В этот момент мой хозяин заговорил высокомерным тоном, который мне довольно часто предстояло выслушивать в последующие дни:
— Позвольте представить вам ваше новое “я” Меня зовут Жан Эмиль Леблан. Моя мать шведка, а отец — француз. Мы держим шведский ресторан в Париже, а во время сезона — курортную гостиницу на Корсике, весьма фешенебельную. Думаю, вас бы туда не впустили. — Пытался подколоть меня, что ли? Я промолчал. — А вы кто такой?
Я промолчал. Я визитер ненавязчивый, пока я не доберусь до цели своего визита, вы вряд ли узнаете о моем присутствии.
— Не говорите ничего, пока сами не осмотрите местность и не разработаете план действий, — говорил мне там, в захудалом кабинете, Окружной Инспектор, годы серой боли в его глазах, долгие-предолгие годы, опустившие плечи. — Вы что, какой-нибудь тупица из ЦРУ? И нравится же и м говорить и одновременно жевать, точно больная афтозом корова, да и опасны они ничуть не меньше для людского скота, приходится охранять туземцев, именно для этого мы и здесь, а благодарности, как Вам хорошо известно, от них не дождешься.
«Прелестный арабский домик в пригороде, волшебная улица, на стене — тени листьев, старый привратник из 'Тысячи и Одной Ночи', дружелюбные соседи приглашают нас на куриный кускус и прочие марокканские деликатесы». — Холодная затхлая комната, запах керосиновых обогревателей, которые шипят и коптят, враждебно настроенные местные жители забрасывают дом камнями, выкрикивают у дверей марокканские шуточки, на улице дождь, протекает крыша, вонь засорившегося туалета, зеленая плесень на моих башмаках, да, мне было хорошо известно, какой благодарности мы дожидались. — «Говоря бессмертными словами доктора наук Голландца Шульца[45] из района Нью-Йорка, а это весьма важное дело, Разрушение 23: “Заткни свое чересчур большое хлебало!” Брэдли, это — чтоб его надолго заткнуть». — Короче, запихивает он в мою бабенку на пятерку гаванских сигар и принимается за свои обычные щучьи дела. Сдается мне, эти шуточки он откалывает, чтобы унять боль, но ребятам в конторе это уже надоело, мы зовем его “Банально-Химическим Банком”, как-то раз вызывает он меня, а сам сидит себе и пишет, не стенографией, а обычным письмом, — халат болтается, черные шлепанцы, берет, и все-таки под боком у него кипятится в кастрюле варево, которое он изредка, между фразами, пробует длинной деревянной ложкой. Короче, сгибается он над ложкой и говорит:
|
|
— Я — Анатоль Франс, lе vieux de France. Твое задание — воскресить меня!
И он падает на жопу, а мне приходится делать ему искусственное дыхание рот в рот — с более неприятной целью я отродясь не нагибался, а у него полный банк банальностей, мол, хочу сказать тебе, Брэдли, от имени всех ребят в конторе, что ты старый радиоактивный зануда, от твоих шуточек любая планета взорвется. Миллион лет он оттачивает свои остроты, чтобы руководить этим урановым сральником. «Вызвать сверхновую и ради Урана заткнуть Брэдли рот!»
Однако в дверях я уже раскрыл свое большое хлебало.
— Ах, так ты предпочитаешь оставаться неизвестным и, вероятно, тому есть причина. Ты что, гомик? Я их ненавижу.
Он встал, потянулся и зевнул. Потом нахмурился, приложил ладонь к голове, пошел в ванную и принял две таблетки веганина, а в зеркале я увидел, что головные боли его не очень-то изменили, в комнате утренний свет, в дверь кто-то стучится. Он надевает синий халат и открывает дверь, там стройная манекенщица — длинные желтые волосы, серые фотоглаза…
|
|
— Высший Класс!
— Длинный Джон!
(ОИ рыгает в носовой платок.)
Они все-таки обнимаются, эти “Высший Класс” и “Длинный Джон”, а мелководье пришло с приливом и шведской рекой Готенберг, этот навозный запах меняющих пол шведов. Она готовит кофе и трещит как сорока, озвучивая все глотки в округе, да, глотка у этой цыпочки луженая, потом краткое приветствие, она стоит с голой жопой и сгибается для дерзкого поцелуйчика — это они проделывают на четвереньках, по-собачьи, в оргазме запрокидывают головы и воют: «А в “Воге” это напечатают?» Они одеваются и танцуют парочку пластинок, “Высший Класс” подбирает музыку с пронзительными криками, вытряхивающими пломбы из всех зубов, потом в его “Фольксвагене” на пляж, где я встречаю Митци и Бернарда.
Вы что, думаете, мне все это казалось скучным? Отнюдь. Визитеру скучно не бывает. Видите ли, скучаешь, когда перебираешься с места на место с привычными остановками: прачечная, почта, бритье, умывание, одевание, упаковка вещей, поиски гостиницы. Мне ничего подобного делать не приходилось. За меня все это проделывал Жан. Нанесение визитов приносит успокоение и входит в привычку. Нанесение визитов есть джанк, а джанк — старейший визитер в отрасли. Я-то знаю, чего стоит отказ от привычки к хозяину, да, это я тускло мерцаю на телеэкране из Испании. Все ушли. Не годится. No bueno72. Успеешь выпить кофе, чувак? Я расскажу тебе одну историю: там, возле цветочной лавки, пустырь, ярко блестит консервная банка, ждет молодой человек, булыжная мостовая, запах золы, он рыжеволос, лицо все в угольной пыли.
|
|
— Сигарету, мистер?
Там мой контакт, лучи холодного солнца на худом мальчишке с веснушками, выцветшие улицы, далекое поднебесье… сточная канава, запах угольного газа, затемнение… здесь сильный ветер, холодный пот от страха — как в тисках… далекая туманная улица двадцатых годов. «А вот и старый карандашник».
помятое красное лицо, дешевый синий костюм: «Помню, помню эти убогие кварталы». Вот силуэт его телохранителя: серый костюм, смуглое лицо, наготове карандашный пистолет…
«Бритвенные лезвия… шнурки для обуви… нарукавные повязки… карандаши… мел… сургуч…»
— Нам понадобятся два карандаша, — сказал я там, на Норт-Кларк-стрит, пытаясь дотянуться до своей наплечной кобуры.
«Два желтых карандаша “Питмановская Арифметика Здравого Смысла” во время каникул никогда не выпускала, в тот день я видел, как прогибается от ветра разорванное небо… худой мальчишка с веснушками… Ты умеешь нажимать на такой вот карандашный, чувак?
карандашный чувак? вот “Серый Карандаш”, водил компанию с Ма Карри в синем школьном домике, мы звали ее “Мамой”, а вы бы? научила меня всему, что я умею. — годы серой боли, долгие-предолгие годы, опустившие плечи. — Не буду лукавить, “Питмановская Арифметика Здравого Смысла” снабдила этот карандаш свинцом, который некогда был радием, здесь, в этом карандаше, миллион радиоактивных лет, оттяни вот это до конца, теперь нажимай на карандаш… никого нет, ветер и пыль далеких двадцатых… пансион миссис Мёрфи, не забудь, это было очень давно, но туда можно дойти пешком, он прямо впереди — краснокирпичное здание на углу переулка, из: чердачной комнаты смотришь в подзорную трубу на спортплощадку сиротского приюта, можно наблюдать за мальчишками в высоких темных окнах спальни, вид мальчишек потрясает, я был тогда больной, и вот остались лишь обрывки искалеченного “я”, подзорная труба выхватывает на спортплощадке желтые расплывчатые ребра, вот “Ветреный 18” возле “Бетономешалки”, “Пыльные веснушки” крепко обнимают его колени — нагишом на полу душевой».
— Раздвиньте ему ноги, ребята! — вскричал Режиссер.
«туманное желтое время каникул, двадцатые годы поют тебе сцену между нами, где время не писало никогда, худой мальчишка был похож на меня в форме начальной частной школы, до далекой закрывающейся спальни доносятся паровозные гудки, грустные старые людские газеты я ношу е собой, больной голос, донельзя неприятный, говорящий тебе: “Искры” — уже над Нью-Йорком. Справился я здесь с заданием? Он это услышит?»
кто-то туманный, дрожащий, далекий задвинул ящик бюро на темном чердаке…
«Карандаш используется только один раз, чувак… фосфоресцирующий протез руки, и это было всё, пришлось увидеть его в последнем свете, оставшемся на гибнущей звезде… старый джанки, макающий сдобный торт в чашку в сером кафетерии, салфетка под его кофейной чашкой, прозвали его “Жрецом” — продавал специальное распятие, которое светилось в темноте, пока не начал светиться в темноте сам, остывший кофе, сидел именно там, где сидишь сейчас ты, видишь ли, сынок, когда приобретаешь привычку к хозяину, о других ребятах забываешь… Мальчишка ждет… пансион миссис Мёрфи… сплошь старые грустные циркачи… помню, ее сынок-педераст брил на кухне грудь, волосы летели в суп, а он пел, заливаясь соловьем, музыкальная семейка, помню, ах, уже пришли, “Сдаются комнаты”, занавески серые, как сахар сиротского приюта, всегда выглядывает серая тень…
— Вы расплатитесь сегодня, мистер Джонс?
Да, миссис Мёрфи, я расплачусь, эта лестница, она меня в могилу сведет — кхе-кхе — карандаш используют только один раз, не забудь, я режиссер единственного представления, показывал тебе бумаги, понятные, как “Энни Лори” в фильме двадцатых с гибнущей звезды… печальный юный образ источает застоявшийся цветочный запах болезни в далекое окно… Я расскажу тебе историю, которая называется "Улица случая"… арабский домик в пригороде, остывший кофе, сидел именно там, где сейчас сидишь ты, дождь, протекает крыша, я передвигаю диван на сухое место, тяжелый испанский диван, и вижу за диваном маленькую сухую нишу, которую прежде не замечал. В нише лежит книга, серая лощеная обложка с золотыми буквами. шрифт самый обычный: “Улица случая”, я открыл книгу».
«Это история о четырнадцатилетнем мальчике, который погиб во время вторжения».
там портрет мальчишки, выцветшая сепия, у чердачного окна, машет рукой вслед далекому поезду.
Глава 12
Улицы Случая
Прохладная окраинная улочка, мощенная булыжником, южные ветры, давние времена, мальчишка у ручья, босиком, вытянувшись на заборе, следил взглядом за полетом гусей в фиолетовом вечернем небе, и вдруг он оказался над ручьем, над улочкой и домами и посмотрел сверху на железную дорогу, ничуть не боясь упасть. Вернувшись домой, он обо всем рассказал отцу в комнате на чердаке, которую отец превратил в мастерскую.
— Я умею летать, отец.
— Такими способностями мы не обладаем, сынок.
печальные паровозные гудки в далеком поднебесье, голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем со светящимся лицом у чердачного окна, машущем рукой вслед поезду, пыль на окне, звук, подобный вздоху, в глубине пустой комнаты, держал фотографию мальчишки в своей морщинистой руке, в далеком поднебесье — мальчишеский голос…
«как долго ждал я весточки от тебя».
— Я писал, сынок.
невыносимо шептать это послание, невыносимо вспоминать слова, некогда бывшие человеком, которого искал, некогда бывшие человеком, щелканье каблуков на захудалой улочке, серая неосвещенная лестница, запах старой боли, долгой-предолгой, опустившей его плечи…
— Это был я, мистер. Пансион миссис Мёрфи, помните?
серебристые утренние тени на далекой стене, расшатанный ящик бюро, рассвет в его глазах, нагишом на кровати, в руке рубаха, запах молодых ночей, лицо его заливают световые годы, грустная постаревшая улыбка…
— Я ждал там.
голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем там, выцветшие улицы, далекое поднебесье. Он грустно машет рукой с Улицы Случая. смотрите безучастный фильм — его лицо.
— Отныне тишина, я ухожу.
грустное постаревшее лицо, тусклая, дрожащая, далекая улыбка.
— Я ждал там.
мальчишка присутствует при пустопорожней сделке. Он грустно машет рукой с Улицы Случая.
Суррогатный дух киносоюза не смог найти мощенную булыжником дорогу, довольствовался первым попавшимся мексиканцем, после полудня телесная печаль прощания означает его отсутствие — как ветер и пыль на безлюдных улицах Мексики…
Железная камера, крашеные стены, шелушащиеся ржавчиной… клубы дыма в высоком зарешеченном окошке синей ночи…
«Двое заключенных сидят на нижних железных нарах и курят. Один американец, другой — мексиканец… Камера вибрирует от неслышного голубого движения тюрьмы и всего тюремного заключения во времени.
— Bueno, Джонни? — Его пальцы дернули Джонни за рубаху. Они встали. Хосе повесил свою рубаху на гвоздь, Джонни передал рубаху, и Хосе повесил одну рубаху на другую. — Ven asa[46]. — Одной рукой он выдернул ремень Джонни из пряжки и пальцами карманника расстегнул пуговицы ширинки.
— Ya duro, Джонни твердый.
— Clara[47]. Твердый…
Хосе на коленях вполз на нары.
— Вот так, Джонни. — Он похлопал себя по бедрам. — Давай perros.
Второй влез на место.
— Джонни нравится?
— Mucho[48].
— Вдохни поглубже, Джонни.
Они застыли, глубоко дыша.
— Bueno, Джонни?
— Bueno.
— Vamanos. — На синей стене извивались теневые тела. — Джонни, уже пора начинать.
— Ты кончать, Джонни?
— Siiiiiii…
— Была не была, Джонни.
Струи на запасном одеяле, запах железнотюремной плоти и засорившихся туалетов протискивается сквозь лабиринт грошовых аркад и непристойных картинок в синюю мексиканскую ночь. Два тела утомленно отвалились друг от друга, босые ноги на армейском одеяле. На черные блестящие лобковые волосы, на медную веснушчатую плоть опускались клубы дыма. В дыму член Пако встал.
— Otra vez[49], Джонни? — Он сунул руки под колени Джонни.
— Джонни слушать, теперь на коленки.
Мексиканские бедра:
— Я ебать тебя como perros.
Стены окрашены в синий цвет, дым за решеткой. С пальцем у Джонни в жопе шевелились двое заключенных. Он держал Джонни за бедра и раскачивал бессловесного глубокого Джонни. Его член скользнул внутрь:
— Джонни, я там.
— Давай, — изогнулся железный каркас. — Porque no?[50]
— Bueno, Джонни. — Свеча, теневые тела. — Джонни пора desnudate por completo[51]…
Джонни?
— Siiii?
— Была не была, completo. — Запасные одеяла, запах железа и рубаха на гвозде.
Мексиканский карманник, одна рубаха на другой. Струи, лабиринт непристойных картин. Мексиканец со спущенными штанами.
частично босые ноги на одеяле, черные блестящие лобковые волосы.
— Думаю, тебе mucho нравится быть Хосе… Пако… Энрике.
— Джонни нравится como perros? Вдохни Хосе поглубже, Джонни.
Его член, железный каркас — чем только не дыша:
— Давай спать.
— Ты кончать еще Пако. — На одеяле запах Джонни дернул за одну рубаху. Давай completo, и еще Кики. — Ты кончать ради Джонни.
Одна рубаха, раскалывается голова. Тела чувствуют, как член толчками поднимается.
— Я ебать тебя como eso. — Одна рубаха, раскалывается Джонни.
— Ебаться на коленях. Ложись на одеяло. Como eso сквозь железо. — Он чувствует язык на коленях. Дымная ебля на коленях.
— Mucho будет, Angelo como eso.
— Глубоко, Джонни, Раздвинутые белые колени, раскачивают бедра, — Давай, двигайся.
— Пако? Помедленней.
— Si, в жопу, Джонни? Я дрючить Джонни в жопу? Струи, тюремная плоть в мексиканской ночи:
— Раскачайся, Джонни.
— Давай.
— Джонни, ниже колени. Воса abajo[52]. Ты кончать como eso?
— Жесткая койка, Джонни. Я весь в веснушках. Como perros лучше на коленях.
Он чувствует движение коленей.
— Ты кончать otra vez, Джонни? — Он подвинул Джонни. Вазелин в жопу. Одна рубаха раскалывается, Джонни толчками поднимается.
— Mucho, Джонни, давай, двигайся.
— Вдохни Хосе до самой жопы, Джонни.
— Пора начинать.
— Ты кончать?
Струи на calconcillos todo[53]. Хосе повесил свою тюремную плоть. чувствует «иди сюда». Он выдернул ремень Джонни из позвоночника. Он чувствует движение пряжки по пальцам карманника. Тела утомленно отвалились. Опускались клубы дыма. «A ver, вот так». Он на коленях рванул на нары вот так.
Колени Хосе. сжимают бедра Джонни.
— Давай, двигайся. Хосе помедленней, глубоко, Джонни. — Его член скользнул в жопу Джонни.
— Bueno, Джонни?
Дыша:
— Давай спать. Джонни уже свеча, тень.
— Ты кончать por completo.
— Siiii, — струи на босых ногах.
(Шевелятся двое заключенных в синеве? Один американец на нарах?)
— Mucho, Джонни, раскачивай синее давление. Вдохни Хосе туда. Si, в железный каркас.
— Porque no?
— Джонни, была не была, давай completo, и еще Кики. — Повесил свою тюремную плоть на гвоздь. Джонни пускает из члена струю, картинки.
— Claro, тебе mucho нравится быть Кики. A ver. Como eso.
Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо… всё идиотское мамбо разбрызгалось в механизацию контроля…
Мэри Соленый Кусок обладала всеми “нет”, и ни одно из них никогда не означало “да”. Она назвала цену, тяжелую и холодную, как полицейская дубинка зимней ночью, и дело с концом. Другой она не назвала. Мэри не любила болтать и не любила болтунов. Она принимала людей и занималась делами на кухне. А товар она хранила в сахарнице. Никто об этом не думал. Она бы увидела мысль своими холодными серыми глазами, и тогда при следующей сделке что-нибудь могло бы выйти не так: Джон Гражданин мог выпустить в ваше мягкое нежное тело заряд мелкой дроби или же поблизости попросту оказывался Джонни Закон. Она сидела и слушала. Когда вы раскладываете причиндалы на ее кухонном столе, она уже знает, где вы их слямзили. Она смотрит на причиндалы, возникает цена, тяжелая и холодная, ее рот закрывается, и она умолкает. Если она не хочет торговаться, она попросту заворачивает причиндалы, швыряет их на дальний край стола, и дело с концом. На дровяной печи Мэри всегда держит кофейник и большую железную кастрюлю соленой свинины с бобами. Когда вы вваливаетесь, она молча встает и ставит перед вами кружку кофе и тарелку с большим соленым куском. Вы едите, а потом переходите к делу. А может, и снимаете комнату на недельку, дабы остыть, комната 18 на верхнем этаже, я сидел в этой верхней комнате: розовые обои, дымный закат на том берегу реки. В этом деле я был новичок и, как все молодые воры, считал себя обладателем лицензии на кражу. Это продлилось недолго. Сижу там, дожидаюсь японку, что работает в китайской прачечной, негромкий стук, и я открываю дверь нагишом, с сухостоем, это был верхний этаж, подниматься сами понимаете тяжело на всей лестничной площадке никого. «Ого!» — говорит она ощупывая его до самых моих устриц капля смазки выдавилась наружу и поймала луч дымного заката на розовых обоях я сидел там нагишом и думал о том что мы будем делать в кресле-качалке качается вовсю она умела скинуть свое тряпье быстрее чем способен раскумариться джанки когда его кровь в порядке короче мы раскачались и унеслись в закат на том берегу реки перед самым стартом знакомый стук в дверь и я выпустил заряд такого страха какого не чувствовал отродясь в дверях ее взбешенный младший братец в полицейской форме подглядывал в замочную скважину и изучал пчелок да птичек в те времена я был той еще пчелкой пригожим пареньком с полным комплектом зубов а она знала все сексуальные токи гусыня для кожи неизменно входила когда ваши яйца напряжены и болят рыжеволосый мальчишка дымный розовый закат голое колено трется о сальные розовые обои он был нагишом с сухостоем дожидался мексиканку из “Марти” жемчужина смазки медленно выдавилась наружу и засверкала на кончике его члена. Послышался негромкий стук в дверь. Он поднялся с помятой постели и открыл. На пороге, улыбаясь, стоял братец девушки. Рыжеволосый мальчишка издал слабый сдавленный звук, кровь прилила к его лицу, начав стучать и звенеть в ушах. Юное лицо там, на лестничной площадке, почернело по краям. Рыжеволосый мальчишка обмяк и прислонился к дверному косяку. Он пришел в себя на кровати, над ним стоял мексиканец…
— Ну что, лучше? Сестренка прийти не сможет.
Мексиканец расстегнул рубашку. Ухмыляясь, он сбросил сандалии, спустил брюки и трусы, и его член толчками встал почти вертикально, Мексиканец трижды резко поднял палец, и вместе с пальцем поднялся член, яйца напряглись, лобковые волосы поблескивали чернотой, он сел на кровать.
— Вазелин?
Рыжеволосый мальчишка показал пальцем на ночной столик. Он лежал на кровати, глубоко дыша и согнув ноги в коленях. Мексиканец достал из ящика баночку вазелина. Он встал на кровати на колени, подсунул руки под веснушчатые колени мальчишки и подтянул их к своим дрожащим красным ушам. Медленными круговыми толчками он натер вазелином прямую кишку. Рыжеволосый мальчишка глотнул воздуха, и его прямая кишка раскрылась. Мексиканец ввел свой член. Два мальчика сплелись в объятиях, дыша в легкие друг друга. Когда девушка ушла, я направился в “Мартин”, где встретил того Джонсона, у которого есть недовольный бывший шофер, на карте указано место, где меня ждет бриллиантовое колье — стенной сейф за голубым периодом. А может и Пикассо на Рембрандте дабы остыть вот так я и сидел в Тёрнере закат на японке и занимался своим простым ремеслом яростно и упорно. Мэри держала проводника наготове взгляд у нее был тяжелый и холодный как полицейский визит по поводу пчелок да птичек. Никто не думал об этом вызове холодного агента наружного наблюдения. Помню, на нее набросился Джон Гражданин. Джонни Закон попросту оказался поблизости от волшебной лавки на Уэстборн-гроув. Чуете эти условия праха? Замечаю прежний стук. Шлак помер. Вот и на этот заграничный пригород опустилось затемнение…
— Осторожней со стариком. вроде как специальный представитель, держит в машине пистолет.
Музыка, замирающая в ночи Восточного Сент-Луиса, разбросанный хлам с голубой взорвавшейся звезды, печальный слуга — чиновник внутренней службы, рубаха, развевающаяся на ветру, на том конце площадки для гольфа, серебристо-черное небо прерванного фильма, ненадежные улицы вчерашнего дня, вновь появившиеся из теней, мальчишка уже осязаем, я мог бы и дотронуться, сами знаете — почти, мы оба пользуемся блестящим медным тазом в голубой комнате на чердаке, вот и вернулся Джонни. Кто же еще положил вам на плечо неторопливую холодную руку, рубаха развевается, тени на стене, давние выцветшие улицы, далекое поднебесье.
Он проснулся в своей комнате на рассвете с кухни испанские голоса потянулся выгнул тело глядя вниз похлопав сам себя он встал с кровати нагишом фаллическая тень на далекой стене поднял свои красные боксерские трусы одна рука в промежности: «Entra!»[54] Он стоял, глядя в окно — развевающееся белье, — было воскресенье поднял свою рубаху поношенные серые фланелевые брюки потрескавшиеся черные башмаки в порту гудел пароход кофе с хлебом на кухне вниз по лестнице мимо белья на балконах снял замок с велосипеда. Пако ждал его, сидя на велосипеде у проволочных ворот жилого массива и курил сигарету.
— Que tal, Henrique?[55]
КиКи взял у него сигарету.
— Vamanos para arriba a la punto[56].
— Bueno.
Они поехали вдоль волнолома. Дорога была почти безлюдна — несколько рыболовов. Они миновали идущего пешком молодого человека — рыжие волосы, un ingles[57], — молодой человек обернулся и принялся смотреть, как они едут мимо…
— Yo pienso que es maricon, Paco. Quieres follarle?[58]
— Porque no.
Они сделали широкий разворот и остановились перед рыжеволосым мальчишкой.
— Que hora es, senor?
— Son las diez.[59]
Он угостил их английскими сигаретами. Двое мальчишек сидели на своих велосипедах и курили. Пако принялся почесывать промежность, постепенно тем же занялся Кики. Мальчишка переводил взгляд с одного на другого и облизывал губы, заливаясь краской…
— Muy caliente, senor[60]… очень жарко, мы с другом… Мы вас ебать?
— Pero donde?
— Sabemos un lugar. Suba.[61]
Он показал на руль велосипеда. Мальчишка сел, почувствовав ягодицами холодную сталь. Пока они ехали на место, Кики сжимал его локтями…
— Aqui[62]…
Они свернули с дороги и спрятали велосипеды в кустах.
— Por aqui.
Средь зарослей в известняковом склоне была пещера, вход прикрыт кустами, внутри — запах ржавого известняка, рисунки, нацарапанные на стене.
— Muchos han follado aqui. — Пако показал на рисунки. Кики снял башмаки, расстегнул рубаху и снял брюки…
— Paco vayate a vigilar.
— Nadie pasa por aqui[63].
Пако подошел к выходу из пещеры. Он вынул из брючного кармана сигарету и остановился, глядя на море. Наклонившись вперед, Кики спустил трусы. Бросив трусы на брюки и рубашку, он выпрямился. Второй мальчишка был уже голый, в одних носках. Кики положил руки на плечи мальчишки.
— Vuelvate[64]. — Развернул его, руки на плечах, тени листьев на ветру над их телами.
— Aganchente.
Мальчишка нагнулся, уперев руки в колени. На ягодицах мальчишки виднелся красный отпечаток от велосипедного руля. Кики помассировал отпечаток. Широко расставив ноги, Кики поплевал на ладони, смазал и раздвинул ягодицы мальчишки, обхватил руками бедра мальчишки, тени сливались и переплетались на далекой стене два тела погибали дрожа и задыхаясь. Повернув голову, Пако стоял у входа в пещеру, смотрел и почесывал промежность.
— Hole! — воскликнул он, когда из тела мальчишки хлынул резкий запах спермы.
Издав звук, напоминающий хлопок выбитой пробки, Кики отошел назад.
— Hasta aqui, Kiki. — Пако показал мыском ботинка. — Dos metros al menos[65].
КиКи достал из брючного кармана носовой платок. Он подошел к выходу из пещеры и вытерся, рубаха развевалась на ветру.
— Yo ahora, — сказал Пако.
Мальчишка прислонился к стене.
— Espera un ratito[66].
Он достал из кармана рубашки английские сигареты, Кики уже оделся, ветер уносил из пещеры сигаретный дым, мальчишка переминался с ноги на ногу, чувствуя их взгляды на своем обнаженном теле, дожидаясь.
Пако трижды резко поднял палец и разделся. Он сзади обхватил плечи мальчишки, работая телом, как насосом, в оргазме Пако придержал мальчишку, чтобы не дать ему упасть.
Потом он дал ему денег на кино, они оставили его возле гостиницы, на волноломе, и поехали прочь вдоль сланцевого берега, послеполуденный ветер разносил мальчишеские голоса.
— Пако!
— Хозелито!
— Энрике!
“La Mamba Negra”
con Paco, Joselito, Henrique
a las 4 de la tarde[67].
Вы член союза? Киносоюза, 4 часа пополудни? В воскресный полдень Жан проснулся со страшной мигренью. Недвусмысленно дав ему почувствовать свое присутствие, я направил его в Фармацею и вложил ему в глотку слова:
— Диосан comprimidos.
— Si, senor.
Четыре таблетки кодеина с кофе одолели головную боль. Я посоветовал ему оставаться дома и ни с кем не видеться. Он читал английский детективный роман, убийцей оказался викарий, если мне память не изменяет, здоровенный кроткий священник-подхалим с прекрасным маникюром. Четыре часа пополудни, начинается сеанс, остывший кофе, сидел именно там, где сейчас сидишь ты, пробирка таблеток кодеина, неубранная постель, осадок томатного сока на стенках стакана, каждый предмет в комнате говорил: «Безысходность», так я узнал, что D. (то есть Dead, Мертвец) Белый из Американского бюро по борьбе с наркотиками пришел заплатить взносы этот бесцветный незапах смерти дышится с трудом когда в комнате Белый мрачный как окурок в холодной яичнице там на тарелке реальный как домовладелица требующая плату за квартиру.
— Вы расплатитесь сегодня?
— Да, мистер Белый, я расплачусь сегодня.
Длинный Джон поставил "Летучего голландца" и протянул мне наушники.
Музыка лилась уже ежесекундно, победа или слово, точно рассчитанная поверхность: «Разрушение 23, громко и отчетливо…
Ветер! Ветер! Ветер!»
Он уже четко вырисовывается: лысина, голубые глаза, застигнутые ураганным ветром, его лицо почернело от ненависти и злобы, на страницу упала черная тень я встал и подхватил мальчишку чтобы не дать ему упасть там на стене — черная тень.
— Moka! Moka! Moka![68] — вскричал мальчишка.
— Отойдите, господин Лаблан, — сказал я ему.
Я уже добрался туда, карандашный пистолет наготове, тень вильнула в сторону и ринулась вниз. Я двинулся назад, сквозь воронку фотолиц, серые рассветные ступени ветер и пыль далеких двадцатых тень вновь метнулась на стену… бам! никого нет, лишь маленькая дырочка в оштукатуренной стене носится белая пыль послеполуденное солнце выполняю свою работу и ухожу.
Похоже на дверь, это последняя картина волнолом, темнеет, мальчишка там? Он дотронулся до своих гениталий, назад вдоль руки, матросский рундучок, щелканье далеких каблуков, назад вдоль сланцевого берега, прохладное воскресенье, тишина, последняя картина, мальчишка там, на волноломе, он дотронулся до своих гениталий, назад вдоль рук, там холодное море, рундучок, щелканье, далекие каблуки, назад, мальчишка там? комната далеко голая фаллическая тень прохладное воскресенье на далекой стене был я над холодной затхлой комнатой нависло затемнение зеленая плесень на моей одежде арабский домик этот заграничный пригород бреюсь на кухне запахи того Джона который один дырочка в полу грязная посуда окурок
— Кто это пришел? Дай ему денег. Прогони его прочь.
Скорей наверх, в мою мастерскую, запах керосина, серая облупившаяся штукатурка стен, дом постарел, пока ты ждешь, короче, я заглатываю местный наркотик под названием хушума, разве без него здесь проживешь, и вызываю всех своих печальных капитанов с Дороги Оборванцев, уже выстроившихся для последнего парада.
— О Господи, еще один нищий пришел.
— Этот человек явился снять показания счетчика, Джон, а тебе известно, что это значит в шоу-бизнесе.
— Короче, он принимается шептать: «Высокая пошлина… огромная армия полностью разгромлена». Это равнодушная публика, док. Нас вызывают в суд.