созревании немного дальше своих одноклассников или просто хотела щелкнуть по носу тех, кто обычно меня дразнил. В любом случае, маленький мятеж в моем застенке, заключавшийся в этих рисунках, придавал мне силы. Точно так же, как и одно плохое слово, которое я выцарапала в потайном местечке на стене мелкими буквами: «Г…к». Этим я хотела выразить протест, совершить что-то запретное. По-видимому, это совсем не произвело впечатления на Похитителя, так как он ни словом не прокомментировал эту надпись.
* * *
Однако самые важные изменения в моей темнице произошли с появлением телевизора и видеомагнитофона. Я постоянно просила об этом Приклопила, и в один прекрасный день он действительно притащил аппаратуру вниз и поставил рядом с компьютером на комод. Спустя недели, в течение которых я соприкасалась с «жизнью» только в одном лице, а именно — в лице Похитителя, с помощью экрана мне удалось впустить в подвал пестрое подобие человеческого общества.
Сначала Приклопил беспорядочно записывал все телевизионные программы дня подряд. Но скоро ему надоело вырезать новости, в которых все еще иногда упоминалось обо мне. Он делал все возможное, чтобы я не получила и малейшего намека на то, что во внешнем мире обо мне не забыли. В конце концов, важнейшим средством психологического воздействия было его стремление внушить мне, что моя жизнь не интересует никого, в особенности моих родителей, делая меня более уступчивой и зависимой.
Поэтому впоследствии он отбирал только отдельные программы или приносил видеокассеты с фильмами, записанными им еще в начале 90-х годов. Пушистый инопланетянин Альф, обворожительная Дженни, Эл Банди и его «ужасно милая семья», а также Тэйлоры из «Послушай, кто стучит» заменили мне семью и друзей. Каждый день я радовалась новой встрече, наблюдая за ними с таким жадным интересом, как вряд ли какой-нибудь другой телезритель. Каждая грань их отношений друг с другом, каждый отрывок диалогов казались мне в высшей степени увлекательными и интересными. Я анализировала мельчайшие детали окружающей их обстановки, попадавшие в поле моего зрения. Они были единственными «окнами» в другие дома, но порой такими хрупкими и скудно сколоченными, что иллюзия моего доступа в «настоящую жизнь» быстро разваливалась. Наверное, это и было причиной того, почему я позже попала в плен научно-фантастических сериалов, таких как «Звездный путь», «Звездные врата», «Назад в прошлое», «Назад в будущее»… — все, что имело что-то общее с путешествиями в космосе и во времени, очаровывало меня. Герои этих фильмов осваивали целину в неизвестных галактиках. Правда, у них были такие технические возможности, что они запросто могли телепортироваться из щекотливых положений или угрожающих жизни ситуаций.
* * *
В один из дней весны, о наступлении которой я узнала только из своего календаря, Похититель принес в подвал радио. Внутренне я возликовала. Радио, которое действительно сможет проложить мне дорогу в настоящий мир! Новости, милые сердцу утренние передачи, которые я всегда слушала во время завтрака, музыка, а может даже маленький намек на то, что мои родители меня еще не забыли.
«Но по нему ты, конечно, не сможешь ловить никакие австрийские передачи», — брошенным вскользь замечанием уничтожил мою иллюзию Похититель, подключая аппарат к розетке и настраивая его. По крайней мере, можно было слушать музыку. Когда же диктор делал объявления, я не могла разобрать ни слова — Похититель настроил приемник так, что он ловил только чешские каналы.
Крутя его так и сяк, я часами мучилась над маленьким аппаратом, способным стать моими воротами во внешний мир. В немеркнущей надежде на одно немецкое слово, на знакомую песенку. Ничего. Только речь, которую я не понимала. Звук голоса, дающий мне, с одной стороны, иллюзию, что я не одна, а с другой, усиливающий чувство отчужденности и отрешенности от мира.
Упорно, миллиметр за миллиметром, я прокручивала головку настройки то в одну, то в другую сторону, каждый раз по-новому настраивая антенну. Но кроме этой единственной частоты все остальные издавали только громкие шумы. Позже я получила от Похитителя Walkman.[19]Рассудив, что у него дома имеется только музыка популярных ранее групп, я попросила принести кассеты «Beatles» и «ABBA». Теперь по вечерам, когда выключался свет, я не должна была лежать в темноте в обнимку со страхом, а могла слушать музыку, пока не сядут батарейки. Одни и те же песни по многу раз.
* * *
Самым лучшим лекарством от скуки и сумасшествия для меня были книги. Первой из них, принесенной Похитителем, был «Летающий класс» Эриха Кэстнера. После этого последовала целая серия классики: «Хижина дяди Тома», «Робинзон Крузо», «Том Сойер», «Алиса в стране чудес», «Книга Джунглей», «Остров сокровищ» и «Кон-Тики». Я проглотила «Веселые книжки» об утках Дональде Дакке и его трех племянниках, жадном дядюшке Дагоберте[20]и находчивом Даниэле Дюзентрибе. Позже мне захотелось почитать Агату Кристи, о которой я слышала от своей матери. А еще я прочитала целую стопу детективных романов Джерри Коттона и научно-фантастических историй. Романы катапультировали меня в другую действительность и настолько поглощали мое внимание, что я надолго забывала, где нахожусь. Именно это придавало чтению жизненную необходимость. Если телевизор и радио давали ощущение присутствия в подвале других людей, то книги просто позволяли мне покинуть его на несколько часов.
В первое время, когда я еще была десятилетним ребенком, мне особенно нравились книги Карла Мая. Я проглатывала приключения Виннету и Олда Шеттерхэнда и читала рассказы о «Диком Западе Северной Америки». Песня, которую пели немецкие переселенцы умирающему Виннету, так меня тронула, что я переписала ее слово в слово и с помощью крема «Nivea» приклеила листок на стену. Тогда у меня в подвале не было ни клейкой ленты, ни других клеящих средств. Это была молитва, обращенная к Божьей матери:
Свет дня уходит постепенно,
Вступает горделиво ночь.
Могли б страдания мгновенно
Как день уйти из сердца прочь!
К твоим ногам мольбы кидаю,
Ты вознеси их в небеса,
Мадонна, в них я воспеваю
Тебя и веры чудеса.
Аве, Аве Мария!
Свет веры тает постепенно,
Вступает размышлений ночь.
И юность оказалась тленной,
Мадонна, я прошу помочь
Мне сохранить псалмов напевность
И арфы нежный перезвон,
И даже в старости согбенной
Храните Божественный закон.
Аве, Аве Мария!
Свет жизни тает постепенно,
Вступает смерть в свои права.
Душа уносится из плена
Телесных уз — пора, пора!
К рукам твоим в мольбе горячей
Прильну, бессмертья пригубить,
Мадонна, я умру, а значит,
Теперь я буду вечно жить.
Аве, Аве Мария!
Тогда я так часто читала это стихотворение, шептала и молилась, что до сих пор помню его наизусть. Как будто оно было написано для меня, ведь у меня был украден «свет жизни». И я также в тяжелые моменты не видела другого выхода из своей тюрьмы, кроме смерти.
* * *
Зная, насколько я зависима от постоянного снабжения фильмами, музыкой и литературой, Похититель получил в свои руки новый инструмент управления. Лишив меня духовной пищи, он мог легче мной манипулировать.
Всякий раз, когда я, по его мнению, вела себя «ненадлежащим образом», следовало ожидать, что дверь в мир слов и звуков захлопнется, лишив меня даже этих мизерных развлечений. Особенно тяжело было в выходные дни. Обычно Похититель приходил в подвал утром и еще раз после обеда или вечером. Но на выходные я оставалась совсем одна. С послеобеденного времени пятницы, а иногда уже с вечера четверга и до самого воскресенья он не показывался мне на глаза. Он обеспечивал меня двумя дневными порциями еды быстрого приготовления, кое-какими свежими продуктами и минеральной водой, которые привозил из Вены. А также видеокассетами и книгами. На неделе я получала видеокассету с сериалами продолжительностью в два часа, а если очень просила, то и в четыре. Это кажется больше, чем было на самом деле. Я же должна была выдержать в одиночестве 24 часа, прерываемые только посещениями Похитителя. В выходные мне перепадало от четырех до восьми часов развлечения, записанного на кассету, и следующий экземпляр книги из серии, которую я читала. Но только в том случае, если я выполняла все его условия. Жизненно важную для меня духовную пищу он приносил только тогда, когда я была «молодцом». Что он подразумевал под словом «молодец», знал только он. Иногда хватало мелочи, чтобы последовали санкции.
«Ты использовала слишком много освежителя воздуха, я его забираю».
«Ты пела».
Ты то, ты это. Что касается видео и книг, он точно знал, где находится болевая точка. Как будто, лишив меня моей настоящей семьи, он взял в заложники и членов моей приемной семьи из романов и сериалов, чтобы лучше манипулировать мной. Мужчина, который в начале моего заточения старался сделать мою жизнь более или менее «приятной» и даже мотавшийся на другой конец Вены за записью радиопьесы Биби Блоксберга, начал меняться на глазах с того момента, как объявил мне, что я никогда больше не выйду на свободу.
* * *
С этих пор Похититель стал контролировать меня все жестче и жестче. Я и так с самого начала находилась в полной его власти: запертая в подвале, на пяти квадратных метрах, какое сопротивление я могла оказать? Но чем дольше длилось мое заточение, тем меньше довольствовался он только этим внешним проявлением власти. Теперь он хотел установить тотальный контроль надо всем: каждым жестом, каждым словом и каждым движением.
Все началось с таймера. Похититель с самого начала взял власть над светом и тьмой. Приходя в застенок по утрам, он включал свет, уходя вечером, снова гасил его. А теперь он установил таймер, регулирующий электричество в подвале. Если раньше мне иногда удавалось вымолить продление световой фазы, то теперь я должна была подчиняться непреклонному ритму, не поддающемуся влиянию: в семь утра свет включался. Тринадцать часов в этой крошечной, душной комнате ощущалось некое подобие жизни: возможность видеть, слышать, ощущать тепло, готовить, но всё было искусственным, как из реторты. Ни одна лампочка не может заменить солнце, полуфабрикаты только отдаленно напоминают домашний обед за семейным столом, а плоские фигурки, мелькающие на экране телевизора, являются всего лишь жалким подобием живых людей. Но пока работало электричество, я по меньшей мере могла питаться иллюзией, что кроме моей собственной существует еще другая жизнь.
В восемь часов вечера все отключалось. За несколько секунд я погружалась в полную тьму. Телевизор запинался на полуслове в середине серии. Я откладывала в сторону книгу, не дочитав до конца предложения. И если я еще не лежала в постели, то должна была ползти к ней на четвереньках, на ощупь. Лампочка, телевизор, видеомагнитофон, радио, компьютер, плитка, духовка и отопление — все, приносящее жизнь в мою камеру, отключалось. Комнату заполняло только монотонное тиканье будильника и мучительный треск вентилятора. На следующие одиннадцать часов я погружалась в мир собственного воображения, чтобы не свихнуться и держать страх под контролем.
Это было похоже на режим в колонии, строго предписанный извне — без единой секунды отклонения, без оглядки на мои потребности. Это была демонстрация власти. Похититель любил жить по графику. А с помощью таймера навязал его и мне.
В первое время у меня оставался аудиоплеер, работающий на батарейках. С его помощью я какое-то время могла удерживать свинцовую темноту хоть на небольшом расстоянии, невзирая на то, что таймер считал мой лимит на свет и музыку исчерпанным. Но Похититель не мог позволить, чтобы аудиоплеер нарушал его божественный завет о Свете и Тьме. Он начал контролировать состояние батареек. Если я, по его мнению, использовала плеер слишком долго или слишком часто, он забирал его до тех пор, пока я не обещала исправиться. Как-то раз он еще не успел закрыть внешнюю дверь подвала, как я уже нацепила наушники плеера и начала громко подпевать «Beatles», устроившись на постели. Видимо, он услышал мой голос и в бешенстве ворвался в комнату. За пение Приклопил оштрафовал меня лишением света и еды. И в последующие дни я должна была засыпать без музыки.
Вторым инструментом контроля стала система внутренней связи. Похититель пришел в мой застенок и, прокладывая кабель, объяснял: «Теперь ты сможешь позвонить наверх и вызвать меня». В первый момент я очень обрадовалась и почувствовала, как с души свалился тяжелый камень страха. Мысли, что я могу попасть в бедственное положение, мучили меня с первого дня заточения. Я ведь часто, особенно по выходным дням, оставалась совсем одна и не могла подать знака даже единственному человеку, знающему, где я, — Похитителю. В голове я проиграла многочисленные ситуации — возгорание кабеля, потоп, внезапный аллергический приступ. Шкурка от колбасы могла привести к мучительной смерти в одиночестве, даже в то время, когда Похититель находился в доме. В конце концов, он приходил, когда хотел. Поэтому домофон показался мне спасительным якорем. Только позже я узнала его настоящее назначение. Система функционирует в двух направлениях. Похититель использовал оба для контроля надо мной. Он еще раз хотел продемонстрировать мне свое всемогущество тем, что получив возможность слышать каждый звук, издаваемый мной, мог потом прокомментировать происшедшее.
Первая версия прибора, установленная Похитителем, по существу состояла из одной кнопки, на которую я должна была нажимать, когда мне что-то было нужно. Тогда наверху, в укромном уголке дома, вспыхивала красная лампочка. Однако он не мог постоянно следить за ней, и не желал каждый раз проводить сложную процедуру отпирания дверей подвала, не зная, что мне вообще надо.
А по выходным он и вовсе не мог спускаться вниз. Только намного позже я узнала, что это было связано с посещениями его матери, которая в субботу оставалась у него ночевать: это был бы слишком длительный и вызывающий подозрение процесс — убирать многочисленные преграды между гаражом и моим застенком.
Вскоре временный прибор был заменен на устройство, по которому можно было переговариваться. Посредством нажатия кнопки в подвал поступали его команды и вопросы:
«Ты расфасовала еду?»
«Ты почистила зубы?»
«Ты выключила телевизор?»
«Сколько страниц ты прочитала?»
«Ты решила задачи?»
Каждый раз, когда его голос прорезал тишину, я подскакивала от страха. Когда он угрожал наказанием за то, что я не сразу ответила. Или слишком много съела.
«Ты снова слопала все за один раз?»
«Я тебе говорил, что вечером ты можешь съесть только один кусок хлеба?»
Домофон был идеальным устройством, чтобы меня терроризировать. Пока я не обнаружила, что и я могу извлечь из него пользу. Сейчас мне кажется удивительным, как при всей извращенной маниакальной жажде контроля Похититель не догадался, что десятилетняя девочка обязательно попытается исследовать аппарат. Я это сделала уже через пару дней.
На приборе находились три кнопки. Если нажать на «разговор», линия работала в двух направлениях. Это был прием, который он мне показал. Если же приемник настроен на «слушать», то я могла слышать голос Похитителя, а он мой — нет. Третья кнопка называлась «период»: прием происходил с моей стороны, наверху же господствовала тишина.
Постоянная конфронтация с ним научила меня многое пропускать мимо ушей. Теперь в этом мне помогала кнопка: когда я была сыта по горло вопросами, контролем и обвинениями, я нажимала на «период». Мне доставляло глубокое удовлетворение, когда его голос замолкал, и это зависело только от меня, от одного нажатия кнопки. Я любила эту кнопку-«период», помогавшую на короткое время выключать Похитителя из моей жизни. Когда Приклопил разгадал мой маленький фокус с помощью указательного пальца, то сначала растерялся, а потом рассердился и впал в ярость. У него не было возможности часто спускаться в подвал, чтобы наказывать меня, так как каждый раз ему требовалось не меньше часа на открывание множества дверей и засовов. Но было ясно, что он придумает что-нибудь новенькое.
И действительно, долго ждать не пришлось. Похититель разобрал домофон с «полезной» кнопкой. Вместо него в застенке появилось радио марки «Siemens». Он вытащил из прибора все внутренние детали и начал колдовать над ними. Тогда я ничего не знала о Похитителе. Позже мне стало известно, что Вольфганг Приклопил раньше работал электротехником по информационной связи на «Сименсе». Но то, что он хорошо разбирался в сигнализации, радио и других электроприборах, стало ясно мне еще тогда.
Это перестроенное радио стало для меня ужасным орудием пытки. В нем был встроен микрофон такой мощности, что из моей комнаты он переносил наверх любой малейший звук. Теперь Похититель мог без предупреждения просто «включиться» в мою жизнь и каждую секунду контролировать, следую ли я его указаниям. Выключила ли я телевизор. Работает ли радио. Стучу ли я еще ложкой по тарелке. Дышу ли я. Его вопросы преследовали меня даже под одеялом:
«Ты оставила на завтра банан?»
«Ты снова обожралась?»
«Ты помыла лицо?»
«Ты правильно выключила телевизор?»
Я даже не могла соврать, потому что не знала, как долго он меня уже прослушивает. Если я все же отваживалась солгать или не отвечала мгновенно, он бушевал в динамике, пока в моей голове не начинали стучать молоточки. Или же спускался в подвал и наказывал меня, забирая самое важное: книги, видео, еду. Разве что я смиренно каялась в своих проступках, прося прощения за каждый малейший момент моей жизни в застенке. Как будто могло быть что-то, что я могла от него скрыть.
Другим методом заставить меня почувствовать, что я нахожусь под постоянным контролем, была оставленная им наверху не повешенной трубка домофона. Тогда к звуку громко гудящего вентилятора прибавлялся искаженный невыносимый шум, который врывался в мою тюрьму, заполняя ее целиком и преследуя меня в любом ее уголке. Он здесь. Всегда. Он дышит на другом конце провода. В любую секунду он может заорать, и ты вздрогнешь, даже если постоянно готова к этому. От его голоса нет спасения.
Поэтому и сейчас я не удивляюсь своей детской уверенности в том, что Похититель может меня не только слышать, но и видеть. Ведь я не знала, есть ли в моей тюрьме видеокамеры. Каждую секунду, вплоть до отхода ко сну, я чувствовала себя под наблюдением. Ведь он мог установить тепловизор, чтобы контролировать меня и в постели, когда я лежала в полной темноте. Это ощущение парализовало меня, и я не отваживалась лишний раз повернуться с боку на бок. А днем я десять раз оглядывалась по сторонам, прежде чем пойти в туалет. Я же не знала, не следит ли он за мной в этот момент? А может, вместе с ним и другие?
Охваченная паникой, я начала обыскивать застенок в поисках глазков и скрытых камер, трясясь от страха, что он увидит, чем я занимаюсь, и спустится вниз. Каждую трещинку в стенных панелях я замазывала зубной пастой, пока не убеждалась, что не осталось ни малейшего пробела. Но ощущение, что за мной непрерывно наблюдают, не проходило.
* * *
«Мне кажется, лишь очень немногие способны в полной мере представить себе те пытки и мучения, которые испытывают несчастные, обреченные долгие годы нести это наказание; я сам могу лишь догадываться об этом, но, сопоставляя то, что я прочел на их лицах, и то, о чем — я знаю — они умалчивают, я еще более утвердился в своем мнении: тут такие страдания, всю глубину которых могут измерить лишь сами страдальцы и на которые ни один человек не вправе обрекать себе подобных. Я считаю это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело; оставляемые им страшные следы и отметины нельзя нащупать, и они не так бросаются в глаза, как рубцы на теле; наносимые им раны не находятся на поверхности и исторгаемые им крики не слышны человеческому уху, — я тем более осуждаю этот метод наказания потому, что, будучи тайным, оно не пробуждает в сердцах людей дремлющее чувство человечности».[21]
Эти слова написал писатель Чарльз Диккенс в 1842 году об одиночном заключении, применяемом в то время в США и используемом по сей день. Мое одиночное заключение — срок, проведенный исключительно в темнице, без единой возможности хоть раз покинуть пятиметровое помещение, продлилось больше шести месяцев, мое же тюремное заключение — 3096 дней.
Те чувства, которые я испытала, находясь в полной темноте или при длительном «облучении» искусственным светом, было невозможно выразить словами. Только теперь, проштудировав множество исследований ученых о последствиях одиночного заключения и сенсорной депривации — так называется лишение восприятия органов осязания, я достаточно точно могу воспроизвести, что происходило со мной в то время. В одном из научных документов приводятся следующие эффекты «solitary confinement», так по-английски звучит «одиночное заключение»:
• значительное нарушение дееспособности функций вегетативной нервной системы;
• значительные нарушения гормональных функций;
• нарушение функций органов;
• отсутствие менструации у женщин без физиологически-органических, обусловленных возрастом или беременностью причин (вторичная аменорея);
• обостренное чувство голода: цинорексия / волчий аппетит, гипорексия, булимия;
• в противоположность этому — уменьшение или отсутствие чувства жажды;
• сильные приливы жара и/или холода, не обоснованные соответствующими изменениями температуры окружающей среды или заболеваниями (температура, озноб и пр.);
• значительное нарушение восприятия действительности и познавательной способности;
• сильные нарушения обработки восприятий;
• сильные нарушения физических ощущений;
• нарушения общей концентрации;
• большие затруднения при чтении, вплоть до полной неспособности читать и/или осмысливать, воспроизводить и приводить в логическое соответствие прочитанное;
• большие затруднения при письме, вплоть до полной неспособности писать и/или письменно излагать мысли (аграфия/дисграфия);
• большие затруднения в артикуляции/выражении мыслей, особенно проявляющие себя в областях синтаксиса, грамматики и подборе слов, вплоть до афазии, афразии и агнозии;
• большие затруднения или неспособность вести разговор (на основе замедления функции первичного акустического кортекса височных долей головного мозга из-за недостатка возбуждения).
Дальнейшие нарушения:
• ведение разговоров с самим собой для компенсации акустической и социальной нехватки внешнего воздействия;
• значительное снижение эмоциональности в проявлении чувств (например, по отношению к родным или друзьям);
• внезапные эйфорические состояния, сменяющиеся депрессивн