Итак, партия для Ленина есть одновременно детище и возлюбленная. Но, развиваясь, эта возлюбленная утрачивает женские и обретает мужские черты. В ней растет волюнтаристическое начало. Ленин радуется воле партии и страшится ее. Исходя из интересов революции, необходимо мужское, сильное начало, и вместе с тем ему необходимо подчинение партии — для утверждения себя как мужчины и воли. Фракции и ереси решительно отсекаются Лениным, хотя в глубине души он не может не чувствовать, что партия теряет волю и творческий порыв.
Противоречие раздирает Ленина. Реальное разрешение этого противоречия — в преодолении влечения к неперсональному и перенос его на личность. Ленину необходимо преодолеть эротическое тяготение к коллективу, уничтожающее сущность эротизма и любви.
Однако Ленин оказывается неспособным на это. Единственным выходом для него становится наделение партии средним, полом, которое закрепляет его собственное среднеполое бытие и окончательно уничтожает тягу к действительной эротической жизни. И это приводит к удивительному единству партии — за счет отсечения всего нестандартного, волевого и яркого — и процветанию среднего дисциплинированного типа.
«Когда Луначарский попробовал заговорить о богоискательстве и богостроительстве, — пишет Бердяев, — то, хотя это носило совершенно атеистический характер, Ленин с яростью набросился на Луначарского, который принадлежал к фракции большевиков. Луначарский вносил усложнение в целостное марксистское миросозерцание» он не был диалектическим материалистом, этого было достаточно для его отлучения» 12.
Единство-селекция посредственностей нагнетает одиночество вождя большевиков в усредненной массе, ибо одноименные заряды отталкиваются. Безусловно» это не означает непосредственное отторжение — наоборот, как мы увидели выше, одноименность приводит к укреплению материального единства — нет, речь идет о глубинном метафизическом разъединении, приводящем к одиночеству связанных нетворческим и неэротическим делом, делом, лишенным любви и свободы. Подобное одиночество лишь через несколько поколений может привести к материальному распаду, но оно обязательно приведет к нему…
|
|
Сказанное порождает аналогию Ленина и Канта, ибо Кант так же находится по ту сторону женского и мужского.
Ленин — это Кант эпохи пролетарских революций. Их объединяет последовательный рационализм и критицизм. Они близки в своей неспособности пережить экзистенциальное потрясение от встречи с женщиной.
Однако это лишь частично так. Кант гораздо эротичнее Ленина, он имеет представление о женственности как мудрости — высшее эротическое переживание, свойственное всем философам. Оно было впоследствии доведено Владимиром Соловьевым до учения о Божественной Софии.
Ленин практически лишен такого переживания эротической жизни. Он сужает женственность до революционного дсйствования и единения действующих — совершающих насилие над действительностью. Женственность для Ленина представляется жестким и силовым началом и, одновременно — покоряющимся и несвободным. Эти черты женственности мы можем найти в древних языческих культах Кибеллы — богини, требующей жестокости и человеческого страдания, взирая на них равнодушными глазами материи-прародительницы…
|
|
Мистическое соединение с женственностью-мудростью представляется Ленину идеалистическим бредом, все его внеэротическое существование восстает против этого. Отсюда чуждость Ленина духовной и философской элите, приводящая к удивительной направленности, цельности и узости мировоззрения, в котором число ответов невелико, но все же превышает число вопросов. Поэтому в пределах мировоззрения Ленина философия легко переходит в идеологию, а идеология столь же просто становится религией»
Бердяев пишет «Тоталитарный марксизм, диалектический марксизм есть абсолютная истина. Эта абсолютная истина есть орудие революции и организации диктатуры. Но учение, обосновывающее тоталитарную доктрину, охватывающую всю полноту жизни — не только политику и экономику, но и мысль, и сознание, и все творчество культуры — может быть лишь предметом веры» 13.
Материалистическая диалектика Маркса, Энгельса и Плеханова еще не до конца отчуждена от философии, диалектический материализм Ленина и Сталина находится в абсолютном и агрессивном одиночестве по отношению к миру философии, больше того, к миру культуры.
В мировоззрении Ленина, извергающему неприязнь ко всему эротическому и андрогинному, искажаются и в то же время достигают мучительной ясности прежние черты российской революционной интеллигенции: «жажда социальной справедливости и равенства, признание классов трудящихся высшим человеческим типом,- подозрительное и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера» 14.
|
|
Неспособность к эротическим переживаниям и любви приводит Ленина к неспособности постижения идеи вечности и абсолютности духовного — к неспособности постижения идеи Бога и индивидуального бессмертия. Именно поэтому Ленин уже в отрочестве осознанно и самостоятельно становится атеистом.
С этого момента начинается самое глубокое и метафизическое одиночество Ленина — одиночество в мире без Бога, — то одиночество, которое в это же самое время переживают Ницше и герои Достоевского. Но если Ницше и~ герои Достоевского впадают в безумие и абсурд во вселенной, где нет идеи Бога, то Ленин остается в здравом рассудке, больше того, обретает практическую устремленность. Ленин становится не просто безбожником, он превращается в Противобога. Вся среда России, лишенная полноты эротизма, — среда ни гил истической социал-интеллигенции, а затем пролетариата и беднейших крестьян, обожествляет Ленина. Ленин есть божество обыденного и среднего, того среднего, которое поглощает великие страсти и различия полов. Остается лишь желание материального равенства при абсолютной убежденности в равенстве духовном и эротическом.
Ленин, с самого начала — культ и божество, этот удивительно живой и целостный мыслитель, заглядывающий на десятилетия вперед, неизбежно слеп к извечным проблемам Духа. Всемирная история Духа течет мимо него» оставляя в одиночестве. Проблемы Духа пребывают выше пределов досягаемости могущества Противобога. Ленин неспособен исказить их и поставить на службу своему делу. Поэтому образ Ленина как Противобога подобен, но не тождественен образам дьявола и Антихриста — ибо они обладают мощным внеэротическим началом, искажающим Дух, и есть бездна, а не посредственность и справедливость. Ленин не есть бездна отрицательного, это бездна нуля. Умножение личности на ноль дает ноль, — если личность позволяет себя умножить. Почти все в окружении Ленина, а затем и во всей стране, попадают под воздействие этого магического умножения...
Ленин стремится отстраниться от Духа и его жизни, подбирая крохи и искры Духа, — волю, диалектический рассудок и живое созерцание. Ему доступны лишь эти кусочки Духа, и потому он не может поверить в вечное бытие Духа.
Бессмертием наделяется материя. Ленин заворожен ее бесконечностью и мощью. Безграничная материя шевелится вокруг него и в нем, течет в бездны новых циклов, поглощая Революцию, Партию, Истину, — делая их относительными. Тяга к Материи — последняя попытка обрести метафизическую женственность и стать мужчиной.
Но Материя равнодушна к Ленину и его искаженному эросу. Не оплодотворенная Духом, она оставляет ему лишь волю к социальным экспериментам. И тут Материя со всем своим хтоническим могуществом дает Ленину власть над людьми. Эта власть реальна, но преходяща. Ибо самый посредственный человек в конце концов есть Дух. А Ленин, как поразительно точно пишет Бердяев, «не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа. Но он бесконечно верил в общественную муштровку человека, верил, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового человека, совершенного социального человека, не нуждающегося больше в насилии. Так и Маркс верил, что новый человек фабрикуется на фабриках. В этом был утопизм Ленина, но утопизм реализуемый и реализованный. Одного он не предвидел. Он не предвидел, что классовое угнетение может принять совершенно новые формы…» 15.
Не добившись обретения пола, Ленин искренне желает освободить материю человека от Духа и Эроса, которые представляются среднему полу лишь мишурой на цепях эксплуатации. Однако Ленин приводит человека к еще большей материальной нищете и зависимости.
Таков закон Вселенной. Порабощение Духа всегда приводит к деградации материи.
Ленин создал революцию, партию и государство посредственностей. Исторические условия сложились так, что посредственности победили. Они победили, заменив Бога на Материю. Они стали у колеса истории, породив бесполую науку, бесполое искусство и бесполую философию. Но история» вознеся это государство посредственностей, эту империю, чуждую эротизму, вернула их праху и материи…
Булгаковский Шариков — всего лишь искаженное отражение Идеальной Посредственности Ленина.
Противобог Ленин бессознательно желает походить на
Христа, но они глубинно разные — человек среднего пола
и андрогинная личность-Гуманизм Ленина есть гуманизм среднего пола…
Ленин заменяет любовь справедливостью. Более того, он заменяет любовь социальной справедливостью. Достижение социальной справедливости требует насилия, а поддержание — власти.
Власть входит в бытие Ленина, но эта власть не усиливает его мужское начало, ибо это может сделать только власть во имя Женщины, Эроса и Любви.
Социальная справедливость — это подобие любви, ее истончившийся призрак. Но даже как призрак любви она дает власти Ленина достаточно долгую жизнь.
Сталин есть мужское начало, продолжающее бесполое дело Ленина. Сталин — неизбежное усиление власти и жестокости, ибо мужчина, продолжая дело среднеполого, всегда ненавидит себя и это дело. В образе Троцкого, пытающегося сжечь усредненность в огне мировой революции, мы видим то же самое.
Сталин одинок благодаря Ленину. Его жестокость есть продолжение жесткости и цельности Ленина. Ленин еще не некрофил, он пока технофил, принимающий коммунизм как воспитание и бытие нового человека наравне с электрификацией всей страны. Более того, это технофил, желающий воспитать нового человека через электрификацию всей страны.
Но свет лампочки Ильича не способен развеять мрак душ, лишенных идеи Бога и индивидуального бессмертия…
Ленин — это юродивый среднего пола. Юродивость дает ему возможность глубинного сближения с народными массами России.
Но он хочет чувствовать себя святым. И официальная пропаганда делает его святым в земной жизни и в жизни после смерти. Однако магия диалектического материализма Ленина, заменившая православие, превращает эту святость в вещество. Святость Ленина тиражируется в бесчисленных бюстах, картинах, памятниках и, окончательно потерявшись в них, низвергается в материю...
Крах СССР — это крах государства усредненных полов. Это крах государства, порожденного одиночеством человека среднего пола, государства, унижающего женственность-любовь и мужественность-творчество. Это крах государственного атеизма, ибо атеизм — религия среднепо-лых — оказался неспособным дать смысл и цель.
Российская империя есть водоворот народов, затягивающий в бездну СССР.
Средний пол Ленина — символическое выражение этого и наказание за это…
Российская империя была наказана средним полом Ленина, бегущим от одиночества в коммунизм, как страна, совместившая несовместимое. Она есть. единственная страна, физически и государственно соединившая в себе Европу и Азию. Но все бесчисленные народы, включенные Россией в себя на месте этого удивительного соединения страдают от него.
Российская империя не смогла найти духовный синтез Европы и Азии — синтез религии, философии и искусства. Она осуществила имперский синтез — властное соединение национальных культур. Но от этого не в меньшей степени пострадала сама российская культура — она была распята в социалистическом бытии империи. Великая русская философия конца XIX — начала XX века — преддверие синтеза Запада и Востока — обретает себя вопреки империи и имперскому — вопреки властному началу» лишенному любви.
Безмерное одиночество российской интеллигенции и ее народа в империи, породившее волю к коммунизму, может быть преодолено только через очищение от империи.
Глава 11
ОДИНОЧЕСТВО ВЕЛИКОГО КУЛЬТУРИСТА:
АРНОЛЬД ШВАРЦЕНЕГГЕР
После падения мифов подражателей мифу Ленина — мифов Сталина и Гитлера — в политике западного мира угасает непосредственная и явная воля к власти. Эта воля, завершающаяся волей к обожествлению, заменяется волей к политическому успеху. Сталин и Гитлер — последние политики XX века, которые были обожествлены и стали абсолютными кумирами своих империй. Мы говорим это о западном мире, пока еще определяющем императивы политики и массовой культуры планеты, а потому оставляем в стороне Восток с феноменами Мао, Хомейни, Хусейна и т. п., мифы которых развиваются в пределах одной нации и лишь частично выходят на планетарный уровень.
Итак, западному миру, прежде всего его молодежи, нужны совсем новые кумиры. Это кумиры, воля к власти которых выходит за пределы политики. Политика становится слишком будничной, теряет зрелишность и экзистенциальный надлом, В ней больше нет героев. Все те, кто жаждет успеха и победы, рождающих преклонение и славу, должны направить свою волю к власти в совершенно другие сферы. Они должны изменить свой расовый облик. Именно в этом — истинная причина появления и бурного расцвета культуризма в XX веке.
Культуризм реализуется как воля к власти в эпоху окончательной победы демократии над аристократией и цивилизации над культурой. Он есть воля к власти в эпоху восстания масс.
Культурист желает превратить свое тело в орудие власти и властвования. Это эстетическое властвование над мужчинами и женщинами, в котором красота парадоксально сочетается с ужасом. Находятся идеальные пропорции тела, которые наиболее мощно выражают тип властелина. И, главное, создается система телесного строительства, ведущая к идеалу. В результате каждая часть тела культуриста становится увеличенной и оформленной властью над собой, а все тело в целом устремлено к властвованию над миром.
Любой культурист бессознательно отождествляет себя с аристократом прошлых веков, которого происхождение и шлага поднимают над толпой. Только шпагу ему заменяют трицепсы».
Культурист производит над собой бесконечное волевое усилие, он пребывает на пределе воли, достигая тела властелина. Под его кожей перекатываются не просто мускулы, а материализованная воля.
Предел воли характеризует любой вид спорта, но только в культуризме она достигает внеспортивного бытия и могущества. Ни один вид спорта не имеет таких эстетических последствий. За пределами игры великий футболист может показаться вам серым и обычным; великий кулвтурист будет все время будоражить ваше восприятие.
Культуризм отличается от всех остальных видов спорта двумя принципиальными особенностями: максимальной свободой и возможностью развития индивидуальности. Все остальные виды спорта проходят под жестким диктатом тренера и числового результата. Они близки к индустрии. Культуризм приближается к искусству. Он вызывает аналогии с деятельностью скульптора, а динаи-ческий характер выступлений роднит его — как ни парадоксально — с балетом и фигурным катанием.
В культуризме с его свободой и развитием индивидуальности в XX век возвращается античность с ее атлетической и философской свободой.
Культуризм для XX века — самый молодой и самый древний вид спорта и,искусства. Он находится в самом начале развития. И его может ожидать странное будущее…
В культуризме находит свое трагическое выражение мужественная женщина. Она преодолевает в нем свое одиночество и, одновременно укрепляет его. Женский атлетизм — это логическое завершение женской эмансипации и безумная попытка прорваться к андрогинизму без мужчины.
Как и всякое искусство власти, культуризм всегда приводит к одиночеству. Телесное выделение человека из среды, рождающее удивление и ужас, рождает и тайную вражду. Тяготение к атлету соединяется со странным отчуждением от него.
И проблема не только в телесности культуризма и психологии среднего человека. Проблема даже не в том, что мышцы — самая эфемерная часть тела» которую биологическая смерть разрушает в первую очередь, оставляя археологам грядущего лишь скелет культуриста. Проблема — в одиночестве власти без любви. Культуризм как волевое преодоление одиночества, порыв к власти над одиночеством без и вне любви обречен на одиночество.
В целом же культуризм XX века есть реализация мужества в мире угасающей мужественности- Ощущение угасания мужественности-аристократизма Ницше выразил в своем презрении к западной культуре. По сути дела, Ницше был первым, кто предсказал появление культуризма. Сверхчеловек, лишенный внетелесного Духа, может утвердить себя только через новое тело и новую волю.
Культуризм — есть странная попытка наполнить западную культуру XX века той волей к власти, которой она уже не обладает в мире стандартных вещей. Не случайно массовая культура демократизированного Запада породила в 20 — 30-е годы XX века сериалы о сверхлюдях с нечеловеческой силой и магическими способностями, выраженные в комиксах, а затем мультфильмах и фильмах. Тоска по воле к власти, стоящей над цивилизацией, сквозит в образах Бэт-менз и Конана-варвара.
Однако развитие современного атлетизма есть не только тоска по прошлому» но и предчувствие будущего. Будущего, в котором поднимаются новые, прежде побежденные расы.
Культуризм XX века — арена противостояния белой и черной рас, противостояния их воль к власти.
В культуризме всегда есть власть над собой и окружающими, стремящаяся сокрушить одиночество изнеженного индустриальностью человека Запада. Культуризм не есть власть тела, это власть воли. Но культурист может властвовать лишь при помощи тела. И все же в исключительных случаях он способен возвыситься и двигаться дальше, чтобы властвовать на уровне волевого покорения мира за пределами тела. Таким культуристом становится Арнольд Шварценеггер, и в этом его наивысшее одиночество.
Арнольд Шварценеггер есть нечто большее, чем обычный культурист. Он выделяется среди других культуристов словно представитель иной расы, побеждая не просто сложением и волей, но и насмешкой, и вдохновением.
Арнольд Шварценеггер — наиболее завершившийся тип культуриста — наиболее осознавший свою волю к власти. Это позволяет ему выйти за пределы культуризма и столь же напряженно завоевывать мир в кино и бизнесе.
Арнольд Шварценеггер есть классический покоритель Америки. Америка – это женственное начало, всегда жаждет европейскую мужскую силу. Остро переживающая свою юность, сделавшая даже цвет своих долларов символом юности, Америка желает воли к власти, которая приходит из Старого Света.
В лице Арнольда Шварценеггера Америка получает прадавний пыл арийской расы. Шварценеггер соединяет в себе Терминатора» ужаснувшего и спасшего Америку, с Конаном-варваром, принесшим из древних киммерийских степей чудовищную мужскую мощь.
Образ Шварценеггера — в его собственном лице и в лице всех его героев — это сегодняшний и грядущий вызов белой расы черной и желтой расам, и более узко — это вызов германца романцам 16.
И одновременно — это предчувствие метаморфозы во взаимодействии рас.
Образ Шварценеггера — воплощенное нежелание признать завершение воли к власти западного мира. Это нежелание признать победу над ней воли к обогащению и инстинкта самосохранения — продолжения рода. Это нежелание принять окончание конструктивной силы и смысла воли к власти.
И вместе с тем его образ — выражение предела воли к власти.
Попытаемся понять это в аналогии.
Образу и мифу Шварценеггера противостоит образ и миф Брюса Ли. Это противостояние статического и динамического начал. Однако в своей статике Шварценеггер эпичен, динамизм Брюса Ли лишен эпоса; он только драматичен. Арнольд Шварценеггер и Брюс Ли есть трагическое выражение воли к власти белой и желтой рас в XX веке — соревнования Европы и Азии, развернувшегося под воздействием Америки, Образы и мифы Шварценеггера и Ли создаются в Европе и Азии, но свое высшее развитие и завершение они смогли Получить только в Америке» этой стране всеобщего соперничества и смешения рас.
Шварценеггер есть эпический герой. Как эпический герой он странствует по просторам исторического и легендарного мира. Он выступает эпическим гером на экране и даже на культуристическом помосте, сражая своих противников, словно хтонических чудовищ. И эпос, окружающий его, стремится стать мифологией.
Именно недостаточная эпичность губит Брюса Ли». Он столь же трагически одинок, как и Арнольд, но его одиночество лишено эпической защиты, и миру проще разрушить и его одиночество, и саму его жизнь.
Вероятно, не стоит особенно развивать мысль о том, что все кино-воины, пытающиеся соединить в себе качества Арнольда Шварценеггера и Брюса Ли, так и не смогли достигнуть их легёндарности...
Пророк Заратустра признал бы Арнольда Шварценеггера Сверхчеловеком, он обладает не только сверхчеловеческой мощью и волей, но и наполнен безжалостным смехом над слабостью мира. Он стоит на пороге метаморфозы.
Но метаморфоза эта возможна только через соединение власти с любовью, а тленного тела — с бессмертным духом — всем тем, чего желали Заратустра и Ницше, но во что не могли поверить...
Шварценеггер глубинно желает чего-то большего, чем покорение Америки или получение Оскара за лучшее исполнение мужской роли. Одинокий и непонятный, он может ожидать сгодь же странное будущее, как и весь культуризм, который, пройдя толщу веков, утвердился на стыке тысячелетий странным символом красоты и ужаса.
ЧАСТЬ IV
ДЫХАНИЕ ВЕЧЕРА:
ДЕТИ
«Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка?
Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.
Или в твоем желании говорят зверь и необходимость? Или страх одиночества? Или недовольство собою?
Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребенка».
«Все в женщине загадка, и все имеет одну разгадку: она называется беременностью.»
Фридрих. Ницше.
Глава 1
ОДИНОЧЕСТВО И ДЕТИ
Абсолютно понятен сюжет: случайная беременность, рождение и заброшенность ребенка, приводящая к его одиночеству. Семья или ее отсутствие не играют здесь принципиальной роли; такое одиночество прорастает в любом случае…
Развитие цивилизации в конце XX века имеет хотя бы тот положительный факт, что нежелательных рождений становится меньше. Секс все в большей степени отделяется от деторождения. Этот процесс грозит охватить страны Латинской Америки, Азии, Африки, — все то, что мы еще называем третьим миром. Можно допустить, что в XXI веке случайных детей и случайного одиночества в детстве будет еще меньше — именно это превращается в важнейший компонент культуры секса. То, что раньше было уделом отдельных личностей, постепенно становится правилом человечества.
Но речь сейчас пойдет об ином: одиночестве ребенка желанного, ожидаемого и любимого, — одиночестве как фатальном моменте детства.
Возможность одиночества заложена уже в самом акте родов. Разъединение матери и ребенка, разрезание пуповины, соединяющей их, приводит к ощущению трагической выброшенности в мир. Это ощущение, переполняющее психику ребенка в первые дни после рождения, постепенно вытесняется новыми отношениями с матерью — кормлением, лаской рукой и звуками. Абсолютное единство — внутриутробное единство крови матери и ребенка — заменяется единением при помощи молока, прикосновения и голоса. Но впоследствии возникает новое ощущение единства. Разрезанная пуповина восстанавливается.на психоэнергетическом уровне. Мать начинает воспринимать ребенка как нечто противоположное, отличное от себя. Она начинает осознанно говорить с ним, поражаться непостижимым причинам его плача, сердиться на него, радоваться его успехам и удивляться его отличности от себя. Это еще крепче соединяет мать и дитя. Тьма внутриутробного обновления наполняется светом, и ребенок начинает понимать мать как целостный мир, принадлежащий лишь ему и живущий лишь для него.
Поэтому, когда ребенок осознает, что у матери есть другая жизнь, иные, отличные от него интересы, он воспринимает это как трагедию.
У разных людей она случается в разное время. Это зависит от обостренности восприятия жизни и от личности матери. Но одиночество, рожденное осознанием того, что мать не принадлежит тебе, как вещь. в любом возрасте оказывает колоссальное воздействие на личность ребенка. Это аналогично второму рождению — ребенок опять выбрасывается в мир, где ему суждено утвердить себя как личность.
Точно так, как при физическом рождении ребенок начинает присваивать молоко, воздух, цвета, звуки и запахи мира, теперь он побуждается к присвоению своего духа, пробуждается к самопознанию. Одиночество всегда подталкивает к вопросу: «Кто Я?». Из «Почему Я одинок?» рано или поздно рождается «Зачем Я?». Ощущение матери многоплановой личностью, которая может родить еще одного ребенка, уехать на съемки фильма, задержаться в библиотеке и т. д., сдвигает меня с положения в центре Вселенной. Я понимаю, что Вселенная значительно больше, чем обмен прикосновениями и пищей в маленьком мире «Оно — Мать». Я все больше начинаю переживать свое прежнее состояние безраздельного владения матерью как безличное, «Оно». Мое новое Я входит, как луч в темный и таинственный мир за пределами матери, и он внезапно освещается, И в этом безжалостном свете уже в раннем детстве открывается смысл одиночества.
Смысл одиночества в детстве... Печальная бездна, в которой дух прикасается к пониманию себя. Я, сбросив оковы Оно, обретает пол. Пол обретает и мать, которая вдруг отзовите» женщиной, с кокетством, страданиями, волей, устремленными поверх головы ребенка. Мать, это огромное теплое существо, тоже снимает маску «Оно». Первое «мама» есть наименование мира, первое «Ты», обращенное к Личности матери, есть наименование себя. «Я не есть мать и мать не есть Я.» Я одинок и заброшен», — это первое мучительное переживание постепенно развивается в «Я больше, чем мать, и мать больше, чем Я. Каждый из нас имеет право на свою жизнь...».
Стремление физического обладания матерью у мальчика выражается Фрейдом в знаменитом понятии «Эдипова комплекса». Сексуальное обладание — предельная степень физического властвования над человеком. Именно преодоление «Эдипова комплекса» означает наиболее полное освобождение от материи матери и переход от инфантильной сексуальности к эротическим переживаниям взрослого.
«Эдипов комплекс» должен быть пережит и преодолен как нечто аморальное не в физическом, а в нравственном смысле — он должен быть снят как психическая зависимость мальчика от матери.
Эта эмансипация мальчика есть условие его превращения в мужчину. Часто она окрашивается в трагические тона. Такова уже упоминавшаяся история Хью из «Порога» Урсулы Ле Гуин, который убивает чудовище иного мира как образ матери-зависимости.
Отчуждение от владения, матерью не всегда означает отчуждение от матери. Более того, это прорыв к истинному диалогу с ней. Одиночество мальчика становится прелюдией к общению с матерью как свободной личностью. Несвобода, накладываемая мальчиком на покоряющуюся мать, в конечном счете приводит к более глубокому его страданию.
Несвобода матери по отношению к ребенку рождает его инфантилизм — исковерканное детство, прорастающее во взрослом состоянии и лишающее его взрослости.
На первый взгляд кажется, что девочка зависима от матери не меньше, чем мальчик. Больше того, каждому, кто прикоснулся к этой проблеме, кажется, что зависимость эта тоньше и глубже. Однако это не совсем так. Девочка, которой самой предстоит стать матерью, в самом раннем детстве ощущает, что она рождена матерью. Все общение дочки и матери вращается вокруг рождения — это игра в дочки-матери, вышивание, совместная покупка и одевание кукол, чтение сказок, завершающихся счастливой свадьбой и появлением детей. Ощущение того, что мать живет не только для нее, дается девочке легче — она уже бессознательно живет будущим рождением, где матери отводится роль бабушки.
Излишняя привязанность девочки к матери, научившейся говорить и вошедшей в коллектив сверстников, может означать либо ту или иную форму психоэнергетического вампиризма» либо первые ростки тяготения к собственному полу. Чрезмерные ласки матери такой девочки с необходимостью приведут к катастрофическому нарастанию ее одиночества в будущем…
Отец значительно больше отделен от ребенка в первые годы его жизни. Он, словно огромная неясная тень, возвышается над ним и вновь пропадает. Он есть карающая и одаривающая стихия, во многом потусторонняя ребенку. Поэтому взросление ребенка означает опускание отца на землю. Это часто приводит к одиночеству ребенка, лишившегося своего мифа об отце, веры в его всемогущество. Ощущение всемогущества отца неотделимо от ощущения ревности — он обладает правами на мать. Переживание свободы матери есть познание образа отца-мужчины.