Эта благодарность по отношению к человеку, который сначала отказывает в пище, а потом якобы великодушно предлагает ее, является одним из характерных переживаний при похищениях или взятии в заложники. Это же так просто, привязать к себе человека, которого заставил голодать.
Лестница была узкой, крутой и скользкой. Я балансировала перед собой тяжелой стеклянной миской с фруктами, которые помыла наверху и теперь несла в застенок. Я не могла видеть свои ноги и медленно, ощупью спускалась вниз. И тут это случилось: я поскользнулась и упала. При ударе головой о ступени я услышала только, как миска разбилась с громким звоном. В этот момент все исчезло. Когда я пришла в себя и подняла голову, мне стало дурно. С моего голого черепа на ступени капала кровь. Вольфганг Приклопил, как всегда, был за моей спиной. Он сбежал по ступеням, взял меня на руки и понес в ванную, чтобы смыть кровь. При этом беспрестанно ворчал: «Как можно быть такой недотепой!» Я постоянно создаю ему проблемы! Я даже не могу по-человечески ходить. Потом он неумело перевязал меня, чтобы остановить кровотечение, и запер в темнице. «Теперь мне придется заново красить лестницу!» — напоследок кинул он, перед тем как запереть дверь. И в самом деле, на следующий день вернулся с ведром краски и покрасил серые бетонные ступени, на которых остались уродливые темные пятна.
В голове пульсировало. Когда я ее поднимала, все тело пронизывала резкая, стреляющая боль, а в глазах темнело. Несколько дней я провела в постели, не в состоянии пошевелиться. Думаю, тогда у меня было сотрясение мозга. Но теми долгими ночами, когда я не могла уснуть от боли, я думала, что у меня может быть перелом черепа. Все же я не решилась попросить показать меня врачу. Похититель и раньше не хотел ничего слышать о моих страданиях, и в этот раз наказал меня за то, что я поранилась. В последующие недели, издеваясь надо мной, он бил кулаком преимущественно в это место.
|
|
После падения мне стало ясно, что Похититель скорее оставит меня подыхать, чем обратится за помощью. До этого мне просто везло: не имея внешних контактов, я не подвергалась опасности чем-нибудь заразиться — Приклопил истерически опасался поймать какой-нибудь микроб, так что, общаясь с ним, я была застрахована от болезней. Кроме легких простуд с небольшой температурой за все эти годы в плену я ничем не болела. Но во время тяжелой работы в доме в любой момент мог произойти несчастный случай, и иногда мне казалось чудом, что избивая меня и оставляя по всему моему телу синяки, гематомы и царапины, Похититель ни разу не сломал мне ни одной кости. Зато теперь я знала, что любая тяжелая болезнь, любой несчастный случай, требующие врачебного вмешательства, обозначают для меня гарантированную смерть.
К тому же наша «совместная жизнь» сложилась не совсем так, как он себе представлял. Мое падение с лестницы и его последующее поведение были симптоматичны для той фазы жесткой борьбы, которую я должна была вести в последующие два года моего заточения. Фазы, в которой я колебалась между депрессиями и мыслями о самоубийстве, с одной стороны, желанием жить и верой в то, что скоро все хорошо закончится, — с другой. Фазы, когда он пытался совместить повседневное насилие и мечту о «нормальном» сосуществовании. Что удавалось ему все с большим трудом и мучило его.
|
|
Когда мне исполнилось 16, реконструкция дома, которой он отдал всю свою энергию и мой труд, близилась к концу. Задачи, под решение которых подстраивался его режим дня в течение месяцев и лет, грозили бесследно упраздниться. Ребенок, похищенный им, превратился в молодую женщину и тем самым стал олицетворением того, что он так ненавидел. Чтобы не чувствовать себя униженной, я не соглашалась становиться безвольной марионеткой, какой он, по-видимому, мечтал меня видеть. Я была строптивой и одновременно все более депрессивной и пыталась самоустраняться, когда это только было возможно. Иногда ему приходилось силой вытаскивать меня из. застенка. Я часами выла, не имея больше сил подняться. Он ненавидел сопротивление и слезы, и моя пассивность вводила его в неистовство. Ему нечего было ей противопоставить. Тогда ему должно было стать окончательно понятно, что не только моя с его, но и его с моей жизни связаны цепями. И каждая попытка разорвать эти цепи могла бы для одного из нас стать смертельной.
Изо дня в день Вольфганг Приклопил становился все более нервным, его паранойя усиливалась. Он с подозрительностью наблюдал за мной, готовый к тому, что я в любой момент могу на него напасть или сбежать. Когда вечерами его сотрясали приступы страха, он брал меня к себе в постель, приковывал наручниками и пытался успокоиться теплом человеческого тела. Но перепады его настроения учащались, а я была адресатом каждого такого эмоционального колебания. С одной стороны, он начал заговаривать о «совместной жизни», информируя меня о своих решениях и обсуждая проблемы гораздо чаще, чем в предыдущие годы. В своем стремлении к идеальному миру он, похоже, не придавал никакого значения тому факту, что я была его узницей и каждое мое движение контролировалось. Если я когда-нибудь буду полностью принадлежать ему — если он, конечно, будет уверен в том, что я не сбегу, — тогда мы оба сможем начать другую, лучшую жизнь, объяснял он мне с горящими глазами.
|
|
О том, как должна выглядеть эта «лучшая» жизнь, он имел очень смутные представления. При этом его роль была четко определена: властитель в доме в разных вариациях. Ролей, предназначенных мне, было несколько. Домохозяйки и рабыни, избавляющей его от любой работы по дому, начиная с ремонта и заканчивая готовкой и уборкой. Соратницы, к плечу которой можно прислониться. Заменой матери, помойным ведром для слива душевных переживаний, мешком с песком, в который можно вбивать ярость на собственное бессилие в реальной жизни. Единственное, что не подвергалось никаким изменениям — это его представление о том, что я целиком и полностью должна быть в его распоряжении. Моя личность, мои потребности или немного свободы не нашли своего места в сценарии этой «совместной жизни».
Моя реакция на его мечты была неоднозначной. С одной стороны, они казались мне совершенно нелепыми — никто в здравом рассудке не может представить себе совместную жизнь с человеком, которого он похитил, заперев и подвергая многолетним издевательствам. В то же время этот далекий прекрасный мир, как он мне его описывал, начал потихоньку пускать корни в моем подсознании. Во мне сидела непреодолимая тоска по нормальности. Я хотела встречаться с людьми, выходить из дома, ходить по магазинам, купаться. Видеть солнце, когда захочу. С кем-нибудь разговаривать, все равно о чем. Эта совместная жизнь в представлении Похитителя, в которой он позволил бы мне некоторую свободу передвижения, чтобы я могла под его надзором покидать дом, иногда представлялась мне максимумом, достижимым для меня в этой жизни. Свободу, настоящую свободу, после всех этих лет я почти не могла себе представить. Во мне укоренился страх выйти за границы обозначенных рамок. Внутри этих рамок я научилась играть на всей клавиатуре и в любой тональности. Звук свободы я уже забыла.
Я чувствовала себя солдатом, которого утешают, что после войны все будет снова хорошо. Не беда, что он между тем потерял ногу, так бывает. Для меня со временем стало непреложной истиной, что сначала нужно пройти через страдания, чтобы потом могла наступить «лучшая жизнь». Лучшая жизнь в плену. Ты должна радоваться, что я тебя нашел, ведь там ты вообще не смогла бы жить. Кому ты нужна? Ты должна быте мне благодарна, что я тебя принял. Моя война началась в голове. И она впитала в себя эти слова, как губка.
Но именно эта ослабленная форма заключения, воображаемая Похитителем, в некоторые дни казалась недостижимой. В этом он винил меня. Сидя как-то вечером за кухонным столом, он вздохнул: «Если бы ты не была такой упрямой, все было бы гораздо лучше. Если бы я был уверен, что ты не сбежишь, я не должен был бы тебя запирать и связывать». Чем старше я становилась, тем чаще переносил он на меня всю ответственность за мое заточение. Только я была виновата в том, что он вынужден меня бить и запирать — вела бы я себя лучше, была бы покорнее и послушнее, могла бы жить с ним вместе в доме наверху. Я парировала: «Это же ты заточил меня! Ты держишь меня в плену!» Но, похоже, он давно потерял связь с действительностью. Частично втягивая в это и меня.
В его хорошие дни эта фантазия, его фантазия, ставшая отчасти и моей, превращалась в реальность. В плохие он становился еще более непредсказуемым, чем раньше. Гораздо чаще, чем прежде, он стал использовать меня как коврик для ног, о который вытирал свои скверные настроения. Хуже всего были ночи, когда он не мог спать из-за мучавшего его воспаления гайморовых пазух. Если он не спал, я тоже не спала. В такие ночи я лежала в своей постели в застенке, а его голос часами гремел из громкоговорителя. Он рассказывал мне все детали прошедшего дня и требовал от меня отчета о каждом шаге, каждом прочитанном слове, каждом движении: «Ты убралась? Как ты распределила еду? Что ты слушала по радио?» Посреди ночи я должна была давать подробнейший отчет, а если сказать было нечего, что-нибудь сочинять, лишь бы успокоить его. В другие ночи он просто тиранил меня. «Повинуйся! Повинуйся! Повинуйся!» — монотонно кричал он в домофон. Голос громыхал по всей крошечной комнате, заполняя ее до последнего уголка: «Повинуйся! Повинуйся! Повинуйся!» Я не могла от него избавиться, даже пряча голову под подушкой. Он был постоянно здесь. Он приводил меня в исступление. От этого голоса мне некуда было деться. Днем и ночью он сигнализировал о том, что я полностью в его власти. Днем и ночью он сигнализировал о том, что я не должна сдаваться. В моменты просветления стремление выжить и когда-нибудь бежать обострялось до невозможности. В будни у меня не хватало сил даже додумать до конца эти мысли.
* * *
Рецепт его матери лежал передо мной на кухонном столе. Я прочитала его множество раз, чтобы избежать ошибки: отделить белки от желтков. Смешать муку с разрыхлителем. Взбить белок до снежной пены. Он стоял сзади меня и нервно наблюдал.
«Но мама взбивает яйца совсем по-другому!»
«Мама делает это гораздо лучше!»
«Ты такая растяпа, будь же осторожнее!»
Немного муки просыпалось на рабочую поверхность стола. Он набросился на меня с воплями, что я слишком медленно работаю. Его мать сделала бы пирог… Я старалась изо всех сил, но все равно что бы я ни делала, ему этого было недостаточно. «Если твоя мать может это настолько лучше меня, так почему ты не попросишь ее испечь пирог?» Это вырвалось у меня бессознательно. И этого было достаточно.
Он начал молотить вокруг руками, как капризный ребенок, смел миску с тестом на пол и толкнул меня на кухонный стол, после чего затащил в подвал и запер. Стоял белый день, но света он не оставил. Он знал, каким пыткам меня подвергать.
Я залезла на кровать и начала тихо раскачиваться из стороны в сторону. Я не могла ни заплакать, ни забыться. При каждом движении в моих синяках и гематомах кричала боль. Но я просто молча и неподвижно лежала в абсолютной темноте, как будто выпавшая из времени и пространства.
Похититель не пришел. Будильник тихо тикал, напоминая о том, что время не стоит на месте. Должно быть, иногда я засыпала, но не помнила об этом. Все смешалось воедино — сны превратились в горячечный бред, в котором я видела себя бегущей по кромке моря с ребятами моего возраста. Свет в моем сне был слепяще-ярким, вода — темно-синей. На воздушном змее я парила над волнами, ветер играл в моих волосах, солнце припекало руки. Это было ощущение полной безграничности, опьянение чувством, что я живу. Я представляла себя на сцене, мои родители сидели среди публики, а я во весь голос пела песню. Моя мать хлопала, потом вскочила и обняла меня. На мне было чудесное платье из блестящего материала, легкого и нежного. Я чувствовала себя красивой, сильной и успешной.
Когда я проснулась, все еще было темно. Будильник монотонно тикал. Это было единственным знаком, что время не остановилось. Темнота осталась — на целый день. Похититель не пришел вечером, не пришел и на следующее утро. Я была голодна, в животе урчало, начались спазмы. У меня в застенке было немного воды. И все. Но питье больше не помогало. За кусочек хлеба я отдала бы все на свете.
В течение дня я все больше теряла контроль над своим телом, над своими мыслями. Боли в животе, слабость, страх, что я перегнула палку, и он оставил меня подыхать. Я чувствовала себя на борту тонущего «Титаника». Свет уже потух, корабль медленно, но неудержимо кренится на бок. Выхода больше нет, и я ощущаю, как все выше поднимается холодная, темная вода. Я чувствовала ее ногами, спиной, она плескалась у моих рук, уже добралась до моей груди. Все выше, и выше… Вдруг яркий луч света упал мне на лицо, я услышала, как что-то с глухим стуком упало на пол. Потом голос: «Тут кое-что для тебя». Дверь захлопнулась на замок. Снова наступила кромешная тьма.
Ошеломленная, я подняла голову. Я была вся мокрая от пота и не понимала, где нахожусь. Вода, затягивающая меня в глубину, исчезла. Но все шаталось. Я шаталась. Подо мной не было ничего, черное Ничто, в котором моя рука все время нащупывала только пустоту. Не знаю, как долго я находилась в этом состоянии, пока не осознала, что лежу в своей кровати в застенке. Мне показалось, прошла вечность, пока я собралась с силами, нащупала лестницу и спиной сползла вниз, ступенька за ступенькой. Оказавшись на полу, я на четвереньках двинулась вперед. Моя рука наткнулась на маленький полиэтиленовый пакет. Жадно, трясущимися пальцами я разодрала его, но так неудачно, что его содержимое вывалилось и покатилось по полу. В панике я шарила руками вокруг себя, пока не нащупала что-то продолговатое и прохладное. Морковка? Я обтерла это нечто рукой и вцепилась в него зубами. Похититель швырнул мне в застенок пакет моркови. На коленях я ползала по ледяному полу, пока не собрала все морковки. Потом по одной перенесла их в свою постель. Подъем наверх был похож на восхождение на высоченную гору — но это привело мое кровообращение в норму. В конце концов я заглотила все морковки, одну за другой. Мой живот громко урчал и сжимался в спазмах. Боли были нестерпимые.
Только через два дня Похититель снова забрал меня наверх. Уже на лестнице к гаражу я должна была закрывать глаза, так слепил меня сумрачный свет. Я вздохнула с облегчением, осознав, что в очередной раз смерть миновала меня.
* * *
«Теперь-то ты будешь себя хорошо вести?» — спросил он, когда мы поднялись наверх. «Ты должна исправиться, иначе я снова тебя запру». Для споров с ним я была слишком слаба. На следующий день я заметила, что кожа на внутренней стороне бедер и на животе пожелтела. Бета-каротин из моркови отложился в последних оставшихся жировых прослойках под моей прозрачно-белой кожей. Сейчас мне было 16 лет, и я весила 38 килограммов при росте один метр сто пятьдесят семь сантиметров.
Ежедневное взвешивание вошло у меня в привычку, и я день за днем наблюдала, как стрелка весов движется вниз. Похититель потерял всякую меру и все еще считал, что я слишком толстая. А я ему верила. Сейчас я знаю, что индекс массы моего тела[39]тогда составлял 14,8. Организация всемирного здравоохранения установила индекс массы тела 15 как порог угрозы голодной смерти.
Голод — абсолютно экстремальное испытание. Первое время еще чувствуешь себя хорошо: если поступление пищи прекращается, организм сам поддерживает свои силы. Адреналин устремляется в систему. Ты начинаешь чувствовать себя лучше, полон энергии. Это подобно механизму, с помощью которого тело сигнализирует — у меня еще есть резервы, ты можешь использовать их для поиска пищи. Запертому под землей еду не найти, выброс адреналина происходит впустую.
К этому прибавляется урчание в животе и мысли о еде. Они фокусируются на крошке съедобного. Позже теряется ощущение реальности, впадаешь в бредовое состояние. Человек больше не спит, а просто уходит в другой мир. Он видит шведский стол, большие тарелки со спагетти, торты и пироги — только протяни руку. Фата Моргана. Спазмы, сотрясающие все тело, создают ощущение, что желудок пожирает сам себя. Боли, вызываемые голодом, просто невыносимы. Этого не понять тому, кто принимает за голод легкое урчание в животе. Я бы многое отдала, чтобы никогда не испытать эти спазмы. В итоге тобой овладевает слабость. Нет сил поднять руку, кровообращение нарушается, и когда встаешь, перед глазами темнеет, а пол уходит из-под ног.
Недостаток света и еды оставил ощутимые следы на моем теле; от меня остались кожа да кости, а на мелово-белых щеках явственно выступали сине-черные пятна, не знаю, вследствие голода или длительного пребывания без света. Но выглядели они неутешительно, как трупные пятна.
После длительного периода голодания Похититель начинал медленно откармливать меня до тех пор, пока я снова не набиралась сил для работы. Для этого требовалось время, потому что после длительной фазы голодания я была в состоянии принимать пищу только крошечными порциями. Хотя целыми днями я не могла думать ни о чем другом, меня начинало тошнить от одного запаха еды. Решив, что я опять «полна сил», Похититель начинал сокращение рациона заново. Приклопил использовал голод абсолютно целенаправленно. «Ты слишком строптива, у тебя избыток энергии», — говорил он иногда, перед тем как отобрать у меня последнюю кроху моей и так мизерной порции. В то же время и его анорексия[40]прогрессировала. Навязчивая идея о здоровом питании приняла абсурдные формы. «Мы будем каждый день выпивать бокал вина для профилактики инфаркта». С этого момента я должна была раз в день пить красное вино. Речь шла всего о паре глотков, но вкус вина казался мне отвратительным, и я глотала его, как горькое лекарство. Он и сам не любил вино, но заставлял себя выпивать маленький стаканчик перед едой. С наслаждением это не имело ничего общего; а только предоставляло возможность выдвинуть очередное правило, которому он, а с ним вместе и я, должны были строго следовать.
Следующим его шагом стало объявление войны углеводам: «Мы садимся на кетогенную диету».[41]С этого момента сахар, хлеб и даже фрукты были запрещены, я получала только жирную и богатую белком пищу. Хотя и мизерными порциями, но мой изнуренный организм все хуже воспринимал такое «лечение». Особенно когда после нескольких дней в подвале без пищи наверху я получала жирное мясо и яйца. Во время совместных трапез я старалась проглотить свою порцию как можно быстрее. Закончив раньше него, я могла надеяться на небольшую добавку — он не переносил, когда я наблюдала, как он ест.
Но самым ужасным испытанием было, когда я, заморенная голодом, должна была стоять у плиты. Как-то он выложил передо мной на рабочий стол рецепт своей матери и упаковку филе трески. Я почистила картошку, посыпала треску мукой, отделила белки от желтков и обмакнула кусочки рыбы в желток. После этого разогрела на сковородке немного масла, обваляла рыбу в панировочных сухарях и обжарила ее. Как всегда, он сидел в кухне и комментировал мои действия: «Моя мать делает это в десять раз быстрее». «Ты же видишь, что масло перегрелось, тупая корова!», «Не чисти столько картофеля, это расточительство».
Запах жареной рыбы распространялся по кухне и сводил меня с ума. Я сняла рыбу со сковородки и переложила на бумажное полотенце, чтобы дать стечь жиру. Рот наполнился слюной: тут было достаточно рыбы для настоящего пиршества. Может, мне удастся съесть две штучки? И немного картофеля к ним?
Я не знаю, что именно в этот момент я сделала не так. Помню только, что Приклопил вдруг вскочил, вырвал у меня из рук тарелку, которую я собиралась поставить на стол, и заорал: «Ты сегодня не получишь вообще ничего!»
И тут я не выдержала. Я была такой голодной, что за ломтик рыбы могла убить. Схватив с тарелки кусочек, я начала поспешно запихивать его в рот. Но Похититель опередил меня, выбив рыбу из моей руки. Я попробовала ухватить другой кусок, тогда он поймал меня за запястье и сжимал его до тех пор, пока пища не выпала из моих рук. Я бросилась на пол, чтобы подобрать остатки, упавшие во время нашей потасовки. Кое-что мне удалось затолкать в рот. Тут же его рука схватила меня за горло: он поднял меня с пола, подтащил к умывальнику и опустил в него мою голову. Другой рукой он разжал мне зубы и душил меня до тех пор, пока меня не вырвало запретными крохами. «Это станет тебе уроком!» После чего взял тарелку и унес ее в прихожую. Дрожа, я стояла посреди кухни, униженная и беспомощная.
Используя такие методы, Похититель держал меня в плену слабости пополам с зависимостью и благодарностью. Не бьют по руке, тебя кормящей. У меня была только одна рука, способная спасти меня от голодной смерти — рука мужчины, систематически доводящего меня до нее. Маленькие порции еды иногда казались мне сказочными дарами. Я до сих пор так живо представляю себе колбасный салат, который время от времени готовила его мать, что он до сих пор является для меня деликатесом. Когда после двух или трех дней в застенке я снова могла подняться наверх, Похититель изредка давал мне маленькую плошечку салата. Чаще всего в маринаде плавали только лук и пара ломтиков помидора — колбасу и сваренные вкрутую яйца он выуживал заранее. Но для меня и эти остатки являлись настоящим пиршеством. А если он, кроме того, делился со мной пищей со своей тарелки, а паче того, куском пирога, я была просто без ума от счастья. Как легко привязать к себе человека, которого заставляешь голодать.
* * *
1 марта 2004 года в Бельгии начался судебный процесс над серийным убийцей Марком Дютру. С детских лет я сохранила яркое воспоминание об этом деле. Мне было восемь лет, когда в августе 1996 года полиция ворвалась в его дом и освободила двух девочек — двенадцатилетнюю Сабину Дарденн и четырнадцатилетнюю Летисию Делез. Еще четырех девочек нашли мертвыми.
Месяцами я следила за ходом процесса по радио и телевидению. Узнав о мучениях Сабины Дарденн, я страдала вместе с ней, стоящей в зале суда напротив преступника. Ее, как и меня, по пути в школу затащили в автофургон и увезли в неизвестном направлении. Но подвальный застенок, в котором она была заперта, был еще меньше, чем мой, и ее история во время заточения отличалась от моей. Ей пришлось в действительности пережить тот кошмар, которым Похититель меня только пугал. Несмотря на существенные различия, преступление, раскрытое за два года до моего собственного похищения, запросто могло послужить сценарием для сумасшедшего плана Вольфганга Приклопила. Доказательств этому, разумеется, нет.
Процесс взволновал меня, несмотря на то, что я не нашла себя в Сабине Дарденн. Она была освобождена из плена через восемьдесят дней заточения и все еще пребывала в гневе, сохраняя уверенность, что правда на ее стороне. Она называла преступника «монстром» и «гадом» и требовала извинений, не полученных ею в зале суда. Заключение Сабины Дарденн было достаточно коротким для того, чтобы не успеть потерять себя. Я, в отличие от нее, к этому моменту уже 2200 дней и ночей находилась в заточении, мое восприятие действительности давно исказилось. Разумом я ясно осознавала, что пала жертвой преступления. Но из-за длительного контакта с Похитителем, необходимым мне для выживания, эмоционально я давно срослась с его психопатическими фантазиями. Они стали моей реальностью.
Из этого процесса я усвоила две вещи: во-первых, что жертвы насильственных преступлений не всегда вызывают доверие. Все бельгийское общество было убеждено в том, что за Марком Дютру стоит большая сеть — сеть, достигающая высших кругов. По радио я слышала, каким нападкам подвергалась Сабина Дарденн, не пожелавшая подкинуть дров в огонь этих теорий, а, напротив, твердо настаивавшая на том, что кроме самого Дютру никого больше не видела. А во-вторых, что сочувствие и эмпатия[42]по-отношению к жертвам не бесконечны и могут быстро перерасти в агрессию и неприятие.
Примерно в это же время я в первый раз услышала по радио свое имя. По радио культуры шла передача о документальных книгах, как я внезапно вздрогнула: «Наташа Кампуш». Уже шесть лет я не слышала, чтобы это имя произносилось вслух. Единственный, кто мог ко мне так обратиться, сам поставил вето на мое собственное имя. Ведущий упомянул его в связи с новой книгой Курта Тотцера и Гюнтера Каллингера. Название гласило: «Бесследно пропавшие — самые сенсационные случаи Интерпола». Авторы рассказывали о своих изысканиях — и обо мне. Мистический случай, в котором не было ни одного горячего следа, а также трупа. Я сидела перед радио, и мне хотелось кричать: «Здесь я! Я жива!» Но никто не мог меня услышать.
* * *
После этой передачи моя ситуация показалась мне такой безвыходной, как никогда ранее. Я сидела на кровати, и вдруг все предстало передо мной в ясном свете. Я не могу так провести всю свою жизнь — это я понимала. Я понимала также и то, что Похититель никогда в жизни меня не освободит, а побег абсолютно исключен. Выход был только один.
Попытка самоубийства, предпринятая мной в тот день, была не первой моей попыткой уйти из жизни. Просто исчезнуть, раствориться в таинственном Ничто, где нет больше ни боли, ни чувств — таким представлялся мне тогда акт самоутверждения. Ведь у меня не было иных полномочий распоряжаться своей жизнью, своим телом, своими поступками. Возможность самостоятельно лишить себя жизни была моим последним козырем.
Когда мне было 14 лет, я несколько раз безуспешно пыталась удавиться с помощью деталей одежды. В 15 — перерезать вены. Я вонзила в кожу большую швейную иглу и ввинчивала ее все глубже, пока хватило сил. Рука горела почти невыносимо, тем самым усмиряя терзавшую мою душу внутреннюю боль. Временами, когда физическое страдание на короткие моменты заглушает душевные мучения, наступает облегчение.
В этот раз я хотела испробовать другой способ. Это случилось в один из вечеров, когда Похититель запер меня в подвале раньше, чем обычно, и я знала, что до следующего дня он не появится. Приведя в порядок комнату, я аккуратно сложила пару имеющихся у меня футболок и бросила прощальный взгляд на фланелевое платье, в котором была похищена, висящее теперь на крючке под моей кроватью. В мыслях я попрощалась с матерью. «Прости, что я ухожу. И что я снова ухожу, не сказав ни слова», — шептала я. Ну что же может случиться? После этого медленно подошла к плите и включила ее. Когда конфорка накалилась, я положила на нее бумагу и пустые рулоны от туалетной бумаги. Потребовалось время, пока бумага начала куриться — но это сработало. Я поднялась по лестнице и улеглась в кровать. Застенок наполнится дымом, и я тихо уйду, самостоятельно уйду из жизни, которая давно перестала быть моей.
Не знаю, как долго я лежала на постели в ожидании смерти. Мне показалось — целую вечность, на которую я уже настроилась. Похоже, дело двигалось достаточно быстро. Вскоре едкий чад достиг моих легких, и я сделала глубокий вдох. Но тут моя, казалось навсегда утерянная жажда жизни, громко заявила о себе. Каждая клеточка моего тела объявляла протест. Я начала кашлять, зажала рот подушкой и ринулась вниз по лестнице. Отвернула кран, сунула полотенце под струю воды и кинула его поверх тлеющей бумаги на плиту. Вода зашипела, едкий дым стал гуще. Кашляя, со слезящимися глазами, я размахивала в воздухе полотенцем, чтобы разогнать дым, лихорадочно размышляя, каким образом скрыть от Похитителя попытку покончить с собой. Самоубийство, ультимативное неповиновение, худшее из вообразимых преступлений.
На следующее утро в комнате стояла вонь, как в коптильне. Придя в застенок, Приклопил в недоумении втянул в себя воздух. Он выдернул меня из кровати, начал трясти и рычать на меня. Как я могла посметь лишить его себя! Как я могла посметь так злоупотребить его доверием! На его лице попеременно отражались то ярость, то страх. Страх перед тем, что я могу все разрушить.
СТРАХ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ
Внутренняя тюрьма
Удары кулаком и пинки., удушение., царапины, ушибы и защемление запястья, толчки на дверные косяки. Удары молотком и кулаками в область желудка (тяжелым молотком). Я вся была покрыта синяками: на правом бедре, правом предплечье (5 раз по 1 см) и нижней части руки (ок. 3,5 см в диаметре), на правой и левой внешней стороне бедра (слева ок. 9-10 см в длину, от глубокой черной до фиолетовой окраски, ок. 4 см в ширину), также на обоих плечах. Ссадины и царапины на бедрах, на левой икре.
I want once more in my life some happiness And survive in the ecstasy of living I want once more see a smile and a laughing for a while I want once more the taste of someone's love
Запись в дневнике, январь 2006
Мне было 17, когда Похититель принес в застенок видеокассету с фильмом «Плезантвиль». В нем рассказывалось о брате и сестре, выросших в 90-е годы в США. В школе учителя говорят о мрачных перспективах на рынке рабочих мест, СПИДе и угрозе гибели мира из-за глобального потепления. Дома разведенные родители ругаются по телефону, кто займется детьми на выходные, и с друзьями тоже сплошные проблемы. Мальчик окунается в мир телесериала из 1950 годов: «Добро пожаловать в Плезантвиль! Мораль и целомудрие. Сердечные приветствия: „Дорогой, я дома!“ Правильное питание: „Еще кусочек кекса?“ Добро пожаловать в идеальный мир Плезантвиля! Только на TV-Time!» В Плезантвиле мать сервирует еду именно в тот момент, когда отец приходит домой с работы. Дети красиво одеты, и играя в баскетбол, всегда попадают в корзину. Мир состоит только из двух улиц, а у пожарной охраны одна единственная задача: снимать кошек с деревьев — пожаров в Плезантвиле не бывает.
После ссоры из-за пульта дистанционного управления ребята внезапно оказываются в Плезантвиле. Вдруг они очутились в плену этого странного местечка, где отсутствуют краски, а люди живут по правилам, непостижимым уму детей. Если получится войти в это общество, то жизнь в Плезантвиле может оказаться замечательной. Но стоит нарушить его законы, как дружелюбные жители превращаются в свирепый сброд.
Фильм казался мне аллегорией той жизни, которую вела я. Внешний мир для Похитителя был равноценен Содому и Гоморре, где всюду подстерегали опасности, грязь и порок. Этот мир был для него воплощением всего того, в чем он потерпел фиаско и от чего он хотел оградить себя, а также и меня. Наш мир за желтыми стенами должен был быть миром Плезантвиля: «Еще кусочек кекса?» — «Спасибо, дорогая!» Та иллюзия, которую он постоянно озвучивал в своих рассуждениях, как прекрасно мы могли бы жить. В этом доме с отполированными до блеска, слишком ярко сверкающими поверхностями, и с мебелью, задыхающейся от собственного мещанства. Но он и дальше работал над фасадом, инвестируя в свою, нашу, новую жизнь, на которую в следующий момент набрасывался с кулаками. В одной из сцен «Плезантвиля» говорилось: «То, что я знаю, и есть моя реальность». Сейчас, перелистывая свой дневник, я иногда поражаюсь, как хорошо смогла вписаться в полный противоречий сценарий Приклопила:
Дорогой дневник! Пришло время полностью и без утайки излить тебе боль моего сердца, которую ему пришлось испытать. Начнем с октября. Теперь я не могу сказать точно, как все было, но вещи, которые произошли, были не очень хорошими. Он посадил несколько кустов туи «Брабант». С ними все в порядке. С ним же не всегда, а если у него не все в порядке, он превращает мою жизнь в ад. Каждый раз, когда у него болит голова, и он принимает таблетку, начинается аллергическая реакция, вызывающая сильнейший насморк. Но он получил от врача капли в рот. В любом случае, было очень тяжело. Без конца разыгрывались неприятные сцены. В конце октября пришел новый гарнитур для спальни со звучным именем «Эсмеральда». Одеяла, подушки и матрасы прибыли немного раньше. Разумеется, все антиаллергическое и пригодное к горячей стирке. Когда привезли кровать, я должна была помочь ему разобрать старый платяной шкаф. На это ушло около трех дней Мы должны были разобрать все на части, перенести тяжелые дверцы в рабочий кабинет, боковые стенки и полки мы снесли вниз. После этого пошли в гараж и распаковали все тумбочки и часть кровати. Мебель состоит из двух прикроватных тумбочек, каждая с двумя выдвижными ящиками и золочеными ручками, двух комодов, одного узкого высокого с… (прерывается).
Золоченые ручки, отполированные рукой идеальной домохозяйки, ставящей на стол еду, приготовленную по рецепту своей еще более идеальной матери. Если я все делала правильно и не уходила со сцены дальше кулис, иллюзия на какой-то момент становилась реальностью. Но каждое отклонение от сценария, который мне перед спектаклем не дали прочитать, жестоко наказывалось. Его непредсказуемость стала моим злейшим врагом. Даже будучи уверенной, что я все делаю правильно, даже угадывая, какой реквизит понадобится в этот момент, я могла ожидать от него чего угодно. Взгляд, слишком долго задержавшийся на нем, не та тарелка на столе, еще вчера подходящая, могли вывести его из себя. Чуть позже в моих записях стоит:
Жестокие удары по голове, в правое плечо, в живот, по спине и в лицо, а также в ухо и в глаз. Бесконтрольные, неожиданные и внезапные приступы бешенства. Крики, оскорбления, тычки при подъеме по лестнице… Удушения, садится на меня, зажимает рот и нос, задыхаюсь. Садится на плечи, встает коленями на кости рук, отбивает кулаками руки. На моих предплечьях кровоизлияния в форме пальцев, царапина и ссадина на левом предплечье. Он садился мне на голову или, стоя коленями на моем торсе, со всей силы бил меня головой об пол. И это несколько раз и со всей силы, пока не началась головная боль и тошнота. После этого беспорядочный дождь кулачных ударов, кидание предметами и толчки на ночную тумбочку. (…)
Тумбочка с золочеными латунными ручками. И снова он позволял мне вещи, поддерживающие иллюзию, что все делается ради меня. Например, он разрешил мне снова отращивать волосы. Но и это было только частью инсценировки. Потому что я должна была покрасить их перекисью водорода, чтобы соответствовать его женскому идеалу: послушная, трудолюбивая, белокурая.
Я проводила все больше времени наверху в доме, часами стирая пыль, убирая и готовя еду. Как и прежде, он ни на секунду не оставлял меня одну. Желание подвергнуть меня тотальному контролю зашло так далеко, что он даже снял с петель двери во всех туалетах дома — и на две минуты я не могла уклониться от его взгляда. Его постоянное присутствие доводило меня до исступления.
Все же и он стал пленником своего собственного сценария. Запирая меня в подвале, он должен был меня снабжать. Забирая меня в дом, не мог ни на секунду спустить с меня глаз. Методы оставались прежними. Но и его внутреннее напряжение возрастало. Что, если и сотни ударов будет недостаточно, чтобы держать меня под контролем? Тогда он потерпит неудачу и в своем Плезантвиле. Тогда пути к отступлению не останется.
* * *
Приклопил отдавал себе отчет в этом риске. Поэтому и делал все для того, чтобы показать, что мне угрожает, попытайся я покинуть его мир. Вспоминаю одну сцену, когда он унизил меня так, что я ринулась в дом, ища в нем спасения.
Как-то после обеда я работала наверху и попросила его открыть окно — я просто хотела вдохнуть немного свежего воздуха и услышать пение птиц. Похититель накинулся на меня: «Тебе это нужно только потому, что ты хочешь закричать и сбежать!»
Я умоляла его поверить мне, что я не убегу: «Я останусь, я обещаю. Я никогда от тебя не сбегу».
Окинув меня недоверчивым взглядом, он схватил меня за локоть и потащил к входной двери. Стоял белый день, на улице ни души, но, несмотря на это, маневр был рискованным. Открыв дверь, он вытолкнул меня наружу, не разжимая железной хватки на моей руке. «Ну, беги же! Попробуй! Посмотрим, как далеко ты уйдешь в таком виде!»
Я замерла от ужаса и стыда. На мне почти ничего не было, и свободной рукой я попыталась прикрыть свое тело. Стыд, что чужой человек может увидеть меня во всей моей худобе, покрытую синяками, с торчащими на голове короткими волосами, был сильнее, чем слабая надежда, что кто-нибудь, заметив эту сцену, обратит на нее внимание.