Эмиль Габорио
Убийство в Орсивале
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3946895
«Эмиль Габорио. Убийство в Орсивале»: MMB‑Text;
Оригинал:Émile Gaboriau, “Le Crime d’Orcival”
Аннотация
Французский писатель Эмиль Габорио – один из основателей и признанный мастер детективного жанра. Его романы переведены почти на все языки мира, ему подражали в своем творчестве такие великие авторы, как Роберт Льюис Стивенсон и Артур Конан‑Дойль.
Роман «Убийство в Орсивале» принес Габорио необычайную популярность. В нем он знакомит читателя с благородным и ловким месье Лекоком – настоящим гением сыска, который стяжал себе славу тонким чутьем и незаурядной предприимчивостью. Чтобы распутать дело, он без раздумий готов рискнуть жизнью. Тем более когда речь идет о страшном и загадочном убийстве…
Эмиль Габорио
Убийство в Орсивале
9 июля 186… года, в среду, Жан Берто и его сын, которых все в Орсивале знали как мелких воришек, поднялись в три часа утра, вместе с солнцем, и отправились на рыбную ловлю.
Подойдя к берегу реки, они сложили на землю свои рыболовные принадлежности, и Жан вошел в лодку, чтобы вычерпать из нее воду. Начав работать ковшом, он заметил, что одна из уключин в старой лодке, поврежденная веслом, готова была сломаться.
– Филипп! – крикнул он своему сыну, занятому распутыванием снастей. – Филипп! Притащи‑ка мне какой‑нибудь сучок починить уключину.
– Ладно, – ответил Филипп.
Но на всем берегу не росло ни одного дерева. Тогда молодой человек отправился к парку Вальфелю, находившемуся всего в нескольких десятках шагов от реки, и, не обращая внимания на запрещение статьей 394 Уголовного уложения, перелез через глубокую канаву, которая окружала имение графа Тремореля. Здесь он предполагал срезать ветку у плакучей ивы, которая свешивала свои ветви до самой воды.
|
|
Он уже было вытащил из кармана нож, воровато оглянувшись по сторонам, как тут же испугался и громко закричал:
– Папаша! Папаша!
– Чего тебе?
– Папаша, идите сюда, ради Христа, поскорее!
По тону голоса своего сына Жан Берто понял, что случилось нечто особенное. Он бросил свой ковш и побежал к парку.
Он также был перепуган тем, чего так испугался и Филипп.
У самого берега реки, в осоке и тростнике, плавал труп женщины. Ее длинные распущенные волосы переплетались с водорослями, а серое шелковое платье, все в лохмотьях, было испачкано грязью и кровью. Верхняя часть тела была погружена до самого дна, лицо было втиснуто в тину.
– Убийство! – проговорил дрожащим голосом Филипп.
– Это верно… – ответил Жан, – но кто же эта женщина? А что, если это сама графиня?
– Давайте посмотрим!
– Что ты, что ты, несчастная твоя голова! – воскликнул отец. – Разве можно прикасаться к убитому без начальства?
– Неужто нельзя?
– Я тебе говорю! Хлопот не оберешься!
– Не сбегать ли в полицию?
– Зачем? Нас же еще и обвинят!
– За что же, папаша?
– Как за что? Если мы отправимся к господину Куртуа, он же сам нас спросит, как и почему мы попали в парк Тремореля. Что тебе за дело до убитой графини? Найдут ее и без нас. Пойдем‑ка отсюда…
Но Филипп не шевелился. Склонив голову и взявшись рукой за подбородок, он размышлял.
– Ведь мы же не дикари! – сказал он наконец. – Надо дать знать. Скажем господину Куртуа, что мы попросту плыли в лодке и заметили это тело издалека.
|
|
Старик сопротивлялся, но, видя, что сын пойдет и без него, последовал за ним.
Они вновь перескочили через канаву и, оставив на траве свои снасти, со всех ног пустились к дому мэра Орсиваля Куртуа.
Весь дом еще спал, когда отец и сын Берто оглушительно застучали в дверь дома Куртуа.
Через довольно долгий промежуток времени в окошко нижнего этажа высунулся заспанный полуодетый слуга.
– Что вы тут делаете, негодяи вы этакие? – закричал он на них.
– Нам нужен господин мэр! – отвечал Жан Берто. – И как можно скорее! Разбуди его, Баптист, тебя от этого не убудет!
– Не убудет… Не убудет!.. – проворчал Баптист.
Через несколько минут их ввели к господину Куртуа, маленькому рыжему человечку, который был недоволен тем, что его так рано подняли с постели.
– Господин мэр, – начал Филипп, – мы с отцом пришли сообщить вам об одном страшном несчастье. У Треморелей совершено преступление.
Куртуа был знаком с графом. При этом сообщении он побледнел как полотно.
– Батюшки‑светы, – забормотал он, будучи не в силах скрыть свое волнение, – вы говорите, преступление?
– Да, мы сами видели мертвое тело, вот как вас сейчас. Может быть, это сама графиня.
Мэр в смущении поднял руки к небу.
– Но где? Когда? – спросил он.
– Сейчас, в парке. Мы хотели ставить верши и увидели…
– Это ужасно! Какое несчастье! Такая достойная женщина – и вдруг… Но это невозможно, вы ошиблись! Меня бы предупредили…
– Да глаза‑то у нас еще есть, господин мэр…
– Такое преступление – и вдруг в моем городе! Хорошо, что вы мне сказали. Сейчас я оденусь, и мы побежим… Подождите немножко! – Он подумал с минуту и позвал: – Баптист!
|
|
Слуга находился недалеко. Он подслушивал и подглядывал в замочную скважину.
– Чего изволите?
– Беги скорее к мировому судье, – приказал ему мэр, – не теряй ни секунды; скажи, мол, преступление, убийство! Пусть идет быстрее сюда! А вы, – обратился он к Берто и Филиппу, – подождите меня тут. Я сейчас оденусь.
Через четверть часа к мэру Орсиваля явился мировой судья, как его называли в округе – отец Планта.
– Говорят, убита госпожа Треморель? – спросил он еще в дверях.
– Да вот, болтают эти двое! – ответил ему мэр, успевший уже одеться.
– Это очень прискорбно, – сказал отец Планта. – Я послал за жандармским бригадиром. Он нас догонит.
– Так пойдемте! – ответил Куртуа. – Моя перевязь у меня в шапке.
И они пошли.
Филипп с отцом шествовали впереди, молодой человек – с готовностью услужить, а старик – мрачный, занятый своими мыслями.
– И только подумать, – вздыхал то и дело мэр, – только подумать, что мертвое тело – и вдруг у меня в общине, где о преступлениях сроду никто и не слышал!
И он подозрительно поглядывал на обоих Берто.
Дорога к замку Треморелей была довольно плоха и шла между стен футов в двенадцать высотой; с одной стороны тянулся парк маркиза Ланасколя, а с другой – громадный сад Сенжуаина. Когда мэр, мировой судья и Берто подошли к калитке Тремореля, было уже около восьми часов.
Мэр позвонил в довольно большой колокол.
Маленький двор, усыпанный песком, всего только в пять‑шесть метров, отделял жилье от калитки, но никто не вышел.
Тогда мэр позвонил сильнее, потом еще сильнее, затем уже изо всех сил, но все напрасно.
На противоположной стороне, у дачи госпожи Ланасколь, выходившей фасадом на дорогу, стоял кучер и чистил ваксой уздечку.
– Напрасно звоните, господа, – крикнул он. – В замке нет никого!
– Как – никого? – в удивлении спросил мэр.
– Дома остались одни только господа. Вся прислуга уехала еще вчера вечером с восьмичасовым поездом в Париж, на свадьбу к знакомому повару. Должны возвратиться с первым поездом сегодня. Меня тоже приглашали, да я…
– Батюшки‑светы! – перебил его Куртуа. – Значит, граф и графиня всю ночь оставались одни?
– Совершенно одни, господин мэр.
– Это ужасно!
Отец Планта стал терять терпение.
– Не век же нам здесь стоять! – сказал он. – Жандармы не идут… Пошлем за слесарем!
И уже Филипп приготовился за ним бежать, как послышались болтовня и смех. Пятеро человек, три женщины и двое мужчин, вышли из‑за угла.
– Ах, вот и они! – сказал кучер. – Прислуга из замка! У них должен быть ключ.
Со своей стороны слуги, видя у калитки собравшихся людей, сразу замолчали и ускорили шаги. Один из них даже побежал вперед. Это был лакей графа.
– Вы желаете видеть графа? – спросил он, поклонившись мэру и мировому судье.
– Пять раз звонили, чуть не оборвали звонок… – ответил ему мэр.
– Это удивительно… Хозяин всегда так чутко спит… Должно быть, он вышел…
– Эх ты! – воскликнул Филипп. – Их обоих убили!
Эти слова обескуражили слуг, настроение которых явно говорило о числе поднятых тостов в честь новобрачных.
А Куртуа в это время изучал внешность старика Берто.
– Убийство! – воскликнул лакей. – Это, наверное, из‑за денег! Узнали…
– Что? – спросил мэр.
– Граф вчера утром получил большие деньги!
– Да, да! – воскликнула горничная. – Много процентных бумаг! Барыня при мне говорила барину, что из‑за этих денег всю ночь глаз не сомкнет.
– А в котором часу вы вчера уехали отсюда? – спросил у прислуги мэр.
– В восемь часов.
– Вы отправились все вместе?
– Да!
– И не расставались всю дорогу?
– Ни на минуту!
– Вместе и вернулись?
Лакеи и горничные переглянулись.
– Все вместе, – отвечала словоохотливая горничная. – То есть нет. По прибытии в Париж, на Лионском вокзале, один из нас ушел. Это Геспен.
– Продолжайте, продолжайте!
– Да, сударь, он отправился один, сказав, что встретится с нами в Батиньоле, у Вельпера, на свадьбе.
– И вы видели его потом, этого Геспена?
– Нет, сударь. Я несколько раз за ночь справлялась о нем, и его отсутствие казалось мне подозрительным.
– А давно он служит в этом доме?
– С весны.
– К чему он был приставлен?
– Он был прислан из Парижа конторой «Любезный садовник» и присматривал за редкими растениями в оранжерее у графини.
– А… знал ли он о деньгах?
Лакеи и горничные многозначительно переглянулись.
– Да, да! – отвечали они хором. – В людской мы все долго об этом толковали.
– Да он мне лично говорил, – сказала словоохотливая горничная. – «Только подумать, сколько деньжищ лежит теперь у барина в шкафу! На всех бы нас хватило!»
Слушая с явным неудовольствием эти объяснения или, вернее сказать, сплетни, отец Планта занялся осмотром стены и калитки.
– Довольно, – сказал он к великому неудовольствию Куртуа. – Будет! Прежде чем продолжать этот допрос, надо еще установить преступление. У кого из вас ключ от калитки?
Лакей достал ключ, отпер калитку, и все вошли во двор. Пришли и жандармы. Мэр приказал бригадиру следовать за собой и поставил у калитки двух часовых, поручив им без его позволения никого не впускать и не выпускать из усадьбы.
И только после этого лакей отпер парадную дверь.
* * *
Если еще и рано было говорить о преступлении, то, во всяком случае, можно было судить о том, что у графа Тремореля произошло нечто необыкновенное. Бесстрастный мировой судья должен был сознаться в этом сразу при входе в переднюю.
Стеклянная дверь, ведущая в сад, была настежь растворена, и три стекла в ней были разбиты вдребезги. Клеенчатая дорожка, которая вела от двери к двери, была сбита, и на мраморных плитах виднелись крупные капли крови. У нижней ступени лестницы кровавое пятно было больше других, а на последней площадке остались брызги, на которые неприятно было смотреть.
– Ведите нас прямо туда, где вы заметили тело, – обратился мэр Куртуа к Берто.
Но отец Планта не позволил этого.
– Гораздо умнее и логичнее, – сказал он, – начать с осмотра дома.
– Превосходно – так же точно предполагал и я, – ответил мэр, ухватившись за совет мирового судьи, как утопающий за соломинку.
И он удалил всех, за исключением бригадира и графского лакея, который должен был служить проводником.
Пошли.
По всей лестнице виднелись капли крови. Кровь была также и на перилах лестницы, так что мэр Куртуа вдруг почувствовал ужас, когда испачкал ею руки.
На площадке первого этажа мэр спросил лакея:
– Скажите пожалуйста, ваши господа спали вместе?
– Да, сударь, – отвечал лакей.
– Где их спальня?
– Вот здесь, сударь.
И в эту же минуту лакей в ужасе остановился, указав на отпечаток кровавой руки на филенке двери.
Капли пота выступили на лбу бедного мэра. Бригадир – этот старый, еще крымский солдат – тоже, видимо, был взволнован. Один только отец Планта был спокоен, точно у себя в саду, и хранил хладнокровие.
– Надо решаться, – сказал он.
И он вошел в двери. Остальные последовали за ним.
Комната, в которую они вошли, не представляла собой ничего необычного. Это был будуар, обтянутый голубым сатином, с такого же цвета диваном и четырьмя мягкими креслами. Одно из кресел было опрокинуто.
Вошли в спальню.
В этой комнате был ужасный беспорядок. Не было ни одного предмета мебели, ни одной безделушки, которые не несли бы на себе следы тяжкой, свирепой, беспощадной борьбы между убийцами и жертвами.
Посередине комнаты лежал перевернутый маленький полированный стол, и вокруг него рассыпаны кусочки сахара, чайные ложки, осколки фарфора.
– Барин с барыней пили чай, – воскликнул лакей, – когда к ним проникли злодеи!
Все безделушки, стоявшие на камине, были сброшены на пол. Стрелки упавших часов остановились на 3 часах 20 минутах. Рядом с часами валялись лампы. Резервуары их оказались разбиты, и керосин из них вытек.
Полог с постели был сорван и сброшен прямо на кровать. Становилось ясно, что за драпировки хватались в отчаянии. Вся мебель перевернута вверх дном. Обивка на креслах вся была изрезана ножом, и из‑под нее торчал конский волос. Секретер разбит, его крышка оторвана и висит на одних только петлях, ящики выдвинуты и пусты. Зеркальный шкаф разбит вдребезги. На куски была разбита также и шифоньерка. У стола взломан замок, туалет ободран.
И повсюду кровь: на ковре, на обоях, на мебели, на занавесях и на постели.
Очевидно, граф и графиня Треморель долгое время отчаянно защищались.
– Посмотрим в других местах, – сказал мировой судья.
В других местах царил такой же беспорядок.
Кабинет графа был перевернут вверх дном. Убийцы действовали не отмычками, а прямо взламывали топорами. Очевидно, они были вполне убеждены в том, что их никто не услышит, так как требовались сильнейшие удары, чтобы расколотить на куски массивный дубовый письменный стол. Книги из библиотеки кучами валялись на полу.
В салоне и в курительной было то же. Диваны, кресла, кушетки изрезаны так, словно их рубили мечами.
Поднялись на второй этаж.
Здесь, в первой же комнате, около шкафа, за который принялись было, но все‑таки не сумели открыть, нашли дровяной топор, который лакей опознал как хозяйственный инвентарь.
– Теперь понятно все, – обратился к мировому судье мэр Куртуа. – Убийц было несколько, это очевидно. Совершив убийство, они обшарили весь дом, повсюду разыскивая деньги. Один из них был занят здесь взламыванием мебели, а двое других искали внизу. Затем они его окликнули, он поспешил вниз и, сочтя дальнейшие поиски бесполезными, оставил здесь этот топор.
– Я вижу все так, будто сам присутствовал при этом, – одобрил его бригадир.
В подвальном этаже, куда затем спустились представители власти, они увидели следующее.
Совершив преступление и найдя драгоценности, убийцы почувствовали необходимость подкрепиться. В столовой они нашли остатки ужина и съели все, что находилось в буфете. На столе, рядом с восемью бутылками из‑под вина и ликеров, стояли рядком пять стаканов…
– Их было пятеро, – проговорил мэр. – Прежде чем идти на поиски трупов, я хочу послать прокурору в Корбейль донесение обо всем, и через какой‑нибудь час сюда уже явится судебный следователь, который и исполнит все вместо нас.
Приказ был отдан, и на графском шарабане один из жандармов полетел во весь дух к прокурору.
После этого мэр и судья в сопровождении бригадира и обоих Берто отправились к реке. Чтобы добраться до берега, необходимо было идти по одной из двух аллей, огибавших газон. Злоумышленники, очевидно, по аллеям не шли, а бежали напрямик по траве. Их следы были еще ясно видны, а трава сильно притоптана и помята, точно по ней волокли что‑то тяжелое. Посреди газона виднелось нечто красное. Мировой судья пошел туда и поднял туфлю, в которой лакей признал обувь графа. Немного дальше нашли белый фуляровый платок, который, по словам лакея, граф носил на шее. Он был испачкан кровью.
Подошли к реке, к той самой иве, от которой Филипп хотел отрезать сучок, когда увидел перед собой труп.
Песок в этом месте был глубоко взрыхлен и изрыт ногами. Все указывало на то, что здесь произошла последняя борьба.
Куртуа понял, что эти следы очень важны.
– Не подходите никто! – скомандовал он.
И только он один да мировой судья приблизились к телу. Еще издалека они узнали в нем графиню.
Следовал вопрос: как она сюда попала?
Мэр предполагал, что, вывернувшись из рук убийц, она побежала от них, сама не зная куда. Они погнались за ней, перехватили ее здесь и, нанеся последние удары, бросили в воду.
Этой версией объяснялись следы на траве. А полоса, оставленная на примятой траве, доказывала, что труп графа убийцы куда‑то волокли по ней.
Куртуа говорил это с воодушевлением, стараясь втолковать свои выводы мировому судье, но отец Планта его вовсе не слушал, а отвечал только кратко: да, нет, может быть.
Мэр лез из шкуры вон. Он куда‑то уходил, потом приходил, приглядывался к малейшим царапинам на земле. А потом вдруг внезапная мысль осенила его.
– Жан Берто! – воскликнул он. – Подойдите сюда.
Старый мародер повиновался.
– Вы сказали, – продолжал мэр, – что увидели тело с лодки?
– Да, господин мэр.
– Где она сейчас?
– Там, не видно за камышами.
– Ведите меня туда.
Всем присутствующим было видно, что это приказание смутило старика. Он вздрогнул, побледнел и с угрозой посмотрел на сына.
– Извольте, – отвечал он.
Нужно было опять вернуться к дому, но слуга предложил перелезть через ров.
– Так будет быстрее, – сказал он. – Я сейчас сбегаю за лестницей.
Через минуту он возвратился с ней, но едва только хотел ее установить, как мэр закричал ему:
– Остановитесь! Остановитесь!..
Ему бросились в глаза следы, оставленные на траве Берто по ту и по эту сторону рва.
– Что это такое? Очевидно, через ров перелезали, и очень недавно, так как следы еще свежие.
Подошли к лодке.
– Это та самая лодка, с которой вы ставили ваши верши?
– Да.
– Чем же вы действовали, однако? Ваши рыболовные снасти совершенно сухи. Эти весла и багор не видели воды уже двое суток.
Смущение отца и сына становилось все заметнее.
– Настаиваете ли вы, Берто, на том, о чем говорите? – продолжал мэр.
– Вполне.
– И вы, Филипп?
– Сударь, – заговорил молодой человек, – мы сказали правду.
– Правду! – иронично повторил Куртуа. – Тогда чем же вы объясните то, что увидели труп с лодки, когда на лодку‑то вовсе и не влезали? Об этом‑то вы и не подумали. Притом тело лежит так, что его невозможно, понимаете ли, совершенно невозможно увидеть со стороны реки. А сейчас потрудитесь объяснить, что это за следы на траве, которые я только что обнаружил, и кто это шел прямо от вашей лодки туда, где ясно видно, что через ров прыгали несколько человек?
Оба Берто опустили головы.
– Бригадир, – приказал мэр, – именем закона, арестуйте этих двоих господ и примите меры к тому, чтобы они не имели возможности общаться.
Филиппу, казалось, вот‑вот сделается дурно. Старый же Берто только пожал плечами и сказал своему сыну:
– Вот видишь? Я ведь говорил!
После этого мировой судья и мэр снова пошли в парк.
– И все‑таки мы еще не напали на след графа!.. – проговорил Куртуа.
* * *
Принялись вытаскивать труп графини. Мэр приказал принести две доски и с массой предосторожностей положить их на землю, чтобы драгоценные для следствия следы оказались в безопасности.
Увы! Это действительно была графиня Треморель, о доброте и красоте которой говорили по всей округе. Неужели же это ее некогда веселое лицо, ее когда‑то красивые глаза, ее чудные губы? Нет, от нее не осталось ничего. Распухшее, испачканное грязью и кровью лицо обезображено. Платье все изодрано. Вероятно, ее тащили за волосы…
В левой руке у нее был зажат кусочек драповой материи серого цвета, по всей вероятности оторванный ею от одежды убийц.
– Отнесем графиню в дом, – отдал распоряжение мировой судья. – А потом надо поискать и труп графа.
Лакей и бригадир, которые тоже вернулись сюда, сказали, что вдвоем им не донести, что нужно позвать на помощь слуг, оставшихся во дворе. Тотчас же горничные бросились в сад. Раздались ужасные крики, рыдания, причитания…
– Негодяи! Такую хорошую женщину! Такую добрую хозяйку!
Тело графини положили на бильярд в нижнем этаже, когда вдруг кто‑то объявил, что приехали судебный следователь и врач.
– Наконец‑то! – обрадовался Куртуа.
* * *
Мэр Орсиваля и мировой судья тут же бросились навстречу судебному следователю.
Господин Домини важно раскланялся с ними, точно никогда не был с ними знаком, и представил их сопровождающему его старичку лет шестидесяти.
– Доктор Жандрон, – сказал он.
Отец Планта пожал руку доктору, а мэр улыбнулся, а затем ввел гостей в гостиную, где собирался обо всем рассказать.
– Какое несчастье для моей общины это преступление! – обратился он к судебному следователю. – Какой позор! Теперь уже репутация Орсиваля погибла навсегда!
– В чем дело? – спросил его следователь Домини. – Посланный за мною жандарм не смог объяснить мне совсем ничего.
Тогда Куртуа подробно рассказал все, что ему удалось обнаружить, не упустив ни малейшей подробности. Он сообщил, как внешность Берто возбудила в нем подозрения, как он убедился в их лжи на месте преступления и как затем решил отдать приказ об их аресте.
Судебный следователь молчал, время от времени одобрительно покачивая головой.
– Вы действовали вполне резонно, господин мэр, – сказал он наконец. – Преступление тяжкое, но мы с вами, кажется, уже напали на следы виновных. Эти мародеры Берто и тот садовник, которого сейчас здесь нет, несомненно, имеют отношение к этому страшному преступлению.
– К несчастью, – сказал отец Планта, – этот самый Геспен, которого обвиняют, не такой дурак, чтобы возвратиться сюда.
– О, мы его найдем! – ответил Домини. – Перед отъездом я телеграфировал в Париж, чтобы сюда немедленно прислали сыщика. Вероятно, он скоро прибудет.
– А тем временем, – предложил мэр, – не желаете ли вы, господин следователь, осмотреть место преступления?
Следователь было поднялся, но потом раздумал и сел снова.
– Нет, – отвечал он. – До приезда сыщика не стоит. Интересно было бы узнать кое‑что о графе и графине Треморель. Что это были за люди?
Мэр воспрял духом.
– Я могу рассказать вам об этом лучше, чем кто‑нибудь другой, – быстро ответил он. – Ах, господин следователь, что это были за люди! Милые, очаровательные, любезные!.. Графу было тридцать четыре года, иногда на него нападала меланхолия, во время которой он не желал видеть никого, но вообще это был милый, вежливый, благороднейший человек, безо всякой спеси. В моей общине все его любили и уважали.
– А графиня? – спросил судебный следователь.
– Ангел! – воскликнул мэр. – Ангел земной! Бедняжка! Теперь вы видите только эти смертные останки. Разве можно догадаться по ним, что по своей красоте она была у меня в общине царицей!
– Граф и графиня были богаты?
– Вполне! Оба имели более двести тысяч франков годового дохода. Всего только пять или шесть месяцев тому назад, не имея склонности к сельскому хозяйству, граф продал свои земли и приобрел на них ренту.
– Давно они были женаты?
– С сентября прошлого года. Я был на их свадьбе. Всего только десять месяцев тому назад. Уже второй год, как умер бедный Соврези.
– Кто этот Соврези?
Отец Планта, который в это время с ожесточением грыз ногти, сидя в уголке, безучастный ко всему, вдруг вскочил с места.
– Соврези, – сказал он, – это первый муж госпожи Треморель. Мой друг Куртуа пренебрег этим фактом.
– Да ведь это же не относится к нынешнему делу! – возразил обиженный мэр.
– Виноват, – перебил его судебный следователь, – но это именно та деталь, которая, несмотря на свою незначительность и странность, может быть очень ценной для следователя.
– Незначительность… Странность… – проворчал мировой судья.
– Значит, вы не желаете, милостивый государь, – обратился к нему следователь, – разделить мнение господина мэра насчет супругов Треморель?
Отец Планта пожал плечами.
– Никакого мнения у меня нет, – ответил он, – живу я один, нигде не бываю, все это меня не касается. Только…
– Да ведь лучше меня никто не может знать их историю! – воскликнул Куртуа. – Я был принят в их доме, я имел с ними и служебные дела!
– И все‑таки вы рассказываете плохо, – сухо возразил отец Планта.
И так как следователь настаивал, то, к великому огорчению отвергнутого мэра, ему пришлось набросать в главных чертах всю биографию графа и графини.
Графиня Треморель, урожденная Берта Лешалью, была дочерью бедного сельского учителя.
Когда ей было девятнадцать лет, молва о ее красоте разнеслась уже далеко в округе, но, так как все ее приданое составляли ее голубые глаза и замечательные светлые волосы, женихов все‑таки не находилось.
И Берта уже по совету родных решила искать место учительницы, как вдруг судьба столкнула ее с одним богатым наследником, Соврези, который и пленился ею.
Клеману Соврези тогда было тридцать лет. Семьи у него не было, но зато он владел ста тысячами ливров годового дохода и прекрасными имениями, совершенно свободными от долгов.
Он тотчас же посватался к Берте, получил согласие и через месяц уже повенчался с ней, к великому изумлению местных кумушек.
– Какая глупость! – восклицали они. – Такой богатый – и вдруг взял вовсе без приданого!
Брак этот оказался очень счастливым. Берта обожала своего мужа, а Соврези так нежно относился к своей жене, что это могло бы даже показаться смешным.
Они жили очень широко. В Вальфелю у них были большие приемы. Когда наступала осень, не хватало комнат для приезжих. Экипажи их отличались великолепием.
Спустя два года Соврези как‑то привез из Парижа одного из своих старинных друзей, приятеля по гимназии, графа Тремореля, о котором часто вспоминал.
Граф объявил, что проведет у него несколько недель, но проходили недели, месяцы, а он все еще оставался.
Этому никто не удивлялся. Гектор пережил очень бурную молодость, полную шумных увлечений, дуэлей, пари, романов; ради своих фантазий он бросил на ветер все свое колоссальное состояние, поэтому сравнительно спокойная жизнь в Вальфелю могла ему нравиться.
Он редко куда выходил, только в Корбейль, почти всегда пешком. Там он заходил в самую лучшую гостиницу «Бель имаж» и, точно случайно, встречался в ней с одной молодой дамой из Парижа. Они проводили время вместе и расставались только тогда, когда отходил последний поезд.
Пребывание графа Гектора в Вальфелю совершенно не изменило привычек этого замка. Для супругов Соврези это был просто брат, и больше никто. И если Соврези за это время несколько раз съездил в Париж, то все знали, что это он делал, чтобы устроить там дела своего друга.
Так продолжалось с год. Казалось, счастье свило себе вечное гнездо под гостеприимной кровлей замка Вальфелю. Но увы! Возвратившись однажды вечером с охоты, Соврези почувствовал себя так плохо, что вынужден был лечь в постель. Позвали врача. Он установил воспаление легких.
Соврези был молод и крепок, как дуб. Ничего серьезного не опасались. И действительно, через пятнадцать дней он был уже на ногах. Но неосторожность привела к возобновлению болезни, которая на этот раз приняла такой серьезный оборот, что можно уже было предвидеть роковой конец. В этой‑то ситуации Соврези и узнал, как глубоко его любила жена и каким преданным другом был Треморель. Каждый раз, было ли это днем или ночью, у своего изголовья видел он жену или друга. Он испытывал страдания в течение долгих часов, но ни одной секунды одиночества или скуки. В этом отношении он мог благословлять свою болезнь, о чем и заявлял посещавшим его знакомым.
– Это же самое он говорил сотни раз и мне, и моей жене с дочерью, – перебил рассказчика мэр Куртуа.
– Очень возможно, – продолжал отец Планта. – Но болезнь Соврези была из тех, против которых бессильны все врачи на свете. Наконец в одну ночь, часов около двух или трех, он испустил дух на руках у своей жены и друга. Но и в самый последний момент он не потерял рассудка. Менее чем за час до смерти он приказал разбудить и пригласить к нему всех слуг замка. Когда они собрались вокруг его постели, он взял руку жены, вложил ее в руку графа Тремореля и заставил их поклясться, что они поженятся, как только его не станет.
Берта и Гектор стали возражать, но он настаивал в таком тоне, что нельзя было ему противоречить. Соврези просил их, заклинал, утверждал, что их отказ отравляет ему последние минуты жизни, и в предисловии к завещанию, которое писал под его диктовку орсивальский нотариус Бюри, он официально заявил, что их союз есть его последняя воля, так как уверен, что они будут счастливы и не помянут его лихом.
– У супругов Соврези были дети? – спросил судебный следователь.
– Нет, – отвечал мэр.
Отец Планта продолжал:
– Горе графа и молодой вдовы было неописуемо. Треморель был в страшном отчаянии, словно сумасшедший. Графиня заперлась в своих апартаментах и никого не принимала.
А когда граф и Берта появились снова в обществе, то их никто не узнал, так сильно они изменились. В особенности Гектор, который постарел сразу лет на двадцать.
Сдержат ли они клятву, данную ими у одра Соврези, клятву, о которой знали все? Об этом все с большим интересом спрашивали себя.
Кивком головы следователь прервал отца Планта.
– А не известно ли вам, господин мировой судья, – спросил он, – прекратились ли в это время свидания в гостинице «Бель имаж»?
– Полагаю, что так, – ответил судья.
– А я в этом почти убежден, – подтвердил и доктор Жандрон. – Мне часто приходилось слышать – а ведь в Корбейле известно все, – что между Треморелем и прекрасной незнакомкой из Парижа произошло крупное объяснение. После этой сцены их уже не видели больше ни разу в гостинице «Бель имаж».
Старик судья усмехнулся.
– Мелен не на краю света, есть гостиницы и в Мелене, – сказал он. – На хорошей лошади можно доскакать отсюда и до Парижа. Госпожа Треморель могла ревновать, так как у ее мужа в конюшне всегда имелись отличные рысаки.
Что этим хотел сказать отец Планта? Он просто рассказывал или же компрометировал? Судебный следователь внимательно посмотрел на него, но лицо судьи выражало глубокое спокойствие. Он рассказывал эту историю так же, как рассказывал бы и всякую другую.
– Продолжайте, – сказал Домини.
– Увы! – произнес отец Планта. – Ничто не вечно под луной, даже страдания. Я могу утверждать это вернее, чем кто‑либо другой. Скоро за слезами и отчаянием первых дней последовала вполне понятная взаимная печаль графа и Берты, а затем приятная меланхолия. А через год после смерти Соврези Треморель уже женился на его вдове.
Во время этого рассказа мэр Орсиваля, желавший возразить, то и дело выражал знаками свое негодование. Под конец он не сдержался.
– Ну вот, самые точные сведения! – воскликнул Куртуа. – Самые точнейшие! Но позвольте вас спросить, какое они имеют отношение к интересующему нас вопросу, а именно, как найти убийц графа и графини Треморель?
– Эти сведения необходимы для меня, – возразил Домини. – Я нахожу их достаточно проясняющими дело. Во‑первых, эти свидания в гостинице! Вы даже и не знаете, до каких крайностей может довести женщину ревность. – И он остановился, отыскивая связь между этой дамой из Парижа и убийцами. – Теперь мне остается только узнать, – сказал он потом, – как ладили между собой супруги Треморель?
– Вы спрашиваете, как ладили между собой новобрачные? – быстро начал мэр Куртуа, чтобы не дать Планта заговорить. – Во всей моей общине лучше меня этого не расскажет никто, так как я был их самым близким… близким другом. Воспоминание о бедном Соврези послужило для них связующим звеном счастья. Они и меня‑то полюбили именно за то, что я часто говорил о нем. Ни малейшего облачка, ни одного резкого слова. Гектор – уж простите, что я так фамильярно называю несчастного графа, – был без ума от своей жены.
– А графиня? – спросил отец Планта не столько наивным, сколько ироничным тоном.
– Берта! – воскликнул мэр. – Да я несколько раз даже ставил ее в пример своей жене! Берта!.. Она была достойной и Соврези, и Гектора, двух мужчин, лучше которых я не встречал за всю свою жизнь. – И, заметив, что его энтузиазм несколько удивил слушателей, он продолжил: – У меня свои причины так выражаться, и я не опасаюсь делать это перед людьми, профессия и характер которых гарантируют мне их скромность. Соврези при жизни оказал мне большую услугу… когда я добивался поста мэра. Что же касается Гектора, то я считал его совершенно покончившим с увлечениями молодости и даже думал, что он неравнодушен к моей дочери Лоранс. Я даже мечтал о том, как бы поприличнее устроить эту свадьбу. И если у графа Тремореля был титул, то и я дал бы за дочерью такое приданое, что их герб можно было бы отлить из золота. К несчастью, события изменили мои планы.
В это время в передней вдруг раздался страшный шум. Там происходила, несомненно, борьба, крики и вопли доносились оттуда до самой гостиной.
Все вскочили.
– Я знаю, что это такое, – сказал мэр. – Это, наверное, несут труп графа Тремореля.
* * *
Мэр Орсиваля ошибался.
Дверь в гостиную быстро распахнулась, и на пороге появился какой‑то худощавый человек, которого с одной стороны держал жандарм, а с другой – один из лакеев. Он с яростью отбивался от них, делая это с необычайной энергией. В прихожей и во дворе тем временем все еще раздавались крики сотни голосов. Толпа кричала:
– Вот он! Смерть убийце! Вот он! Это Геспен!
И несчастный в страшном испуге продолжал защищаться.
– Помогите! – кричал он хриплым голосом. – Спасите! Оставьте меня, я невиновен!
И он ухватился за дверь в гостиную, так что его нельзя было оторвать от нее.
– Оставьте его! – скомандовал мэр, которого испугало ожесточение толпы. – Оставьте его!
Но это было легче приказать, чем исполнить. Ужас придал Геспену страшную силу. Но вдруг доктору пришла в голову мысль отпереть одну створку этих дверей. Тогда, потеряв точку опоры, несчастный сорвался и кубарем покатился к самому столу, за которым писал судебный следователь. Затем он вскочил на ноги и стал искать глазами, куда бы удрать. Но, увидев, что все двери и окна были облеплены любопытными, он в бессилии опустился в кресло. Его лицо выражало ужас, все тело его сжималось в судорогах. Эта сцена была настолько тягостна, что мэр Орсиваля счел необходимым повлиять на толпу морально. Он обернулся к ней и, показав на Геспена, трагическим голосом произнес:
– Вот преступник!
Доктор, следователь и отец Планта переглянулись.
– Если он виновен, – пробормотал старик судья, – то какого черта ему было приходить сюда?
Потребовалось еще много времени, чтобы удалить толпу. Жандармский бригадир должен был прибегнуть к помощи своих людей, а затем расположился около Геспена, признав, что неудобно оставлять такого опасного преступника одного с невооруженными людьми.
Но несчастный Геспен в эту минуту был уже совершенно безопасен. Наступила реакция, его напряженная до крайних пределов энергия погасла тотчас же, как пламя от сгоревшей соломы.
А тем временем бригадир давал отчет обо всем, что произошло.