Наступило утро. Медленно и постепенно возрождаются физиологические функции. Организм готовится к пробуждению.
Первым, как обычно, просыпается мозг: убогий и жалкий, сдавленный со всех сторон черными мыслями, он как-то смешно и суетливо начинает копошиться в черепной коробке, словно старая крыса в своём гнезде. Интенсивно шевеля немногочисленными извилинами, мозг посылает сигналы во все, даже самые отдалённые отделы организма. «Пора вставать!» – говорит он.
Подобно тяжёлым шторам древнего замка, веки медленно приподнимаются, пропуская сквозь роговицу к сетчатке поток едких, колючих фотонов. Сопротивляясь агрессивному вторжению, зрачок сужается, ограничивая доступ
захватчикам. Воспалённые глазные яблоки безразлично пялятся в сырой потолок, обводят пустым взглядом унылую комнату и останавливают своё вращение, уставившись на прикроватную тумбочку.
Неожиданно, как будто извне, возникает мысль: Как я дошёл? «До такой жизни?!» – сварливым скрежетом отзывается печень. Да нет же, вчера… домой? Мозг судорожно перелистывает память вчерашнего дня. Ничего! Никаких записей: абсолютно чистые листы, поражающие своей девственной белизной. Ладно…
Рука рефлекторно тянется к искомканной картонке с надписью «Прима». Пальцы пляшут, дурачатся и не слушаются, неловко хватают последнюю сигарету, а сухие истрескавшиеся губы жадно обнимают её, как первую и единственную любовь всей жизни.
Щелчок зажигалки разрушает могильную тишину замкнутого пространства – это первый звук нового дня. Отражаясь от стен, он устремляется в наружный слуховой проход, протискивается сквозь лабиринты среднего и внутреннего уха и, пробежав нейроимпульсом по слуховым нервам – словно обухом ударяет в височные доли мозга. 
Первая глубокая затяжка. Диафрагма податливо прогибается, а клубы ядовитого дыма, следуя закону сохранения вещества, раздражают слизистые оболочки и продвигаются, как по дымоходу, сквозь закопчённую трахею в лёгкие.
Лёгкие хрипят и гудят, будто меха расстроенного баяна. Сокращаются в сатанических конвульсиях. Гулко кашляют, извергая из себя комок гнойной слизи.
«Сколько можно?!» – кричат они. «Цыц!» – ответствует мозг, и лёгкие, вот уже в который раз примиряются со своей незавидной участью.
По мере восполнения потребности организма в никотине, спёртый воздух комнаты насыщается табачным чадом, который, смешавшись с запахом несвежих вчерашних носков, делает его ещё более затхлым.
На восьмой затяжке болезненно напрягаются остатки мышечного потенциала, приподнимая торс над плоскостью матраса. Ржаво скрипят суставы, вторя скрипу кроватных пружин, и отдаются приглушённым перезвоном в каждом позвонке. Босые стопы неврастенически вздрагивают, касаясь ледяного пола. Тяжесть утреннего черепа перераспределяется на крестец. Организм принимает сидячее положение.
В этот момент желудок начинает неприятно подпрыгивать, расплёскивая кислоту вперемешку с желчью до самого пищевода. «Есть хочу!» – орёт он. «Все чего-нибудь, да хотят», – сухо говорит мозг, а правая ладонь привычным движением обхватывает горлышко, стоящей на полу, початой бутылки вина. Сосуд зелёного стекла, подхваченный левой пятернёй, повстречавшись с потоком утреннего света, улыбается в знак приветствия изумрудными бликами. Безобразники-пальцы игриво вращают бутылку, открывая обзору замусоленную этикетку: «Вино плодовое крепкое». Мимические мышцы испуганно прижимаются друг к дружке, проецируя на кожу лица напряжённую гримасу. Поворот головы в сторону, резонирует с вырвавшимся из груди тяжёлым, кратким выдохом – выдохом простреленного навылет зверя.
При фиксированной лопатке трапециевидные мышцы тянут голову назад, а обе грудино-ключично-сосцевидные, дружно запрокидывают её, несколько выдвигая кпереди. Рука, приложив горлышко к губам, выливает содержимое бутылки в желудок – оно проходит в два глотка. Желудок, вздрагивая, как вошедший в холодную воду пловец, вскоре расплывается в томной неге, сладостно урча и причмокивая… Но через пару минут, уже несколько сконфуженно спрашивает: «А, может, всё-таки чего-нибудь покушаем?» На, что мозг авторитетно заявляет: «Хуй тебе!»
Услышав своё имя, хуй весело вскакивает. Кивает головкой, выражая состояние полной боевой готовности. «Зря поднялся, дружок, – ласково говорит ему мозг – сегодня, видимо, опять не твой день». Хуй уныло возвращается на место.
В это время горько-кислое вино победоносно завершает штурм гематоэнцефалического барьера, проникая в подкорковые области и аорту; а оттуда бравурным маршем разливается по всем кровеносным сосудам, вплоть до мельчайших артериол и капилляров. Миллиарды захмелевших эритроцитов, сбиваясь в хороводики, весело скачут в кровяном русле, разнося по всему телу задор и тепло.
Сердце перестаёт стонать и стучит всё ровнее и чаще. Несмотря на окружающую неблагоприятную обстановку, ему всё ещё хочется жить.
Нейрогуморальная регуляция организма приходит к функциональной согласованности. Вестибулярный аппарат работает удовлетворительно. Корпус, перераспределяя массу на нижние конечности, встаёт с постели. Суёт стопы в шлёпанцы. Лениво шаркая, подходит к умывальнику.
Руки грузно опираются о края раковины, а взор из-под лобья падает на мутный осколок зеркала. Из зазеркального мира, мрачно нахлобучив брови, по-волчьи сурово выглядывает какое-то дикое косматое щетинистое существо. Его взгляд кажется плоским, опустошённым, но в то же время насквозь прокалывает непостижимыми укорами и обременяет плечи чем-то тяжёлым и недружелюбным. Но, несмотря на это, организм добродушно подмигивает ему и говорит: «Доброе утро!»
Смочив лоб холодной водой – устало отворачивается. Шлёпает прочь. Позывы прямой кишки влекут к туалету…
Глава заключительная. Диалог Симплиция Симплициссимуса с Иисусом Назарянином 
Когда-то очень давно, а возможно, что и совсем недавно, на противоположной стороне пространственно-временной плоскости, в 365-ом квадрате Фантасмагорического Запределья, в пяти ангстремах пути от Бездны Безумия – красноухий Симплициссимус повстречался с Иисусом Назарянином, называемым Христом.
«Добрый вечер, равви, – с ухмылкой сказал Симплициссимус – не найдётся ли у тебя стаканчика винца для меня?»
«Отойди от меня, сатана, твоё ехидство не способно нарушить моё благодушие» – ответил Иисус.
– Отчего такая немилость? Я вовсе не желал ничем оскорбить твои чувства, просто весьма наслышан о потрясающих способностях, кои ты с лихвой проявил в Кане Галилейской! Право слово – это воистину чудо!
– Во всём ты видишь лишь мерзость, дьявольский приспешник, но вино, поданное на свадьбе, знаменует причащение к новой вехе в судьбе молодожёнов и суждено дарить веселье их гостям и сродникам – оно не имеет ничего общего с твоим окаянным пьянством!
– Напрасно, равви, ты непрестанно называешь меня именем противящегося господу твоему: я никогда не водил дружбу с Люцифером. Конечно, я пару раз прикуривал от его адского пламени, но этим собственно наше знакомство ограничивается.
– Дело не в дружбе, Симплиций: всякое дерево познается по плоду своему, потому что не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника. Добрые создания из доброго сокровища сердца своего выносят доброе, а злые – из злого сокровища сердца выносят злое, ибо от избытка сердца говорят уста твои. Вот и сейчас от желчи злобы своей пытаешься ты уловить меня в пособничестве злоупотреблению алкоголем.
– Но не ты ли говорил: «всякому просящему у тебя давай», а разве мучающийся с похмелья не есть страждущий? А, коли правду говоришь о древе познаваемом по плодам, то разве и я, и Люцифер, и змий искусивший Еву – не суть твари божьи? Разве мы не плоды творения бога-отца?! Откуда на таком всеблагом дереве столь худые плоды? Или ветви его увяли, или мы не так плохи. Благ ли твой бог?
– Бог не создал вас такими, вы сами выбрали свой путь! Но я люблю и врагов своих, и благоволю им, не ожидая ничего; ибо я сын Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. И так, я милосерден, как и Отец мой милосерд.
–Отец твой милосерд! Не надо ля-ля: да бог дал нам выбор, это так, но он также установил десять заповедей и семь смертных грехов, кои идут вразрез с нашими интересами. Выходит, что всевышний наделил нас страстями, но запрещает их реализовывать! Что за издевательская тактика? В чём же смысл права выбора, когда за неугодный выбор наказывают?!
– Так, ведь сказано в писании: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя!
– Вот в этом ты весь: «сказано», «написано»! Cказано кем? Богом?! Правильно: твой бог более всего любит рабов, коленопреклонённых и безропотных. Они себя так и именуют – «рабы божьи», но кто дерзнёт усомниться в правоте данной концепции?! Сомнение есть основа разума, а дерзость – это куда больше, чем правда!
– Ты слеп и не желаешь видеть Царствия Божьего! А может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму?
– Пусть так, но многие мудрецы древности ослепляли себя, дабы заняться внутренним созерцанием, ведь если и наделил нас всевышний собственными желаниями и мыслями, то стало быть и царствие наше вене его сферы. Откуда ему знать, что лучше для меня? Я думаю только о пороке, люблю только порок, дышу только ради порока, и один порок сопутствует мне в жизни. Моё царство – не царство божье, это – царство порока!
– Потому-то я и заключаю, что ты суть – сатана, ты не следуешь за Светом, а поддаёшься скверне клокочущей в голове твоей!
– Довольно догматики! Почём, ты судишь, что мои помыслы скверны, а не наоборот? Почему мне должно отвергнуть свои интересы и принять твои, или пусть даже божьи? Чем они лучше моих собственных!?
– Верить в святость необходимо, как ребёнок, ибо кто не уверует в меня как дитя, не наследует жизнь вечную и будет, ввергнут в геенну огненную: там будет лай и скрежет зубов…
– Равви! Ты две тысячи лет рассказываешь эти детские сказки, пугая людей ужасами ада, но верят они во что-то, лишь постольку, поскольку боятся последствий своего неверия – это не причина для того, чтобы во что-либо верить! Выходит, что вся вера основана лишь на страхе отмщения!? Бог низвергает грешников в преисподнюю, чтобы они там горели и мучились веки вечные. За что? За нарушение какого-то дурацкого списка «чего не должно»!? Это ли проявление его любви?
– Горе тебе, простодушнейший! Ибо ты уже получил своё утешение. Ты подобен папуасу, выменявшему у приезжего европейца, пустую консервную банку, за драгоценный камень, лишь потому, что она ярче блестит и громче звенит! Ты будешь счастлив, но не долго, ибо слава твоя быстротечна, так было со всеми лжепророками! Ты настолько погряз в глупостях и непотребствах, упиваясь саморазрушением, что не способен уразуметь, сколько прекрасного уготовил для тебя Господь, ведь то, что ты сам делаешь с собой, куда тяжелее грядущего возмездия. Кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что он думает иметь.
– А какой мне прок от его воздаяний? Я не имею никакого желания лицезреть его ежечасно и петь псалмы с архангелами. У меня иные вкусы и иной стиль. Праведники же сродни скоту бессловесному, покорно исполняющему команды
погонщика, а скот, как известно, души не имеет и жизнь вечную не наследует! Стало быть, даже если ты и прав – грешники куда более заслужили рая!
– Да пойми же ты, окаянный: Отец наш Небесный никого не желает наказывать, мы сами ввергаем себя в бездну своими проступками! И я призываю не праведников, но грешников к покаянию, ведь не здоровые имеют нужду во враче, а больные; и всех их любит Господь одинаково, и ко всем Он справедлив ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам.
– Ты снова спекулируешь нравственными стереотипами, Назарянин, но в твоей ли власти именовать поступок проступком? Богу просто любить всех, ибо он и сам есть Всё во Всём. Он всеобъемлющ и вмещает в себя всё, он создал всё, а потому и любит всё и всех. Каждый любит свой дом, своих родных, друзей и творения рук своих. Но ведь я не есть Всё во Всём, а потому и люблю лишь свой небольшой антураж – я вовсе не обязан любить бога. И любовь бога по-сути своей эгоистична ибо он есть Всё во Всём, а значит и любит лишь сам себя. А справедливость божия являет собой лишь то, что угодно сильнейшему, так как бог всемогущ, а значит и правда его, лишь правда сильного! Кто сильнее тот и прав – вот единственный божий закон!
– В чём же ты, безумный, находишь утешение жизни своей, когда ты не доверяешь даже Господу Всевышнему и не находишь благими его цели?
– Свобода – вот моё утешение, мой мудрый равви! Свобода мышления, волеизъявления и поведения, обеспечиваемая мировоззрением свободы. Свобода мой категорический императив, – она самоценна и не соизмерима ни с какими воздаяниями, ни от этого мира, ни от какого иного. Божественное – дело бога, человеческое – дело человечества. Мое же дело не божественное и не человеческое, не дело добра или зла, справедливости, и так далее, это исключительно мое, и это дело, не общее, а единственное – так же, как и я – единственный. Для Меня нет ничего превыше Меня! Но тебе, Назарянин, чтобы понять это ещё не раз придётся принять распятие…
