Но куда ему было деваться? Кому нужна старая сова, прославившаяся многочисленными битвами на стороне Чистых, ненавидимых во всем совином мире? Жуткоклюва терзала не горечь поражения, а тяжесть дальнейшего пребывания в Титоническом Союзе.
Он все чаще и чаще думал о Нироке и боялся за него. Когда в ночь лунного затмения малыш появился на свет, Жуткоклюв испытал странное чувство, которое точнее всего можно было бы назвать печальной радостью. Он знал, что совы, рожденные в ночь затмения, наделяются невиданными силами. Значит, этот птенец тоже наделен могуществом, вот только что оно ему даст?
Док сказал, что поймать беглецов будет просто. Может быть, гибель в Крушильнях будет лучшим концом для Нирока? Ведь если он выживет, его ожидает встреча с матерью… и ужасная Особая церемония, после которой Нирок никогда не сможет стать прежним.
«Но сам-то я прошел через эту церемонию! — невесело подумал Жуткоклюв. — Прошел, хладнокровно убив своего любимого двоюродного брата. Тогда я обожествлял старого Верховного Тито, я готов был умереть за него и сделать все, что он прикажет! Откуда мне было знать, что пролитая кровь навсегда останется в моем желудке?»
Тогда он думал, что поступает правильно. Испытание казалось мелочью по сравнению с правом вступить в элитные войска Тито Альба, которые со временем должны были править всем миром.
Он был молодым, сильным и храбрым, чистым Тито Альба от клюва до кончиков когтей, не то, что эти презренные масковые или пепельные сипухи… Но теперь Жуткоклюв не был уверен в том, что поступил правильно. Теперь у него появились вопросы.
— Жуткоклюв! — вывел его из задумчивости резкий голос Ниры. — Ты понял, что сказал Док Яроклюв?
Он едва не ответил: «Нет, мать-генеральша!» Но Жуткоклюв был уже немолод. Он был зрелой совой, и ему некуда было лететь. Ни одно совиное общество не примет его, он сам сделал себя отверженным. Поэтому он ответил:
— Да, мать-генеральша. Я все понял.
— Мы полетим на другую сторону Крушилен, чтобы посмотреть, что сталось… — Нира на секунду запнулась, но тут же нашлась: — Что сталось с наследником.
«Что сталось! — с непонятной злобой подумал Жуткоклюв. — Она хочет убедиться, что ее сын мертв! Но что, если он выживет?»
Жуткоклюв не хотел произносить этого вслух, но вопрос сам собой сорвался с его клюва:
— Что если Нирок жив, ваше Чистейшество?
Нира ни на секунду не замешкалась с ответом.
— Он мятежник, и будет наказан, как мятежник. Будь он взрослой совой, приговором ему стала бы смерть. Но он молод, и поэтому я дам ему еще один шанс.
«Вот этого-то я и боюсь», — мрачно подумал Жуткоклюв.
Нирок нырнул в вихрящуюся воронку. Сначала он еще пытался не упускать из виду Филиппа, но потом его подхватило, перевернуло вниз головой, подбросило, завертело, и ему показалось, будто обе половины его желудка ударились друг о друга.
Нирок уже не понимал, где верх, а где низ, где право и где лево. Жадные ветра рвали его друг у друга, словно он был куском дичи. Несколько раз он видел собственные перья, уносившиеся в вихре. Неужели он потеряет все свое оперение? Но имеет ли это какое-нибудь значение? Имеет ли какое-нибудь значение, выживет он или погибнет?
Внезапно Нирок понял, что ему уже все равно. Он устал, смертельно устал. Устал не только от погони, но и от жизни со своей странной и страшной матерью. Если жизнь среди Чистых была его единственным спасением, то может, ему лучше умереть в этих свирепых ветрах?
Это была последняя мысль Нирока. В следующий миг крылья его бессильно упали, и наследник почувствовал, как какая-то страшная сила вышибла из его легких воздух. Рев Крушилен стал слабеть и отдаляться. Вскоре Нирок уже ничего не слышал.
Боль
Когда Филиппа выбросило из Крушилен прямо в поджидавшие когти Чистых, он понял, что его собственный поиск правды закончен. Ему стал ясен чудовищный смысл его непонятного возвышения и особого отношения Ниры.
Кто был в числе первых сов, присутствовавших при появлении на свет птенца? Он, Пыльнобровка. Кого назначили лучшим другом наследника? Его, Пыльнобровку. Нира, которая всегда относилась к нему с откровенной брезгливостью, сама сделала его главным другом своего бесценного сына! Все это было неспроста, совсем неспроста…
Теперь Пыльнобровка знал, что его приблизили к Нироку только для того, чтобы юный наследник мог показать себя достойным высокого звания офицера элитного подразделения Чистых.
«Что со мной?» — подумал Нирок, пытаясь подняться с земли. Каждая косточка его тела разрывалась от боли. Он покачнулся и бессильно повалился набок. Потом попытался расправить крылья, но понял, что не чувствует их.
— Где я? — вслух спросил он, и каждое слово гулким эхом отдалось у него в голове.
— Со своей матерью!
Он резко обернулся. Этого не может быть! Как она попала сюда? Может быть, он бредит и видит сон? Нира смотрела на него холодным оценивающим взглядом.
— Мы думали, ты никогда не очнешься. Но ты очнулся. Ты потерял много перьев, но все твои кости целы. Поздравляю, мой птенчик. Ты в хорошей форме и вполне в силах, — Нира помолчала, а потом закончила: — в силах совершить убийство.
— Ч-что?
— Не притворяйся, будто не знаешь, о чем я говорю! Пришло время твоей Особой церемонии, дитя мое. Скажи спасибо, что я простила тебе возмутительное поведение и дала шанс оправдать себя!
Но Нирок был настолько ошеломлен, что ничего не понимал.
— Ну? — пронзительно взвизгнула Нира. — Разве ты не хочешь поблагодарить мамочку за доброту?!
Нирок молча смотрел на мать. Языки пламени бешено плясали перед его внутренним взором. Жуткие картины сменяли одна другую, когтями рвали желудок, надрывали сердце.
— Я жду, — повторила Нира.
— Мама, мы можем поговорить наедине до начала церемонии? — собрав последние силы прошептал Нирок. — Я хочу кое-что спросить у тебя.
Несколько мгновений мать молча смотрела на него, потом медленно кивнула.
— Хорошо, мой сладкий.
Она отлетела на несколько шагов от остальных Чистых и уселась на камень.
Нирок взмахнул крыльями. Каждое движение причиняло ему невыносимую боль, ведь он потерял и сломал столько перьев… Позорно болтаясь из стороны в сторону, Нирок кое-как подлетел к матери.
Когда он опустился рядом с ней, Нира привычным жестом опустила клюв и пригладила редкие перья на своей грудке. Каждый раз, когда она делала это, у Нирока виновато сжимался желудок.
— Ну и страшилище же я! — тихонько засмеялась Нира. Ее смех каким-то чудом снял с него напряжение, и Нирок слегка приободрился.
— Я скучала по тебе, Нирок. Ты — все, что у меня есть.
— Но, мама…
— Ты — мой мир.
«Ее мир? Что это значит? — растерялся Нирок. — Что значит — быть чьим-то миром? Это и есть любовь?»
— Ты — мой союз, моя империя.
— Ты меня любишь? — спросил Нирок. Нира почувствовала, что сейчас срыгнет. Гнев и смятение промелькнули в ее черных глазах. Шрам, пересекавший лицо Ее Чистейшества, угрожающе задергался. Она попыталась произнести вслух это глупое слово — «люблю». Даже открыла клюв и выдавила из себя какой-то нечленораздельный звук, но Нирок ничего не понял.
Тогда Нира снова уткнулась клювом в перья на своей грудке. И Нирок вновь почувствовал себя виноватым.
— Любишь! Я знаю, мама, ты любишь меня.
— Ты должен стать великим, Нирок. Ты будешь не просто генералом, а королем, императором. В этом твое предназначение. Ты появился на свет в ночь лунного затмения. Со времен рождения короля Хуула на свет не появлялось более могущественной совы, чем ты, мой сын. Тебя ждет великая судьба. Я знаю это, чувствую желудком!
— Король Хуул? — переспросил Нирок. — Кто это?
— Помолчи, — перебила его мать. — Ты готов к Особой церемонии, мой… мой любимый?
«Она любит меня! — растроганно подумал Нирок. — Любит!»
— Да, мама. Да, я готов.
В тот же миг огненные картины начали бледнеть, а потом и вовсе растаяли в воздухе.
«Моя мама меня любит! — думал Нирок. — Наверное, у нее были свои причины солгать мне о смерти отца. Просто она хотела, чтобы я еще крепче любил его и еще сильнее ненавидел его врагов! Ну конечно, так оно и было».
Они вместе вернулись в кольцо деревьев, на которых уже сидели Зверобой, Жуткоклюв и другие старшие офицеры Чистых.
Нирок был так взволнован словами матери, что не сразу заметил, что очутился среди деревьев — настоящих, зеленых деревьев, которые когда-то пообещала ему мама.
— Мама, это деревья?
— Разве мама не обещала, что ты увидишь деревья в ночь своей Особой церемонии?
— Да, мать-генеральша, — радостно вскричал Нирок, вскидывая коготь в бодром Титоническом салюте.
Желудок Ниры затрепетал от гордости. Теперь она видела перед собой настоящего наследника.
— Приведите пленника! — зычно крикнула Нира. Сержант Бларик и еще одна сипуха вихрем метнулись в кусты, и вытащили оттуда пепельную сову, туго связанную плющом. Потом деловито привязали жертву к стволу дерева и отступили в сторону.
Нирок замер и вытаращил глаза.
— Филипп?
— Что еще за Филипп такой? — взвизгнула Нира.
— Нирок, лети! Улетай! — в отчаянии прокричал Филипп.
Нирок быстро-быстро заморгал, пытаясь понять, что происходит. Мир перед его глазами вдруг начал приобретать резкость — страшную, мучительную резкость.
— А я и не знала, что ты назвал Пыльнобровку Филиппом! — насмешливо процедила Нира. — Но очень скоро ты сможешь называть его по-другому. Мертвец. Просто мертвец, и все.
Нирок в недоумении обернулся к матери.
— Но я думал, это будет какое-то животное, вроде лисицы или… или…
Он не хотел произносить этих подлых слов. Только теперь весь ужас того, что называлось Особой церемонией, дошел до его сознания. И все-таки он произнес эти ужасные слова:
— … или пленник Копчушка.
Он ненавидел себя всем желудком.
Он этого не сделает. Ни за что не сделает. Это не поединок, не бой и не сражение. Это убийство. И все-таки он позволил этим словам сорваться со своего клюва, потому что не хотел думать о другом, еще более ужасном.
— Это было бы слишком просто, — спокойно пояснила Нира. — Ты почти не знаешь Копчушку, он тебе никто. Помнишь, я говорила, что первый урок ненависти дается очень просто? Тогда я научила тебя ненавидеть убийцу твоего отца, Сорена. Это оказалось просто, не так ли? Но второй урок должен быть сложнее.
Языки пламени вспыхнули в мозгу Нирока. Желудок его содрогнулся, и он услышал собственный крик:
— Но Сорен не убивал моего отца! Это сделала бородатая неясыть! Ты с самого начала лгала мне. Все это ложь, ложь…
— Кто ему сказал? — завизжала Нира и в бешенстве обернулась к своим лейтенантам.
— Никто мне не говорил. Я увидел это в огне, — проухал Нирок. — И я никогда не убью Копчушку… или Филиппа. Никогда.
— Но ты должен! — завизжала мать. — Ты должен доказать, что достоин Титанического Союза. Достоин быть сыном империи! Для этого ты должен убить кого-то, кто тебе близок. Ты обязан принести жертву!
Новая картина вспыхнула перед глазами Нирока. Он увидел дупло высокой ели в незнакомом зеленом лесу. Он увидел дух птенцов, один из которых еще не умел летать. Старший птенец подкрался к младшему и выпихнул его из дупла. Этим птенцом был его отец, Клудд. И это была его Особая церемония.
А потом Нирок увидел огромный белый лицевой диск, такой белый, что он затмевал своим светом луну. Это была его мать, Нира.
«Ты сделал это, Клудд. Ты сделал это! Ты еще так молод, но ты справился. Теперь ты можешь лететь с нами».
Это случилось много лет назад. Отец Нирока показал себя достойным, потому что попытался убить родного брата.
Нирок повернул голову и устремил на мать пылающий взгляд своих черных глаз.
— Мама, я никогда этого не сделаю. Никогда.
— Никогда? — вскрикнула Нира. Она распростерла крылья, низко наклонила голову и холодно отчеканила: — А если я убью тебя?
— Лети! — отчаянно закричал Филипп. — Спасайся! Брось меня, я этого не стою!
— Он прав, — засмеялась Нира. — Эта вонючая копчушка не стоит того, чтобы мы с тобой поссорились.
— Каждый стоит того, чтобы жить, — ответил Нирок и сам удивился своим словам. Он говорил устало и спокойно, как взрослый.
Нира, казалось, тоже заметила произошедшую с сыном перемену. Жуткоклюв повернулся к ней и осторожно сказал:
— Мать-генеральша, возможно, есть другой выход…
Нира стремительно обернулась к свите.
— Пошли вон, все! Прочь! Я должна поговорить с сыном наедине.
Жуткоклюв взмахнул крыльями и поднялся в воздух. Зверобой, Док Яроклюв и другие офицеры молча последовали за ним.
Когда свита Ниры начала таять на фоне облаков, мать устало повернулась к Нироку.
— Ты подумал о своем отце? Разве ты не любишь его?
— Я никогда его не видел. Я его не знаю.
— Зато он очень хорошо знает своего птенчика. И ты тоже его узнаешь, — еще как узнаешь! — если посмеешь не пройти Особую церемонию. Скрум твоего отца будет вечно преследовать тебя, куда бы ты ни полетел. До конца дней тебе не будет покоя!
Нирок почувствовал, что сейчас упадет. Он посмотрел на мать, потом на Филиппа, потом снова на мать. И ответил твердо:
— Нет!
Это короткое слово разъярило Ниру сильнее, чем самый дерзкий ответ. Не помня себя, она ринулась на сына. Нирок попытался увернуться, но острый коготь матери полоснул его по лицу.
— Лети, Нирок, лети! — кричал Филипп, и голос его был полон боли.
Но Нира уже опомнилась и с ужасом смотрела на то, что натворила.
— Что я наделала? Что я наделала?
Нирок опустил глаза. Кровь быстрыми каплями падала на его когти. И тут Нира заговорила снова, но теперь голос ее срывался от страха и боли:
— Мое дорогое дитя, этого никогда не должно было произойти! Твоя кровь не должна была пролиться! Только не твоя… Не твоя.
Внезапно она распушилась, глаза ее бешено сверкнули. Миг спустя она уже летела к Филиппу. Нирок, не в силах шевельнуть крыльями, словно оцепенел. В любом случае, он ничего не смог бы сделать. Не успел бы.
Нира была стремительна, как молния, и с Филиппом было покончено.
— Что ты наделала? Что ты наделала! Нирок бросился к другу. Тот был еще жив, но глаза его уже заволокло предсмертной мутью, а на груди зияла глубокая рана. Судорожно хватая клювом воздух, Филипп хрипло прошептал:
— Лети… Нирок… Лети…
Но вдруг Нира вонзила в грудь Филиппа когти и вырвала его сердце.
— Ненавижу тебя! — завизжал Нирок. Больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы все это оказалось сном, кошмарным сном.
— Нет, миленький, это тебе только кажется. Ты передумаешь, — задыхающимся голосом заговорила Нира. — Это будет наша маленькая тайна, твоя и моя. Мы расскажем всем, что ты выдержал Особую церемонию, никто никогда не узнает, кто на самом деле убил твоего лучшего друга Пыльнобровку.
Нирок смотрел на мать, и под этим взглядом она впервые в жизни отпрянула назад.
Он должен улететь отсюда. Улететь прямо сейчас, несмотря на то, что потерял половину хвостовых перьев и все еще истекал кровью.
— Это будет наш секрет, — повторила Нира, и в голосе ее зазвучало незнакомое отчаяние. — Ты прошел Особую церемонию, милый. Разве это не прекрасно? Небольшой обман никому не навредит. Я знаю, ты бы сам это сделал, просто тебе нужно было время.
— Ты… ты…Ты ничего не понимаешь! — очень медленно проговорил Нирок.
— Ты — мой мир, Нирок. Весь мой мир!
— Если это так, то я не хочу жить в этом мире!
Нирок расправил свои изуродованные крылья, поднялся в воздух и крепко стиснул клюв, чтобы не закричать от боли. Что-то гнало его вперед. «Значит, это и есть свобода воли? — подумал он. — Я не знал, что это так больно».
Прочь!
Нирок был совершенно и бесповоротно одинок. Один-одинешенек на целом свете. Он не знал, куда ему лететь, зато хорошо знал, откуда: прочь из выжженных солнцем каньонов, прочь от Чистых, прочь от матери и от ужасной сцены, которая неотступно терзала его рассудок.
Сквозь шелковистую прохладу тьмы Нирок летел в черную ночную пустоту. Он был слаб, очень слаб, и знал, что не сможет далеко добраться на своих искалеченных крыльях. Но особенно далеко ему было и не надо. Он хотел просто улететь прочь от Чистых.
Нирок посмотрел вниз.
«Вот и деревья, — бесстрастно подумал он. — И если бы не ночь, я бы понял, что такое зелень».
Но сейчас ветви высоких елей, пронзавших ночное небо, были покрыты черной бахромой.
«Это называется иголки, — вспомнил Нирок. — Сейчас зима, поэтому лиственные деревья полиняли. Филипп говорил, что они всегда линяют зимой».
«Филипп!» Ему показалось, будто желудок его взорвался от боли. Он запретил себе думать о друге, чтобы не сойти с ума.
«Буду думать только о том, как убраться подальше. Наверное, сейчас я пролетаю над Темным Лесом. Это вряд ли Пустоши, в Пустошах почти нет деревьев. Филипп говорил…» — тут он снова оборвал себя.
Внезапно Нирок почувствовал, что больше не может лететь. Нужно было найти место для отдыха. Он начал кругами спускаться вниз. Это оказалось непросто, ведь он потерял почти все рулевые перья. Хвост его совсем не слушался.
Деревья стояли плотной стеной. Нирок слышал, что в деревьях часто бывают дупла. Может, ему повезет отыскать одно такое? Нет, лучше отложить поиски до лучших времен. Сейчас ему нужно просто найти какое-нибудь укрытие. Через несколько минут Нирок увидел яркую полосу, серебряным лезвием прорезавшую темную землю.
«Луна упала на землю! Нет, такого не бывает. Это не луна, а ее отражение. Наверное, здесь есть река или озеро».
Он осторожно опустился на каменистый берег. На воде блестела тонкая корочка льда. Нирок подошел к самому краю берега и посмотрел вниз.
В незамерзшей полоске воды у самого его края он увидел свое отражение, и еле слышно вскрикнул от страха.
Длинный шрам пересекал левой диск Нирока, делая его как две капли воды похожим на мать. Только у нее шрам шел справа налево, а у него наоборот…
Шрам был уродливый, красный от запекшейся крови. У Нирока снова задрожало в желудке.
«Теперь я точь-в-точь моя мать!»
А потом произошло сразу два события. Во-первых, со дна ручья начал подниматься густой туман.
На глазах у Нирока он соткался в странную фигуру…
«Маска! Металлическая маска!»
В следующий миг Нирок словно бы вышел за пределы своего тела и повис над озером, но при этом, глядя вниз, отчетливо видел собственные когти, твердо стоявшие на каменистом берегу.
«Разве можно быть в двух местах одновременно? Так не бывает!»
Но вот в его голове зазвучал незнакомый голос: «Иди сюда, сынок. Сюда, ближе. Поклонись мне».
Нирок увидел, как его собственная тень покорно двинулась на голос и приблизилась к сверкающей призрачной фигуре.
«Я иду к скруму своего отца…» — бесстрастно подумал Нирок.
«Да, сынок, так оно и есть. Твоя мать сказала тебе правду. Возвращайся к ней, Нирок. Никто не может избежать своего предназначения. Ты должен вернуться».
«У тебя на земле осталось незаконченное дело?» — мысленно спросил Нирок.
«Его закончишь ты, Нирок».
«Что это за дело?»
Но маска только злобно уставилась на него и не ответила.
«Я пришел в этот мир не для того, чтобы заканчивать твои дела! У меня будет своя жизнь. И у меня есть свобода воли».
«Ха-ха-ха!» — гулко расхохоталась маска, и смех ее был настолько жутким, что у Нирока перья прилипли к телу.
Значит, в этом мать не солгала ему. Отцовский скрум будет до конца жизни преследовать его. Что же теперь делать? Нирок был слишком слаб и измучен, чтобы думать. Ему хотелось просто лечь на землю и заплакать.
«Как ты посмел улететь? — Голос скрума грозно гремел в мозгу Нирока, клацал в его желудке. — Как ты посмел сделать что-то по-своему?»
«Я не понимаю!»
«Быть сипухой, значит быть самой благородной совой во всем мире! Но посмотри на себя, Нирок. Ты лишился почти всех перьев, ты перемазан кровью, ты трясешься от страха. Ты не похож на сову, и ты не благороден».
«Значит, мне следует вернуться…» — промелькнуло в измученном мозгу Нирока, и скрум немедленно услышал эту мысль.
«Разумеется, и как можно скорее!»
«Нет, никогда! Как я мог даже подумать об этом?» — Нирок в отчаянии затряс головой. Это не он говорил. Это голос скрума вероломно прокрался в его голову.
«Вернуться или нет? — вот в чем вопрос. Отвечай, сынок».
«Нет!» — крикнул Нирок.
«Да. Быть сипухой почетно, но гораздо почетнее — быть Чистой сипухой».
И тут Нирок внезапно вспомнил, что говорил ему Филипп в заброшенной лисьей норе.
«Ты — это не только твои перья», — произнес его друг.
Нирок сразу почувствовал прилив сил и понял, что сможет говорить со скрумом своего отца. Стоило ему набраться храбрости, как он понял и еще кое-что.
Сверкающие металлические когти отца больше не воодушевляли его, они потеряли свою власть над его желудком. А потом перед внутренним взором Нирока возникла странная, никогда не виданная прежде картина. Он увидел смутный силуэт огромного раскидистого дерева на острове посреди огромного моря.
Но на этом острове было не только дерево. Здесь жила правда и настоящее благородство. Гвиндор был прав, когда сказал: «Поверить можно лишь в то, что открыл сам — своим желудком, своим сердцем, своим разумом».
Нирок повернулся к скалящейся маске и громко крикнул:
— Я — это не только перья. У меня есть мозги и желудок. Не перья помогли мне договориться с воронами. Не перья научили предложить обмен на право свободного пролета.
«О чем ты щебечешь, мальчишка? Можно быть благородным и без перьев, согласен. Ты обретешь благородство, если будешь вести себя, как преданный сын и станешь верой и правдой служить великому и прекрасному Титоническому Союзу Чистых! А сейчас ты просто жалок. Ты — презренный шмякотень».
В ушах у Нирока зашумело. Желудок его судорожно сжался от страха и отчаяния. Но он заставил себя собрать последние силы и крикнуть:
— Я не жалок, и я не шмякотень! Моя мать у меня на глазах убила моего лучшего друга и вырвала его сердце. Кровь Филиппа легла между мною и Чистыми. Я никогда не вернусь обратно. Возможно, я обрету достоинство, когда надену боевые когти и полечу сражаться против Чистых!
В следующий миг Нирок почувствовал, что вновь очутился в своем теле, а призрачная маска растаяла в воздухе. Он посмотрел вниз: он по-прежнему стоял на берегу озера, только лапы его слегка тряслись от волнения.
Нирок решил осмотреть себя и трезво оценить свое состояние.
Он снова уставился на свое отражение в черном зеркале озера. На его лицевом диске горела кровавая отметина материнских когтей.
Нирок вздохнул. Несколько мелких темных перышек, окружавших лицевой диск, выпали при линьке. Так, теперь другие потери. Нирок начал медленно поворачиваться кругом, чтобы ничего не упустить.
«Так, опахала больше нет, о нем лучше забыть…как и о бесшумном полете. Теперь я, наверное, летаю громче вороны… Великий Глаукс, а где же левые кроющие хвостовые перья? Неудивительно, что я с трудом приземлился… Слава Глауксу, первичные маховые на месте… Ой, а где же одиннадцатое второстепенное?»
Филипп успел научить его очень многому, в том числе, счету. И еще он показал Нироку несколько букв, просто начертив их на песке когтем.
Филипп умел считать только до девятнадцати, потому что у сипух на каждом крыле по девятнадцать перьев. Первые десять, сидящие на кисти, называются первичными. Перья с одиннадцатого по девятнадцатое считаются вторичными. Все, что начиналось после цифры девятнадцать, Филипп называл высшей математикой.
Он рассказал Нироку, что Ночные Стражи Га'Хуула отлично разбираются в этой науке и не зря считаются самыми умными совами во всем совином мире.
«Итак, все первичные перья у меня целы, — подытожил осмотр Нирок, — так на что же я жалуюсь?»
Первичные перья важнее прочих, именно они позволяют птице лететь вперед.
«И лицевые почти все на месте, я потерял только одно вторичное и несколько кроющих, но это совсем не страшно. Главное, крылья целы. Я остался совой, я могу летать, а остальное — пустяки».
Нирок тут же пообещал себе, что не станет хныкать и не будет твердить «это несправедливо», как делают маленькие птенцы. Он понял одну очень важную вещь. Пусть он еще не до конца оперился, это ничего не значит. За несколько часов с того момента как они с Филиппом бросились в Крушильни, он стал взрослым.
Ему еще не исполнилось шести месяцев от роду, но его детство кончилось. Он больше не был птенцом. Он стал взрослым, и навсегда порвал со своим прошлым, в котором остались отец и мать. С перьями или без, он все равно станет членом благородного совиного братства, что бы ни думали об этом его родители.
Нирок знал, что не сможет хорошо летать, пока у него не отрастут новые перья. Наверное, в этом краю живут какие-то совы, и им может не понравиться вторжение чужака.
Нироку очень хотелось бы поселиться в каком-нибудь уютном дупле, похожем на те, о которых рассказывал Филипп, но, видимо, придется с этим повременить. Лучше пока подыскать себе местечко на земле.
Здесь, на галечном берегу, он легко различит шорох мышей или полевок, а когда придет зима, и зверьки попрячутся в свои норы, можно будет разыскать каких-нибудь насекомых.
На высоком берегу пруда темнело сломанное ураганом высокое дерево. Его с корнями вывернуло из земли так, что внизу образовалось нечто вроде пещеры.
«Надо бы взглянуть, нет ли там подходящего убежища для усталой и искалеченной совы», — подумал Нирок, с трудом заковыляв в ту сторону.
Поваленное дерево
В дереве оказалось сразу несколько удобных для жилья мест. В корнях дерева Нирок отыскал неглубокие ямы, забитые комьями земли и закрытые свисающими корнями. В стволе оказалось несколько дупел и более мелких трещин, причем, все они пустовали.
Нирок опасался только того, что в одной из этих огромных нор могла жить лисица, с ней ему было никак не справиться. Он бы предпочел кого-нибудь поменьше — бурундука, небольшую крысу или и того, и другого вместе, потому что просто умирал от голода.
Но усталость была сильнее голода. Когда первые лучи солнца принялись прорывать ночную тьму, Нирок забрался в дупло, расположенное посередине ствола. Он так устал, что даже не заметил, как уснул на мягкой подушке из мха — того самого мха, о котором столько рассказывал ему Филипп, самого мягкого на свете под названием «кроличьи ушки».
Когда на следующий вечер он проснулся, то увидел, что весь мир стал белым, скрывшись под густым белым покрывалом. Нирок испугался. Он умирал от голода. Снег заглушил все уютные звуки, под которые он заснул накануне. Не было слышно ни скрипа ветвей на ветру, ни шелеста травы, ни шороха крошечных лапок по галечному берегу озера. Как же он будет охотиться в такой тишине? Как расслышит мышиную возню или шуршание полевки?
Нирок осторожно выбрался из дупла и моргнул. Мороз щипал его голое тело, но голод был страшнее холода. Внезапно прямо из-под дерева до него донесся тихий звук. Нирок быстро вернулся в дупло и прислушался. Звук повторился. Звук был очень знакомый, будто кто-то шуршал и копошился под корой. Может быть, тут водятся насекомые? Но разве жуки могут жить в таком холоде?
Нирок немного подумал, и решил, что внутри дерева совсем не холодно. Даже он, потерявший чуть ли не половину своих перьев, спокойно проспал здесь целый день, и нисколько не замерз. Стоило ему подумать об этом, какое то мелкое, незнакомое существо проползло над самым его клювом. Нирок, не задумываясь клюнул.
Ух! Весьма неплохо, снаружи хрустящее, внутри мягкое… Нирок проглотил пищу и сразу почувствовал, что голод немного уменьшился. Из дерева выползла еще одна букашка. Нирок склевал и ее, а потом расковырял когтем дырочку, из которой она появилась. Дерево совсем прогнило, и внутри было изъедено ходами и туннелями.
Кажется, Жуткоклюв когда-то говорил, что в старых гнилых деревьях можно найти самые большие запасы еды. Так оно и оказалось. В сгнившем стволе дерева обитала целая куча самых разнообразных червей и ползучих многоножек, которых Нирок раньше никогда в глаза не видел. Впрочем, на вкус все они оказались весьма недурны.
После еды жизнь перестала казаться ему мрачной. Гнилое дерево было настоящим подарком Глаукса. В нем можно было жить, оно защищало от холода и кормило в голодные дни. Конечно, жуки и червяки не могут сравниться с сочным красным мясом, но зато ими можно подкрепиться без всяких усилий, не выходя из дому. А там, глядишь, и снег растает.
Нирок снова поел, а потом уснул. Впервые за долгое время он чувствовал себя в безопасности.