Рустам КАРАПЕТЬЯН
* * *
Далеконько от Европы
Ты Дубенским заложён.
Да сюда бы ни за что бы
Не дошёл Наполеон.
Пусть Москва поёт о Волге,
Мол, красивей не найти.
Здесь - свои у нас просёлки,
Здесь - свои у нас пути.
Из «варяг»
не выйдешь в «греки»,
Пропадёшь в такой красе,
Где струятся дивно реки:
Мана, Кача, Енисей.
Где стреляет пушка в будни
И фонтанов бьёт струя,
Где живут такие люди,
Например, как ты и я!
Нина БОНДАРЕВА
Хан Татыш
Он вовсе не стал
силой меряться с силою,
Он земли отдал,
чтоб не стать в них могилою,
Он в степи увёл
небольшой свой народ,
Он стал беглецом,
защищая свой род.
В память о людях,
которые выжили,
Остров казаки
назвали Тат ы шевым.
Андрей КАЛЯКИН
Пятиэтажная граница
Не нарушают тополя
Пятиэтажного итога,
Непокоренная земля –
Сырая чёрная дорога.
Съедает теплая река
Остатки зимнего кошмара,
Руками ловит облака
Покровка с глиняного яра.
Нахлынет талая вода,
Омоет старые страницы,
И расступается тогда
Пятиэтажная граница.
Дорога в прошлое – и вот,
Я вижу юного Кималя,
Он скачет задом наперёд,
Верхом по улице Лассаля.
Потом направо поворот,
Скрипит знакомая калитка,
На Майской улице живет
Любовь –
«морозовска бандитка»,
За нею стенкой пацаны,
Да все знакомые ребята,
А ну, прикройте со спины,
Уходим с боем из Кронштадта.
Нахлынет талая вода
И на мгновенье растворится
В приливе солнечного дня
Пятиэтажная граница.
Язычник
Незримо пронеслись года.
Теперь, когда недолго спится,
Одна сибирская Снежница
Спасёт от холода и льда.
Не спите, русские князья!
Покуда качинский татарин,
Среди своих - товарищ-барин,
Здесь разводить мосты нельзя.
В долг по душам поговорим,
Друзей надёжных посчитаем.
А деньги есть – «Уфа, гуляем!»,
А денег нет – «Чашма, сидим».
Пой, Енисейская земля,
Эх, сторона моя, аульная,
Прокараулила меня
Твоя застава караульная.
Зорий ЯХНИН
Суриков в Красноярске
И снова вечер. Снова дождик.
В дому не зажжены огни.
В сибирском городе художник
Среди родни.
Сочувственно вздыхает мама
И ничего не говорит.
Как будто крест, чернеет рама.
Тряпицей холст накрыт.
Евангелие под креслом.
На подлокотнике - рука.
Мир кажется пустым и пресным.
Тоска.
Он вспомнил:
лик жены бескровен,
Болезнью щёки сожжены.
А кто виновен, кто виновен,
Что нет жены?
Не дал ей ни тепла, ни ласки,
Лишь кисть холодная в руке.
И только краски,
краски, краски…
А взять бы красные салазки –
И на гору к Москве-реке.
Он думает: «А что в столицах?
О чём там спорят и шумят?
Ах, те же страсти, те же лица.
Ждут похвалы или наград.
Зипун овчинный не снимая,
Вошёл старик навеселе.
Какой-то родственник –
седьмая
Вода на киселе.
Он говорит: «попил бы водки…
И полегчат… Такая жисть…
А что?.. На Стешке на молодке
Возьми, Василий, да женись…
Гляди-ка, краля-недотрога…
Глазищи хуже вражьих стрел…»
Художник, нет, уже не строго
На старикашку посмотрел.
Зажёг свечу. Как будто внове
Уивдел сильный точный цвет
И форму.
Вздыбленные брови
И глаз неистребимый свет.
Таким, как есть, без реквизита,
В овчинном драном зипунке
Его потом изобразит он
Для нас
в том «Снежном городке».
Софья ГРИГОРЬЕВА
Тайшет-Абакан
Прекрасны таёжные зимы –
Поэзии вечный исток!
А здесь,
над стремниной Казыра
Особый, щенячий восторг!
Вокруг дерева-изваянья,
Сугробы, по-детски чисты,
Блистанье,
мерцанье, сиянье…
Тут слов
не приходит простых.
Тут тянет к высокому слогу,
Метафоры сводят с ума:
«Дозволь мне
коснуться порога
в твоё королевство, Зима!»
И вдруг нелогично-матерно
В адрес снежных хором
Вспомню
коллег-изыскателей,
Замёрзших в сорок втором…
Кималь МАЛИКОВ
Детский сад
Собираюсь на работу,
Дочке топать в детский сад.
Ей, конечно, неохота,
Как и мне сто лет назад.
Накатило. Стало жарко.
Сорок третий вспомнил год.
Мой братишка старший Жанка
В детский сад меня ведёт.
Разговор у нас короткий:
Пендель, пара макарон…
Оттого я тих и кроток,
Оттого и весел он.
Шли по улице Лассаля,
По росистой мураве.
И часовенка сияла,
Как икона, на горе.
Шли под ставен скучных стуки,
Под собачий брех и вой.
Пацанята – руки в брюки –
Так довольные собой.
Шли, играя, шли не зная,
Что сошла уже с крыльца
Письмоносец тетя Рая
С похоронкой на отца.
* * *
Над городом, над городом
слоистая мгла,
Караульная сопка белым бела.
Часовня в инее еле светится,
Свет отъезжающим.
Истово крестится.
Год сорок первый,
простуженный перрон,
Провожают матери
особый батальон.
Сосенка к сосенке –
восемьсот ребят,
Чёртова кожа для всех заплат.
Ниток напасёшься ли,
не только людей.
Кача, Кача, вдовей, вдовей.
Будешь в сорок первом
слёзы лить,
Будешь в сорок пятом
от радости выть.
Кача, Кача – речушка моя,
Над тобой часовня –
белый маяк.
В полдень светится
под косым дождём,
Старая, старая
ушедших ждёт.
Покровская легенда
Три дня идет гулянка.
Покровский злой загул.
Домой вернулся с фронта
Мой дядька Хабибул.
Безусым пацанёнком
Ушёл пять лет назад.
В окалине осколок –
Вернулся лейтенант.
Лихих сорокопяток
Отчайный командир,
Изношенное сердце,
Целёхонький мундир.
Он вышел,
Озирая чертополох двора.
Пустая голубятня,
Пустая конура.
Не звякает подойник.
Кому сказать: Ани…
Сестрёнки-малолетки
Застряли у родни.
Единство фронта с тылом.
От фронтовых дорог
Далече докатился
Войны стальной каток.
Светилось нимбом солнце
Над Дрокинской горой,
И облака стояли
Над дымовой трубой.
Притормозило время
Нетерпеливый ход…
Лишь голуби над Качей
Кроили небосвод.
И вздрогнул Хабибулка,
Спиной почуяв взгляд,
На крыше голубятни
Два голубя сидят,
Подаренные другу,
Которых не забыл,
Когда дуга сгибала
И Балатон солил.
И вот они воркуют,
На цыпочки встают,
Тревожно шеи тянут,
Глядят – не узнают.
Прорвала память время,
Сметая все с пути,
Собакою цепною,
Сорвавшейся с цепи.
И как из дальних далей,
Из вышней высоты,
К ногам его упали,
Как белые цветы.
Предки
Откуда вы,
Мои светло-русые предки?
Гулкое эхо дубрав,
Тревожных дымов столбы…
Откуда вы,
Мои скуластые предки,
Сметавшие города
Хвостами своих кобыл.
Какие вы,
Скуластые жадные предки,
Взметнувшие плеть
Над горячечным телом Руси?
Какие вы,
Мои славянские предки,
Если монгольскую смерть
Заставляли пощады просить?
Над этой дикой враждой
Веков громоздятся груды,
И бешенство конных атак
Дремлет в моей крови.
Но гонит меня вперед
Моя монгольская удаль,
И обживают мир
Русские руки мои.
Александр ЩЕРБАКОВ
* * *
Я этот день подробно помню.
Я не знавал краснее дней.
Горели яркие попоны
На спинах праздничных коней.
Гармошки ухали басисто,
И ликовали голоса
Людские. Ветром норовистым
Их выносило за леса.
Качались шторы из бумаги
У нас в избе. Качался дым.
И в кадке ковш на пенной браге
Качался селезнем седым.
В тот день гудела вся округа.
Под сапогами грохал гром,
И пол поскрипывал упруго,
И сотрясался старый дом.
В заслонку ложкой била шало
Варвара – конюха жена.
Мелькали юбки, полушалки,
Стаканы, лица, ордена.
А в стороне на лавке чинно
Курили едкий самосад
Деды и средних лет мужчины
Из тех, кому уж не плясать.
Тот с костылями, тот с протезом
Или с обвислым рукавом.
Их речь размеренно и трезво
Велась в масштабе мировом.
С печи, где валенки сушили,
Украдкой жадно слушал я,
Как вражью силу сокрушили
Соседи, братья и дядья.
И мне казалось, что я знаю
Свою и всех людей судьбу
И что проходит ось земная
Через отцовскую избу.
Валерий МАЗАРСКИЙ
* * *
Город помню
до самого краешка,
От родного порога до крыш.
Где шершавой рукой
моя бабушка
Волосёнки мне гладила, слышь?
Где по Каче бродил я до одури,
Не боясь ни цыган, ни шпаны.
Где мне руку приятели подали,
Отощавшие после войны.
Где отец
первым был голубятником,
Где петух за штанину хватал.
Где в кругу пацанов,
только вякни-ка,
Сразу в рожу - и даром,
что мал.
Город рос, и я тоже
по мере с ним
Раздавался в плечах и в груди.
Набирался и правды, и ереси.
Город мой! Ты меня не суди!
Город мой!
Ты вознёсся немерено.
Ты меня пережал, пережил.
Помнишь,
как я впервой, неуверенно
Здесь соседскую Таньку любил?
И, как пёс, заплутавший,
но помнящий,
Где родился и титьку сосал,
Я к тебе,
как к единственной помощи,
Обращу
свой предсмертный оскал.
И погостов заморских
не нужно мне
И не лягу в чужое ничто,
Чтоб не маяться
плачами чуждыми,
Остывая под чуждым крестом.
И, стащивши
дорогой недлинною,
Понабрав на поминки вина,
Рот забей мне
сибирскою глиною,
Пережившая друга шпана.
* * *
Я был мальцом послевоенным -
от плоти плоть сибирских зим.
И «в мать»
ругался вдохновенно,
спеша за хлебом в магазин.
Морозы стылые дурачил,
в апрель купался, а потом
ловил пескариков на Каче,
за старым Юдинским мостом.
И помню, как сопливый мачо,
два пальца в рот -
и звонкий свист,
блатною лирикой маячил
Петруха, вор-рецидивист.
И в горло лезущую тяжко
бутылку
с крепким портвешком,
и беломорную затяжку
на пару с другом-корешком.
И нос,
расквашенный прилюдно,
из-за соседки Людки, ну…
И битую в кровь обоюдно
чужую, пришлую шпану.
Гитары первые аккорды
и дрожь в коленках на Столбах.
Вибрамы, стёртые до корда,
и пестроту цветных рубах.
В десятой школе, палкой тыча
в тетрадки,
в кляксах от чернил,
меня ругал Иван Филиппыч[1],
что батю до войны учил.
И жизнь неслась,
года плюсуя
и в пятилетки их собрав,
людей, судьбу, страну тасуя
и временем взимая штраф.
Оглядываюсь в прожитое,
и ты, ровесник мой, присядь.
Две тыщи семь.
Да что ж такое?
Откуда взялись шестьдесят?
Считаю волосы седые,
плююсь в окно, ношу очки,
и дышат в спину молодые.
Желаю счастья, деточки!..
Валерий КОВАЛЁВ
Сладкая пытка
«Дети, мы будем жить хорошо, когда в стране будут производить 250 килограммов хлеба в год на одного человека!» – сказала Анна Михайловна, наш классный руководитель, когда проводила политическую информацию в среду перед первым уроком. Мы знали, что в магазине, если утром в семь съездить на «гидролку»[2], давали по два килограмма в одни руки, и, если удачно, то тебе давали кило белого и кило серого, как тогда называли черный хлеб. Потом на велосипедах мы мчались домой с подвешенными на руль сетками с хлебом, втягивая ноздрями воздух с запахом свежеиспеченной буханки. Дома мать намазывала маргарин на хлебный кусок и посыпала сахаром, и это было необыкновенно вкусно. В праздники на маргарин накладывали яблочное варенье, напоминавшее мармелад, и мы пировали. Если хлеба не доставалось в магазине, то его можно было купить после обеда в другом магазине на лесозаводе, но здесь нужно было занять очередь до обеда и постоять час или побольше, и ещё потолкаться в очереди, оттесняя тех, кто хотел быть первым по праву сильного. Случались иногда и драки, в основном дрались те, кто желал купить водки во время продажи хлеба и не хотел стоять в очереди.
Один раз в два-три месяца продавали батоны с изюмом и маленькие кексы. Батоны разбирали быстро, а кексы сразу не раскупались: стоили недешево – и их продавали маленькими ломтиками на вес. По радио очень часто звучала шутка о том, что продавца попросили наковырять двести граммов изюма из батонов. Всем было смешно: нужно было разломать штук сто батонов, чтобы получилось столько изюма.
После войны прошло уже тринадцать лет, но хлеба все равно не хватало, и он шел нарасхват. Политическими информациями в школе руководила одна из завучей, которая, кроме того, еще работала в парткоме лесозавода. В школе она бывала наскоками, но у неё был кабинет, что говорило о её значимости. Ведь кабинет был ещё только у директора школы. Был урок английского, и завуч пришла на урок с проверкой. «Англичанка» начала урок традиционно и спросила: «Кто в классе дежурный?» Она спросила это по-английски, но по-русски звучало как мат, и к этому уже готовились: девочки смущались, а мальчики повторяли вполголоса начало фразы.
Сидевшая на последней парте завуч приняла решение и со скоростью снайпера вырвала из-за парты двух мальчишек и поволокла за шиворот в свой кабинет на расправу. Урок был последним, и можно было догадаться, что наказание будет обычным: «Оставить портфели в классе и марш за родителями немедленно!», – завуча срочно вызвали на завод ненадолго. Уходя, завуч засунула каждого из хулиганов в маленький шкафчик, в который ребенка можно было только втиснуть. Детям было велено стоять в шкафчиках до её возвращения, и завуч помчалась решать партийные задачи на заводе.
Урок был последним, и провинившиеся хотели есть. Хлопцы, конечно, вылезли из шкафчиков и стали смотреть в окно, поджидая завуча. Завуч не появлялась, и они стали изучать кабинет. Выдвинув ящик стола, увидели батон с изюмом. Он источал запах ванилина…Хотелось есть. Кто укусил батон первым – никто не знает. Батон кусали по очереди и жевали с наслаждением, c отчаянием обреченных на казнь. Завуч вошла в тот момент, когда сидящий спиной к двери ученик шестого класса впился зубами в остатки батона. Так, с батоном в зубах он и повернулся к судьбе и завучу в одном лице одновременно. Его исключили из школы на две недели, но, принимая во внимание чистосердечное раскаяние и поротую часть его тела, которая ближе всего к школьной парте, восстановили. Второго наказали строгим выговором.
Бальные танцы
Директора школы менялись часто – школа была старой, район весёлый и дети трудными, так что одни директора быстро спивались, других после определенного срока работы на руководящей должности, направляли на стройки социализма, где нужны были руководители с опытом работы со сложным контингентом. Неожиданно в школу назначили молодого директора, обремененного семьей из жены-учительницы и маленького сына, имеющего репутацию человека с характером. Короче, его прислали навести порядок в новой школе, которую открыли сентября. Директору пацаны дали кличку «Стрига», слегка изменив его фамилию. Кличка всегда произносилась с оттенком угрозы, лицо директора было внимательным и строгим, на лбу отчетливо обозначалась вертикальная полоска.
Михаил Филиппович приглашал регулярно хулиганов в кабинет, и один из них сказал мне, что попробовал там подраться с директором, но получил немедленный отпор.
Семья директора расположилась в квартире при школе на первом этаже, и школа стала его родным домом в полном смысле слова. Сначала это было воспринято как весьма удобное обстоятельство и пару раз ему побили окна. Окна вставлял завхоз, а директор предотвратил третью попытку, и весьма удачно. Тогда прислали серьезных бандюков, которые решили «поговорить» cо Стригой по-своему, но тоже потерпели неудачу и получили хороший урок с предупреждением на будущее. Днем директор ходил с деревянным школьным метром, а по вечерам с воздушкой – маленькой пневматической винтовкой, и это всех постепенно успокоило. Но сам директор не успокоился.
Как-то на школьной линейке всем было объявлено, что в целях приобщения к культуре и облагораживания поведения, всех до одного будут учить бальным танцам и манерам поведения во время отдыха. Три дня в неделю с двух до четырех дня на втором этаже нас собирали вместе с учителями, которые контролировали наше поведение, и там нас учили бальным танцам. Танцы имели непонятные названия, и мы двигались, раскланивались, вертелись и изгибались под музыку магнитофона, который появился в школе сразу же после прихода нового директора. Потом появились и радиоузел, и радиогазета, но до этого была эпоха бальных танцев.
Танцы прививались методами петровских времен: директор ходил по первому этажу с деревянным метром, учителя стояли и наблюдали за своими учениками, а после первого массового прыжка противников бальных танцев на клумбу с цветами со второго этажа внизу во дворе дежурил завхоз и любовался ромашками и календулой на восстановленой клумбе. Быстро пришла зима, и в окна уже не прыгали, чтобы не поломать ноги.
Потом был вечер, и мы танцевали танец конькобежцев, па-де-грасс, вальс и торжественно провожали до места даму после танца. Время бальных танцев было способом укрощения строптивых и становления авторитета директора в школе. Директор быстро навел порядок, и школа стала ему подчиняться. Но были те, кто не вынес натиска процесса облагораживания и ушел в другую школу или ремеслуху.
Года через два директора у нас забрали и назначили руководить школой-интернатом, которая скоро стала известной не только в городе, но и в крае. Стригин навел порядок и там, постоянно что-то придумывал, и жизнь там стала интересной.
Сегодня именем Михаила Стригина названа школа в Красноярске, которая находится на окраине города в районе, чем-то похожим на район моего детства в Канске.
Олег ГЛУХЕНЬКИЙ
* * *
Вольнодумцев не любили
И в иные времена!
Или вешали их, или…
Предлагали ордена.
Иль Сибирью награждали…
Нынче что ж? Сибирь не та.
Здесь не меньше тонких талий,
Чем в Париже в те лета.
Но в сердцах - иные свойства
Появились и взялись:
Нет причины для геройства,
Кто любил здесь – те спились…
А кто думает невольно
Произносит шепотком:
Типа, мол,
«долой», «довольно»,
Те, как прежде – босиком…
Гимн стамеске
Для русской души не мечи,
а стамеска
являет и хлеб, и любовь,
и молитву.
Она вырезала
церковные фрески,
Она вызывала
жестокость на битву!
Снежинка ль упала
коронным кристаллом?
Мороз ли украсил
все замки узором?
Стамеска в руках
выводить не устала
любимые лица,
родимые взоры.
Нас Запад тянул,
словно в день во вчерашний,
сегодня мы вторим
молитвам Востока.
С упрёком глядит
запустелая пашня.
И плачет Россия
берёзовым соком.
Стамеска старинная,
режь коромысла!
И вёдра! И снова
Емеля со щукой
поднимет из праха
Отца-Родомысла
с восточной культурой
и западной мукой.
Глядят небеса
на церковные фрески,
на кедров сибирских
стволы голубые.
В руках мастеров
оживают стамески,
спасая от рабства
родную Россию!
Константин ЕРЁМИН
Жили-были старики
Жили-были у реки старики:
Был при бакенах сам дед
с давних лет,
Бабка чистила горшки, пирожки
Деду стряпала в обед: - Кушай, дед.
Обручила их судьба-голытьба
В восемнадцатом году сквозь беду.
Объяснились у столба – шла пальба,
Целовались на ходу, как в бреду.
Их заставила война-сатана
Столько лиха перенесть,
Что не счесть.
И не любящих вина, что стена
Разлуичла их на шесть лет.
На шесть!!!
А теперь вот благодать, речки гладь.
Любят рядом посидеть, песню спеть,
О минувшем вспоминать, толковать:
- Дети как? Чтоб им сто лет не болеть.
Часто ставил дед в графин георгин:
Хата радости полна, не темна,
Говорил: - Коль люб один до седин,
То тем более мне люба жена.
Солнце с красной бородой над водой.
Закудрявился Чулым – пар, как дым.
Любовался дед женой молодой,
Бабка мужем молодым, удалым.
Марина ПЛАВКО
Легенда о Такмаке и Кизяме
(на основе столбовской легенды)
Давным-давно, в долине жил старик Такмак со своей женой Базаихой и сыном Кизямом.
Такмак:
Упругий лук, стрела остра.
То белка вдруг, то след бобра.
Без промаха лисицу бьём,
а зайца ловим здесь силком.
Над всем зверьём в краю лесном
С Кизямом властвуем вдвоём.
Не отстаёт от отца и молодой Кизям, быстро бегает он по Куйсумским горам, преследуя оленей, острый глаз его примечает все тропки лесные, все травы луговые, все камни вековые. И вот однажды нашёл Кизям камень жёлтого цвета. Тяжёлый, однако.
Кизям:
Что за диковина? Вполне
на грузило сгодится мне.
Хотя, постой-ка, отнесу,
пожалуй, камень я отцу.
Он знает всё в родных горах,
Ему давно неведом страх.
Но когда показал Кизям камень отцу, загорелись алчно глаза у старика. Понял он, что нашёл сын золотой самородок.
Такмак:
А ну, быстрее, сосунок,
Отдай мне камушек, сынок…
Да где нашёл, веди туда!
Моя счастливая звезда
Мне, наконец, талан дала,
Меня к богатству привела!
А как пришёл старый Такмак к золотоносному ручью, так словно бы умом тронулся. И день, и ночь всё руду перебирает, да песчинки золотые в руках перекатывает, а покрупнее камушек попадётся - в тайник всё складывает.
Такмак:
Горят, как звёзды, как луна,
В руках моих теплей руна.
И греют душу старику,
Что бедность мыкал на веку.
Их не отдам я никому
и даже …сыну своему!
И показалось старику, что сын хочет ограбить его, начал он строить каменную стену, чтобы спасти своё золото.
Кизям:
Послушай, мать, отец давно
забыл про дом. Его одно
тревожит золото теперь,
живёт в лесу, как дикий зверь.
Базаиха:
Совсем уж старый одурел,
давно домашнего не ел.
иди, сынок, снеси ему
лепёшек малую суму.
И пошёл Кизям к отцу на ручей. А отец там всё хоронится за каменной стеной, да прячет своё богатство.
Такмак:
Чу! Вот шаги! Наверно, вор
Ко мне крадётся из-за гор!
К моим камням, к моим друзьям…
Врёшь, не возьмёшь! Ага!
(толкает стену вниз) Кизям!....
Столкнул обезумевший от жадности старик каменную стену на своего сына. И в ту же минуту раздался голос горного духа.
Горный дух:
Ты преступил закон отцов,
И не спастись никак.
Утёсом посреди лесов
Стоять тебе, Такмак.
Прими гранитные черты,
Презренный человек,
здесь над могилой сына ты
останешься навек.
Кизям под каменной грядой -
Укор тебе и суд.
Потомки мрачною скалой
Тебя запомнят тут.
И будет вечно плакать мать
над горькою судьбой.
Её удел отныне стать
Базаихой-рекой.
И стоит с тех пор Такмак над каменными развалами, которые называют Кизямы. А рядом бежит Базаиха, шумит о чём-то тревожно, и срываются коршуны с вершины Такмака, камнем падая вниз.
Михаил ВЕЛИЧКО
Дивлюсь любой минуте
Дивлюсь любой минуте
на земле –
Дыханью ветра,
дождевому душу,
Заре рассветной
и вечерней мгле,
Полночному узору
звёздных кружев,
Цветению черёмух над ручьём
И рыжику
в сосновом густолесье…
А как звенит над рощей
первый гром!
Как эхо подпевает этой песне!
Весенний запах
первой черемши –
Предвестницы
восторженного лета…
Природа, друг мой тела и души.
Нет, я не житель
тесных кабинетов.
Лиши меня всё это лицезреть –
И я готов упасть и умереть!
Пихта
Пихта – печальница,
Лесу – не начальница.
Лес – под властью кедра.
Кедр – под властью ветра.
Где в лесу растёт пихта –
Тишина и темнота.
Грузди-подпихтовики –
Древних троллей домики.
Я люблю её, пихту,
За печаль, за красоту,
За сибирские, свои
Запахи её хвои…
А в таёжной глухомани
Наш пихтовый веник в бане –
И кудесник, и аптекарь,
Древний знахарь,
дивный лекарь.
Раз попаришься – здоров.
И не надо докторов!
А пихтовая смола!..
Мне пихта всегда мила.
Лесу не начальница.
Скромная молчальница.
Где в тайге растёт пихта,
Тишина и темнота.
Нрав у дерева такой –
Где пихта, там и покой.
Электричка
Бежит электричка куда-то туда,
Где синее небо,
а в небе – звезда,
Где ночью и днём
тишина и покой,
Где ало закаты горят над рекой,
Где густо-обильно
растёт черемша,
У каждого кедра живая душа,
Где запах берёзы
от дыма в ночи,
Где мы у костра
посидим, помолчим.
Бывает, мы тихую
песню споём…
Леса эти спрятаны
в сердце моём.
Берёза
Вчера в лесах гуляло Лето,
Стелило листья –
для себя постель.
Лес полон был тепла и света…
Сегодня – кружит белая метель.
Поёт о давнем, позабытом,
О чём, пожалуй,
и не помним мы,
И стелет скатерть домовито,
Готовит пир для барыни – Зимы.
И всё бело – леса,
луга и тропы,
Всё перекрасилось
в угоду декабрю.
И для Зимы,
для царственной особы,
Метель снежком
припудрила зарю…
И лишь берёза,
русская берёзка,
Осталась верной Маю и заре.
Она одна стоит
в наряде броском
В безвременно
морозном Октябре.
Астры
Тойво Ряннелю
Вот и астры расцветают –
Где-то рядом
Бродит осень золотая
С синим взглядом.
Рады осени берёзки –
Заалели,
Хорошеют, как на броской
Акварели.
Вороньё кружит крикливо
По-над бором.
И грустят над речкой ивы –
Осень скоро.
Вянет луг и сохнет поле –
Праздник грусти.
Скоро в снег уйдёт, в неволю
Каждый кустик…
А пока – над миром лето.
Астры только
Жёлтой осени приметы
Стелют бойко.
Водопад
Я вновь в горах.
Осенние туманы –
Седые пряди по вершинам гор…
Сюда приходят осени так рано,
Всё одевают в пламенный убор.
Увы, и песни горных водопадов
Тут признают
всевластье осеней –
И в золоте осеннего наряда
Они звучат всё тише,
всё грустней.
И, вторя настроеньям
их мелодий,
Темнеют кедры,
гасят цвет луга.
И скорбью
наполняется природа –
В горах белеют первые снега.
И звучно свадьбы
празднуют маралы.
Кому-то осень, а кому – весна!
А водопад поёт свои хоралы,
Не ведая ни отдыха, ни сна.
Прощание с летом
Не первый раз, не первый год
Я с этих гор прощаюсь с летом…
Уходит свет за горизонт
Печально-траурным букетом.
И тьма ложится на леса,
И веет воздухом морозным,
И тихо гаснут небеса,
И осень зажигает звёзды.
А мы разводим свой огонь –
Костром отпугиваем зиму,
Чтобы она, как дикий конь,
Нас не задев, промчалась мимо.
Но никогда, за все года
Зима не пролетала мимо –
Всё в срок – снега и холода.
Неукоснительны все зимы…
Стихи во ржи
Иду один по чисту полюшку.
Не день, а чудо. Зреет рожь…
Люблю я эту вольну волюшку –
Идёшь, бывало, и поёшь.
Звучат, поют, летят, торопятся,
Бери перо, присядь, пиши.
Они спешат, на волю просятся,
Стихи, рождённые во ржи.
Стога
Стоят стога в приречной дали,
Ещё всё зелено вокруг.
Одна берёзка в светлой шали
Заосенела средь подруг.
Что её, бедную, тревожит
И обряжает в жаркий цвет?..
А знаете – она, быть может,
Среди берёз одна – поэт.
* * *
Фиолетовые зори –
Провозвестники весны.
Спит тайга. И снегу – море.
Совам снятся совьи сны.
Но уже теплеют души –
Засвистели снегири!
Открывайся, сердце, слушай
Песни утренней зари…
Пахнет свежестью лесною.
Голубеют близь и даль.
Дышит тёплою весною
Фиолетовый Февраль.
Галина ЗЕЛЕНКИНА
* * *
Лес, птичьим пением разбуженный,
обнялся с солнечным лучом,
и плачет снег,
ночами стуженный,
сбегая в старый пруд ручьём.
На склоне сопки,
на проталинке,
земля оттаяла уже,
там греется
подснежник маленький
в зелено-белой парандже.
Михаил ПОТОПАЕВ
Рыбаки
Ночью было звёздно,
Поутру – туман.
Рано, а не поздно
Вышел тримаран[3].
Экипаж - что надо,
Рано встать не лень.
Лучшая награда –
Пойманный таймень,
Хариус ли щука,
Окунь иль ленок –
Кто из них без звука
Блёсны поволок?
Но не упускают
Рыбу рыбаки,
Быстро наполняют
Каны и мешки.
Нам не надо каши,
Супа, пирогов,
Вы - кормильцы наши,
Славен ваш улов!
Вячеслав НАЗАРОВ
Колыбельная
Птичьей страны
Есть страна
за высоким и синим хребтом,
за чертой золотого песка.
Там в глубокое небо уходят винтом
обнажённые лопасти скал.
На прозрачных порогах,
в расколах скалы,
где тревожно шуршат облака,
неусыпною стражей застыли орлы,
охраняя цветные луга.
Но никто из людей не найдёт никогда
к этим скалам тропу или путь.
Только птицы, устав,
прилетают сюда
отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть…
Прилетают сюда
те, кому не везло.
Прилетают в назначенный срок
старый лебедь,
поранивший в бурю крыло,
и отставший от стаи чирок.
Здесь любые ветра
ощутимы едва.
Здесь навеки весна и весна.
Днём и ночью звенит
колокольчик-трава
голубую мелодию сна…
И ты тоже усни.
Отгрохочет гроза,
отстучит надоедливый дождь.
Это будет.
Ты ночью закроешь глаза.
Это будет.
Ты ночью уснёшь.
Это будет.
Исписанный лист на столе
дрогнет синим изломом волны.
Принесёт тебе чайка
на узком крыле
колыбельную птичьей страны.
и приснится тебе,
что за синим хребтом
по-другому живут и поют,
что бездомные птицы отыщут свой дом,
что бескрылые –
крылья найдут…
Ночной костёр
Тайга.
Тишина.
Золотое дыханье костра.
Дым медленно тает
на лапах высокого кедра.
Ты шёл.
Ты устал.
всё равно не уснёшь до утра,
влюбившись, как в сказку,
в ночные таёжные недра.
Ты слышишь?
Покой.
но такой напряжённый покой,
что даже во тьме,
за чертой освещённого круга,
ты всё-таки чувствуешь
нервами, сердцем, рукой
родное, живое,
припавшее к почве упруго.
Вокруг каменеют
ушедшие в сумрак стволы.
как старая бронза,
блестит неподвижная хвоя.
и вдруг –
два зрачка.
Два мгновенных укола иглы.
Бесшумная тень.
И опять – напряженье покоя.
Молчанье – обман.
Неподвижность ночная – обман.
всё дышит –
трава
с неожиданным запахом хлеба,
плывущий в траве
синеватый холодный туман,
и там, над тайгой –
полускрытое кронами небо.
Всё тянется к свету,
к теплу,
в золотые огни,
в горячий и зыбкий,
поющий над пламенем воздух.
Не веришь? –
Рукою
край неба слегка наклони –
и хлынут потоком в ладони
зелёные звёзды…
Казимир ЛИСОВСКИЙ
Подснежник
Там, на опушке, где валежник,
Лежит в оттаявшей траве,
Пробился
маленький подснежник,
Под стать весенней синеве.
Он много дней
под снегом пробыл,
И крохотному невдомёк,
Что это от него сугробы
Бежать пустились наутёк.
Он стынет на ветру жестоком,
Он вслух мечтает о тепле,
Ему чертовски одиноко
И неуютно на земле!
Но в каждом,
вероятно, с детства
Дух любопытства заключён.
Решившись робко оглядеться,
Себя увидел он в соседстве
Таких же крохотных, как он.
И, плаксунишка, недотрога,
Он, прячась от стыда в траву,
Вдруг улыбнулся.
- Света много,
Кругом друзья, и я – живу!
Берёзка
Крохотная, сквозная.
С тундрой вступая в спор,
Она не напоминает
Стройных своих сестёр.
Она на них не похожа
Ни ростом, ни красотой,
Ни тёмного цвета кожей,
Ни редкой, скупой листвой.
И вёсны её не греют,
И вместо земли гранит…
Она над рекой Тореей
Былинкой малой стоит.
Но как глубоко, упорно,
Тоненьки и густы,
Вплелись её нити-корни
В серого мха пласты.
А ну-ка, полярный ветер,
Попробуй её сломать!
Она за себя на свете
Сумеет всегда постоять.
Ягель сухой и жёсткий.
Тундра в седом дыму…
Молча дивлюсь, берёзка,
Мужеству твоему.
* * *
Вблизи Енисея,
где кедры шумят,
Где зори рассветные алы,
Тайги тишину вековую хранят
Седые, высокие скалы.
Там гордый девиз
зажигая во мгле,
В сражениях пятого года,
Какой-то смельчак
написал на скале
Заветное слово «Свобода».
Хотели жандармы
убить смельчака,
Отправили в гиблую ссылку.
Но слово зажглось
не на день - на века!
Звучало призывно и пылко.
Оно закалилось в дыму и в огне
На долгие-долгие годы.
И мы в Октябре
пронесли по стране
Заветное слово «Свобода».
Вблизи Енисея,
где кедры шумят,
Где зори рассветные алы,
Тайги тишину вековую хранят
Седые, высокие скалы.
Там стелется низко
туман по земле,
Там славой родного народа
Пылает на самой высокой скале
Заветное слово - «Свобода»!
Юрий НАТАЛУШКО
* * *
От превратностей судьбы
Убегу я на Столбы.
Громко сказано, конечно,
Просто, я пройдусь беспечно
В направленье к дивным скалам,
А точней, до Перевала,
Чтоб, осилив этот путь,
Ковш здоровья зачерпнуть,
И набраться вновь азарта
В светлый день второго марта.
По ущ