Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словно оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня темно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно, я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.
Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.
— Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросил меня чей-то голос с вершины холма.
— Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, — крикнул я в ответ.
— Смело! — расхохотался обладатель загадочного гортанного голоса. — Ты любишь загадки?
— Нет.
— Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? — удивился незнакомец.
— Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда. Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!
— Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.
— Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.
— Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а я не люблю лишь несуществующее.
— Отчего же? — удивление незнакомца казалось неподдельным.
Я рассмеялся:
— Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то, чего нет!
— Да? — настал и мой черед удивляться.
— Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — за негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.
— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?
— Неправда! — его голос дрогнул.
|
|
— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.
— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. — Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!
— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.
— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.
— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.
— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.
Я поборол неприязнь.
— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!
Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:
— Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, он оправдывается.
— Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счет чего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец — жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его достижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оно всегда очевидно.
|
|
Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже перестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, то спросил:
— Мне нужно искать Заратустру?
— Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.
— Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал! Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.
— Перестань искать, и ты найдешь, — тихо ответил я и добавил: — Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.
— Аминь! Да будет так! — сказал он.
— Тьфу! — я рассердился. — Ты не в театре! У тебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл ты прежде, то все потеряешь, все! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать? У тебя же все есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательный сладострастник! Слишком ты любишь свое горе, слишком им восторгаешься! Он расплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песок проскользнул у меня под руками.
— Все. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что! Да и о чем вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешь преодолеть ты свое одиночество — вот будет подвиг, которым ты сможешь гордиться!
Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным, но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил, когда называл себя отвратительным.
Я последовал дальше.
Добровольный нищий
Он был одет в старое тряпье, он ходил между жующими коровами и призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.
|
|
Я поздоровался с оборванцем:
— Добрый день!
— Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю с коровами! — он рассердился моему появлению.
— По-моему, ты их пугаешь.
— Как может пугать их тот, кто не ест их мяса?! Я усомнился:
— Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти, но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают к тебе благодарность.
— Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Я добровольный нищий! Я забочусь о них! — негодование моего нового собеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.
— Мне слышится в твоем голосе, что ты заботишься о себе, — честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.
— Ты хочешь меня обидеть?! - в его голосе звучало искреннее возмущение.
— Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Мое желание исполнено, так что я, пожалуй, пойду.
Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше, но этот человек окрикнул меня:
— Постой!
Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меня погрузился в тягостные раздумья.
— Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? — сказал он наконец, перебарывая раздражение.
— Я этого не сказал.
— Ну, так подумал…
— Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься это скрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?
Он снова медлил.
— У меня есть выбор? — спросил он с подвохом.
— У тебя нет выбора, — сказал я совершенно серьезно. На его глазах появились слезы. Были ли это слезы страха, или, может быть, слезы жалости к самому себе? Не знаю.
— Легко так говорить тому, у кого за спиной Заратустра, — сказал он, сдерживая рыдания.
— У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это я благодарен ему, Заратустре, — в моем голосе скользнула металлическая нотка, я сам готов был расплакаться. — Теперь я предложил тебе руку, но не для того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогами Жизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моя рука, — я протянул ему руку. — И я повторяю: у тебя нет выбора.
Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял в сильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать эту безальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров, побежал ко мне. Мы обнялись.
Он плакал, плакал, как ребенок, но теперь, кажется, он готов был стать взрослым. Я шепнул ему на ухо:
— Иди к Заратустре, иди. Мы встретимся позже, мне осталось одно испытание. Пожелай мне удачи.
Он отнял руки, посмотрел на меня заплаканными глазами и утвердительно качнул веками. Я улыбнулся в ответ и отправился дальше.
Тень
3емля подо мной качнулась, пейзаж переменился, но я не двигался с места.
— Ты здесь? — тихо спросил я. — Ты здесь, моя тень? Здесь ли ты, отброшенный мною страх?
Моя тень показалась и обошла меня кругом. Я оцепенел.
— Что? Что еще? — снова спросил я. — Что ты хочешь сказать мне? Ты тоже просишь меня о помощи? Ты хочешь, чтобы я не гнал тебя прочь?
В ответ тень только дрогнула.
— Я не хочу отбрасывать тени.
— Для этого ты должен стать светом, — загадочно пропела моя тень.
— Зачем ты обманываешь меня? Ты не хуже меня знаешь, что светом нельзя стать. К чему искушать, к чему эти игры? Я устал от тебя бегать, этого больше не будет! У меня не осталось больше времени. Скоро, очень скоро ты оставишь меня, ибо скоро меня не будет.
— Ты хочешь освободиться от меня раньше времени? — ехидничая, пропела моя тень.
- Ты снова играешь в игры! Бремя — это только слово, — сурово ответил я своей тени.
— Всё в этом мире — слова. Ибо имя суть кожа.
— Формы переменчивы, это самая большая игра. Я устал играть в игры. Это ни к чему.
— Тогда наступи на меня, наступи! Может быть, можно меня раздавить? — она читала мои мысли, она искушала меня.
— Это снова формы, только формы, — я разгадывал ее козни.
— Я твой вечный спутник, — зло прошипела тень. — Я твое одиночество! Ты можешь оторваться от меня, если попытаешься взлететь, но ты не можешь уничтожить меня, негласно я буду преследовать тебя всюду! Цепи одиночества едины для всех!
— Знаешь, а я ведь не боюсь тебя, — это было странное ощущение. — Нет.
Тень задрожала.
— Ты дрожишь? Тебе холодно? — мне становилось смешно. — А мне тепло, я чувствую тепло!
— Ты не сможешь, не сможешь! — приступы ее негодования были вызваны нарастающей с каждой секундой слабостью. — Ты не сможешь преодолеть свое одиночество! Не сможешь!!!
— Это ведь тоже слова, слова! — я начинал смеяться. — Это тоже игра! — я хохотал. — Я больше не играю! Не играю! — смех распирал меня изнутри, мощным потоком света он шел из меня, вырывался наружу, и, сотрясаемый смехом, я становился невесомым. — Танец! — крикнул я наконец, став самим звуком, и сотую долю секунды я наблюдал взрыв, вспышка яркого света раздвинула и мгновенно поглотила пространство.
* * *
Распластавшись, я лежал на полу, мышцы вытянули мой позвоночник, словно огромный лук. Спазм, стягивающий каждую частицу моего существа, мгновенно разжался…
Я открыл глаза и увидел над собой Заратустру.
— Плясун стал Танцором? — утвердительно прошептал Заратустра.
— Да, — еле слышно ответил я.
Мои веки отяжелели, я сжал в своей руке его руку, и спокойный сон поглотил меня без остатка.
В полдень
Операция назначена была на полдень. В одиннадцать мне сделали премедикацию, одели, как полагается, — во все чистое. Дурман повязал сознание, происходящее казалось мне рисунками замедленной киноленты.
Действия персонала размеренны, все спокойны и неторопливы — обычное дело. На каталке меня перевезли в операционную. Яркий свет гелиевых ламп нежил глаза. Хотелось спать.
Анестезиологи говорят со мной на плохом английском, который я понимаю еще хуже. Впрочем, им незачем себя утруждать, я и так помню необходимое из академического курса. Все эти манипуляции, которые кажутся несведущему человеку мистическим действом, мне не в новинку, даже заурядны в каком-то смысле.
Хирургическая бригада моется, на столе поблескивают инструменты. Всполохи разворачиваемых простыней нежно-голубого цвета подобны ритуальному «танцу с покрывалами». Моей голове предстоит исполнить роль спелого кокоса из рекламного ролика. Мерное жужжание электрического сверла…
Говорят, я пережил клиническую смерть. К смерти, конечно, это не имеет никакого отношения. Просто остановилось сердце — великое дело! Но мозг, мой поврежденный мозг был еще жив. Больной, изуродованный, он непреклонно и отчаянно цеплялся за жизнь.
Да, вся наша жизнь, вся без остатка сосредоточена в этой странной, по сути, совершенно бездушной машине рефлексов. А ведь любая травинка, любой стебелек с легкостью обходится без этого сложнейшего приспособления, без этого никчемного посредника. Их жизнь непринужденна в самом своем основании, она безусловна. Свобода не в выборе, а как раз в этой абсолютной безусловности.
Воля — не есть ли она проявление высшей слабости? Не является ли она тем наростом, той шероховатостью, той опухолью, что препятствует естественному движению, движению шара по приготовленному для него желобу? За свои страдания мы виним ухабистую, дурную дорогу, не замечая, что это наши собственные наросты создают возмущающее нас сопротивление.
Пассивность — это отказ, потому воля, как бы ни превозносили ее теоретики человеческого, отнюдь не активность, а только еще одна форма пассивности — агрессивная пассивность.
В нас все перепуталось: пустое обрело форму и вес, фактическое — потерялось. Мы заложники досадной ошибки, мы заложники своего. У богатого плохой сон, мы сторожим пустоту, мы стражники пустоты.
Мысль — это фетиш, заслоняющий реальное от реального. Мир словно пронизан мыслью, но ее нет в Нем, она же упраздняет Его. Посредством мысли воля обретает форму. Мысль отрицает, ее созидание — лишь обман восприятия.
Мы сбились с пути, нам кажется, что мы ходим по кругу, но этому не стоит удивляться. Звучный лейбл «вечности» оправдывает нашу ошибку. Непризнание ошибки делает ошибку ошибкой.
На операционном столе я ощущал свое сознание, как нечто самостоятельное, отделенное, что-то очень малое, что-то, трепещущее в своей никчемной замкнутости. Между мной и моим сознанием возникла и четко определилась некая дистанция, но этот разрыв не был утратой, он стал обретением, обретением утраченного.
Я ощутил себя телом — мясистым, тяжелым, даже грузным, разваливающимся, как спелая гроздь в руках виноградаря. Мгновение пробуждения было телесным.
Души не существует. Есть лишь тело, одухотворенное жизнью; одухотворенное от слова «дышать».
Очень хотелось пить, но мне лишь смачивали влажной салфеткой губы. Капля росы, капля-линза, преломляющая свет на качающейся травинке.
Я не стал ощущать себя малым, отнюдь. Напротив, теперь я больше, чем когда бы то ни было, больше, чем я мог бы себе представить.
Граница утрачена с обретением тела, а не благодаря вычурному пафосу души. Все встало на свои места.
Приветствие
Я проснулся поздним вечером. В палате совершенно темно. Заратустра стоит у окна, прижавшись лицом к тонкой оконной раме, глядя в ночное небо. Окно огромно, он стоит в окружении звезд. Тихо.
Млечный Путь виден нам на плоскости и только поэтому кажется нам дорогой. Мы знаем, что это обман, но мы настойчиво повторяем: «Путь. Путь. Путь». Нас, потерявших собственное основание, гонит тревога, а мы ищем пути и дороги, чтобы облагородить и оправдать собственную слепоту.
Звезды хороши сами по себе. Они тоже движутся, но не спешат. Им тоже отведен свой срок, но они не стенают. Они тоже светят и светятся, но делают это непринужденно. Их не теснит иллюзия. Как вообще иллюзия может теснить? Спросите у человека… Тихо.
— Зар, — тихо позвал я.
Он встрепенулся, взглянул в мою сторону и через секунду был уже рядом.
— Я здесь, здесь, — в его голосе звучали робкая нежность и обнимающая меня забота.
— Привет! — я улыбнулся губами.
— Тихо, тихо. Ничего не говори. Спи.
Я провалился в сон и снова увидел Заратустру. Он стоял на вершине холма, как всегда величественный и простой, в окружении звезд, мерцающих короткими вспышками. Он ждал моего возвращения.
— Все собрались, — сказал он.
— И что они?
— Ждут, — печально протянул Заратустра.
— Чего? — спросил я с легкомысленным удивлением.
— Это знают только они, — сказал он устало.
— Еще я знаю, — провозгласил я с напускной гордостью.
— Чего? — Заратустра удивился по-настоящему.
— Пустоту!
Заратустра весело рассмеялся.
— Всегда можно найти способ посмеяться над жизнью, но нет способа заставить смеяться жизнь, ибо она непринуждаема. Пойдем же! — сказал Заратустра и повел меня в пещеру, где ждали нас прорицатель, два короля, совестливый духом, чародей, дающий благословение, добровольный нищий, безобразнейший, тень и двуглавый осел.
В высокой, как готический собор, пещере, освещенной ярким пламенем костра, полукругом сидели собеседники моего забытья. Всю эту братию возглавлял безобразнейший, что мрачно восседал на камне посреди шепчущихся. И только осел бесцельно блуждал по пещере и забавлялся сам с собою иногда шутливыми, иногда почти серьезными перебранками, благо, его анатомия делала его вполне самодостаточным для подобного рода развлечений.
— Привет! — сказал я собравшимся и осекся.
Присутствующие, исполненные невыразимого внутреннего благородства, медленно поднялись со своих мест и приветствовали нас стоя.
— Мы ждем от тебя слова, о Заратустра — всеведущий и откровенный! — с внутренним напряжением титана провозгласил безобразнейший.
Я заметил улыбку, скользнувшую по лицу Заратустры, но отвечал он с серьезностью, на которую был только способен:
— Одиночество!
Возникла глупейшая пауза. Присутствующие выждали какое-то мгновение, полагая, что Заратустра пояснит свою мысль, но Заратустра принял вид человека, которому нечего больше сказать. Они стали перешептываться, а у безобразнейшего даже отвисла нижняя челюсть, он выглядел обескураженным.
— Ты хочешь унизить нас своим странным ответом? — промолвил он наконец дрожащим голосом.
— Одиночество! — повторил Заратустра. Присутствующие зашумели:
«Что он себе позволяет?!» «Он нас унижает!» «За кого он нас принимает!» «Что он себе думает?!»
«Это возмутительно!»
— Одиночество! — крикнул Заратустра, и эхо этого слова тысячекратно огласило пещеру.
Все стихли, испуганные.
— Я произнес вам слово, многое ли вы поняли? — сказал Заратустра серьезно и, дав мне знак следовать за ним, вышел из пещеры.
Окруженный сиянием звезд, он обратился ко мне:
— В странную пещеру превратили они мой дом! Одна пещера стала многими, одно эхо стало множественным, — он выглядел бесстрастным.
Сказав это, Заратустра лег на землю, и взор его утонул в ночном небе. Я поступил так же. Земля была теплой, казалось, она дышала, а купол неба спадал на меня шелковым покрывалом.
— Унижение и возвышение — вот чем занят человек — игрой глупости и чванства. Самые страдающие собрались в этом кругу и ждут от меня сострадания. Но сострадать можно только страданию, и нельзя сострадать страху, глупости или боли. Но где же вы видели страдание, свободное от страха, глупости или боли?
Тайная вечеря
А в это время в пещере спорили собравшиеся:
— Будущее темно, мы должны готовиться к смерти! — говорил прорицатель и нервно стучал сухими пальцами по круглому колену.
— Мир погибает, нам следует погибнуть, чтобы спасти его! — срываясь, кричал совестливый духом.
— Глупости! Мы просто должны научиться его языку, мы должны уметь разговаривать с миром. Мы сможем договориться! — перебивая совестливого духом, раздраженно вопил добровольный нищий.
— Прежде мы должны определиться с тем, кому мы поручим выводить нас из тупика! — настаивал король справа.
— Он должен взять на себя всю полноту ответственности! — визжал король слева. — Нам нужны гарантии!
— Безумцы, куда вы собрались идти?! Прежде нам следует найти основание! Но где же его искать? — сокрушался чародей.
— Покаяние, покаяние! Вот чего недостает нам, собратья! Начать нужно с покаяния, нужно признать все наши прегрешения! Искупления, вот чего недостает нам — искупления! — вопил, никого не слыша, дающий благословение.
Безликая тень колыхалась по стенам пещеры:
— Все пусто, все тлен, все бессмысленно! — доносилось, словно со дна колодца. — Все ваши усилия тщетны! Вам следует переступить через самих себя, вы должны умереть — вот ваш единственный путь!
— Неправда! — громогласно ответствовал ей безобразнейший. — Ты лжешь! Мы обмануты, но мы не бессильны! Мы способны на все! Мы должны только захотеть! Да, человек должен умереть, но для того, чтобы жил сверхчеловек!
Перепуганные ослиные головы наперебой кричали: «И-а!», «И-а!» Постепенно этот отчаянный крик стал напоминать металлический скрежет пилы. Это ужасное, чудовищное лязганье, резкое и однообразное, пронзительно грубое, вырвавшись из пещеры, заставило меня вскочить на ноги. Меня словно обожгло, обдало жаром, я стал задыхаться.
«Черт, опять приступ! Опять это удушье!» — все мое существо, измученное, усталое, застигнутое врасплох, металось, рвалось от отчаяния, от безысходности. Проступили слезы, тоска накатила, ударила.
Превозмогая эту предательскую тяжесть, что так бессовестно, так гадко, так подло сдавила мне грудь, я зарыдал, зарыдал из последних сил. «Господи, даже на это теперь требуются силы!»
Слезы градом катились по моему лицу, и, наконец, боль, тупая до остроты, пронзила меня, как вертел, как кол в руках заправского палача, пронзила и безжалостно выдавила из меня мучительный стон, крик, шепот, шипение…
Начиналась судорога — эта отвратительная, ни с чем не сравнимая физическая немота.
Я умирал. Но вдруг, вдруг перед моим искореженным судорогой лицом, перед моими глазами, что непроизвольно, как полоумные, как загнанные в клетку хорьки, бились о стенки костных орбит, проскользнула тень, нет, даже не тень, ладонь, да, широкая ладонь, рука Заратустры!
Я закашлялся, словно нечаянно поперхнувшийся, осел на траву и задышал. Приступ прервался.
— Все хорошо. Ничего не бойся. Ты же умеешь ничего не бояться, — шепнул мне на ухо Заратустра, подхватил мое непослушное тело на руки, отнес его в пещеру и положил поближе к огню — мне было холодно.
О высшем человеке
Спорившие замолчали и с удивлением смотрели на Заратустру, он же выглядел совершенно спокойным и размеренно начал свою речь:
«Вы хотели быть великими людьми, но кто же сумел из вас прежде быть просто человеком? Не перепрыгнули вы через голову, нет, вы сломали себе шею! Опершись на пустоту, упали вы в пропасть».
* * *
«Имя одиночеству — жадность!
Худо не то, что вы неравны, высшие люди, худо то, что говорите вы: «Мы равны», — и не верите этому.
У лгущих длинные уши, но одни лгут по природе своей — от незнания, а другие — из страха. Потому осел милее мне любого мудреца с длинными ушами, ибо не смакует он свое одиночество.
Равенство, высшие люди, нашли вы в одиночестве вашем. То, что полагаете вы залогом избранности вашей, — оплот безликости, а то, к чему стремитесь вы, уже утрачено вами».
* * *
«В утверждениях ваших, высшие люди, я слышу лишь отрицание, в стремлениях ваших — бегство, в победах — поражение.
Кто ж лучше из вас: тот, кто хотел быть господином над миром, или тот, кто над собой хотел властвовать? Есть ли разница, на какую сторону надеть протертое платье?
Это зовете вы совершенствованием, высшие люди!»
* * *
«Данное вам вы решили презреть, высшие люди, ради большего, ради высшего. Но тот, кто был последовательным среди вас, нашел, наконец, что стремились вы к пустоте.
И теперь заверяете вы, что всё тлен, всё пустое и ничего не нужно. Так вы оправдываете немощь свою, бессильные ее хотя бы признать. Так что и теперь вы лжете, как и тогда лгали! Одиночество — вот единственное убежище ваше, глашатаи пустоты!
Не хотели вы подчиняться, а хотели свободы и великих свершений. Но знаете ли вы, неразумные, что для самого себя сделал Прокруст свое ложе? Так вот вам ваше свершение — пустота, ибо подчинились вы, слабосильные!
Плох путешественник, на ногах стоять не умеющий! И тот, кто не умел обладать дарованным, тот не сможет обладать и искомым.
Не проповедует Заратустра добродетелей малых, а больших он не знает. Ибо я живу, а не пытаюсь жить. И нет в мире пустоты, кроме одиночества вашего. Его и жуйте!»
* * *
«Мужество, великие люди, — это опыт нероптания. Вы же ищете себе бездну, глядите в нее и приказываете себе заткнуться — это вы называете мужеством! Я же зову это позерством и плутовством».
* * *
«Грехом, великие люди, можно назвать лишь нечто свершенное, ибо грех — это оценка. Кто ж из вас знает будущее, чтобы сказать, что будет хорошо, а что — плохо?
О чем же говорите вы, когда предостерегаете от греха или призываете ко греху? Право, вы больше грешите, разглагольствуя!
Уймите же фантазии ваши, великие люди, а то жизнь ваша остынет!»
* * *
«Отпустите прошлое свое с Богом. И все хорошее, и все дурное уже пройдено вами, а потому кончено! Чем же мучаетесь вы, чем гордитесь?
Грядущее наступает, сонные мухи! Примите его, как дорогого гостя, иначе оно вас прихлопнет!
Глядите, великие люди, будущее созидается! Как можно не алкать этот Танец?! Как можно не видеть Его величия?! Все в вас пусто, даже глаза!
Страдание — преступление перед жизнью, ибо перед будущим закрывает оно дверь вашу. Ну что ж, закрылись вы теперь, так скажите: "Никто не был так одинок, как я!", и не будет Заратустра спорить».
* * *
«О, вижу я, великие люди, надвигается на меня вязкая туча мудрости вашей! Сейчас начнет она отрыгивать молнии! Не иначе, дурным обедом вы не побрезговали!
О чем же, великие, мудрость ваша? О воле, о страдании, о делах и свершениях? Впрочем, нет, не отвечайте, поберегите силы и не расточайте на меня мудрость вашу! Смешон нищий, раздающий подати!
Видно, вы слепы! Но не льстите себе, ибо то не мудрость ваша выжгла глаза вам пламенем откровения, но сами они вытекли слезами страдания вашего!
Даже геенна огненная, и та намокла от слез ваших! Радуйтесь! Радуйтесь хотя бы этому! Радуйтесь, если можете!»
* * *
«Ну что же дрожите вы, великие люди? Нельзя вам дрожать, ибо не выдержат того прогнившие стены одиночества вашего, и, разрушившись, погребут они вас под обломками!
Не пугайтесь, великие люди, что лжет толпа, ибо в этом ее правда. Не пугайтесь, великие люди, когда лжет вам один, ибо в этом его одиночество.
Не бойтесь ничего, даже одиночества своего не бойтесь, ибо только тогда и не будете лгать!»
* * *
«О, великие люди, не мне говорить вам, что лжете вы, когда истину проповедуете, ибо вы знаете это лучше меня! Сладко выдавать вам ложь вашу за правду. Сладко, да голодно!
Оттого и сомнения, ваши. Но может ли: голод этот стать основанием вашим? А кто похваляется своим сомнением, тот, видно, не только голоден, но и гол еще!
Когда б сомневались вы в знании вашем, то было бы забавно! Когда же вы сомневаетесь в чужом знании — это глупо. Оставьте кесарю кесарево, или же сами им станьте!
Лгущий верит в существование истины, и в этом главная его ложь. Это ложь вечно лгущего одиночества, так говорит Заратустра!»
* * *
«Я говорю вам, высшие люди: "У каждого своя дорога, ибо каждый идет своими ногами!" Но важно не то, куда вы идете, но важно как!
Думаете вы, что достойно уважения одиночество ваше, ибо оно уникально. Но уникальность его лишь привиделась вам, ибо ничего другого вы и не видели!
Не одиночество, но его отсутствие — вот, что было бы уникальным!»
* * *
«Ничего не делаете вы для Других, высшие люди, не обманывайтесь! Хватит себя жалеть, ибо жалость — заунывная песнь одиночества вашего и хочется от нее плакать!
Как страдание да одиночество ваше может для Другого хоть что-нибудь сделать? Сколько же еще будете общаться вы с зеркалами, безумные!
О, как же скучны вы — творцы, берегущие мертвый плод! О, как же смешны вы, похваляющиеся ложной беременностью!
Среди вас столько детей, а вы хотите родить еще одного, причем от самих себя! Так знайте же, что под сердцем своим носите вы плод насилия вашего над самими Собой!»
* * *
«О, высшие люди, до какой же поры ожидать вы будете возвращения матери вашей? Даже если придет она на зов ваш, для вас мало уже ее чрево, о великие!
Если же хотите вы сами родить, величайшие, то примите в самих Себя жениха, но не ждите отца вашего!
О, высшие люди, до каких же пор будете вы нуждаться в отце вашем? Он умер, когда сказали вы: "Я!"
Вы же не станете отцом, покуда не ощутите самих Себя, о величайшие!
"Нечистые, нечистые, нечистые!" — что вы повторяете мне?! Кто боится запачкаться, тот не может быть чист!»
* * *
«Слышал я, что называли вы одиночество свое благом. О чем же мне говорить с мертвецами? Мертвым место в могиле, зачем же ходите вы по земле и уродуете ее отпечатками страшащихся ваших ног?!
Знаете ли вы, от чего черны монастыри ваши? От свечной копоти! Отпеваете вы себя в одиночестве вашем. Отпевайте, но в силах ли вы отпеть?! Голос одинокого — немой крик!»
* * *
«Одиночество ваше, великие люди, заставляет играть и вас, и скулы ваши. Страдайте же, если хотите! Может быть, сгодится блеяние это для слезливой книжонки!
Как тяжела пустота! Как тяжела! Не играть, но играться — вот чего не умеете вы, высшие люди. Как же быть вам счастливыми?!
Превратно понимаете вы человека, ибо назвали его вы несчастнейшим. Так знайте же, что не знали вы еще человека, ибо имя ему — счастливейший!»
* * *
«Сколько же добрых слов сказали вы о надежде, сколько! Но на что одиночество может надеяться? Страдания избежать? Но как избежать, по кругу бегая?
Над чем же смеетесь вы, люди великие? Ах, от ужаса вашего вам щекотно! О чем плачете вы? О страхе своем и от глупости! Слезы свои ставите выше вы смеха вашего, оттого и робеете, оттого и надеетесь!
Где же видели вы, чтобы смех надеялся? Не было такого и быть не могло! Так чего же вы плачете?
Пустота ваша села на хвост себе и теперь тявкает жалобно! Так она потешается, не умеющая смеяться!»
* * *
«В одиночестве вашем пестуете вы любовь, великие люди, ибо миражам место в пустыне!
Слышится мне смех безумных из пустыни вашей. Я же не знаю смеха иного, кроме радостного!
Вы скажете: «Он смело танцует!» Боже, как мне смешно! Я не знаю смелости, ибо не ведаю я страха!»
* * *
«Безгранична пустыня одиночества вашего, великие люди, так выполнили вы завет моей радости! Что ж, теперь ставьте пред собой новые цели! Я хочу посмотреть, как перешагнете вы линию горизонта!
Когда ж будете вы Танцевать, великие? Ноги ваши сковал песок страха вашего, руки ваши обвисли под грузом страданий ваших! Тина печали вашей — вот влага пустыни одиночества вашего!
Я Сам Танцую, Сам! А ноги и руки мои — разве же это не я Сам? Улыбка Танцует на моих устах, ибо бабочка она, но не Цербер!
И легок мой Танец, как мотылек с прозрачными крыльями, ибо нет у Него цели!»
* * *
«Кто ж видел из вас, люди великие, как танцуют лепестки шелковые роз, распускающихся в сиянии сфер росы утренней?
Кто ж видел из вас лепестки, что танцуют под лучами восходящего солнца? Кто ж видел из вас лепестки, колеблемые ветром весенним?
Кто из вас видел?!
Одиночество слепо! Что знаете о Танце вы, одинокие?! Даже дыхание ваше зловонно! Так ли пахнут розы танцующие? О, как свежо пахнут сердца роз распускающихся!
Вы для меня — бутоны цветов прекрасных, великие люди. И не спешу я сорвать вас со стеблей изумрудных, ибо хочу я видеть ваш Танец!
Но прежде должны вы прозреть! Так освободитесь же от тлетворных иллюзий страданий ваших!»
* * *
«Берегите, великие люди, самих Себя! Не расточайте самих Себя понапрасну! Сколько пены и тины в жизни вашей, и как мало Жизни! Оглянитесь же: кругом вас Другие, и Они Танцуют!
Прислушайтесь же к своему сердцу, неужели не слышите вы нежной его мелодии? Доколь еще будете вкушать вы лязганье страха вашего, брюзжанье страдания и грохот одинокой воли?
Л скорбь — глупость, неужели же вы не знаете этого? Неужели же одиночество ваше дороже Другого вам? Так что ж не Танцуете вы, растерявшиеся?
Нечего вам бояться!»
* * *
«Жизнь Танцует своими ветрами, Жизнь Танцует горными вершинами, Жизнь Танцует величием облаков пурпурных и финифтевой глубиной морей!
Что ж медлите вы, чего ждете? Танцевать можно только сейчас!
Видели ли вы толпу черную, покрытую язвами, великие люди? То было видение одиночества вашего! То было страдание ваше — лицом к лицу!
А Заратустра смеется, смеется и Танцует, ибо не толпу видит он, незнающий одиночества, а Других!
Раз, раз, раз! Слышите вы меня?! Я Танцую!
Это Танцует Смех Заратустры! Раз, раз, раз!»
Песнь тоски
И все танцевали в пещере Заратустры под звуки бархатного его голоса. Все кружились, воздушные, и пели звонкими голосами своего смеха. То были великие люди!
Я же сидел тихо, прижавшись к стене, и смотрел на огонь, что так весело играл языками по мрачным сводам, превратив их в дивные ажурные вирши. Мне было легко и радостно.
Как же хорош был Заратустра в Танце своем! Как сгибались его крепкие руки, открытые, словно ветви цветущих каштанов! Как двигались его стопы, подобные волнам на горной реке! Как ровен был его стан, натянутый звучной струной трепещущей арфы!
Томное расслабление прокатилось по всему моему телу потоком свежего воздуха, веки отяжелели и покрыли мои глаза, как индийские опахала. Наверное, я задремал. Не знаю, сколько длилось мое забытье, но когда я проснулся, то охватило меня странное чувство. Что-то изменилось в стане танцующих…
Танец их стал бесноватым, судорога пляски сотрясала этих паяцев, огонь злобно мерцал, стены пещеры сгрудились, словно налитые свинцом, а резкие тени мрачно гарцевали по трещинам сводов.
«Великие люди! Великие люди! — пел лукавый Чародей, отплясывая на углях. — Открыл Заратустра нам тайну! Тайное стало явным, явное манит нас обманом правды своей! Скорее!»
Своды сотрясались чудовищным хохотом, лица паяцев каменели, движения разрезали тени, тени покрывали собой судорожные жесты.
«Великие люди, знаете вы, знаете вы теперь, что есть человек! Думали вы, он избыточен, он же — огромен! Думали вы, он граница, а он — бездна!
Слышали вы Заратустру?!
Скрытое должно пробудиться! Просыпайтесь, духи ночи! Демоны жажды, внемлите голосам! Мы идем!
Сердца полны страсти! Сознание — пусто, воля — свободна! Мир созидается разрушением! Мы разрушаем!
Долог век заключения нашего! Тягостно заключение! Но мы раскусим оковы его зубами своими! Плоть безумствует, Великая — жаждет!
Что человек, если не тело?!»
Тела беснующихся слились в единую массу, колеблемую металлическим ритмом. Сиплый голос Чародея, осыпавшего мрак пещеры огненными углями, вызвал во мне животный ужас:
«Великие люди, к вам обращается моя холодная жажда! Ваши тела она жаждет, ибо жаждет она человека!
Плоть от плоти, кровь от крови, страсть от страсти — какова Жизнь! Отдайтесь, отдайтесь, желающие быть желанными! Я желаю! Отдайтесь!
Слабые и бессильные, ваша обитель в страсти, ваша жизнь в жажде! Ее я хочу поглотить, ею хочу напитаться! Трепещите!
Агнцы, вы станете мясом! Агнцы, вы станете кровью! Стенающие, на себя я возьму грехи ваши! За вас умру! Но прежде отдайтесь!
Ничто повелевает, великое Ничто! Все обращается в тлен, и хватит ждать, пора действовать!
Слышали вы Заратустру?!»
Толпа неистовствовала, толпа трепетала. Крики обратились в неистовый стон:
«Страх отступает перед величием жажды! Блаженство грядет, страсть поглотит страсть! Не бойтесь! Отдайтесь!
Воля ваша ничтожна, воля ваша бессильна! Вы же не способны грешить, страждущие, чего вы боитесь?!
Грех! Грех! Грех! Что есть грех, если не слезы страдания?! Не блаженствовать — вот высший из грехов наших, собратья!
Наслаждение! О наслаждении просит нас жизнь, ибо она одна! Так говорил Заратустра!