О старых и новых скрижалях




 

Я все более прихожу к выводу, что если не испытывать страха перед случайностью, то, кроме радости, она ничего с собой принести не может, по крайней мере, отсутствие разочарования гарантировано. Или я несколько утрирую?

По загадочному стечению обстоятельств теперь не проходит и дня, чтобы не объявился кто-то из моих на время запропастившихся друзей, а то и сразу нескольких! Они заходят к нам в гости, мы ходим к ним.

Заратустра все-таки удивительный человек: все мои друзья, которые видят его первый раз в жизни, здороваются с ним так, словно знали его целую вечность!

Вообще говоря, я совершенно счастлив: вокруг меня те, кто мне дорог. Все недомолвки и обиды, если какие у кого и были, словно по мановению волшебной палочки канули в небытие.

Мы смеемся и говорим ни о чем, это самые хорошие разговоры. О чем щебечут птицы? Странно только мое ощущение: я кажусь себе смеющимся львом в стае щебечущих голубей. Что-то не так…

Приятно видеть шумные белые крылья за спинами тех, кто тебе дорог, но разве рявкающий лев может внезапно обратиться в птицу? Я привык слышать их рявканье — они Другие, Другой не может время от времени не огрызаться.

Что же произошло? Если бы они стали смеющимися львами, это было бы вполне естественно, даже очень. Но почему — птицы?

 

 

* * *

На работе мне внезапно предоставили отпуск. Сказали, что я что-то там не догулял и надо догулять в конце года. Странная, надо признать, забота о человеке со стороны господ чиновников. Может быть, на них какую-то профсоюзную комиссию наслали?

По правде сказать, в отпуск мне не хочется, чувствую я себя достаточно хорошо. Я было попытался отказаться, но тщетно. Да и Заратустра настоял. В общем, я в отпуске, скоропостижно…

Дурно не то, что мы верим в существование «добра» и «зла», дурно то, что все регламентировано. Мы всё делаем по расписанию — спим, едим, любим (по весне почему-то), отдыхаем и пр., и пр.

Расписание — это четвертование Жизни, а как расчлененному созидаться?

Нам бы следовало научиться ощущать самих Себя, ощущать контакт с собственным существом, тогда бы и отпала нужда совершать над собой насилие, что кажется наигнуснейшим.

С чего они так обеспокоились моим отпуском?

 

 

* * *

Сегодня мне пришло в голову расспросить Зара о том загадочном старике, который приютил нас в первый день знакомства. Мне хотелось побольше узнать о скрижалях, которые хранил этот загадочный лесной пустынник.

Что за мысли могли покоиться на этих скрижалях? Почему старик жаждал своего избавления? И разве радостно умирать, зная, что твои мысли обратились в прах? Зачем было их тогда хранить?

Но Зар вопреки своей обычной открытости поначалу отвечал весьма двусмысленно, а потом и вовсе перевел разговор на другую тему.

Видимо, я его озадачил. Но чем?

 

 

* * *

Я попросил Заратустру прочесть мой дневник. Он согласился, но после прочтения был грустен.

— Что-то не так? Тебе не понравилось? — спросил я у Зара.

Он медлил с ответом, а потом сказал странную фразу:

— Ты знаешь больше, чем я, но ты — не я. Разумеется, все мои попытки добиться разъяснений потерпели полное фиаско.

Что так его мучит? Почему он не скажет? Не хочу его торопить, скажет со временем, а не скажет, значит, верно, и не надо было говорить.

 

 

* * *

А Заратустра все так и таскает меня по врачам. Право, это даже смешно! Я ведь и сам врач. И все у меня в полном порядке!

Доктора долго расспрашивают меня на предмет черепно-мозговых травм, из которых я могу вспомнить только то мое счастливое падение на берегу реки, когда повстречал Заратустру.

Потом спрашивают, бывали ли у меня приступы удушья, судороги, спазмы, видения, голоса. Я смеюсь и с пол-оборота ставлю себе шизофрению пополам с истерической конверсией. Эта глупая шутка всегда удается.

Я заметил, что у врачей добродушные лица и глаза, привыкшие к смерти. Может быть, так и надо? Может быть, и у меня такое выражение глаз? — Я ведь тоже врач.

Потом меня отправляют на исследования — одни, другие, третьи. Долго смотрят на результаты, не показывая их мне под всяческими нелепыми предлогами, и удаляются беседовать с Заратустрой.

Хотя меня и не ставят в известность о результатах этих консультаций, ответ, судя по всему, всегда примерно такой, как и тот, что я наблюдал сегодня.

Стоит профессор-нейрохирург, перед ним Заратустра. Зар что-то спрашивает, настаивает, профессор мнется, потом отрицательно качает головой и разводит руками.

Хорошо, когда врач говорит: «Нет, это не мое».

 

 

* * *

Говорят, что для достижения любой «высокой цели» нужно жертвовать самым дорогим. Это странно, даже парадокс.

Как раз для достижения высокой цели нужно жертвовать самым никчемным, если, конечно, можно считать жертвой утилизацию мусора.

 

 

* * *

Врачи не всегда могут сказать правду, этому учит не только знание заповеди «Не навреди», но и знание жизни: никогда не знаешь будущего наверняка, а прошлое не более чем повод для интеллектуальных упражнений.

 

 

* * *

Мы гуляли по парку. Снег еще толком и не выпал, но лед уже схватил поверхность озера в свои страстно-холодные объятия. Забавно гулять по такому льду, дно, по крайней мере у берега, подобно какой-то фантасмагорической витрине.

Жизнью нужно уметь любоваться, тогда поймешь, что нет нужды ее переиначивать. В одном из своих писем Заратустра хорошо сказал: «Не играя, но играючи». Так нужно жить. Если в жизни нет легкости, то нет и жизни.

Мы слишком серьезны и подобны малышам, которые с видом заправских ученых рассуждают о мировых проблемах, ссылаясь на подслушанный и неверно понятый ими разговор взрослых за ужином.

 

 

* * *

Зар слушает этих врачей?! Что они могут сказать ему обо мне? Разве сам он не знает большего?

 

 

* * *

Единственная истина такова: есть то, что есть. Но ведь это тавтология чистой воды! Поиски истины — это попытка придать тавтологии причудливую форму.

Благородный гнев и все, что к нему прилагается, нужно выбросить в мусорную корзину! Он проистекает от путаницы, возникающей при смешении понятий истины, которая не может уместиться в понятии, и закона, который самим существом своим является делом, а не словом.

От этого дикого смешения этих диких аллюзий истина становится уродливой, и к ней возникает естественное отвращение, чего, по всей видимости, она не заслуживает; а закон от этого противоестественного скрещивания перестает быть формой существования, его распирает, он трескается, и в таком виде он даже по сравнению с преступлением кажется куда более преступным.

 

 

* * *

Это надо же: Боги ходят по врачам и называют врачей Богами! Но ведь божественность не в том, чтобы продлить жизнь, а в том, чтобы стать живым и быть им!

Впрочем, врачи ко всему прочему еще и продляют жизнь. Да, я, наверное, погорячился.

 

 

* * *

Самое удивительное в жизни то, что каждый ее миг есть переход от настоящего к будущему. В точке этого перехода и ощущается жизнь, вот почему Жизнь — это то, что созидается.

Настоящее — такая же иллюзия, как и прошлое с будущим. Когда говорят: «Не хочу я жить настоящим, ибо оно скучно!» — утверждают собственную безжизненность.

Наблюдать за постоянным порождением жизни, быть этим порождением — вот высшее счастье! Но об этом, похоже, знают только дети.

Впрочем, их особенность как раз в том и состоит, что они не знают о своем знании, оттого-то они и могут быть счастливы!

 

 

* * *

Бесчувственные способны радоваться лишь разрушению. Чуткость, то есть готовность к ощущению, — вот семя, родящее радость!

«Все суета» — эту фразу можно сказать по-разному. Она может стать поводом к великой печали, а может открыть нам жизнь, ибо нет ничего более ужасного, чем жить с трагическим предчувствием грядущей потери.

Все, что было нажито, — будет потеряно. Разве же это странно? Кто трясется из-за мелочей — тот глуп, кто трясется из-за больших мелочей — тот еще и болван, кто же трясется из-за очень больших мелочей — ко всему прочему еще и сумасшедший.

 

 

* * *

«Та сторона» есть только у лжи, но это не правда, а лгущий. Во всех остальных случаях искать «ту сторону» — дело абсолютно бесперспективное.

 

 

* * *

Слово «смирение» мне не нравится. Но вот если бы я, например, заболел какой-то тяжелой и неизлечимой болезнью, какое бы слово мне пришлось использовать для описания своего состояния? Принятие?

Вот глупость! Как можно не принять то, что есть?!

Мы сделали из мухи слона и удивляемся теперь, отчего это наш «слон» повадился летать на навозную кучу!

 

 

* * *

Ко мне пришла делегация студентов факультета психологии. Они хотят у меня учиться. Они думали, что я хочу от них отвязаться, а я же на самом деле битых два часа объяснял им, что учиться психологии можно лишь на самом Себе.

В каждом из нас есть ростки всего человеческого, ибо каждый из нас человек; просто нужно уметь видеть в себе человеческое, что-то нужно усилить для полноты картины, попрактиковать, «анатомировать» — другого пути нет.

А чем я могу помочь? Тем более что настоящей учебой является не получение знаний, а работа — то есть опыт, ощущение. Я бессилен ощущать за других.

Все кончилось тем, что пришедший Зар, не разобравшись, в чем суть да дело, выгнал этих горе-студентов взашей. Удивительная, надо сказать, реакция.

 

 

* * *

Когда-то мне говорили, что нужно уметь вовремя остановиться, и что это самое сложное. Как ни странно, но самое сложное — это начать, поскольку для того, чтобы начать, нужно вернуться к точке отсчета, к самому началу, к нулю: то есть прежде нужно отказаться, и только затем начинать, а отказаться — это больше, чем просто остановиться. Дурное дело — не хитрое!

 

 

* * *

Я стал быстро уставать. Странно, ничего ведь толком и не делаю, а устаю. Видно, слишком много я пережил за эти полгода. Человеческое не сдается без боя, плохой, наверное, из меня ратник.

Иногда мне кажется, что человеческое — это каркас, некий скелет, который позволяет человеку двигаться. Но он же и «троянский конь», в этом нет никаких сомнений!

Как передать, насколько дорог мне Заратустра? Человеку следует двигаться не на скелете человеческого, а любованием Другим. Для Другого ничего не трудно сделать, трудно делать только для себя.

В нем моя Жизнь, в Заратустре. Говорит ли это о моей природной слабости? Нет, это говорит о законе Мира — он таков!

 

 

* * *

Сегодня состоялся такой разговор:

— Зар, я больше не хочу ходить по врачам. Я чем-то болен?

Заратустра достал из своего ранца результаты десятка пройденных мною обследований: снимки, бланки и тому подобную ерунду. Достал и разложил передо мной на кухонном столе. Задачка для третьего курса медицинского института.

— Опухоль?

Зар, не поднимая на меня глаз, утвердительно качнул головой.

— Это что, рак? Я не понимаю. Зар медлил.

— Скоро?

— У нас есть шанс, — тихо ответил Зар.

Я уставился в телевизор. Показывали подготовку Парижа к встрече нового, 2000, года. Будет много света, а мосты над Сеной уже освещены так, что кажутся воздушными.

— У нас есть шанс, — тихо повторил Заратустра.

Я расстроился: теперь понятно, откуда голуби, отпуск, почему профессора отрицательно качают своими умудренными головами, почему выгнали студентов и почему, наконец, я стал так быстро уставать. Все очень логично, в жизни вообще все очень логично.

— Когда?

— В России не получится, придется ехать… — Заратустра украдкой посмотрел на экран телевизора.

— Увидеть Париж и умереть, — глупо пошутил я.

И после этой дурацкой шутки я словно проснулся, словно очнулся от забытья. Я испугался, я посмотрел на Заратустру. Господи, вся его голова, словно открытый рудник, покрылась тонкими ручейками серебристой седины!

Уже столько времени он мучается моей болезнью! Господи, где были мои глаза?! Он устраивал мне эти замечательные встречи с друзьями, он сделал мне отпуск, он добивался этих чертовых консультаций, он уже все продумал и передумал тысячу раз. И тут я — дурак, шутник!

Я разревелся, словно ребенок, внезапно устыдившийся своей жестокости:

— Зар! — я нежно обнял его седеющую голову, прижал к своей груди и повторял: — Зар, ты не волнуйся, пожалуйста, не волнуйся!

Сквозь слезы я шептал еще какие-то глупости, но потом стих. Мы не можем никуда ехать — у меня нет и сотой части необходимой суммы.

— Мы никуда не поедем, ладно? — тихо сказал я.

— Почему? — Зар поднял на меня свои замечательные встревоженные глаза, полные слез.

— Ну как же? Деньги…

— Я достану.

— Как?!

— Достану, — он сказал это так, что все внутри у меня перевернулось.

Эта забота, эта нежность, это беспокойство за мою судьбу — разве можно это выдержать! Я обладаю самым дорогим и совершенно бессилен ответить тем же.

 

 

* * *

Мысли о добровольном уходе из жизни одолевают меня с безумной силой. Я не хочу быть ему в тягость. Как достать эти деньги? Зачем? Опухоль чуть не с кулак!

Мысль шальная, я сделаю ему больно. Нельзя.

 

 

* * *

Я уже прожил достаточно, мне довольно. Я счастлив, о чем еще можно мечтать?

 

 

* * *

Как он собирается достать эти деньги? Он молчит. Я не хочу, чтобы он мучился этим.

 

 

* * *

У меня никогда не будет детей. Книги — это мертвые дети.

 

 

* * *

У меня нет и теперь уже никогда не будет опыта брака, хотя я и знаю о браках больше, чем любой лауреат золотой свадьбы, если, конечно, он к тому же не психотерапевт.

Почему мне всегда казалось, что брак построен на лжи? Люди притираются друг к другу, на это уходит жизнь.

Ложь своекорыстна, она нарциссична сама по себе, это бег по кругу.

Жена лжет мужу в тысячах ничего не значащих мелочах: «Чтобы он не бросил меня». Муж лжет кратно, но по-крупному: «Чтобы она не выставила меня».

Они еще не построили здание своей семьи, а уже думают только о том, как бы оно не развалилось. Они напоминают предупредительных пожарных, что вырыли котлован и наполнили его водой в месте, где строители собирались возводить здание. Но чем пожар лучше потопа?

Там, где страх, там и ложь, где ложь, там и страх. Ложь — зыбкая почва, как и любой нарциссизм.

 

 

* * *

У меня был судорожный припадок. Из-за удушья, продолжавшегося слишком долго, меня упекли на больничную койку, чтобы при необходимости перевести на искусственную вентиляцию легких.

В моей палате лежат милые люди, которые хотят излечиться, но не думают о том, что радость не имеет никакого отношения к здоровью. Здоровье ради здоровья — это обед ради обеда.

 

 

* * *

Санитарочка, которая убирается у нас в палате и выносит утки лежачих больных, смешлива до невозможности и шутит не переставая! А ей ведь 83…

Сегодня днем она пела нам скабрезные песенки, и все хохотали. А вечером она рассказала мне о своих сыновьях: один погиб в 33 года, он был убит в пьяной драке своим собственным братом, который теперь ждет суда в «Крестах». Так в этой простой женщине показались мне Ева и Дева Мария.

 

 

* * *

Этой ночью умер мой сосед справа. По всей видимости, повторный инсульт.

Во второй половине дня дочь собирала его вещи и спросила у санитарки: «Это его тапочки или местные?»

 

 

* * *

Хорошо, что не нужно никуда спешить, — вся жизнь на ладони.

 

 

* * *

— А ты упрямый! — сказал мне лечащий доктор с видимым удовольствием.

— Я просто устал.

 

 

* * *

Я, по-моему, единственный из всех заточенных сюда болезнью, кто не занят вопросом грядущей смерти. Не потому ли мне кажется, что только я и живу по-настоящему?

За Жизнь не нужно бороться, Ею нужно быть.

 

 

Выздоравливающий

 

Меня выписали из больницы.

— Ну что, поправился, голубчик? — спросила меня санитарочка, когда Заратустра собирал вещи.

Я улыбнулся в ответ:

— Берегите себя, у вас сын.

— А еще у меня есть вода, тряпка и швабра, — сказала она, — а потому будем мыть пол!

— Дело хорошее!

Мы выходили с Заром из палаты, когда нам вслед прозвучали ее слова:

— Берегите сыночка, он у вас хороший! Я опешил: «сыночка»?!

Зар, пропуская меня вперед и придерживая рукою дверь, улыбнулся в ответ старой женщине:

— Обязательно. Спасибо вам.

Его изрядно поседевшие локоны спадали на опущенные плечи, лицо утратило былой цвет молодецкого румянца, носогубные складки отчетливо проявились, а под глазами витиевато легли десятки мелких морщин. Зар поймал мой ошалевший взгляд.

— Пойдем?

Я вышел молча.

Бездна моя открылась, чтобы молчать.

 

 

* * *

Давеча снова был припадок.

Я лежал в россыпях спелого винограда, среди розовых яблок, желтых и красных ягод, благовонных трав и кедровых шишек. С рук я кормил пахнущих парным молоком ягнят.

Пугливыми, но не боящимися, смущенными, но не стыдящимися, благодарными, но не учтивыми, играющими, но не актерствующими, нежными, но не льстивыми, желающими, но не требующими — такими были эти ягнята с глазами настоящего Человека.

И предстояла им смерть, ибо предопределено ягненку заклание, но не знали они о ней, а потому были они живыми и потому хотелось мне касаться руками своими их нежных шкурок, потому хотелось мне прижать их к груди своей, потому хотелось мне играть с ними в догонялки на залитом солнцем лугу.

О, люди мои, будьте ж и вы ягнятами! Воистину, больше в них силы, чем во всяком волке! Больше в них мудрости, чем в любом ученом! Больше правды в блеянии их, нежели во всех речах праведников наших! И менее они одиноки, чем любой из вас, ибо нет для них мира внутреннего, а есть лишь Мир!

Не простота их так греет душу мою, но их открытость! Когда центр становится целостностью, когда целостность становится центром — тогда и Мир становится Жизнью, тогда и Жизнь — Миром. Что ж оставили вы обитель свою, люди! Где же бродите вы, скитальцы души?

Что ж порождаете вы пустоту? Что ж сеете в пустоте этой смуту? Это зовете вы вечностью и вечным возвращением? Это называете вы кольцом бытия?

Зачем ищете вы смысл, когда не видите смысла? Зачем ищете вы суть, когда не ощущаете собственного существа? Человеческим хвалитесь вы, пустынники, а оно мертво!

Человеческое поставили выше вы Человека, и не стало Его. К высшей цели стремитесь вы, пренебрегая малым. Но кто же шагает лежа? Прежде, чем идти, — встаньте! А встав, осмотритесь: надо ли идти вам и куда идти?

Обличители жизни — слезливые. О чем плачете вы? Об утраченном или о несуществующем? Что именуете вы состраданием, хищники: крест распятого или нож жертвенный?

Все злое в человеке — не Человек, но человеческое. Не от зла отваживаю я вас, но от человеческого. Не предлагаю я бедствующим подати, но забираю их траты. Все есть у вас, только не пускайте Себя на ветер человеческого!

Ничтожность не в слабости вашей, не в силе вашей ничтожность, но в сумерках, ибо они — пустота! Как же питать отвращение к пустоте? Нет и возможности обратиться к ней, слишком она изворотлива!

На мгновение я очнулся, Зар держал на моем лице пластиковую маску переносного кислородного аппарата.

— Все хорошо, все хорошо, не волнуйся! — шептал он.

Я улыбнулся.

 

 

* * *

«Где твоя лира? — спрашивали меня ягнята. — Где твоя лира?»

«Вы — моя песня, — так я отвечал ягнятам. — Радость ваша — вот он, мой Танец!»

«Чего же ты ждешь от нас?»

«Бас Самих!»

«Что же мы будем делать?»

«Петь в Танце! Делать то, что называют пустым, чтобы не было пустоты!»

«Но не вернется ли пустота к нам?»

«Нет возвращения, ягнята мои, ибо Жизнь не спотыкается! Будем же Танцевать на вершинах, где настоящее становится будущим! Не будем спешить, но и не будем опаздывать! Одна у нас жизнь, одна!»

«Мы боимся смерти твоей. Мы боимся пустоты. Мы будем тосковать о тебе!»

«Не оттого ли радовались вы рождению моему и хотите плакать на могиле моей, что много ожидали, но ничего не приняли? Примите сейчас, когда даю вам!

Когда же уйду я, то будете иметь вы то, что я дал вам, и не будет более пустоты, ибо вам я дам вас Самих, ибо ничего другого нет у меня!»

«Но разве не следует нам стремиться к большему, как учили нас?»

«Всякая звезда умрет, но не всякая грела! Возьмите тепло мое, а свое отдайте Другим. Большего не может быть! Живущий благословляет Жизнь!»

И ели ягнята с рук моих, лаская ладони мои шершавыми языками своими. И пели они мне свои веселые песни. И потом игрались мы на залитой солнцем поляне.

У Жизни брали мы Ее тепло и отдавали друг другу: так колесо вечности перестало быть орудием казни, а потому не стало жертвы, но стала Жизнь.

Зар говорит, что я долго был в забытьи:

— Ты лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал, ибо слышал я голос твоего сердца, и пело оно обо мне.

 

 

О великом томлении

 

Сколько прочел я книг о душе! Сколько замечательных слов о ней сказано! Сколько песен страстных исполнено в ее честь! Но не оттого ли пишут, не оттого ли говорят, не оттого ли поют, что ищут? А коли ищут, то не оттого ли, что не имеют?

Душа — слово о времени и пространстве, слово о несуществующем. Страшащийся, метущийся в бесконечности иллюзорных координат своих ищет себе опоры, но нет в пустоте опоры, ибо она пуста. Нет опоры этой, но только имя ее, только отраженный звук, только эхо печали; это имя — душа.

Неспособный с Другим быть, боящийся и Другого не знающий мучится одиночеством. Что же делать ему, как не создать себе собеседника — фантазийный образ души собственной? Он подобен ребенку маленькому, что мечтает о питомце домашнем, в котором жаждет найти себе друга. Сколь же иллюзорен путь этот!

Одинокие говорят о душе, и говорят они страстно, чтобы страстностью своей отринуть сомнения, ибо они гложут их, ибо одиноки в себе говорящие о душе! Мир заставляют они кружиться вокруг этого мифа, вокруг идола своего, вокруг души!

Убежденность слепа, а убежденный — безумен. Убежденность — только способ заставить сомнение замолчать. Но стоит ли вообще давать повод сомнению? Не лучше ли просто лишить его места? Надо ли придумывать миф, чтобы жизнь свою положить на его защиту? Как же не любят Жизнь те, что говорят о душе!

Почему же так стремятся глашатаи души приписать ей самое лучшее — нежность и силу, жизнь и мудрость? Не от того ли, что чувствуют себя обделенными лучшим? Идолу своему отдали они все, что имели и могли иметь, а потому всё потеряли! Воистину, нет на земле бездушных более, чем те, что говорят о душе, ибо они говорят вместо того, чтобы делать!

Радуйтесь же, безумные, ваш идол опух и оплыл от подношений и несметных даров ваших! Всё вы отдали ему на откуп, всё перепоручили вы его мертвому телу. Думали вы, что распорядится он вложениями вашими, а он жуликом оказался и шарлатаном!

Сами не хотели вы делать, ибо страшно было вам быть, возложили вы труд этот на душу вашу, а ее нет, и потому вложения ваши сгорели, как сухой хворост! Вот что значит геенна огненная, нищие духом! Странно ли, что вы не согрелись?

Страх за свое, за добродетельность вашу и целомудрие лишил вас открытости, лишил счастья вас быть с Другим. Выбрали вы с душой быть вашей, ей присягнули, солдаты безумия!

Но разве же не стала эта присяга предательством? Разве не отступились вы от самих Себя? Страх за свое лишил вас самих Себя, но дал вам душу — пустоту выменяли вы на Свет, ибо в пустоте только обитель страха вашего!

О, как же смешны мне теперь разговоры о бессмертии души вашей, как же смешны они мне! Да, бессмертна пустота, бессмертна, ибо никогда не жила она вовсе!

Ныне отрекаюсь я от бессмертия, и секундой его не дорожу я, ибо если не было мне Жизни, то даром далось мне и такое бессмертие!

И если спросят меня: «Хочешь ли ты хоть единственный миг Встречи твоей с Другим обменять на бесконечность бессмертия?», то, какие бы страхи ни одолевали меня, я скажу: «Нет!»

И не потому скажу я так, что дорога мне синица, а потому, что не люблю я журавлей дохлых, пусть даже и гвоздями прибитых к небу!

Не нужны мне представители для переговоров с Другим, ибо с Ним не веду я переговоров. Сам я с Ним буду, а душу разглагольствующую свою отправлю я в царствие небесное — пусть там прохлаждается, пусть там остынет, пусть там и замерзнет!

Сам, не через кого-то и не с помощью, хочу я брать и давать, сам хочу быть. Ибо знаю я лишь одно, но знаю точно: дана мне одна жизнь, и не будет Жизнью она, если отрекусь я в страхе своем от Другого или убоюсь инаковости его!

Не могу я даже думать о смерти, но не потому, что боюсь о ней думать, а потому, что не знаю ее. Но жизнь, Жизнь — я знаю и хочу знать! И Ею я хочу быть, Ее ощущать!

Не по мне томление душ, не по мне их страдания. Я живу, и живу я сейчас! Я перехожу в будущее, я Танцую, касаясь стопами своими теплого тела Ее! Я Танцую под Пение Другого. Он Поет песнь моей жизни, он моя Жизнь!

Пусть скажут мне, что я разрушитель, пусть скажут мне, что давлю я виноградные гроздья! Пусть! Я не страшусь, ибо я знаю это, и нет для меня в словах этих ни укора, ни откровения.

Пусть будет вино! Да, я винодел! Жизнь благодатная дала мне сочные виноградные грозди, и я не стану дожидаться, как тощий святоша, пока сгниют спелые темно-золотистые ягоды, и сушить их я тоже не буду!

Да, я Танцую на плодах своей жизни, вино свое я давлю для Другого, с Ним буду я пить бархатистый напиток, но не на поминках жизни своей, но за Ее здравие! Мы будем пить вино Ее жадно, Мы будем пить Ее весело, ибо Мы — Она!

Пусть же Поет Другой песнь свою для меня, а я буду Танцевать в благоухании Песни его, увитый лозой, на виноградных гроздьях; ибо нет меж Двух ни того, кто дает, ни того, кто берет, а есть лишь Они друг для друга! Мы будем пить вино Жизни, так будем благодарить Мы Ее, так будет Она созидаться!

 

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: