— Тебя!..
— Думаю, у меня возражений не будет, — шепнула она и нежно положила трубку на место.
Когда они снова подумали о еде, было уже очень поздно. Он сказал:
— Ты знаешь, чего мне сейчас хочется? Устроить пир. Настоящий праздник.
Ее так и подмывало спросить: «А что мы будем праздновать?» Но передумала. Она прекрасно знала, что он собирается праздновать, и даже лучше, что слова не были произнесены. Может, наступило время дать ему понять, что то, что он собрался праздновать, было достойно разве что самой скромной вечеринки. Но у них был еще один день и она еще не была готова...
— Как ты думаешь, что заказать для такого праздника? Толстый сочный гамбургер, много жареного лука и двойную порцию жареной картошки? И ни в коем случае не телятину с грибами. Я-то знаю! Бутерброд с сосиской, густо намазанный горчицей и острой приправой! — дразнила она.
— Ты смеешься надо мной и моим пристрастием к уличной американской еде, но я тебя прощаю. Я знаю, какие снобы вы, европейцы, по части кулинарии. Для меня это все не имеет значения. Более того, я могу тебе точно сказать, что бы мне хотелось видеть из еды на нашем празднике.
— Расскажи, — кающимся голосом попросила она.
— Конфеты «фадж»[9], шоколадный слоеный торт, пирожные с малиной и мороженое с сиропом, фруктами. Мороженое обязательно, всех сортов — с шоколадной стружкой, орехами, политым ромом, арахисовым маслом, не говоря уже о фисташках... — Он поднял трубку и вызвал службу заказов. — Ты так разожгла мой аппетит, что у меня слюнки потекли. Какое мороженое тебе хочется? Только назови, и оно твое, — сказал он с таким видом, будто предлагал ей выбор из бриллиантов, изумрудов, рубинов или на худой конец луну со звездами.
Она рассмеялась и покачала головой:
— Ты похож на маленького мальчика на своем дне рождения, который уже получил свои подарки и предвкушает мороженое и торт. Ты и к жизни так относишься? Как к одному большому дню рождения?
Он удивился, посмотрел на нее и положил трубку на место.
— Да. По крайней мере, мне бы хотелось этого — день рождения с подарками, перевязанными шелковыми лентами.
— И воздушные шарики?
— Воздушные шарики, и специальные шляпы, и поздравительные плакаты. Черт побери, почему бы и нет? А по-твоему, какая должна быть жизнь?
Бог мой, что я думаю о том, какая должна быть жизнь?
— Я думаю, что мне бы хотелось, чтобы жизнь была, как... как... секс пополудни...
Хотя он и не мог предугадать, что ответит она на его вопрос, ее ответ настолько поразил его, что невольно он перевел глаза на указатель времени, светящийся на видеомагнитофоне, который стоял перед кроватью. Без пятнадцати двенадцать. Потом он посмотрел на иллюминаторы, через которые в комнату проникал лунный, а не солнечный свет. Он сел на кровати и посмотрел в ее потемневшие янтарные глаза.
— Как это, секс пополудни? — повторил он. — Как это понять?
Она слабо улыбнулась:
— Знаешь, это как удивительный сюрприз... неожиданный и искренний. Ты занимаешься любовью и видишь в окно — весь мир купается в теплом, мягком, золотом сиянии, и... это так прекрасно, как если бы ты похитил золотые мгновения у жизни... — у вечности.
Ее глаза блестели, а он сидел неподвижно, захваченный ее словами.
— А дальше?
— И ты понимаешь... Глубоко в душе ты понимаешь, что испытываешь большее, чем просто сексуальное наслаждение, что это и есть любовь, в ее самом необыкновенном, возвышенном смысле. Это как будто ты занимаешься любовью на нежно-розовых шелковых простынях или на белой меховой шкуре. Это все равно что ходить по алому бархату, и пить искристое вино, и чувствовать, как оно взрывается у тебя в голове и льется прямо к тебе в душу; это значит слушать удивительную музыку, которую могут услышать только двое. Это значит вдыхать ароматы самых изысканных в мире духов — в комнате, полной цветов, и все время смеяться...
Она откинулась на пуховые подушки, темные волосы рассыпались по обнаженным атласным плечам, глаза полуприкрыты, она как будто была где-то далеко от него, погруженная в собственные видения.
— Да... — сказала она хрипловатым шепотом. — Вот какая должна быть жизнь. Как секс пополудни, удивительный подарок перед заходом солнца.
Он был зачарован. Она нарисовала перед ним картину, которую, доживи он до ста лет, никогда не сможет изгладить из своего воображения. Во рту у него пересохло, ему показалось, что ему трудно дышать. Он не мог ни о чем думать. Он знал только одно, что он должен овладеть ею снова, немедленно, сейчас же, но он также знал и то, что он хотел бы сделать это так, как она описала, — не мороженое и шоколадный торт, а поцелуи шампанского, любовь на шелковых простынях, в комнате, залитой золотым светом... Любовь, похищенная у вечности.
Он достал из шкафа ее меховое манто и бросил его на пол, подошел к иллюминаторам и закрыл их, чтобы не мешал лунный свет. Они оставались в полной темноте, пока он не включил по очереди все лампы, осветившие комнату ярким желтым светом.
— Вот... — Он поднял ее с кровати, бережно уложил на мех и опустился на колени рядом с ней. — Я превратил ночь в день, поменял свет луны на свет солнца...
— Ты это сделал, — прошептала она, глядя на его красивое бронзовое тело, сиявшее в золотом искусственном солнце, которое он только что создал, в его сияющие глаза. Она знала, что даже если солнечный свет не настоящий, все остальное было настоящее. Такое настоящее... такое совершенное... каким не будет никогда.
Она протянула ему руки, и он взял ее и овладел ею с грубостью, порожденной похотью. Но даже полностью поглощенный своей горячей страстью, он знал, что она родилась из любви — любви к этой красивой, экзотичной женщине. И еще он знал, что хотел этого так, как никогда ничего не желал...
Она смеялась, думая о том, как ей удалось обмануть вечность, украсть у нее намного больше, чем несколько золотых мгновений, но когда он спросил, почему она смеется — внезапно приревновав ее ко всему вокруг нее, что не включало его самого, — она сказала ему, что смеется просто от счастья. Он остался доволен этим ответом, потому что и сам чувствовал, как взрывается от счастья.
— Утром мы поженимся.
— Что? — Она перестала смеяться. — Что ты сказал?
— Ты слышала. Утром мы поженимся. Так поется в одной песне, ну, ты знаешь... — и он пропел несколько строк для нее, забыв о том, что его слух оставлял желать много лучшего.
— Поженимся! — Она уставилась на него, как будто он сошел с ума.
Зачем ему это надо? Почему он не хочет понять, что это всего лишь роман на пароходе, который и не рассчитан на то, чтобы продолжаться вечно? В отчаянии она жестом обвела рукой ярко освещенную каюту.
— Весь этот солнечный свет подействовал на твою голову. Разве ты не знаешь, что слишком много солнца тебе вредно?
Он рассмеялся:
— Я рос в Калифорнии, у меня с солнцем прекрасные отношения. Мы там знаем, как с ним обращаться.
— О-о-о! — Она безнадежно махнула на него рукой.
Он снова рассмеялся, думая, что все эти разговоры о солнце и ее притворный гнев всего лишь уловки, для того чтобы собраться с мыслями, — она просто была озадачена тем, как быстро развивались события.
Не то чтобы он винил ее в этом. Он и сам был немного растерян. Он никогда ни одной женщине не предлагал выйти за него замуж. И если в самом начале он был абсолютно уверен в успехе, то сейчас его одолевали сомнения. Тогда он надеялся, что их связь будет продолжаться. Они будут жить вместе. Но сейчас он понимал, что ничего, кроме брака, ему не подходит. Совместное проживание годилось или для тех, кто хотел проверить свои отношения, или для дураков, которые не хотели понять того, что, если вам встретилось то, что вы хотите, нужно хвататься за это двумя руками и забирать себе, пока кто-нибудь другой не опередит вас.
— Послушай, забудь эту чепуху про солнечный свет. Было красиво, волнующе, и если бы я мог выбирать, мне не нужно ничего другого. И я надеюсь, что для нас всегда будет секс пополудни. Я уверен, что так оно и будет. Но дело заключается в том, что я хочу быть с тобой в радости и горе, в темноте и на солнце. Разве ты не понимаешь этого?
Она слишком хорошо понимала это. Но он-то не понимал.
— Ах, не говори глупости! — воскликнула она.
— А я и не говорю. Вполне серьезно. Может, тебе будет легче понять, если я растолкую это тебе по пунктам? Андрианна де Арте, я люблю вас и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы всегда смеялись от счастья, как смеялись только что. Я всегда буду дорожить вами. Теперь, когда вы знаете об этом, согласны ли вы стать моей? Но вам не следует тянуть с ответом. Я хочу, чтобы наш капитан завтра утром прежде всего зарегистрировал наш брак, и мне кажется, что его надо часа за два предупредить об этом. Иначе это будет выглядеть неприлично.
— А как же я? — спросила она с негодованием. — Ты меня предупредил хотя бы за два часа? Хотя нет, это ни к чему. Меня не нужно предупреждать заранее. Вся эта затея смехотворна, и я отвечаю тебе: нет! Понял? Н-Е-Т. Нет!
Он никак не мог понять, почему она себя так ведет, почему устраивает эту сцену, но он ни на секунду не сомневался, что она все это делает в шутку. Он не сомневался в том, что она влюблена в него так же, как и он в нее. Он так сильно это чувствовал, что не мог ошибаться.
— Ты хочешь, чтобы я еще за тобой поухаживал? Я понимаю, мы недавно знакомы, у меня не было возможности полгода страдать и околачиваться у твоего порога, но я обещаю тебе, что всю жизнь буду влюблен в тебя.
Он попытался ее обнять, но она уклонилась, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Очевидно, она выбрала неверную тактику, не стоило изображать, что она рассержена. Куда может завести гнев? Нет, надо было все обратить в шутку — убедить его в том, что она считала, что он только дурачит ее... дать ему шанс взять свои слова обратно и спасти реноме.
— Не смешно, Вест, — игриво упрекнула она его. — Только вообрази, что я могу принять твои речи всерьез. Ты бы разбил мое бедное сердечко. Нет, не смешно и не слишком красиво. Даже нечестно, правда.
С упавшим сердцем она увидела, что он даже не улыбнулся. Наоборот, его глаза сузились, как будто он начинал медленно закипать, и спросил:
— Что с тобой случилось? Я влюблен в тебя и нутром чую, что ты тоже влюблена в меня. Так зачем мы играем в эту игру?
Она поняла, что надо найти способ выпутаться, не причинив ни себе, ни ему слишком сильной боли.
— Игра? — холодно переспросила она. — Вот не знала, что мы играем в игры. Я-то думала, что мы замечательно проводим время. Знаешь, развлекаемся? Наслаждаемся друг другом. И мы наслаждались, правда? И ничего плохого в этом нет, правильно?
Пора закрывать занавес, подумала она, и ком встал у нее в горле.
Ее меховое манто все еще валялось на полу, она подняла его и завернулась в него.
— И это все? — спросил он резко. — Повеселились и хватит? Я правильно понял?
Нет, безболезненно не выйдет.
Все дело было в том, что Джонатан Вест при всем своем богатстве и успехе был невероятно наивным человеком. Он думал, что удивительные занятия сексом и то, что немного походило на любовь, и была любовь, та самая — «пока смерть не разлучит нас». Что ж, он ошибся, и каким-то способом — любым, который она могла придумать, — ей придется доказать это ему.
— Что ты вообразил? — Она улыбнулась в его глаза чуть-чуть зло, стараясь не расплакаться, чтобы все не испортить. — Ну трахнул удачно пару раз — и думаешь, что я уже на крючке?
Она направилась к невысокой лесенке и медленно спустилась по ней вниз. Прошла гостиную и, прежде чем отворить дверь, обернулась. И увидела, что он стоит наверху совершенно потрясенный.
— Но ты мне понравился. Очень. Я давно такого не испытывала...
В первый момент Джонатан рассвирепел так, как еще никогда в жизни. Он придумывал в ее адрес самые страшные ругательства, на какие был способен. Потом он сказал себе, что еще легко отделался от нее. Только представить, что он уговорил бы ее выйти за него замуж. Она была из тех, кто сначала вываляет вас в грязи, а потом выпьет из вас всю кровь.
В порыве гнева Джонатан подбежал к смежной с ее каютой стене и ударил ее ногой, насколько хватило сил, и разозлился еще больше, когда увидел, что не сумел сделать в ней даже трещины. Он только больно ударил босую ногу и возненавидел ее еще и за это.
После, упав на кушетку, растирая рукой ушибленную ногу, Джонатан понял, что испытывает скорее горе, чем злость, и ему захотелось только плакать, больше ничего. Но он постарался утешить себя. Что-то выигрываешь, что-то проигрываешь, а большие мальчики не плачут. Даже он, Джонатан Вест, выигравший столько битв, может когда-нибудь проиграть.
Сначала Андрианна не знала, кого ей было жаль больше — себя или бедного Джонатана. Она сильно ранила его. Завлекла его и влюбила в себя... соблазнила, и не телом, а ложью — своей выдумкой о золотом видении любви. И после того как увлекла, обманула, заставила заниматься с ней любовью, она его отвергла. И какое это имело значение, что она отвергла его ради его же собственного благополучия? Что для нее это было смерти подобно? Это не уменьшит его страданий. Не заставит его ненавидеть ее меньше.
И почему бы ему не ненавидеть ее? Она была виновна. Виновна в том, что ей казалось, что она может быть счастливой на каких-нибудь несколько часов, и заставила и его поверить в это. Если это не преступление, тогда что же называется преступлением? В лучшем случае это была чудовищная ошибка.
— Ну, запишем еще одну ошибку Андрианны в большой небесной книге ошибок, — громко сказала она, глядя в зеркало и вытирая слезы. В этой книге ей должна быть отведена отдельная страница, самая длинная, так что какое значение может иметь еще одна запись? Но она снова начала плакать, понимая, что эта ошибка была куда серьезнее всех предыдущих...
Воскресенье
Джонатан провел свой последний день на корабле, работая над контрактами, ведя переговоры с офисом, стараясь выполнить в один день все то, что он упустил за четыре минувшие. Он старался не думать об Андрианне — задвинул ее подальше в шкаф.
В офисе «Вест Пропрайети» у них был специальный шкаф для архива, который все называли кладбищем, выкрашенным, однако, в ярко-желтый цвет, цвет знаменитого калифорнийского лимона. Внутри этого ослепительно яркого шкафа находились отчеты о тех сделках, которые скончались, прежде чем родиться на свет, скисли еще до употребления.
Время от времени Джонатан просил выдать ему ту или иную папку из недр шкафа, просто для того, чтобы освежить память, подумать, что произошло не так в каком-то определенном случае, проверить, какая проблема возникла в самом начале, главным образом для того, чтобы не повторять ошибку в оценке или в выполнении действия. Большую часть времени папки оставались нетронутыми, так как одно из правил успеха Джонатана состояло в том, чтобы поменьше тратить времени на разбор неудач, а продолжать идти вперед. И в очень редких случаях сделка возобновлялась.
И все же, когда он пытался сосредоточиться на контракте — заключительном этапе многомесячной работы, который должен был прибавить в его постоянно разбухающий от акций портфель еще и акции отеля «Уилшир Вест», престижную «маленькую» гостиницу в «Коридоре» Уилшира (ряд дорогостоящих небоскребов между Биверли-Хиллз и Вествудом), — Джонатан не мог стереть из памяти образ Андрианны, лежащей в его постели, изысканной, как произведение искусства, ярко блестящими глазами, рассказывающей ему о сексе пополудни. Он не мог забыть, как было прекрасно заниматься с ней любовью. Или как он чувствовал... Даже если он проживет до ста лет, он сомневался, что ему придется когда-нибудь еще испытать то же чувство.
Он попробовал провести мысленный эксперимент — вообразить, как он хоронит Андрианну на своем «кладбище», втискивая ее божественное тело в желтую папку. Опыт не получился — Андрианна все время высовывалась из папки, выпрыгивала из ящика, отказываясь быть побежденной.
Он не переставал задавать себе вопрос: «Почему?» Почему он не мог вычеркнуть ее так же, как неудачную сделку, как один из тех проектов, в которых ошибка была заложена с самого начала.
И ему постоянно напрашивался один и тот же ответ. Потому что все это неправда! Та Андрианна, которая с такой опытностью отделалась от него в конце их связи, была совсем другой женщиной, не той, с которой так красиво все начиналось.
Ничто не могло убедить его в том, что он так сильно ошибся в ней. Андрианна де Арте никак не могла быть хладнокровной шлюхой, какую она изображала из себя, когда ушла из его каюты и из его жизни после того, как он предложил ей стать его женой. Он никогда не ошибался в таких вещах, особенно когда испытывал такие сильные чувства. За всем этим что-то скрывалось, но будь он проклят, если догадывался, что именно, и только надеялся на то, что успеет раскрыть эту тайну до того, как сойдет в могилу.
Андрианна пыталась сосредоточиться на том, как занять себя в оставшиеся часы на корабле, убеждая себя в том, что если она сможет пережить этот последний день путешествия, то будет спасена. Как только она попадет в Нью-Йорк, ей будет чем занять свои мысли, и образ Джонатана Веста померкнет.
«Не пойти ли в салон к Элизабет Арден?» — раздумывала она. Маникюр, педикюр, прическа, тонизирование кожи, массаж лица... Может, попробовать совершенно новую косметику, или это называется грим? Может, это то, что надо — совершенно новый грим, — и перед вами новая Энн Соммер, или новая Андрианна де Арте, кому как нравится.
Все это займет, по крайней мере, все утро, может быть, продолжится и после обеда. Стоило попытаться.
Надев свитер и джинсы и набросив на плечи длинное меховое манто, она, крадучись, прошла мимо каюты Джонатана, старательно отводя глаза. Но как ни тверды были ее намерения — не смотреть в ту сторону, — краем глаза она все-таки заметила, что шторы на окнах были плотно задернуты от утреннего света, от всех случайных прохожих.
Несмотря на все процедуры, новый макияж, новую прическу, просмотренные журналы, обед в салоне, она вернулась к себе в каюту к двум часам.
«Что теперь с собой делать?» — раздумывала она, глядя в зеркало на себя то с одной стороны, то с другой, то анфас, то в профиль. Ей не очень нравилась темная губная помада, которой так старательно накрасили ее губы, не нравился бледный фон лица, на который был наложен яркий румянец. Ей казалось, что из нее сделали кинозвезду прошлых лет, когда съемки в черно-белых фильмах требовали сильных контрастов. Не нравилась ей и новая прическа — крупные локоны, делающие волосы короче, редкая челка. Может, это и была последняя мода в современных прическах, но это была уже не Андрианна де Арте, а также и не Энн Соммер, и даже — если на то пошло — не Анна де ля Роза.
Она попробовала по-своему причесать свои кудри, приглаживала их то так, то этак, пока не добилась того, что они снова ровно падали назад и на плечи естественным образом. Потом она смыла весь грим с лица, решив больше в этот день не краситься.
Ее подружка Николь, которой были знакомы многочисленные секреты красоты еще с тех времен, когда она сидела на коленях своей матери-француженки, всегда повторяла, что коже надо давать возможность «дышать, дышать, дышать...». Николь дала ей этот совет, когда они еще учились в школе, что было очень давно. Но Андрианна все еще следовала мудрым советам своей подружки. Николь со своим длинным списком правил входила в одно из самых любимых воспоминаний о прошлых днях.
Тут Андрианна отвернулась от зеркала и стала раздумывать, что же ей делать дальше, Может, принять снотворное, чтобы пережить этот день и ни о чем не думать? Нет, лучше она пересмотрит свои вещи, найдет что-нибудь, от чего можно отказаться. Когда дело доходит до разбрасывания камней — чем они легче, тем лучше, слишком много мха затрудняет движение и быстрое бегство.
Но не дойдя до середины, она бросила это занятие, она все это проделала еще до того, как покинуть Англию, зерна отделены от плевел — осталось все самое ценное, безумно дорогие творения великих мастеров стиля и моды, с незаметно вделанными в швы этикетками с именами художников-модельеров. Эти шедевры не были рассчитаны на то, чтобы от них можно было легко отделаться. Каждая вещь, на которую ушло сотни часов работы, должна была служить долго, ей не были страшны ни депрессии, ни подъемы, ни хорошие времена, ни плохие, ни войны, ни катастрофы. Хорошая одежда была неподвластна времени, и от этой мысли Андрианне стало грустно. Ее гардеробу было суждено пережить ее.
Тогда она решила пересмотреть содержимое своей шкатулки с драгоценностями, хотя в этом не было никакой нужды — у нее был список с подробным описанием каждой вещи, с указанием даты приобретения и места происхождения. Одна копия была у страховой компании, другая хранилась в самой шкатулке, чтобы облегчить таможенные процедуры, через которые приходилось проходить так часто. Еще одна копия лежала вместе с ее «важными документами» и еще одна в сумочке... на всякий случай.
Но тот осмотр драгоценностей, о котором она думала, имел совершенно иную цель. Ей надо было решить, что продать в первую очередь, когда ей потребуются деньги. И она начала раскладывать украшения на кровати на разные кучки, начиная с тех, которые она хотела бы сохранить, поскольку это было легче всего — эта кучка должна быть меньше всех.
Первым был браслет из белых и розовых бусинок, из которых было составлено ее имя — то имя, которое ей дали при рождении. Роза отдала его ей вместе с немногочисленными простыми украшениями, принадлежавшими ее матери, — подарки от Эндрю Уайта, предполагала Андрианна. Это случилось как раз перед тем, когда она уезжала в аэропорт, в тот день, когда изменилась вся ее жизнь. Она отложила его в ту кучку, которая была предназначена на «хранение». Туда же попал и браслет, недавно подаренный ей Джонатаном. Но вдруг она схватила его и надела на руку, не желая так быстро отправлять его в ящик Пандоры, как она называла свою шкатулку для драгоценностей.
Следующим был детский браслетик с талисманом, который она получила в подарок от Эндрю Уайта в день, когда ей исполнилось семь лет. Этим браслетом она начала новую кучку — кучку «жертв», подумала она.
Потом она достала несколько не очень дорогих вещиц, подаренных ей «дядей» Алексом. Начать ли с них еще одну кучку? Она будет называться «трофейной», так как все это было преподнесено ей в надежде купить ее молчание. Нет, на самом деле это были не трофеи, полученные от вымогателей. Пожалуй, это была цена за то, что она снова была принесена в жертву.
Она швырнула подарки «дяди» Алекса на браслет с талисманом от Эндрю Уайта и бросилась на кровать, уткнув лицо в подушку...
Да, она была жертвой. Жертва. Как судьбы, так и людей. Но с тревожным чувством она осознавала и то, что наряду с этим она стала жертвой по своей собственной вине, это происходило постепенно, незаметно, без четких границ, отмечающих, когда что случилось и где. С течением времени эти границы стали почти неразличимы.
Когда же все началось? Когда она перешла невидимую границу и стала жертвой своих же действий? Не тогда ли, когда умер Александер Соммер и правила, по которым она жила, резко изменились?
Ей было пятнадцать лет, она училась в «Ле Рози» в Швейцарии. Тогда ее вызвали в кабинет начальницы и сообщили, что ее «дядя» Алекс безвременно скончался от сильного сердечного приступа. Ей выразили соболезнования и сказали, что все уже готово для ее срочного возвращения в Лондон.
— Для чего? — спросила она.
Возвращение в Лондон. Вот это да. Она никогда не жила в Лондоне, никогда не видела дома Соммеров.
— Для чего? Ах, моя милая. Чтобы утешить свою тетю, конечно, и чтобы присутствовать на похоронах, — сказала начальница, грустно улыбаясь.
Когда Энн пришла собраться в дорогу, Пенни Ли Хопкинс из Далласа, ее подруга по комнате, трудилась над своим французским произношением. Мать Пенни сказала дочери, что если та не приобретет настоящего французского выговора или, по крайней мере, не научится приличному английскому в этой баснословно дорогой иностранной школе, то может собирать чемоданы, плевать на то, во что обошлось заграничное образование, гори оно все синим пламенем.
— Понимаешь, — смеясь, объясняла ей Пенни Ли, — так всегда говорят те, кто занимается нефтью, — что все горит синим пламенем. Но я не знаю никого, кто хотел бы продать свою скважину.
— Ты чего, детка? — спросила Пенни, радуясь поводу отвлечься от нудного занятия и забыв на секунду, что ей пора отучаться от своего техасского жаргона.
— Умер мой дядя, и я должна ехать в Лондон на похороны.
— Чего бы я не дала за то, чтобы оказаться на твоем месте. Вырваться отсюда, провести хоть немного дней в Лондоне! Походить по клубам, послушать приличную музыку. Может, даже «Битлов». Сорить деньгами в магазинах на Карнаби. Поверь мне, милая, я бы там так разгулялась, что даже щеки черной монахини стали бы цвета перезревшего помидора.
— Да, жаль, что мы не можем поменяться местами, Пенни. Как бы я хотела, чтобы ты поехала в Лондон вместо меня.
— О, прости меня, душечка. Я, наверное, черствая дура, ведь умер твой дядя и все такое...
— Тебе не нужно извиняться передо мной. Ведь я не видела дядю Алекса с того дня, как он изнасиловал меня... Правда, не тем, что ты думаешь, а рукой...
Пенни ахнула:
— О, Энни! Не может быть... Это правда?
— Да, это правда. И я не имею ни малейшего представления, зачем моя тетушка хочет, чтобы я была на похоронах. Она ненавидит меня за один только мой вид, и уверяю тебя: чувство это взаимно.
Но и до того телефонного разговора, когда Андрианна сообщила «тетушке» о том, что произошло между ней и Александером, они с Хелен почти не общались. Нечастые каникулы в Цюрихе, когда Хелен большей частью отсутствовала. Посылки по почте — подарок ко дню рождения или на Рождество, иногда что-нибудь очень дорогое, вроде шелковой блузки из Парижа, или огромного экстравагантного флакона духов, или, что бывало чаще, что-нибудь практичное, вроде прочной кожаной сумочки из Италии или Испании. Кроме того, были посылки с вещами, без которых нельзя было обойтись.
Каждую осень ей присылали две новые школьные формы, состоящие из жакета и юбки и серого свитера (на смену белым блузкам), и дважды в год — смотря по сезону — приходили пальто, плащ и какой-нибудь жакет. Кроме того, были еще и носовые платки, и белье, банные халаты и ночные рубашки, целый набор белых блузок для формы, воскресное платье для посещения церкви и два нарядных выходных платья.
Раз в месяц на ее имя приходил чек на небольшую сумму — карманные деньги — и дважды в год чек на другие расходы: на поездки, покупку туфель, сапог, лифчиков (когда она выросла достаточно, чтобы их носить), поскольку такие предметы лучше всего примерять на себе.
Но после того телефонного разговора, когда Хелен обозвала ее мерзкой маленькой вруньей, приходили только посылки с самыми необходимыми вещами за вычетом легкомысленных предметов, карманные деньги были урезаны вдвое, а подарки и чек на дополнительные расходы и вовсе ликвидированы.
Если не считать того, что Андрианну удручала ничтожная сумма денег, во всех других отношениях такой порядок прекрасно устраивал ее. К этому времени она стала находить необъяснимое удовольствие в том, что «тетка» ненавидит ее, и давно уже перестала плакать по ночам.
Андрианна взглянула на платье, которое она должна была надеть на похороны — черное бархатное, с большим белым кружевным воротником и широкой юбкой, доходившей ей почти до щиколоток, — и открыла рот от удивления.
— Это мне? Тетя Хелен, я уже не девочка. — Она посмотрела опекунше прямо в лицо и увидела, что та прекрасно ее поняла. — Я буду выглядеть в нем просто смешно.
— Тогда прекрати строить из себя девочку, — прошипела Хелен. — А чего еще ты ожидала? Последнюю модель от Мари Квант? Нечто умопомрачительное из «Петтикоут Лейн»? Неужели ты думаешь, что я позволю тебе красоваться в платье, которое едва прикрывает промежность?
Думаешь, я не заметила твою фотографию в «Эль», где на тебе такое короткое мини, что волоски можно пересчитать? Где была сделана та фотография? Ах да, в Сан-Тропезе, во время твоих бесконечных каникул. В какой же компании на этот раз? Кто эта девчонка и два идиота рядом с тобой? Шведская шлюшка, отец которой сделал деньги на производстве унитазов?
— Жан-Поль Полиньяк и Тедди Роберт не идиоты, как вы выражаетесь, а мои школьные товарищи, которые случайно оказались в Сан-Тропезе в одно время со мной. А Пия Стромберг и ее отец, известный промышленный дизайнер, были так добры, что пригласили меня в Сан-Тропез только потому, что мне некуда было деваться в каникулы. А ту юбку мне купили Пия и ее отец, а еще и джинсы, сандалии, бикини, потому что у меня не было ничего, что хоть отдаленно походило бы на то, во что одеваются девушки в Сан-Тропезе, а на те деньги, что были у меня, я бы не смогла купить и пары колготок.
— Ах так? В таком случае я могу дать тебе совет, который может пригодиться тебе в будущем. Не езди в Сан-Тропез, и у тебя не будет никаких проблем. В конце концов, где это сказано, что пятнадцатилетние девчонки должны прохлаждаться на Ривьере да еще с гардеробом, который больше подходит проститутке, чем школьнице?
— Тогда куда, по-вашему, мне деваться, когда все едут домой или на курорт со своими родителями? — ровным голосом, тихо спросила Андрианна.
На секунду Хелен растерялась, но тут же взяла себя в руки: