– Этим злоупотреблениям должен быть положен конец, – согласилась Елизавета, подавленная тяжестью приведенных цифр. – Я попрошу тебя набросать для меня свои соображения по этому вопросу и представить проект на утверждение. Ну, что там еще накопилось у тебя на сердце? Выкладывай!
– Твои советники убедили тебя подписать указ, предписывающий евреям под угрозой вынесения смертного приговора убираться из страны, – продолжал Разумовский, – и более тридцати тысяч наиболее смышленых, прилежнейших и богатейших твоих подданных вследствие этого бесчеловечного распоряжения[78]уехали из России; их проклятия заклеймят тебя и державу позором в глазах всей Европы.
– Ты выбираешь крепкие выражения, Разумовский!
– Я не могу иначе.
– Это дело уже решенное и снова отменить его, без ущерба для достоинства государства, не представляется возможным, – сказала царица, – однако я обещаю тебе впредь всегда сперва выслушивать твое мнение, прежде чем выносить важное решение.
– А теперь самое главное, ибо это касается благополучия и славы России, – продолжал Разумовский. – Не позволяй развлечениям отвлекать себя от государственного строительства, потому что перепоручая государственные дела, ты отдаешь на откуп продажным и своекорыстным временщикам наше будущее.
– Кому, например? – перебила своего фаворита Елизавета, однако молния в ее прекрасных глазах, которой она сопроводила эти слова, была не в силах принудить неустрашимого человека к молчанию.
– Прежде всего, Лестоку...
– Я люблю его...
– Ты никого не должна любить, кроме своего народа.
– Даже тебя?
– Даже меня только после отечества.
– Так что там, собственно говоря, такое с Лестоком?
– Он состоит на содержании Франции, – объяснил Разумовский, – той самой Франции, которая натравила на нас шведов, чтобы парализовать нас в большой европейской схватке. Теперь война для нас счастливо завершена, шведы на долгое время усмирены, и, таким образом, наступил момент, когда мы должны положить на чашу весов наш меч. Этого требует политическое благоразумие и честь России.
– Я мало что смыслю в этом, – уклончиво сказала царица.
– Уж во всяком случае больше, чем этот знахарь, который вдобавок ненавидит все русское, – произнес в ответ Разумовский.
– Да, в этом я вынуждена с тобой согласиться, – смеясь воскликнула Елизавета, – если б Лесток мог разом погубить всех моих русских одной ложкой яда, он сделал бы это не задумываясь и с удовольствием.
– И такому человеку ты позволяешь вмешиваться в государственные дела?
– Я ему многим обязана.
– Разве он вознагражден недостаточно? Одаривай его как хочешь, но не жертвуй ради него ни государством, ни своей собственной выгодой.
Скрестив руки на груди, Елизавета отошла к окну и погрузилась в размышления.
– Что-то нужно предпринять, – сказала она наконец, – это я осознаю. Я хочу переговорить с Бестужевым. Ну, а теперь ты доволен?
– Да, – сияя от радости, ответил Разумовский, – я благодарю тебя от имени всех тех, кто желает добра отечеству.
– Напротив, это я должна быть тебе благодарна, – промолвила Елизавета, хватая его за обе руки, – ты верный добрый человек! Ты – моя совесть, мой добрый гений!
Через два часа после того, как императрица пообещала своему фавориту больше чем до сих пор уделять внимания вопросам внешней политики и вмешаться в австро-прусский раздор, Лесток уже знал об этом и в крайнем возбуждении явился к французскому посланнику д'Аллиону.
– Ну и кашу нам заварили эти шведы, – воскликнул он, – императрица всерьез подумывает о том, чтобы послать Марии-Терезии вспомогательные войска. Пока это все тайна, однако в скором времени мы, вероятно, кое о чем узнаем побольше; и все это дело рук презренного холопа!
– Ваша задача состоит в том, чтобы переубедить царицу, – ответил французский дипломат, – или ваше влияние уже не простирается настолько далеко, господин Лесток...
– Пожалуйста, граф Лесток...
– Итак, господин граф Лесток, – улыбнувшись, продолжил посланник, – в таком случае Франция аннулирует годовое содержание, выплачиваемое вам. Вы сами понимаете...
– Я понимаю только то, что именно сейчас мне нужно больше денег, чем когда-либо, – раздраженно крикнул Лесток, – и что с вашей стороны было бы бесчестно скупиться, когда речь идет о пользе нашей дорогой Франции. Мне требуется немедленно получить десять тысяч дукатов.
– Для какой цели?
– Этот Разумовский должен быть устранен, – сказал Лесток, – а это возможно осуществить только с помощью нового или еще лучше прежнего фаворита. Нам нужно разыскать Шубина.
– В этом что-то есть.
– Царица его очень любила, – продолжал Лесток, – и если он нежданно-негаданно объявится, то в ней может и даже должна последовать резкая и неожиданная перемена, иначе она не была бы женщиной. Но для этого мне требуются деньги.
– Целых десять тысяч дукатов?
– Да, месье, десять тысяч дукатов.
– Хорошо, вы их, вероятно, получите, Лесток, но это будет в последний раз, если вы не выполните своих обещаний.
– Я доберусь до Северного полюса, чтобы выкопать этого Шубина из вечной мерзлоты, – воскликнул Лесток, – а потом я свергну Разумовского и снова накрепко привяжу Россию к Франции, не будь я Лесток, граф Лесток.
Воскресший из мертвых
Однажды вследствие радостей застолья, которыми она увлекалась без меры, царица снова почувствовала себя плохо, и Лесток, который в подобные часы недомогания становился «милым добрым Лестоком», завел в ее опочивальне далеко идущий разговор.
– Вашему величеству прежде всего необходимо отвлечься и переключиться на что-то другое, – воскликнул он своим пронзительным голосом. – Такая женщина, как вы, в избытке наделенная от природы красотой и здоровьем, нуждается в том резком приливе крови, который для других оказался бы гибельным. Без любви, без страсти вы живете только наполовину.
– Да разве ж я не люблю, Лесток? – сказала монархиня. – Напротив, я впервые вижу себя захваченной таким чувством, по сравнению с которым все мои прежние увлечения кажутся всего лишь легкомысленной забавой.
– Однако без этой забавы вы обойтись не можете, – ответил Лесток, который пользовался любой, даже незначительной возможностью прямо или косвенным образом действовать против Разумовского, – этот простоватый и честный крестьянский сын начинает надоедать вам.
– Ах, вы бы только посмотрели, как он меня любит, – с сияющими от счастья глазами проговорила прекрасная деспотичная повелительница.
– Это его обязанность, – перебил ее лейб-медик, – да и кто вас не любит? Кто не почел бы за счастье обладать самой красивой женщиной в Европе, даже, надо думать, на всем белом свете?
– Вы мне льстите...
– Я не льщу, – продолжал Лесток, – Разумовский любит вас по-своему, и вы отвечаете на этот прекрасный, однако утомляющий со временем душевный порыв. Пусть. Однако помимо Разумовского вам необходимо иметь еще какое-нибудь увлечение, какую-нибудь связь, которая развлечет вас.
– Вы полагаете?
– Как врач я прописываю вам нового любовника, понимаете, мадам, а рецепты врача следует выполнять неукоснительно.
– Но я оскорбила бы Разумовского, – быстро возразила Елизавета, – когда бы последовала вашему предписанию, и, вероятно, лишилась бы его беззаветной любви.
В ответ Лесток не совсем пристойно расхохотался.
– Какими же наивными и невинными все-таки делает нас любовь, – насмешливо произнес он. – Неужели вы действительно позабыли, ваше величество, что ничто так скоро не гасит наши самые пламенные чувства как взаимность, тогда как холодность, жестокость является их вечно подстегивающим стимулом. Разве абсолютно преданной нам женщине мы когда-нибудь поклоняемся так, как вероломной? Чем больше вы любите этого славного Алексея, мадам, тем меньше вы должны давать ему понять это, в противном случае он вскоре утомится, и станет, возможно, таким же неверным, как Шувалов.
Чтобы навсегда заручиться его преданностью, нет, конечно, лучшего средства, чем дать ему почувствовать, что вы можете обойтись без него, показать ему, что ваша благосклонность достается не только ему. Когда он будет ежедневно видеть угрозу нового соперника, он останется пылким обожателем и покорным рабом, чего вы так сильно желаете.
– Что это за принципы вы мне, Лесток, проповедуете.
– Здоровые принципы, ваше величество.
– Откуда мне в одночасье взять другого обожателя, не из-под земли же его выколдовать волшебной палочкой? – воскликнула Елизавета, уже, казалось, почти обращенная этим сладкоголосым змием в новую веру.
– Для российской императрицы, самой могущественной женщины на свете, нет ничего невозможного, – сказал лейб-медик, – тем более, когда у вас есть верные слуги, такие как поносимый многими недоброжелателями Лесток, которые умеют повиноваться даже невысказанным намекам.
– То есть?
– Что бы вы сказали, ваше величество, если бы по вашему повелению из-под земли и в самом деле появился вдруг один обожатель, если б могила вернула вам одного покойника?
– О ком вы говорите, Лесток?
– Да о ком же еще, как не о Шубине.
– Шубин... он жив... где он? – воскликнула Елизавета в возбуждении, радость которого давала склонному к интригам маленькому французу основание для самых смелых надежд.
– Шубин жив, и даже более того, – гордо ответил он, – он уже на пути к вашему придворному ложу.
– И организовали все это вы, Лесток? – спросила царица, вскакивая с постели и похлопывая в ладоши от удовольствия.
– Я и только я, – победоносно заверил лейб-медик. – Вздох, который приподнимает вашу красивую грудь, именно для меня значит больше, чем для остальных ваших слуг категорический письменный приказ. С того часа, когда я узнал, что вы неохотно расстались с Шубиным, моей неустанной заботой стало разыскать этого человека. В конце концов мне удалось выяснить, что ордер на его задержание в свое время выдавал фельдмаршал Миних. Я тут же послал к нему в Сибирь собственного курьера, чтобы порасспросить старика, и таким образом стало наконец известно место его изгнания. Шубин все эти годы находился в пятнадцати тысячах верст от нас, на самом дальнем краю Камчатки.
– Ах, бедненький! – глубоко вздохнула Елизавета, и ее прекрасные глаза наполнились слезами. – Я вам так обязана, Лесток, так обязана.
– Надеюсь, что ваше величество снова убедились в моем усердии и моей преданности вам, – ответил лейб-медик, – и впредь не станет больше прислушиваться ко всяким сплетням и нашептываниям против меня.
– О, конечно же не стану, мой милый добрый Лесток, – воскликнула царица, хватая его за руки, – я так рада, так счастлива, и все это – результат ваших стараний.
Через некоторое время после этой сцены в спальные покои вошел Шубин, гвардии сержант и бывший любимец принцессы Елизаветы. Он был встречен императрицей с такой сердечностью, которая позволяла ожидать при дворе и в правительстве нового поворота событий. Ему отвели жилье во дворце, а царица даже собственноручно вручила ему орден святого Александра. Несколько дней спустя он был представлен гвардии Семеновскому полку в качестве премьер-майора, каковое звание соответствовало чину армейского генерал-майора.
– Ну, что ты скажешь на то, что Шубин воскрес из мертвых? – спросила царица Разумовского.
– Я этому радуюсь, – спокойно ответил ее фаворит.
– Возможно ль такое?
– Мне передают, что ты радуешься его возвращению, а все, что доставляет тебе удовольствие, наполняет меня высочайшим счастьем, – пояснил Разумовский.
Елизавета была обезоружена такой реакцией, сбита с толку и не находила слов, чтобы выразить то, что она почувствовала к преданному благородному человеку в это мгновение, однако уже через час все было прочно забыто, и она старательно обсуждала со своей первой гофдамой, графиней Шуваловой, каким именно образом она собирается использовать Шубина, чтобы подвергнуть своего фаворита жестокому испытанию ревностью.
– Боюсь только, ваше величество, – возразила графиня, – что от этой бесхитростной, еще неоскверненной грехами души отскочат все ваши стрелы, и смею полагать, что все, предпринимаемое вами с целью поддразнить и привязать Разумовского, совершенно излишне, потому что и без того он ведь думает только о вас, и уж сама надежда обладать вами единолично была бы в его глазах кощунственной самонадеянностью.
– И все-таки я хочу попробовать, удастся ли мне довести его до такого состояния, когда он позабудет свою чрезмерную скромность, – ответила царица.
– Он будет при этом страдать, – сказала графиня, – но молчать и с трогательной терпеливостью сносить все.
– Не оказывается ли это спокойствие, в конце концов, еще большим высокомерием, чем смирение? – воскликнула Елизавета.
– Я не берусь об этом судить с уверенностью, – промолвила в ответ первая гофдама, – во всяком случае, можно сказать только то, что он не боится Шубина и даже посмеивается над ним.
– Он мне за это ответит, – пробормотала Елизавета, – позови-ка мне Шубина... нет... все же... сперва Разумовского... он узнает меня, и причем немедленно.
Уже наступил вечер, когда графиня покинула будуар императрицы, чтобы передать двум соперникам ее приказ явиться туда. Первым пришел Разумовский, как всегда остановился у двери и, подобно слуге, сразу же с верноподданнической готовностью справился о желании царственной возлюбленной. Та взглянула на него с язвительной улыбкой и затем коротко и повелительно проговорила:
– Я считаю полезным, чтобы теперь Шубин на некоторое время занял твое место, Алексей, ты же на этот срок останешься только моим слугой, моим холопом, тебе понятно?
– Понятно.
– А сейчас я прежде всего хочу заняться туалетом, чтобы по достоинству принять своего фаворита, – продолжала царица, – сними-ка с меня обувь.
Разумовский молча опустился на колено и исполнил ее приказание, затем по ее знаку он надел ей вышитые золотом домашние туфли, помог избавиться от громоздких одежд и облачиться в отороченную и подбитую горностаем удобную шубку из зеленого бархата. Елизавета подошла к большому стенному зеркалу и с удовлетворением полюбовалась своим отражением.
– Ты не находишь, что я очень хорошо выгляжу, – сказала она.
– Обворожительно.
– Шубин будет просто счастлив, – продолжала она.
Разумовский оставил эту реплику без ответа.
– Ты ему не завидуешь?
– Как я могу на это осмелиться.
– Ты должен осмелиться, – воскликнула Елизавета, топнув ногой. – Так, стало быть, ты не ревнуешь?
– Разве раб может ревновать?
– Ты прав. Зажги висячую лампу у меня в спальне. Разумовский повиновался. Вернувшись снова в будуар царственной возлюбленной, он увидел Шубина, сидящего рядом с ней на диване. Елизавета, казалось, хотела насквозь пробуравить Разумовского взглядом, однако ей не удалось обнаружить в нем даже намека на беспокойство или зависть, в то время как Шубин, смущенно поднявшийся при его появлении, покраснел как рак.
– Погаси светильники, – сказала царица вставая с дивана, затем она с нежной улыбкой взяла Шубина за руку и повела в спальню. Разумовский накрыл свечи золотыми колпачками и замер в ожидании дальнейших распоряжений своей жестокосердой возлюбленной.
– Теперь можешь идти, – раздался ее голос из-за портьеры.
Раб безмолвно и тихо покинул покои, ни один вздох не вырвался из его верной груди.
Шубин не откладывая приступил к делу. Он резко привлек Катерину к себе, порывисто обнял ее, и они рухнули на постель.
– О, моя Катюша, я хочу любить тебя всю оставшуюся жизнь, так часто, сколько тебе пожелается, но не заставляй меня больше томиться.
Он склонился над ней и поцеловал в уста, лег между ее бедер, и его пика коснулась живота Катерины.
– Я мог бы взять тебя силой, сладкая моя, но я не хочу этого делать, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты делила со мной мой восторг.
– Ты и в самом деле любишь меня? – спросила Катерина и нарочно провела ладонью по его скипетру.
– Видишь, я молод и крепок, и я люблю тебя.
Он всем телом изогнулся над нею и, опорой положив ей под голову левую руку, протянул правую к своему копью, чтобы направить его на верный путь.
– Когда он у тебя такой крепкий, мне почти страшно становится, – ответила Катерина.
– Я хочу всегда делать только то, чего хочешь ты, – ответил Шубин. – А теперь позволь мне приступить.
На лице Катерины снова отчетливо отразились сменяющие друг друга ощущения: легкая боль и сладострастные переживания.
– О, ты делаешь мне больно, любимый, – со вздохом вымолвила она и слегка подалась назад, когда он, увлеченный страстью, бурно проник в нее. Выдержав мгновенную паузу, он продолжил затем с той же энергичностью.
Теперь Катерина уже не отступала, а без сопротивления вбирала в себя его копье, мало-помалу проникающее все глубже.
Лишь через несколько часов услады любящие постепенно пришли в себя. Катерина медленно открыла ласковые голубые глаза, подернутые пеленой сладострастного наслаждения. Она обеими руками обняла Шубина, прижала его к себе и какое-то время даже не могла найти слов, ибо несказанное удовольствие напрочь лишило ее дара речи и спутало ясность мыслей.
Он молча отвечал на ее ласки и объятия. Потом произнес:
– Полно, душа моя, теперь тебе нужно поспать. Я позабочусь о том, чтобы тебя не тревожили.
На следующий день Разумовский уже считался отвергнутым, а Шубин назначенным фаворитом императрицы. Лесток торжествовал победу, однако ликование его длилось недолго. Через доносчиков, недостатка в которых при деспотичном дворе шахини ощущалось еще меньше, чем в прочих дворцах, Шубин вскоре проведал, что именно Лесток был тем человеком, благодаря которому он в свое время угодил в ссылку и несколько лет провел в безысходном камчатском изгнании. С этого момента он открыто выступил злейшим и непримиримейшим противником маленького склонного к интригам француза и предпринимал все возможные усилия для его свержения. Между тем самого Лестока такой поворот событий совершенно не испугал, и им был срочно составлен новый план, чтобы удержать под своим контролем монархиню. В гвардии Семеновском полку наш лейб-медик познакомился с унтер-офицером по фамилии Павлов, который своей атлетической красотой намного превосходил всех прежних поклонников царицы, и вот его-то он и решил ей подсунуть.
Он пригласил Павлова к себе и за бутылкой превосходного сотерна изложил ему свои намерения.
– Стоит мне замолвить словечко, – сказал он ошарашенному гвардейцу, – и ты станешь официальным любимцем императрицы, окруженным богатством и роскошью. Власть и чины будут в твоем распоряжении, и все, кто сегодня взирают на тебя сверху вниз, будут пресмыкаться перед тобой. Однако ты никогда при этом не должен забывать, сколь изменчива благосклонность женщины, тем более благосклонность неограниченной монархини. Добиться ее легко, удержать бесконечно трудно. И то и другое ты сумеешь только с моей помощью. Фавориты меняются, а безусловно необходимый личный врач остается, мое влияние на царицу несокрушимо. Оно к твоим услугам до тех пор, пока ты будешь мне благодарен и предан, но как только ты отплатишь мне неповиновением, неблагодарностью или тем паче враждебностью, ты пропал, я свергну тебя точно так же, как до этого сверг Шубина, Шувалова и Разумовского, и как нынче еще раз выбью из седла Шубина.
– Вы можете безоговорочно рассчитывать на меня, на мою благодарность и преданность, ваше превосходительство, – ответил красивый унтер-офицер, – но у меня есть только одно-единственное сомнение.
– Какое?
– Это обстоятельство весьма деликатного свойства, – запинаясь, нерешительно проговорил Павлов.
– Доверие на доверие, мой дорогой, – воскликнул Лесток, – иначе мы ни на шаг не продвинемся вперед.
– У меня есть амурная связь, ваше превосходительство, – начал Павлов.
– Разве это может служить препятствием? – засмеялся лейб-медик. – Ты незамедлительно прекращаешь эти отношения и кончено!
– Здесь так легко не получится.
– И почему же?
– Потому что дама эта очень вспыльчивая, очень ревнивая, и в своей ревности способная на все, – объяснил в ответ Павлов.
– Ну, до поры до времени пусть она ни о чем не подозревает.
– Но как только она узнает, что их величество благоволит ко мне, – продолжал Павлов, – она пустит в ход все средства, чтобы стереть меня в порошок.
– И кто же сия могущественная дама?
– Госпожа Грюштайн.
– Ну надо же, добродетельная госпожа Грюштайн, – насмешливо обронил Лесток, – однако будь спокоен, мой друг, она не сможет нам ничем повредить. Нет такой женщины в России, которая была бы в состоянии перечеркнуть наши планы, такое не под силу даже графине Шуваловой. Итак, Павлов, договорились.
– Я к вашим услугам, господин граф.
Во время утреннего врачебного визита на следующий день лейб-медик заметил в императрице некоторое расстройство, какое-то внутреннее разочарование и как всегда дерзко и напрямик пошел к цели, воскликнув:
– Мадам, вам наскучил Шубин, похоже, на сей раз я ошибся в выборе лекарства, давайте-ка, не откладывая, пропишем вам другое.
После некоторых колебаний, следуя настояниям Лестока, царица призналась, что Шубин действительно утратил для нее прежнюю привлекательность и больше не удовлетворяет ее; он меньше всего может послужить ей для изначально поставленной цели, а именно: раззадорить Алексея Разумовского, который один ее любит, и потерзать его муками ревности.
Лесток охотно согласился с тем, что Шубин слишком уж явно уступает малороссу, чтобы тот стал бы беспокоиться и испытывать зависть; страх совершенно потерять Елизавету со всей жгучей силой может охватить его только в том случае, если он увидит рядом с ней мужчину, который затмевает его прежде всего физическими достоинствами.
– Но где же мне взять такого мужчину? – вздохнула Елизавета.
– У меня уже есть один на примете, – с беззастенчивой гордостью заявил Лесток.
– Вы лжете.
– Я никогда не лгу, когда речь идет о благе моей царственной благодетельницы, – ответил Лесток.
– И кто же он?
– По чину простой гвардейский унтер-офицер, однако мужчина, рядом с которым все кавалеры вашего двора покажутся неотесанными и уродливыми мужиками, – заверил Лесток.
– Приведите ко мне этого мужчину, – возбужденно воскликнула Елизавета, – я хочу, я должна увидеть Разумовского в отчаянии ревности валяющимся у моих ног. Приведите его ко мне немедленно.
Лесток тут же откланялся, а Елизавета торопливо занялась туалетом. Покончив с ним, она в качестве завершающего штриха вколола в напудренные добела волосы рубиновую розу и затем поинтересовалась у камеристки:
– Лесток здесь?
– Он ожидает в приемной.
– Пригласи его.
Появившийся лейб-медик с улыбкой фавна ввел Павлова в небольшой салон, где в кресле сидела Елизавета. Она в лорнет рассмотрела молодого унтер-офицера и знаком велела Лестоку исчезнуть.
В роскошно обставленном будуаре она избавилась от мешающего ей платья и затем принялась неторопливо и с удовольствием от совершаемого действа раздевать красивого воина. Наконец он предстал перед ней совершенным Адамом.
Она залюбовалась его пропорциональным телосложением, его мускулатурой и здоровым оттенком кожи. В конце концов взгляд ее уперся в главную деталь ее приключения. Она увидела изящного, однако крупного и импозантного волка, внушительно вставшего перед ней на задние лапы. Сердце Катерины учащенно забилось, поскольку этот зверь обещал ей не один замечательный поединок.
Она пригласила его полностью освободить ее от остатков одежд и подивилась той ловкости, с какой он проделывал эту волнующую работу.
– У тебя это получается лучше, чем у моей горничной, – похвалила она его.
Раздевая ее, его руки попутно исполняли прелюдию, обещавшую настоящий шедевр.
Вид ее обнаженного тела все сильней и сильней волновал его кровь. Он глубоко вдыхал пьянящий аромат ее духов. Лихорадочно дрожа, он снял с нее последнюю деталь одеяния, бросил императрицу на постель и тотчас последовал за нею.
Какое-то время он просто лежал на ней, целуя ее уста, шею и, наконец, ее пышные оголенные груди. Когда кончик его языка поиграл с ее грудными сосками и те вскоре круто поднялись, он почувствовал, что теперь она уже готова к любви.
Однако бравый воин решил действовать наверняка и проявить себя во всем блеске, предложив ей для начала все меню любовной гастрономии a la francaise[79]. Поэтому он отвел свой алчущий член в резерв и сперва разок-другой кряду довел ее до кульминационной точки.
Как же выворачивалась она от вожделения под градом его ласк! Никогда еще не лежала она в объятиях такого любовника. Этот мужчина подготовил ей совершенно новые удовольствия. Подобно талантливому стратегу, он атаковал ее одновременно по всему фронту. Пока его язык усердно трудился внизу, руки продолжали играть набухшими до твердости сосками груди. Время от времени он ласкал ее повлажневший грот одним или двумя пальцами.
И чтобы довести дело до финала, он в завершение бросился на нее и ввел свою колонну в ее жаждущие своды. Однако он ни на секунду не сосредоточивался только на собственном удовольствии, а внимательно следил за тем, чтобы осчастливить ее, ибо придавал совершенно особое значение тому, чтобы сейчас они единым духом достигли оргазма. Вот тела их судорожно приподнялись, и в этот упоительный миг они забыли обо всем на свете.
Теперь им обоим потребовался отдых, и некоторое время они неподвижно лежали на постели. Однако продолжалось это недолго. Катерину охватило безудержное желание еще раз насладиться этим любовником.
Исполненная томительных упований, она вновь устремилась в его объятия, перевернула его на спину и похотливо осмотрела великолепный памятник его мужественности.
Потом, не теряя времени попусту на особые приготовления, она нанизалась на него и с дикой необузданной страстью приникла к телу партнера. Она зубами впилась ему в плечо, и ее бедра в нарастающем темпе заскользили вверх и вниз.
В конце концов она, перевернувшись, откинулась на постели и тесно прижалась к этому превосходнейшему из своих солдат. Сладострастие настолько переполняло ее, что все тело ее буквально вибрировало, такого он еще ни у одной женщины прежде не встречал.
В эту ночь он приложил все старания, чтобы утолить эту ненасытность. Лишь с наступлением рассвета бравый солдат возвратился с поля боя, куда отправлялся капралом и победоносно покинул генералом. А что Катерина?
Когда вечером того же дня Лесток в числе многих других явился во дворец поиграть в карты, она оживленно подошла к нему и шепнула лейб-медику на ухо:
– Я влюблена, Лесток, на сей раз вы удачно подобрали лекарство.
Опасная игрушка
Пока опьяненный внезапным взлетом из низов до даже не снившихся ему высот унтер-офицер Павлов беспрерывно рисовал в своем воображении самые заманчивые картины могущества и блеска, от внимания его боевых товарищей не ускользнула произошедшая с ним перемена. Они заметили, что он все более и более отдалялся от них и их обычных занятий, всякий свободный час проводя вне казармы, вдруг перестал посещать трактиры, куда, как правило, наведывался до сих пор, и они начали приглядывать за ним и следить за каждым его шагом. Вскоре им стало известно, что он посвящает время не только госпоже Грюштайн, но и наносит продолжительные визиты в императорский дворец.
Наконец один солдат из его полка даже рассказал, что видел, как закутавшийся в шинель Павлов выходил из покоев царицы, когда он стоял в карауле у монархини. Теперь они знали вполне достаточно.
И когда на следующий вечер Павлов покидал дворец, его неожиданно остановили четыре унтер-офицера Семеновского полка.
– Ты, стало быть, здесь теперь развлекаешься, – начал разговор один из них, – сторонишься нашей компании, потому что она, очевидно, стала недостаточно подходящей для царского фаворита, и как послушный пес лежишь у ног той самой женщины, которую еще совсем недавно называл тиранкой и в союзе с нами готов был свергнуть ее с престола.
– Вы ошибаетесь, друзья, – ответил Павлов, безуспешно пытавшийся скрыть свое замешательство, – я навещаю тут одну камеристку...
Громкий хохот не позволил ему договорить.
– О, мы просто диву даемся, каких успехов ты уже достиг по части придворной изворотливости, – воскликнул один из унтер-офицеров, – ты лжешь уже так же ловко как заправский дипломат, однако нас тебе, Павлов, не провести, и горе тебе, коли ты попытаешься это сделать!
– Ладно, – сказал Павлов, – только не делайте из мухи слона, в этом деле не стоит поднимать лишнего шума. Признаюсь вам, что иду прямо от императрицы.
– Вы только поглядите на этого прохвоста, он еще и хвастается своим предательством, своим позором, – проговорил один из его сослуживцев.
– Да он над нами просто потешается, – добавил другой.
– Сначала все-таки выслушайте меня, – перебил Павлов возмущенных товарищей. – Я не отрицаю, что мое поведение может вызывать подозрение, однако все, что я делал с тех пор, как перестал принимать участие в ваших сходках, происходило по хорошо продуманному плану и было направлено только к тому, чтобы приблизиться к осуществлению нашей цели.
– Так-так, недурно задумано, – сказал один из унтер-офицеров, – однако чем ты можешь нам доказать, что это действительно так, как ты говоришь, что благосклонность монархини нужна тебе лишь для того, чтобы поближе к ней подобраться и таким образом послужить делу нашего заговора; где гарантия, что ты, напротив, не носишься с мыслью при первом же удобном случае предать нас этой свирепой деспотине и бросить нас в руки ее палачей?