Александр Дюма
Сальтеадор
Текст предоставлен правообладателем. https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3950545
Аннотация
Прекрасный роман о приключениях бесстрашного разбойника Сальтеадора. Действие происходит в начале XVI века в Испании.
Сын благородного сеньора Фернандо де Торрильяса выходит на тропу разбоя. Его шайка славится своей дерзостью и наводит ужас на всю Испанию. Но что вынудило Фернандо восстать против закона и превратиться в грозного Сальтеадора? Что скрывает его семья? Какие тайны хранит его сердце?
Король отдает приказ схватить разбойника во что бы то ни стало. Сальтеадора ждет неминуемая смерть… Только вмешательство двух влюбленных в юношу красавиц может спасти его…
Александр Дюма
Сальтеадор
I
Сьерра‑Невада
Среди горных цепей, пересекающих Испанию от Бильбао до Гибралтара и от Аликанте до мыса Финистерре, Сьерра‑Невада, несомненно, самая живописная и поэтичная: там все дышит историей. Это продолжение Сьерра‑де‑Гуаро, отделенное от нее лишь прелестной долиной, откуда берет начало маленькая река Орхива, впадающая в море между Альмуньекаром и Мотрилем. Там до сих пор все осталось арабское: нравы, костюмы, названия городов, памятники, ландшафты, хотя мавры вот уже как два с половиной века покинули королевство Альмохадов[1].
Дело в том, что эта земля, доставшаяся маврам из‑за измены графа Хулиана, была землей обетованной для сынов Пророка. Расположенная между Африкой и Европой, Андалусия переняла красоту одной «соседки» и богатство другой, не разделив их недостатков; ее роскошная растительность, орошенная чистыми водами, стекающими с Пиренеев, не знает ни палящего солнца Туниса, ни сурового климата России. Привет тебе, Андалусия, сестра Сицилии! Вы, счастливые обитатели Севильи, Гранады и Малаги, живите, любите, умирайте так же весело, как если бы вы жили в Неаполе!
|
|
Мне приходилось видеть в Тунисе мавров, владевших ключами от домов, которые принадлежали в Гранаде их предкам. Они получили эти ключи в наследство от своих отцов и думали завещать их своим детям. Они были уверены в том, что когда‑нибудь их дети вернут себе город и найдут на его улицах дома, в которых жили их деды, нисколько не изменившимися за те двести сорок четыре года, что прошли с 1610 по 1854 год. Численность их народа, однако, уменьшилась за это время с пятисот тысяч до восьмидесяти тысяч. Счастливый обладатель ключа наверняка открыл бы дверь пустого дома, беспечные обитатели которого не потрудились даже сменить замок. Действительно, ничто испанское не укоренилось на этой земле, где растут пальмы, кактусы и алоэ; даже дворец, который начал строить благочестивый Карл V, чтобы не селиться в жилище эмиров и халифов, над которым возвышалась Альгамбра[2], не смог подняться под насмешливым взглядом своего соперника выше первого этажа.
Королевство Гранады – последний пережиток владычества арабов в Испании – простиралось по берегу Средиземного моря от Тарифы до Альмасарона на сто двадцать миль и на тридцать пять – сорок миль от Мотриля до Хаэна в глубь страны. Кроме того, оно славилось такими шедеврами искусства и достижениями цивилизации, о которых нашим современникам оставалось только мечтать. Сьерра‑де‑Гуаро и Сьерра‑Невада отсекают две трети этой страны.
|
|
С высочайшей вершины Муласена видны были границы Гранады. На юге – Средиземное море, необъятная голубая скатерть, простирающаяся от Альмунекара до Алжира, на севере – долина Гранады, бесконечный зеленый ковер, расстилающийся от Уэльмы до Карденьяса. А на западе и востоке – бесконечная горная цепь с заснеженными вершинами, каждый изгиб которой кажется внезапно замерзшей волной океана, стремящейся ввысь.
У подножия этих снежных волн, справа и слева от моря льда, раскинулись горы меньшей высоты, постепенно переходящие в холмы. Они поросли лишайником, красноватым вереском, мрачными елями, зелеными дубами, желтеющими пробковыми деревьями, а также деревьями других пород с листвой всевозможных оттенков. Между ними зеленеют лужайки, покрытые, точно ковром, кустами ежевики, фисташника и мирт.
В настоящее время три дороги – из Мотриля, Велес‑Малаги и Малаги – прорезают заснеженную сьерру[3]и ведут от берега моря в Гранаду: первая – через Хаэн, вторая – через Алькасин, а третья – через Кольменар. Но в те времена, о которых пойдет повествование в нашем рассказе, в начале июня 1519 года, этих дорог еще не существовало, вернее, они представляли собой едва заметные тропинки, по которым невозмутимо пробирались беспечные арриеро[4]и их мулы. Эти дорожки редко пролегали по ровным местам, чаще они тянулись по ущельям и возвышенностям, то опускаясь, то поднимаясь, будто нарочно испытывая терпение путешественников.
Время от времени узкая лента тропинки огибала какую‑нибудь скалу, напоминавшую гигантский египетский пилон[5], – и тогда путешественник со своим беззаботным мулом свешивался над пропастью, устремляя вниз испуганный взгляд. Дорога становилась все круче, и нога человека или мула рисковала оступиться на этих блестящих и скользких, как мрамор, камнях, шероховатости которых сгладились благодаря проходившим по ним караванам.
|
|
Правда, как только удавалось миновать это орлиное гнездо, носившее имя Альхамы, идти становилось легче, и путники попадали в долину Хаэны, если они направлялись из Малаги в Гранаду через более простой спуск. Преодолев все эти препятствия, путник, однако, не чувствовал себя в безопасности, хотя, конечно, теперь опасность была менее ощутима, но все еще присутствовала в сознании. Ни справа, ни слева не было пропастей, дорогу окружали густые заросли кустарника, но то здесь, то там попадались кресты со зловещими надписями. Эти кресты отмечали могилы путешественников, убитых бандитами. В то неспокойное время они заполонили горы Кордовы и Гранады, то есть Сьерру‑Морену и Сьерру‑Неваду.
Надписи, покрывавшие эти кресты, не оставляли никакого сомнения в причине смерти тех, кто покоился под ними. Проезжая по этим землям после тех путешественников, с которыми через несколько мгновений познакомятся наши читатели, три века спустя, мы видели подобные кресты и списали с них мрачные и вовсе не вселяющие в путников успокоения слова:
«Здесь убит путешественник.
Молитесь о его душе».
«Здесь убиты отец и сын.
Они покоятся в одной могиле.
Да прибудет с ними милосердие Божье».
Но чаще встречаем другое: «Aqui mataron un hombre»[6]. Это подобие кладбища растянулось на полторы‑две мили, во всю ширину долины. Далее, перебравшись через ручеек, который, обогнув деревню Касен, впадал в Хениль, путники оказывались в другой части гор. Они были менее суровы, чем первые, и легче проходимы. Тропинка, миновав узкие места и остроконечные скалы, теперь терялась в необъятном сосновом бору. Путник чувствовал, что вступает в более спокойную местность. Мили полторы дорога шла в тени леса, а затем глазам путешественника открывался райский уголок. К нему вел пологий спуск – зеленый ковер, испещренный желтыми благоухающими цветами дрока и красными ягодами толокнянки, очень похожими на землянику; вкус этих ягод скорее напоминает банан, нежели ту прекрасную ягоду, на которую они похожи. Достигнув этого места, путник мог облегченно вздохнуть: он оставил позади двойную опасность – разбиться, скатившись в пропасть, или быть убитым бандитами.
Слева от дороги, в четверти мили от нее, возвышалось точно построенное из меловых камней маленькое строение, одновременно походившее и на таверну, и на крепость. Террасу этого сооружения окружал парапет с прорезанными в нем амбразурами, дверь была обита железом. Над ней был нарисован смуглый мужчина с черной бородой и тюрбаном на голове. В руке он держал скипетр. Под портретом красовалась следующая надпись: «Al Rey Moro»[7].
Хотя из этой надписи вовсе не следовало, что мавританский король, под покровительством которого стала процветать таверна, был последним властелином Гранады, – это было очевидно всякому человеку, даже совершенно чуждому искусства. Художник явно старался изобразить сына Зорая, Абу Абала, прозванного Аль‑Закиром, которого Флориан сделал одним из главных персонажей в своей поэме «Гонсальво де Кордова»[8], наделив его именем Боабдила[9].
Наша поспешность и желание пустить лошадь галопом, чтобы поскорее добраться до таверны, – что, впрочем, вполне отвечало привычкам путешественника, – помешали нам обратить внимание на особу, достойную отдельного описания, хотя ее и окружала очень скромная обстановка. Эта девушка сидела в тени старого дуба, за небольшим холмом, где ее сложно было сразу заметить. Ей было лет семнадцать‑восемнадцать, некоторыми чертами она походила на мавританку, но в то же время в ней можно было увидеть и представительницу европейских народностей, что только делало честь ее внешности. Она, вероятно, происходила от смешения двух рас и представляла собой как бы промежуточное звено, редкое сочетание жгучей обольстительности южной женщины с нежной красотой девы севера. Волосы ее были так черны, что напоминали крыло ворона; они обрамляли чудный овал ее лица, преисполненного необычайного достоинства. Ее большие голубые глаза были подобны цветам барвинка, их оттеняли такие же черные, как ее волосы, ресницы и брови. Ее алые губы напоминали цветом вишню, а белоснежные зубы могли бы соперничать с жемчугом. В каждом изгибе ее шеи проглядывала лебединая грация, гибкий стан походил на колеблющийся над озером тростник или на качающуюся от ветра пальму на оазисе, босые ноги отличались маленьким размером и красотой формы. Такова была внешность особы, на которую мы решили обратить внимание читателя.
Костюм девушки казался весьма причудливым. Ее голову украшал венок из жасмина, сорванного в саду у описанного нами домика; темно‑зеленые листья и иссиня‑черные плоды жасмина чудесно гармонировали с блеском ее волос. На шее у девушки висела цепь, составленная из плоских колец, продетых одно в другое и отбрасывавших желтые, как пламя, отблески. Платье необычного покроя было сшито из шелковой материи с блестящими полосками, какую раньше ткали в Гранаде и какую до сих пор ткут в Алжире, Тунисе и Смирне. Ее талию стягивал пояс с золотой бахромой, такие пояса в наше время надевают элегантные молодые испанцы, исполняя серенады в честь дам сердца. Если бы платье и пояс были новыми, то они, пожалуй, резали бы глаз яркой расцветкой, столь любимой арабами и испанцами, но от долгого ношения краски смягчились и обрели прелестный оттенок, который порадовал бы даже Тициана[10], а позднее заставил бы трепетать от радости и сердце Веронезе[11].
Что особенно поражало в этой девушке, – хотя в Испании подобная странность более понятна, чем где бы то ни было, – так это роскошь одежды по сравнению с простотой ее работы. Она пряла, сидя на большом камне в тени громадного зеленого дуба, у подножия одного из мрачных крестов, опустив ноги в серебристый ручей. Около нее, прыгая по скалистым уступам, грызла горькую кору ракитника жизнерадостная козочка – смелое и подвижное животное, обычный спутник бедняков, согласно Вергилию. В левой руке девушка держала веретено, а правой вытягивала нить. Поглядывая на свои ноги в водах струящегося ручья, она вполголоса напевала какой‑то мотив. Он полностью отражал ее мысли и был отголоском никому неведомых звуков, рождавшихся в глубине души.
Время от времени красавица прерывала свое пение и работу, чтобы позвать козочку по‑арабски и приласкать ее. Всякий раз, когда козочка слышала «maza», она встряхивала головой, звеня серебряным колокольчиком, и снова принималась щипать траву. Вот какие слова тихо и монотонно напевала пряха (впоследствии мы слышали их в долинах Танжера и в горах Кабилии):
Моя обожаемая Гранада!
В поясе из золота
Будь навеки моей женой!
Возьми в приданое в моей Кастилии
Три монастыря с их оградами,
Три крепости с их бастионами,
Три города с их башнями!
Перерой, если тебе нравится,
Ларчик андалусских драгоценностей,
Дарованных мне Богом.
Если же по прихоти
Прельщает тебя Хиральда[12]–
Отнимем Хиральду у недовольной Севильи.
А что скажет Севилья,
Что скажет Кастилия
Через век или сейчас?
О Гранада! Не все ли равно!
Пусть их ветер унесет!
Гранада, отопри мне дверь,
Я – король, дон Фернандо!
Тут девушка подняла голову, чтобы позвать козочку, но едва она произнесла «maza», как вдруг застыла и устремила взор на дорогу, ведущую из Альхамы. На горизонте появился всадник на андалусской лошади. Он быстрым галопом спускался по склону горы, местами тенистому, местами освещенному солнцем.
Пряха еще на мгновение задержала на нем взгляд и снова принялась за работу, рассеянно вытягивая нить и делая вид, что не обращает внимания на приближающегося всадника. Но, когда он оказался поблизости, она начала четвертый куплет песни, в котором заключался ответ королю дону Фернандо.
О, король дон Фернандо, я тебя люблю!
Но – фатальное проклятие! –
Мой властелин, деспотичный мавр,
Держит взаперти меня,
Бедную коронованную пленницу,
Закованную в золотые цепи,
В своей башне под серебряным ключом.
II
El correo d’amor [13]
Пока пряха пела последний куплет, всадник успел настолько приблизиться к ней, что, подняв голову, она смогла хорошо рассмотреть его костюм и черты лица. Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти, в шляпе с широкими полями, с пером огненного цвета, то стелившимся по полям шляпы, то развевавшимся в воздухе от ветра. Из‑под его головного убора, оставлявшего бо`льшую часть лица в тени, сверкали красивые черные глаза, с одинаковой легкостью загоравшиеся как пламенем гнева, так и огнем любви. Помимо прочего, всадника отличали прямой нос прекрасной формы, слегка приподнятые усы и великолепно очерченные губы.
Юноша, несмотря на жару, или, вернее, из‑за жары, накинул плащ, скроенный подобно американскому пончо с отверстием для головы в середине; он почти целиком скрывал всадника. Под этим плащом из сукна огненного цвета, который вокруг шеи был расшит золотом под стать перу на шляпе, таился, судя по всему, весьма элегантный костюм – на это указывали выглядывающие из‑под плаща рукава и ленты шаровар.
Что же касается лошади, с которой всадник будто составлял единое целое, то это было статное животное лет пяти‑шести, с круто выгнутой шеей, с развевающейся гривой и с длинным хвостом – одним словом, той прекрасной масти, которую ввела в моду последняя кастильская королева Изабелла. Удивительно, как только всадник и лошадь, обладавшие столь пылким темпераментом, миновали опасные переходы, не скатившись в одну из пропастей Алькасина или Альхамы! Недаром одна мудрая испанская пословица гласит, что у пьяных и у влюбленных свои боги‑покровители.
По правде сказать, наш всадник не был похож на пьяного, но на влюбленного походил как две капли воды. Об этом свидетельствовал и тот факт, что всадник промчался мимо нашей девушки, не взглянув на нее и, вероятно, даже не заметив ее, а между тем перед этой красавицей остановился бы даже сам король дон Карлос, умный и сдержанный, несмотря на свои девятнадцать лет. Подняв голову и посмотрев вслед промчавшемуся всаднику, девушка прошептала: «Бедный мальчик!.. Как жаль!»
Отчего же она жалела путника? На какую настоящую или будущую опасность она намекала? Мы, вероятно, узнаем это, проводив нашего всадника до венты[14]«Король мавров».
Чтобы достичь венты, куда так спешил всадник, ему надо было миновать несколько небольших холмов, вроде тех, на котором сидела не замеченная им девушка. Между этими возвышенностями, прорезая густые заросли кустов мирта и мастиковых деревьев, извивалась дорога шириной в восемь‑десять футов, не больше; рядом с ней стояли два‑три креста, предупреждавшие о том, что соседство с вентой вовсе не избавляло незадачливых путешественников от обычных опасностей. Путники, следовавшие этой дорогой, где погибло столько людей, должны были обладать стальным сердцем, как у первых мореплавателей. Приближаясь к этим мрачным местам, наш всадник ограничился только тем, что проверил, висит ли его сабля сбоку, а пистолеты – у седла. Машинально осуществив эти действия, он, не теряя спокойствия, продолжил опасный путь, пустив лошадь галопом.
Взобравшись на вершину горы, юноша нетерпеливо приподнялся на стременах, чтобы поскорее увидеть венту. Разглядев ее наконец, он пришпорил лошадь, и та помчалась вперед со скоростью вихря, словно желание услужить всаднику прибавляло ей сил. Всадник почти не обратил внимания на дорогу, так как стремился поскорее добраться до венты, и это возымело свои последствия.
Молодой человек не заметил, что в кустах, покрывавших обочины дороги на протяжении четверти мили, притаился десяток людей, которые осторожно поддерживали фитили штуцеров[15], лежавших возле них на земле. Подпустив всадника поближе, сидевшие в засаде разбойники подняли головы и, опираясь на колено, взяли дымящиеся штуцера, затем, немного приподнявшись, поднесли приклады к плечу. Бандиты, заметив, с какой поспешностью едет всадник, тихо говорили друг другу, что, достигнув венты, он обязательно там остановится. Они решили не выдавать себя пальбой на дороге и подстеречь какой‑нибудь караван, от которого могло быть гораздо больше наживы, чем от одинокого путника, как бы ни был он богат и знатен.
Порой путешественники оказывались неосмотрительны и предпочитали, рискуя собственной жизнью, защищать свои кошельки. Тогда бравые грабители приветствовали таких путников наведенными на них штуцерами и обращались к ним со внушающей ужас фразой, одинаковой на всех языках и у всех народов: «Кошелек или жизнь!» Если путники продолжали упорствовать, то бандиты, засевшие в кустах, расправлялись с ними, а потом, как добрые христиане, водружали над ними кресты.
Вероятно, мысль об этой опасности и пришла в голову девушке, когда она увидела красивого юношу на коне. Вздохнув, она произнесла: «Как жаль!» Но, как мы уже сказали, люди, сидевшие в засаде, совершенно не обнаружили своего присутствия.
Подобно охотникам, снимающимся с места, если дичь прошла мимо них, некоторые из лежавших в кустах разбойников приподняли головы, а потом встали и вышли из леса вслед за путником. Они направились к венте, во двор которой стремительно въехал всадник.
Во дворе стоял слуга, готовый принять поводья лошади.
– Ячменя для моего коня! Стакан хереса для меня! И роскошный обед для моих друзей, которые прибудут чуть позже!
Не успел путешественник произнести все это, как из окна выглянул хозяин, а у ворот появились грабители. Хозяин обменялся с последними многозначительным взглядом. В глазах у разбойников читалось: «Хорошо, что мы его не остановили!», а у хозяина – «Прекрасная работа!» Пока ничего не подозревавший всадник отряхивал дорожную пыль с плаща и сапог, хозяин обратился к нему с приглашением:
– Входите, сударь! Хоть вента «Король мавров» и стоит в горах, мы, слава богу, не терпим лишений! Наши кладовые ломятся от дичи! В них есть все, кроме зайца. На огне – солянка, к тому же кое‑что было приготовлено еще вчера. А если вы немного подождете, то я смогу предложить вам свежую дичь: один из моих друзей отправился выслеживать медведя, спустившегося с гор, чтобы полакомиться моим ячменем.
– Какое соблазнительное предложение! Однако нам некогда ждать возвращения твоего охотника.
– Как бы там ни было, я постараюсь угодить вам, сударь.
– Да уж, постарайся, будь добр. Сеньора, посланником которой я являюсь, – настоящая богиня, питающаяся только ароматами цветов и утоляющая жажду утренней росой! Приготовь для нее самое лучшее из того, что у тебя найдется, и покажи мне, в какой комнате ты думаешь ее принять.
Хозяин открыл дверь в большую чистую комнату с белыми занавесками на окнах и дубовыми столами.
– Вот в этой, – сказал он.
– Хорошо, – ответил довольный путешественник, – налей мне стакан хереса да посмотри, дали ли моей лошади ячменя. И нарви в саду лучших цветов.
– Будет исполнено, – отозвался хозяин. – Сколько приборов?
– Два – для дамы и ее отца. Слуги пообедают в кухне после господ. Да не скупитесь на вино!
– Не беспокойтесь, сударь, когда приказывают так, как вы, можно быть уверенным, что все будет сделано быстро и хорошо!
И как бы в подтверждение своих слов хозяин поспешно вышел и закричал:
– Эй, Хиль, два прибора! Педро, дали ли лошади ячменя? Амапола, беги в сад и нарви цветов!
– Отлично, – прошептал всадник, улыбнувшись, – теперь мой черед.
Молодой человек снял с цепочки маленький шарик из ажурного золота величиной с голубиное яйцо, висевший у него на шее, открыл его и положил на стол. Затем юноша сходил в кухню за горящим угольком, положил его в золотой шарик и бросил на уголек шепотку какого‑то порошка. В следующий миг по зале распространилось благоухание, подобное тому, которое ласкает обоняние всякого, кто входит в комнату арабской женщины. В это мгновение появился хозяин. В одной руке он держал поднос со стаканом хереса, а в другой – только что откупоренную бутылку. За ним шел Хиль со скатертью, салфетками и стопкой тарелок и Амапола с огромной охапкой ярких андалусских цветов. Таких во Франции не встретишь, так что их названия мне неизвестны.
– Сделай букет из лучших цветов, а остальное отдай мне, – сказал юноша.
Амапола выбрала лучшие цветы и, составив букет, спросила у него:
– Хорошо ли?
– Прекрасно, – ответил путешественник, – теперь перевяжите его.
Девушка стала оглядываться в поисках какой‑нибудь ниточки, тесемки или веревки. Тогда юноша вынул из кармана красную с золотом ленту, очевидно, припасенную как раз для такого случая, и разрезал ее кинжалом. Затем молодой человек передал отрезанную часть Амаполе. Девушка перевязала букет и по приказанию путешественника положила его на одну из тарелок.
Оставшиеся цветы юноша разбросал по полу – от двери до стола. Таким образом, у него получилась дорожка вроде той, которую делают для подносителей святых даров в день праздника Тела Господня. Затем молодой человек позвал хозяина и дал ему золотую монету со словами:
– Вот, возьми за беспокойство, которое я тебе причинил.
Тот поклонился.
– И еще, – продолжал путешественник, – если дон Иниго Веласко де Гаро спросит тебя, кто заказал обед, скажи, что имя этого человека тебе неизвестно. Если же донья Флор поинтересуется, кто усыпал ее путь цветами, кто приготовил букет, кто закурил благовония, ты ответишь, что это сделал ее посол любви, дон Рамиро д’Авила. – И, быстро вскочив на своего прекрасного коня, которого слуга держал под уздцы, он в один миг очутился за воротами венты и помчался по направлению к Гранаде.
III
Дон Иниго Веласко де Гаро
Девушка с козочкой сидела за одним из окружающих венту холмов, а потому не могла видеть ни того, как юноша въехал во двор венты, ни того, как он покинул ее. Она прислушивалась, не донесется ли до нее какой‑нибудь шум, и несколько раз отрывалась от работы и устремляла вдаль вопрошающий взор, словно удивляясь тому, каким образом такой богатый и красивый молодой человек смог благополучно миновать все опасности.
Вполне естественно, что, оставаясь на своем месте и не слыша разговора путешественника с хозяином гостиницы, девушка не подозревала о том, из каких побуждений хозяева венты отпустили целым и невредимым посла любви прекрасной доньи Флор.
К тому же как раз в тот момент, когда дон Рамиро д’Авила, отдав все распоряжения для того, чтобы вента «Король мавров» достойным образом приняла дона Иниго Веласко и его дочь, выехал со двора и направился к Гранаде, – цыганка увидела приближавшийся караван, который разбился на три части. Авангардом служил элегантный гоффурьер[16]из штата дона Иниго Веласко. Он появился на западном склоне холма: одежда его походила и на ливрею, и на военный мундир, напоминавший форму полевых сторожей, что были слугами в мирное время и превращались в солдат в часы опасности. Сбоку у него висел щит, в руках он держал прямо, как копье, оперев приклад о колено, мушкет, тлеющий фитиль которого не оставлял сомнений в том, что в случае нападения караван сумеет постоять за себя.
Корпус армии, отставший шагов на тридцать от авангарда, состоял из старика шестидесяти – шестидесяти пяти лет и девушки лет семнадцати или восемнадцати. Наконец за ними, на таком же расстоянии, на каком обычно идет человек, освещающий дорогу, шел арьергард, состоящий из двух слуг со щитами и дымящимися мушкетами. Итак, всего было двое господ и трое слуг.
Потому как слугам в нашей истории отведена второстепенная роль, а главные роли должны разыграть господа, то мы позволим себе пренебречь слугами Нуньесом, Комаско и Торрибио, чтобы обратить внимание читателя на дона Иниго Веласко и его дочь донью Флор.
Как мы уже сказали, дон Иниго Веласко был стариком лет шестидесяти – шестидесяти пяти, хотя слово «старик», пожалуй, не подходит человеку пожилому, но еще крепкому телом. И правда, по его бороде с небольшой проседью и по волосам, что он укладывал, подражая Филиппу Красивому и Фердинанду Католику, в которых едва проглядывала седина, ему можно было дать самое большее лет пятьдесят – пятьдесят пять. Между тем он не мог скрыть свой возраст, так как в пору блестящей молодости оставил не один глубокий след в истории своей страны.
В тридцать лет дон Иниго Веласко, потомок одного из самых древних родов, наследник одной из самых богатых семей Кастилии, почувствовал жажду приключений. Он влюбился в девушку, на которой не мог жениться, так как отец доньи Мерседес де Мендо был врагом его отца, а их отцы, в свою очередь, тоже давно враждовали. Наставником дона Иниго Веласко был отец Марчена, один из первых отцов церкви, признавший, рискуя пойти вразрез со Священным Писанием, доказательство Христофора Колумба о шарообразности Земли, – и дон Иниго Веласко, не столько по убеждению, сколько от отчаяния, тоже принял это учение и стал на защиту генуэзского мореплавателя.
Известно, что` пришлось вытерпеть при дворе католического короля этому гениальному человеку, в котором даже самые доброжелательные советники Изабеллы и Фердинанда видели мечтателя и сумасшедшего. Колумб безрезультатно представил у себя на родине, в Генуе, разработанный им проект. Согласно его убеждениям, направляясь на запад, можно было открыть государство Китай, о существовании которого говорил еще его предшественник Марко Поло.
Хуан II Кастильский оттолкнул от себя путешественника, предательски подослав к нему лоцмана, чтобы сорвать бессмысленную, по общему мнению, экспедицию. Тогда Колумб обратился к королю арагонскому Фердинанду и к королеве кастильской Изабелле, предлагая обогатить Испанию не городом, не провинцией, даже не государством, а целым Новым Светом. Восемь лет прошло в бесплодных просьбах и тщетных попытках. Но, к счастью для знаменитого генуэзца, жизнь и приключения которого не раз становились наглядным примером своенравия судьбы, Провидению было угодно, чтобы в то время, когда он хотел отправиться в плавание, совпавшее с падением калифов в Испании, племянник ближайшей подруги королевы безнадежно влюбился.
Мы смиренно просим прощения у любви, которую привели здесь как столь незначительную причину. Но, раз мы назвали причину, укажем и последствия. Племянником этим был дон Иниго Веласко, князь де Гаро, а теткой его – маркиза Беатриса де Мойя. Надо принять во внимание, что маркиза де Мойя была нежнейшим другом и поверенной королевы Изабеллы. Мы упоминаем об этом намеренно, чтобы вскоре к этому вернуться.
Что касается Веласко, то он решил свести счеты с жизнью и не был убит только потому, что смерть обходила этого смельчака стороной. Он неизменно оказывался в первых рядах во время войн, которые вели католические короли против мавров, принимал участие в штурме крепостей Ильоры и Моклина, таких неприступных укреплений столицы, что их называли глазами Гранады; осаждал Велес, когда Абу‑Абдуллах пытался снять осаду с этого города и был отброшен с ужасными потерями; содействовал взятию Хибальфара, который был в конечном счете предан разграблению. Он был под стенами столицы Бобадильи, когда, по испанской поговорке, съели гранат по зернышку, покорив все государство, город за городом; католические короли окружили старую часть города, подойдя к ней со стороны новой его части. Последнюю, с ее валами, церквями и домами, они назвали Санта‑Фе, в знак надежды и решимости не прекращать блокаду Гранады до тех пор, пока она не сдастся.
Гранада пала 25 ноября 1491 года, в 897 год хиджры[17]магометанского летоисчисления, в 22‑й день лунного месяца Могаррема[18]. Колумб вернулся к бурной деятельности после восьми лет ожидания, король Фердинанд и королева Изабелла окончили дело, начатое Пелагом семь веков назад: они покорили неверных Испании. Конечным исходом экспедиции Колумба должно было стать обращение неверных Нового Света. Для этого требовались только две каравеллы – морских судна, сто человек экипажа и три тысячи крон.
Помимо защиты интересов религии, Колумб обещал материальную выгоду в виде неистощимых золотоносных россыпей и залежей драгоценных алмазов. Как же было скупому Фердинанду и благочестивой Изабелле не поддержать это предприятие, казавшееся выгодным с материальной и духовной точки зрения, если допустить существование этого неизвестного мира. Сейчас мы расскажем, что мешало в этом деле Колумбу.
Христофор Колумб, подчеркивая значимость своего подвига, заранее требовал звание адмирала испанского флота, титул вице‑короля всех стран, которые он откроет, десятую часть того, что будет добыто в экспедиции, а также сохранение за его потомками всех титулов и почестей, которые будут ему присвоены.
Притязания его казались тем более преувеличенными, что Христофор Колумб – хотя он утверждал, что происходит от одной из самых знатных фамилий Пьяченцы, и написал королеве Изабелле, что если его назначат адмиралом, то он будет не первым адмиралом в своем роду, – что Христофор Колумб, повторяем мы, не мог представить доказательств своего благородного происхождения, а между тем при дворе распространился слух, что он был попросту сыном бедного ткача из Нерви.
Эти притязания возбудили, между прочим, негодование архиепископа гранадского Фердинанда де Талаверы, которому их католические величества поручили рассмотреть проект «генуэзского лоцмана» – так Христофора Колумба обычно называли при дворе.
Особенно задевал религиозные чувства Фердинанда де Талаверы тот факт, что Колумб требовал десятую часть добычи: эта часть составляла церковный доход под названием «десятина». Дела бедного Христофора Колумба складывались из рук вон плохо также потому, что остальные три его требования – о возведении в чин адмирала, присвоении титула вице‑короля и, наконец, наследственности этого титула, как это водится в королевской или княжеской семье, – задевали гордость Фердинанда и Изабеллы: властелины того времен не желали равняться с простыми смертными, а Колумб был беден, происхождение его темно, и рассуждал он с такой гордостью, будто уже носил золотую корону Гваканагари и Монтесумы.
В результате после оживленных прений в совете, где у Христофора Колумба было только два сторонника – сборщик податей в Арагоне дон Луис де Сант‑Анхель и директор финансов в Кастилии дон Алонсо де Квинтанилья, – предложение Колумба было решительно отвергнуто, к полному удовольствию короля Фердинанда, человека сомневающегося и прагматичного, и к большой печали королевы Изабеллы, одухотворенной и благородной женщины.
Что же касается врагов Колумба, а их у него при дворе было много, то они считали решение совета неизменным и были уверены, что навсегда отделались от назойливого мечтателя с его фантастическими обещаниями. Но они не приняли во внимание дона Иниго Веласко и его тетку, маркизу Беатрису де Мойя. Действительно, на другой день после того, как архиепископ дон Фердинанд де Талавера передал Колумбу отказ их католических величеств – отказ, который так старались отвратить дон Луис де Сант‑Анхель и дон Алонсо де Квинтанилья, не желавшие лишать бедного мореплавателя надежды, – донья Беатриса вошла в молельню королевы и удрученным голосом попросила у нее аудиенции для своего племянника.
Королева Изабелла, удивленная расстроенным видом своей подруги, внимательно посмотрела на нее, а потом спросила с той мягкостью в голосе, которая была ей свойственна в разговорах с близкими:
– Что ты сказала, дочь моя?
Так королева Кастилии обращалась порой к самым преданным своим подругам.
– Я имею честь просить ваше величество от имени моего племянника, дона Иниго Веласко, о прощальной аудиенции.
– Дон Иниго Веласко? – повторила королева, пытаясь вспомнить того, о ком шла речь. – Не тот ли это молодой капитан, что так отличился во время последней войны при штурме Ильоры и Моклина, блокаде Велеса, взятии Гибальфаро и во множестве других случаев?
– Да, это он! – радостно воскликнула донья Беатриса, гордая тем, что имя ее племянника пробудило у королевы подобные воспоминания. – Да, да, ваше величество, именно он!
– И ты говоришь, что он уезжает? – спросила королева.
– Да, ваше величество.
– В далекое путешествие?
– Боюсь, что так.
– Он покидает Испанию?
– Мне кажется, да.
– Почему же?
– Он как будто считает себя виновным в том, что не может больше оказать никаких услуг вашему величеству.
– А куда он направляется?
– Я думаю, – сказала донья Беатриса, – что королева разрешит ему самому ответить на этот вопрос.
– Чудесно, дочь моя, скажи, чтобы он вошел.
В то время как маркиза де Мойя направилась к двери, чтобы привести своего племянника, королева Изабелла, скорее по требованию этикета, чем из желания потрудиться, принялась за вышивку хоругви[19]в честь Святой Девы, заступничеству которой она приписывала счастливую сдачу Гранады, капитулировавшей, как известно, без кровопролития.
Минуту спустя дверь вновь отворилась – вошел молодой человек в сопровождении доньи Беатрисы и остановился, почтительно держа в руке шляпу, в нескольких шагах от Изабеллы.
IV
Изабелла и Фердинанд
Дон Иниго Веласко, которого мы только что представили нашим читателям как прекрасно сохранившегося старика лет шестидесяти – шестидесяти пяти, в эпоху взятия Гранады был красивым молодым человеком тридцати – тридцати двух лет, с большими глазами и длинными черными волосами. На его бледном лице запечатлелось меланхоличное выражение – след несчастной любви, так часто вызывающий участие в сердце женщины, будь она даже самой королевой. Лоб его пересекал ярко‑красный рубец. С годами и первыми морщинами он стал незаметным, но в то время рана его едва успела зажить и свидетельствовала о том, что он лицом к лицу сражался с маврами, чей палаш[20]и оставил кровавый след на его челе.
Королева часто слышала рассказы об этом юноше как об обольстительном кавалере и славном воине, но видела его впервые. Дон Иниго возбудил в ней двойной интерес: как племянник ее лучшей подруги и как кавалер, который так достойно сражался за короля и за веру.
– Вы дон Иниго Веласко? – спросила Изабелла, и в молельне воцарилось глубокое молчание, хотя там, кроме королевы и дона Иниго, находилось еще с десяток лиц, расположившихся рядом с королевой или поодаль от нее в зависимости от ранга.
– Да, ваше величество, – ответил дон Иниго.
– Я считала вас за rico hombre[21].
– И вы не ошиблись, ваше величество.