Сравнивая себя с Никканом, Сэкисюсаем или Такуаном, он сознавал собственную слабость. Оценивая свои способности и возможности, он обнаруживал не только уязвимые погрехи, но и пока что непроявленные свойства натуры.
Он не мог считать себя знатоком «Искусства Войны» до тех пор, пока не пройдет с триумфом по жизни, оставив в мире незабываемый след.
Тело его содрогнулось, когда он закричал:
– Я буду победителем!
Ковыляя по берегу вверх по реке, он оглашал священный лес громогласным кличем:
– Я буду победителем!
Мусаси миновал притихший подо льдом водопад, карабкаясь, как пещерный человек, через валуны, продираясь сквозь заросли в глубоких распадках, куда прежде не забирались люди. Краснолицый, как демон, Мусаси, цепляясь за скалы и лианы, шаг за шагом продвигался вперед.
Выше места под названием Итиносэ начиналось ущелье длиной километров в пять. Река здесь была такой порожистой и бурной, что даже форель не могла пробиться против течения. Ущелье замыкалось отвесной скалой. Говорили, что по склону могли вскарабкаться только обезьяны и горные духи. Мусаси, взглянув вверх, коротко бросил: «Отсюда путь лежит на вершину Орлиной горы». Его охватил восторг. Не существовало преград, которые он не преодолел бы. Подтягиваясь за лианы, он начал путь наверх по скалистой стене, карабкаясь и срываясь, движимый силой, которая словно бы делала его тело невесомым.
Мусаси добрался до вершины скалы и задохнулся от восхищения. Он видел под собой пенистый след реки и серебристые песчаные косы залива Футамигаура. Впереди, за редкой рощицей, окутанной ночным туманом, лежало подножие Орлиной горы.
Гора – это Сэкисюсай. Пик насмехался над ним, как и в те дни, когда Мусаси лежал больным. Мятежному духу Мусаси было непереносимо надменное превосходство Сэкисюсая. Оно подавляло его, препятствовало его продвижению вперед.
|
|
Мусаси решил взобраться на вершину горы и выместить на ней гнев – попрать ее ногами, словно это голова Сэкисюсая, показать, что Мусаси хочет и может победить.
Мусаси взбирался вверх, преодолевая сопротивление кустарника, деревьев, льда, – врагов, которые отчаянно удерживали его. Каждый шаг, каждый вдох давался с боем. Недавно холодная кровь сейчас кипела в жилах Мусаси, он обливался потом, и морозный воздух окутывал паром его разгоряченное тело. Мусаси, раскинув руки, приник к красной поверхности скалы, нащупывая ногами опору. Нога срывалась, и лавина мелких камней скатывалась в рощу внизу. Три, шесть, девять метров – и Мусаси достиг облаков. Глядя на него снизу, можно было подумать, что он парит в воздухе. Пик по‑прежнему холодно взирал на него сверху.
Теперь, вблизи от вершины, Мусаси каждый миг рисковал жизнью. Одно неверное движение – и он покатится вниз в потоке камней и пыли. Он хрипло дышал, хватая ртом воздух. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он продвигался на полметра и отдыхал, потом еще рывок и остановка, чтобы перевести дух.
Весь мир лежал у его ног: большой лес вокруг храма, белая полоска реки, гора Асама, гора Маэ, рыбацкая деревня в Тобе и безбрежный простор моря. «Почти добрался, – подумал Мусаси. – Еще немного!»
«Еще немного!» Легко сказать, но трудно сделать! «Еще немного» – вот что отличает меч победителя от меча побежденного.
Запах пота стоял в ноздрях Мусаси. Ему мерещилось, будто он уткнулся в грудь матери. Шершавая поверхность горы казалась ее кожей. Мусаси клонило ко сну. Камень, сорвавшийся в этот момент из‑под большого пальца ноги, привел его в чувство. Мусаси нащупал новую опору.
|
|
«Я почти на вершине!» Руки и ноги сводило от боли, но пальцы цеплялись за крохотные трещины в камне. Мусаси твердил себе, что стоит ему расслабиться духом или телом, как в один прекрасный день ему придет конец как профессионалу фехтовальщику. Он знал, что судьба поединков решается сейчас и здесь.
«Это тебе, Сэкисюсай! Тебе, негодяй!» Каждым подтягиванием вверх он ниспровергал гигантов, которых почитал, тех выдающихся людей, которые увлекли его сюда, которых он непременно победит. «Это тебе, Никкан! И тебе, Такуан!»
Он карабкался по головам своих идолов, топтал их, показывал им свое превосходство. Мусаси и гора слились воедино, но гора, изумленная упорством вцепившегося в нее существа, сердито плевалась в него галькой и песком. Мусаси задыхался, словно кто‑то зажал ему рот. Он вжимался в гору, но порывы ветра отрывали его от поверхности.
Мусаси вдруг обнаружил, что лежит на животе. Он закрыл глаза, боясь шевельнуться. Душа его пела. Теперь он увидел небо, объявшее его со всех сторон, и первые лучи зари, окрасившие белое море облаков.
«Добрался! Я победил!»
Как только Мусаси понял, что достиг вершины, воля его лопнула, как тетива лука. Ветер хлестал его по спине песком и камнями. Здесь, на грани земли и неба, неописуемая радость переполнила существо Мусаси. Разгоряченное тело слилось с камнем. В лучах нарождавшегося дня дух человека и дух горы творили великое таинство. Охваченный неземным восторгом, Мусаси впал в глубокий сон.
|
|
Когда Мусаси проснулся, голова его была ясной, как кристалл. Ему хотелось броситься в голубую высь и резвиться в ней, подобно угрю в ручье.
– Надо мной только небо! – кричал Мусаси. – Я на голове орла.
Он стоял в красных лучах восходящего солнца, простерев к небу мощные, всепобеждающие руки. Крепкие ноги попирали вершину. Мусаси, взглянув на них, увидел, как из больной ноги хлынул поток гноя. В небесной чистоте повис странный запах из мира людей – волнующий запах преодоленной опасности.
ЗИМНИЙ МОТЫЛЕК
Каждое утро, закончив дела в храме, мико – девушки, жившие в Доме девственниц, отправлялись с книжками в руках в классную комнату в дом Аракиды, где их обучали грамматике и стихосложению. Они исполняли ритуальные танцы‑кагура в белых шелковых косодэ и малиновых хакама, но сейчас девушки были в хлопчатобумажных косодэ с короткими рукавами и белых хакама. В этой одежде они учились и выполняли хозяйственные работы в храме. Младшим было тринадцать, самой старшей – двадцать.
Они появились из бокового входа Дома девственниц, и одна из девушек воскликнула:
– Что это? – Она показывала на дорожную котомку и мечи, оставленные Мусаси прошлой ночью. – Чьи это вещи?
– Какого‑то самурая.
– Верно!
– А может, вор бросил?
Девушки удивленно переглядывались, взволнованно дыша, словно наткнулись на самого вора, задремавшего после обеда.
– Надо сообщить госпоже Оцу, – предложила одна из них. Девушки гурьбой побежали к комнате Оцу.
– Учительница! Выйдите, пожалуйста! Мы нашли что‑то странное!
Оцу, отложив кисть, поднялась из‑за письменного столика и выглянула во двор.
– В чем дело? – спросила она.
– Вор оставил мечи и мешок. Они висят на стене, – сказала младшая из девушек, указывая пальцем на стену.
– Их лучше отнести в дом господина Аракиды.
– Мы боимся к ним прикоснуться.
– Сколько шума из‑за пустяка! Идите на урок, не теряйте попусту время.
Девушки ушли, и Оцу вышла во двор. В доме остались пожилая повариха и девушка, которая из‑за болезни лежала в постели.
– Не знаете, кто оставил эти вещи? – спросила Оцу повариху. Та ничего не видела и не слышала о находке.
– Отнесу их господину Аракиде, – сказала Оцу.
Она едва не уронила мешок и мечи, снимая их с крючка. Ухватившись обеими руками за неподъемные вещи, Оцу потащила их, удивляясь, как их носит хозяин.
Оцу и Дзётаро пришли в храм Исэ месяца два тому назад, пробродив в поисках Мусаси по дорогам провинций Ига, Оми и Мино. Добравшись до Исэ, они решили перезимовать здесь из‑за снежных заносов на горных дорогах. Сначала Оцу давала уроки игры на флейте в Тобе, но потом ее приметил глава семейства Аракиды, который, занимая пост блюстителя ритуального этикета, был вторым после настоятеля в иерархии храма.
Оцу приняла предложение Аракиды перебраться в храм и обучать девушек игре на флейте. Ее интересовало не само преподавание, а возможность познакомиться с древней храмовой музыкой. Ей нравились и умиротворение священного леса, и жизнь среди храмовых девушек‑мико.
Дело осложнил Дзётаро, поскольку в дом, где жили девушки, запрещался вход мужчинам, даже мальчикам. Порешили, что днем Дзётаро будет подметать дорожки в храмовом лесу, а ночью спать в дровяном сарае дома Аракиды.
Оцу шла через храмовый сад. Ветер тревожно свистел в голых кронах. В дальней роще над деревьями поднималась струйка дыма. Оцу подумала о Дзётаро, который мел там дорожки бамбуковой метлой. Она приостановилась, улыбнувшись при мысли о Дзётаро. Непоседливый мальчишка последнее время вел себя хорошо, примерно исполняя свои обязанности. В его возрасте дети обычно заняты только проказами и играми.
Раздался резкий треск, словно обломилась ветка. Звук вновь повторился. Оцу ускорила шаг, волоча тяжелый груз и окликая Дзётаро.
– Я здесь! – ответил уверенный голос, и послышались торопливые шаги мальчика. – А, это ты! – проговорил он, появившись из‑за кустов.
– Я думала, ты работаешь, – сказала Оцу. – Почему ты здесь с деревянным мечом? И в белой рабочей одежде?
– Тренируюсь. Упражняюсь на деревьях.
– Никто не запрещает тебе тренироваться, Дзётаро, но только не здесь. Забыл, где находишься? Этот сад олицетворяет покой и чистоту. Это святое место, посвященное богине, которая является родоначальницей всех нас, японцев. Посмотри! Разве не видишь надпись, запрещающую портить деревья и убивать зверей и птиц? Обрубать ветви деревянным мечом – позор для человека, который здесь работает.
– Знаю, – буркнул Дзётаро с недовольным видом.
– Если знаешь, то почему так ведешь себя? Учитель Аракида как следует отругал бы тебя.
– Подумаешь, беда какая, обрубать сухие ветки! Они ведь мертвые, так?
– Правильно, но только не в этом саду.
– Много ты знаешь! Можно спросить?
– О чем?
– Если это такая ценность, то почему теперь за садом так плохо ухаживают?
– Стыдно, что не заботятся. Запускать этот сад – все равно что дать сорной траве заполнить душу.
– Если бы только сорняки! Посмотри на деревья! Разбитые молнией гибнут, поваленные тайфуном так и валяются – и так по всему саду. Крыши построек продолблены птицами и протекают. Никому не приходит в голову поправить ветхие каменные фонари. А ты думаешь, что это место какое‑то особенное? Вспомни замок Осака, Оцу! Посмотришь на него из Сэтцу, со стороны моря, и он сверкает белизной. Токугава Иэясу строит по стране десятки более великолепных замков, как в Фусими. Какой роскошью удивляют дома даймё и богатых купцов в Киото и Осаке? Мастера чайной церемонии школы Рикю и Кобори Энею говорят, что даже соринка в саду чайного домика портит аромат чая! Наш сад гибнет. В нем работают я да еще три старика, четверо на такую громадину!
– Дзётаро! – прервала его Оцу, взяв мальчика за подбородок и глядя ему в глаза. – Ты слово в слово повторяешь наставления учителя Аракиды.
– Ты их тоже слышала?
– Конечно, – укоряюще ответила Оцу.
– Могу ведь я ошибаться!
– Мне не нравится, что ты повторяешь чужие слова, пусть каждое слово учителя Аракиды – сущая истина.
– Учитель прав. Слушая его, я задумываюсь, уж так ли велики герои Нобунаги, Хидэёси и Иэясу. Они важные особы, но стоит ли покорять всю страну, а потом печься только о своих интересах?
– Положим, Нобунага и Хидэёси не были совсем плохими. Они хотя бы отремонтировали императорский дворец в Киото и пытались сделать что‑то для простого народа. Они достойны похвалы, пусть ими руководило желание доказать свою правоту. Сегуны Асикаги были гораздо хуже.
– Почему?
– Ты слышал о войне Онин?
– Хм‑м.
– Сёгунат Асикаги был совершенно беспомощным, в его правление шли беспрерывные усобицы: даймё дрались между собой, захватывая земли. Простой народ не знал ни минуты покоя, и никому не было дела до того, что случится со страной.
– Ты говоришь о знаменитых сражениях между кланами Яманы и Хосокавы?
– Да. В то время, сто лет назад, Аракида Удзицунэ стал главным жрецом храма Исэ. У него не было средств даже для соблюдения древних церемоний и священных обрядов. Удзицунэ двадцать семь раз посылал прошения правительству о выделении денег на ремонт обветшавших храмовых построек, но не получил ответа. Императорский двор был слишком беден, сёгунат слишком слаб, даймё заняты войнами. Удзицунэ не отступился, и в конце концов ему удалось возвести новый храм. Не стоит забывать эту грустную историю. Дети, становясь взрослыми, забывают о матери, люди забывают о предках, о давшей нам жизнь великой богине, почитаемой в Исэ.
Дзётаро подпрыгнул, хлопая от восторга в ладоши. Он радовался, что вынудил Оцу на страстную речь.
– Кто сейчас повторяет чужие слова? – воскликнул он. – Думаешь, я не слышал этого от учителя Аракиды?
– Упрямец! – засмеялась Оцу. Она хотела дать ему подзатыльник, но мешок помешал ей. Оцу ласково смотрела на Дзётаро. Он наконец обратил внимание на ее необыкновенную ношу.
– Чье это? – спросил он, протянув руку к дорожной котомке.
– Не трогай! Никто не знает.
– Я аккуратно, просто посмотрю. Тяжеленная! А длинный меч какой громадный! – Дзётаро чуть не захлебнулся от восторга.
Послышалось шлепанье соломенных сандалий. Прибежала одна из девушек‑мико.
– Вас зовет учитель Аракида. У него какое‑то поручение к вам, – сказала она и тут же поспешила прочь.
Дзётаро растерянно огляделся. Зимнее солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, ветер волнами пробегал по ветвям. Дзётаро, казалось, заметил призрак среди солнечных отблесков.
– Что с тобой? – спросила Оцу. – Что ты там увидел?
– Ничего, – хмуро ответил мальчик, покусывая указательный палец. – Когда девушка произнесла слово «учитель», я вдруг подумал, что речь идет о моем учителе.
Оцу помрачнела. Замечание Дзётаро было простодушным, но зачем упоминать имя Мусаси?
Оцу, вопреки совету Такуана, и не думала изгонять Мусаси из памяти. Она продолжала любить и тосковать по нему. Такуан – бесчувственный человек. Порой Оцу жалела его, не ведавшего, что такое любовь.
Любовь – как зубная боль. Когда Оцу была занята, любовь ее не тревожила, но стоило ей погрузиться в воспоминания, как ее охватывало желание отправиться в дорогу, найти Мусаси, обнять его и пролить слезы радости.
Оцу молча пошла по дорожке. Где он? Нет больше и горше муки, чем разлука с дорогим человеком. Оцу шла, и слезы струились по ее щекам.
Тяжелые мечи и потертые кожаные ремни дорожного мешка ни о чем не говорили. Она не догадывалась, что тащит боевые доспехи Мусаси. Дзётаро, поняв, что огорчил Оцу, молча плелся следом. Когда Оцу свернула к воротам дома Аракиды, он подбежал к ней.
– Сердишься?
– Нет, все хорошо.
– Прости меня, Оцу!
– Ты не виноват. Просто у меня грустное настроение. Не беспокойся. Узнаю, какое дело ко мне у господина Аракиды. А ты поработай в саду.
Аракида Удзитоми называл свой дом Домом учения. Часть его служила школой, которую посещали не только храмовые девушки, но и пятьдесят детей из трех уездов, приписанных к храму Исэ. Аракида пытался увлечь детей предметом, который не пользовался особой популярностью, – историей. В больших городах древняя история Японии вышла из моды. Ранняя история страны была тесно связана с храмом Исэ и окрестными землями, но теперь настали времена, когда люди путали судьбу страны с судьбой военного сословия, и мало кого интересовала древняя старина. Удзитоми в одиночку сеял семена древней традиционной культуры среди юного поколения из окрестностей Исэ. Удзитоми отвергал мнение, что провинция занимает второстепенное значение в судьбе нации. Он считал, что детям надо прививать знания о прошлом, и тогда дух славной старины воспрянет и разрастется, как могучее дерево в священном лесу.
Аракида каждый день с настойчивостью и самозабвением рассказывал ученикам о китайских классиках, о ранней истории Японии, запечатленной в «Летописи минувших дней», надеясь, что его воспитанники научатся ценить старину. Он учил своих питомцев более десяти лет. «Пусть, – думал он, – Хидэёси подчинил страну своему контролю и объявил себя регентом, пусть Токугава Иэясу стал всесильным сегуном, варварскими методами подавляющим врагов, но дети не должны воспринимать счастливую звезду военного героя за лучезарное солнце, как делают их родители. Если упорно воспитывать детей, то они поймут, что великая богиня Солнца Аматэрасу, а не грубый военный диктатор олицетворяет предназначение Японии».
Аракида, чуть запыхавшись, появился из просторной классной комнаты. Дети вылетели, как пчелиный рой, и побежали по домам. Храмовая девушка доложила Аракиде о приходе Оцу. Слегка смешавшись, он ответил:
– Да‑да, я посылал за ней. Совсем забыл. Где она?
Оцу, некоторое время простояв перед домом, прослушала часть лекции Аракиды, прочитанной в классе.
– Я здесь! – крикнула она. – Вы меня звали, учитель?
– Прости, что заставил тебя ждать. Заходи.
Он провел ее в кабинет, но прежде чем начать беседу, поинтересовался принесенными ею вещами. Оцу рассказала, откуда они взялись. Аракида с опаской покосился на мечи.
– Обычные паломники не приходят сюда с воинскими доспехами, – произнес он. – Вчера их не было. Кто‑то пробрался в храм ночью. Какой‑то самурай, вероятно, решил таким образом пошутить, но мне такие шутки не нравятся, – проворчал Аракида с выражением брезгливости на лице.
– По‑вашему, неизвестный решил намекнуть, что мужчина побывал в Доме девственниц?
– Вероятно. Я, собственно, и хотел поговорить с тобой об этом.
– Происшествие имеет отношение ко мне?
– Не хочу тебя обижать, но один самурай отчитал меня за то, что я поместил тебя вместе с храмовыми девушками. Сказал, что предупреждает меня ради моего же блага.
– Я бросила тень на вашу репутацию?
– Не расстраивайся! Сама знаешь, люди всякое болтают. Пойми меня правильно, но ты все‑таки не девица в полном смысле слова. Прежде ты общалась с мужчинами. Люди говорят, что репутация храма страдает, если в Доме девственниц вместе с непорочными девушками живет женщина, утратившая девственность.
Аракида говорил с Оцу учтиво, но слезы обиды навернулись на ее глазах. Да, она много странствовала, встречалась со многими людьми, однако сохранила верность своей любви. Неудивительно, что люди принимают ее за бывалую женщину, повидавшую мир. Ей были оскорбительны слова об утраченной девственности, беспочвенные упреки и сплетни.
Аракида делал вид, что не придает разговору особого значения. Его беспокоила только людская молва. Приближался конец года и «все такое прочее», как он выразился, поэтому Аракида просил Оцу прекратить уроки флейты и покинуть Дом девственниц.
Оцу тут же согласилась, но не от признания своей вины, просто ей не хотелось задерживаться в храме, доставляя неприятности учителю Аракиде. Скрыв обиду, нанесенную ложными слухами, Оцу поблагодарила его за гостеприимство и заботу и пообещала покинуть храм Исэ через день.
– Зачем такая спешка? – произнес Аракида, протягивая ей сверток с деньгами.
Дзётаро, улучив момент, высунулся с веранды.
– Я уйду с тобой! – прошептал мальчик. – Мне надоело подметать в их старом саду.
– Вот маленький подарок от меня, – продолжал Аракида. – Деньги не велики, но пригодятся в дороге.
В свертке было несколько золотых монет.
Оцу даже не притронулась к деньгам. Она сказала Аракиде, что не заслуживает вознаграждения за уроки. Скорее она должна заплатить за стол и кров.
– Нет, об этом и речи быть не может, – возразил Аракида. – Хотел бы попросить об одном одолжении. Если ты направишься в Киото, пусть деньги будут платой за твою услугу.
– Рада выполнить вашу просьбу. Мне достаточно вашей доброты. Аракида обернулся к Дзётаро.
– Почему бы не отдать деньги ему? Он будет покупать все необходимое для вас обоих.
– Благодарю вас! – мгновенно отозвался Дзётаро, протягивая руку к свертку. – Я правильно поступил? – спросил он Оцу.
Ей оставалось только поблагодарить Аракиду.
– Передай, пожалуйста, посылку от меня его светлости Карасума‑ру Мицухиро, который живет в Хорикаве в Киото. – Аракида взял с расшатанной полки два свитка. – Два года назад его светлость попросил меня расписать свитки. Я наконец закончил их. Карасумару намерен вписать в свитки свои комментарии к рисункам и приподнести их императору. Мне бы не хотелось поручать их простому посыльному. Можешь доставить их и позаботиться, чтобы они не запачкались и не намокли в пути?
Поручение было неожиданным и очень серьезным. Оцу колебалась, но отказаться было неловко, Аракида вытащил коробку и промасленную бумагу, но прежде чем запаковать и опечатать свитки, проговорил:
– Пожалуй, стоит показать вам.
Он сел и развернул свитки. Аракида гордился своим произведением и хотел в последний раз взглянуть на свитки.
Оцу поразила красота рисунков. Дзётаро, широко раскрыв глаза, склонился над свитками. Пояснений к рисункам не было. Поэтому Оцу и Дзётаро не знали сюжета рисунков. Аракида разворачивал свиток, и их взору представали сцены из жизни древнего императорского двора, тонко выписанные в изысканных цветах с орнаментом из порошкового золота. Рисунки были выполнены в стиле Тосы, уходившем корнями в классическую японскую живопись периода Хэйан.
Дзётаро, не имевший представления о живописи, был потрясен увиденным.
– Взгляни на огонь! – восклицал он. – Как настоящий горит!
– Не прикасайся к рисункам! – строго сказала Оцу. – Смотри, но не трогай руками.
Они всматривались в рисунки, когда вошел храмовый слуга и что‑то сказал Аракиде на ухо. Тот кивнул в ответ.
– Да, конечно. Я не сомневался в нем, но на всякий случай пусть оставит расписку.
С этими словами он отдал слуге мешок, пропахший потом, и оба меча, принесенные Оцу.
Весть об отъезде Оцу огорчила обитательниц Дома девственниц. За два месяца, проведенные вместе, они привыкли к ней, как к старшей сестре.
– Неужели это правда?
– Вы действительно покидаете нас?
– И никогда больше не вернетесь? Со двора донесся голос Дзётаро:
– Я готов. Почему ты так долго собираешься, Оцу?
Он с удовольствием избавился от рабочей белой одежды и теперь был в привычном коротком кимоно. Деревянный меч волочился по земле. За спиной мальчика была обшитая тканью коробка со свитками.
– Расторопный какой! – откликнулась Оцу, выглянув из окна.
– Я все быстро делаю, – возразил Дзётаро. – А ты – копуша. Почему женщины так медленно собираются?
Дзётаро, позевывая, уселся на солнцепеке, однако и это занятие ему тут же наскучило.
– Готова? – нетерпеливо окликнул он Оцу.
– Минуту потерпи! – ответила та.
Она уложила вещи, но девушки не отпускали ее.
– Не огорчайтесь, я вас скоро навещу, – успокаивала их Оцу. – Ждите меня и берегите себя.
Она чувствовала неловкость, потому что говорила неправду. После того, что она выслушала от Аракиды, вряд ли ей захочется вернуться в Исэ. Девушки, похоже, чувствовали это. Некоторые плакали. Кто‑то предложил проводить Оцу до священного моста через реку Исудзу, и все вышли из дома. Дзётаро нигде не было. Девушки громко звали его, но никто не отвечал. Оцу, зная повадки мальчика, предложила:
– Он, верно, устал ждать и ушел вперед.
– Противный мальчишка! – возмутилась одна из девушек.
– Он ваш сын? – внезапно спросила другая, взглянув на Оцу.
– Сын? Как ты могла подумать такое? Мне всего двадцать! Неужели я так старо выгляжу, что Дзётаро можно принять за моего сына?
– Кто‑то сказал, что он ваш ребенок.
Оцу покраснела, вспомнив разговор с Аракидой, но утешилась мыслью, что, пока Мусаси верит в нее, ей безразлична людская молва. В этот момент их нагнал Дзётаро.
– Кто так поступает? – осуждающе произнес он. – Сначала заставляете меня ждать целую вечность, а потом бросаете!
– Тебя нигде не было, – возразила Оцу.
– Могли бы поискать меня. Я увидел человека, идущего по дороге в Тобу, который издалека походил на моего учителя. Я побежал, чтобы разглядеть его получше.
– Похожий на Мусаси?
– Да, но это оказался не он. Я добежал вон до тех деревьев и рассмотрел его со спины. Это не Мусаси, а какой‑то хромой.
Оцу и Дзётаро вновь испытали то, что не раз случалось во время их странствий. Не проходило и дня, чтобы не блеснула надежда, сменявшаяся разочарованием. Повсюду им мерещился кто‑то похожий на Мусаси – мелькнувший мимо прохожий, самурай на отплывшей от берега лодке, ронин верхом на коне, силуэт человека в паланкине. Мгновенно вспыхивала надежда, и они бросались следом, чтобы потом разочарованно переглянуться. Не упомнить, сколько раз они спешили за чужими людьми.
Привыкшая к невезению, Оцу не огорчилась, но Дзётаро был совершенно убит. Она ласково попыталась успокоить мальчика:
– И сейчас нам не повезло, но не сердись на меня. Мы надеялись встретить тебя на мосту. Не печалься! Сам знаешь, путь будет нелегким, если начинать его в дурном настроении. Пошли скорее!
Дзётаро немного успокоился. Посмотрев исподлобья на стайку девушек, он поинтересовался:
– А им что надо? С нами собрались!
– Конечно нет! Они опечалены расставанием и хотят проводить меня до моста.
– Очень мило с их стороны, – тоненьким голоском произнес Дзётаро, дразня Оцу.
Девушки рассмеялись, и боль разлуки поутихла.
– Учительница, вы не туда свернули! – крикнула одна из провожавших. – Вам в другую сторону!
– Знаю, – спокойно ответила Оцу.
Она направлялась к воротам Тамагуси, чтобы помолиться перед храмом. Сложив руки и склонив голову, Оцу застыла на несколько минут в молитвенной позе.
– Ясное дело, – пробормотал Дзётаро. – Не может уйти, не попрощавшись с богиней.
Он ограничился наблюдением за Оцу со стороны. Девушки, подталкивая его в спину, спрашивали, почему он не следует примеру Оцу.
– Я? Мне неохота молиться обветшалым святыням.
– Так нельзя говорить. Боги покарают тебя.
– По‑моему, молитва – глупость.
– Глупо поклоняться богине Солнца? Она не чета мелким божкам, которым поклоняются в городах.
– Знаю.
– Почему тогда не молишься?
– Потому что не желаю.
– Упрямец?
– Заткнитесь, сумасшедшие бабы!
– А‑ах! – хором воскликнули девушки, потрясенные грубостью Дзётаро.
– Чудовище! – вымолвила одна из них.
Оцу, завершив молитву, вернулась к девушкам.
– Что случилось? Вы чем‑то расстроены? – спросила она.
– Он обозвал нас сумасшедшими бабами за то, что мы уговаривали его помолиться богине, – возмущенно выпалила одна из девушек.
– Дзётаро, ты знаешь, что это дурной поступок, – отчитала Оцу мальчика. – Ты должен помолиться.
– Почему?
– Помнишь, ты рассказывал, как ты молился от страха, что монахи Ходзоина убьют Мусаси? Ты молился вслух, воздев руки к небу. Почему сейчас не можешь?
– Но... они же таращатся на меня.
– Хорошо, мы не будем смотреть.
– Ну, ладно уж...
Все отвернулись, но Оцу искоса наблюдала за мальчиком. Он послушно подбежал к воротам Тамагуси, встал лицом к святыне и по‑мальчишечьи стремительно отвесил глубокий поклон.
ВЕТРЯНАЯ МЕЛЬНИЦА
Мусаси сидел на узкой веранде маленькой харчевни на берегу моря, в которой подавали устриц, сваренных в раковине. Около веранды стояли две женщины‑ныряльщицы с корзинами моллюсков и лодочник. Лодочник уговаривал Мусаси проехать на лодке вдоль прибрежных островов, а женщины предлагали купить ракушек в дорогу.
Мусаси снял с ноги пропитанную гноем повязку. Рана доставили ему невероятные страдания, и сейчас ему не верилось, что опухоль наконец спала. Нога приняла нормальный вид и лишь немного побаливала, хотя кожа оставалась белесой и морщинистой.
Отмахнувшись от назойливых лодочника и ныряльщиц, Мусаси пошел к берегу, осторожно ступая больной ногой. Вымыв ногу, он вернулся на веранду, поджидая служанку, которую послал купить новые кожаные носки и сандалии. Мусаси надел принесенные носки и сандалии и осторожно наступил на ногу. Он слегка прихрамывал, но это был пустяк по сравнению с перенесенными муками.
Старик, варивший устриц, сказал Мусаси:
– Вас перевозчик зовет. Это вы собирались переправиться в Оминато?
– Да. Я слышал, что оттуда постоянно ходят корабли в Цу.
– Еще в Ёккаити и Кувану.
– Сколько дней осталось до конца года? Старик рассмеялся.
– Позавидуешь вам! Ваш вопрос означает, что у вас нет долгов, которые надо вернуть в конце года. Сегодня двадцать четвертое.
– Неужели!
– Какое счастье молодость!
Направляясь к переправе, Мусаси вдруг захотелось разбежаться и мчаться далеко, все быстрее и стремительнее. Поправившись, он воспрял духом, но по‑настоящему счастливым его сделало потрясение, пережитое утром.
Лодка была полна, но Мусаси удалось отыскать местечко. В Оминато он пересел на большой корабль, шедший в Овари. Паруса наполнились ветром, и корабль заскользил по водам залива Исэ. Мусаси сидел в левой стороне палубы и с удовольствием смотрел на берег – на старый рынок, Ямаду, дорогу в Мацудзаку. «Если направиться в Мацудзаку, – думал Мусаси, – то можно повидаться с выдающимся мастером меча Микогами Тэндзэном». Но для такой встречи время пока не пришло, и Мусаси сошел на берег в Цу.