Юрий Павлович Герман
Наш друг – Иван Бодунов
«Юрий Герман, сборник "Операция «С Новым годом!»»: Издательство политической литературы; Москва; 1964
Аннотация
Эта книга написана о людях, о современниках, служивших своему делу неизмеримо больше, чем себе самим, чем своему достатку, своему личному удобству, своим радостям. Здесь рассказано о самых разных людях. Это люди, знаменитые и неизвестные, великие и просто «безыменные», но все они люди, борцы, воины, все они люди «переднего края».
Иван Васильевич Бодунов, прочитав про себя, сказал автору: «А ты мою личность не преувеличил? По памяти, был я нормальный сыщик и даже ошибался не раз!»
Юрий Герман
Наш друг – Иван Бодунов
От автора об этой книжке и о себе
Предисловие к сборнику
Четырех лет от роду я попал на войну. Отец был офицером, мать пошла за ним сестрой милосердия. В артиллерийском дивизионе – среди солдат, пушек, коней – прошло мое детство. И в полевом госпитале – у матери. В знаменитой переправе через реку Сбруч мы двое – я и отцов жеребец «Голубок» – чудом остались живы. Впоследствии отца выбрали командиром этого же дивизиона, и стал он красным военспецом, его пушки били по петлюровцам и галичанам, по белополякам и бандитам небезызвестной «Маруськи», которую так точно описал А. Н. Толстой.
После окончания гражданской войны отец стал фининспектором, работал в Обояни, во Льгове, в Дмитриеве, в Курске. Я учился, ставил спектакли, за недостатком репертуара сам сочинял пьесы. От смущения выдавал я эти пьесы за «переписанные» и выдумывал фамилии авторов.
В семнадцать лет написал я бойко и плохо толстый роман под названием «Рафаэль из парикмахерской». Речь в нем шла о. том, что я хорошо знал, – о маленьком городке в период нэпа, о комсомольцах той поры, о горячих и чистых сердцах. Роман этот, к сожалению, напечатали. О второй моей книге, «Вступление», написанной в Ленинграде, с похвалой отозвался А. М. Горький. Этот роман дал мне возможность узнать Горького, который впоследствии посоветовал написать книжку о Ф. Э. Дзержинском.
|
|
В эти же годы попытался я работать в кино, вместе с С. А. Герасимовым написали мы сценарий фильма «Семеро смелых». Потом изданы были «Бедный Генрих» (книгу эту сжег Гитлер, а мне обещал повешение), «Наши знакомые», «Лапшин и Жмакин», «Рассказы о Пирогове».
В войну с белофиннами был я военным корреспондентом ТАСС, в Великую Отечественную служил в Совинформбюро и на Северном флоте. Годы войны свели меня со многими замечательными людьми, которые впоследствии стали героями исторического романа «Россия молодая» (я перенес характеры своих современников – знаменитых ледовых капитанов‑поморов – таких, как Воронин и Котцов, в далекую эпоху) и современных моих книг – «Подполковник медицинской службы», «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за все». Именно эти годы свели меня с Владимиром Афанасьевичем Устименко, образ которого мне бесконечно дорог, как образ «делателя и созидателя», как «центральный характер» моего современника.
Огромная тема, связанная с именем Дзержинского, дала мне возможность при помощи А. М. Горького познакомиться со многими соратниками Феликса Эдмундовича, погибшими впоследствии в период культа личности Сталина. Долгом своим перед светлой памятью этих чистых и бесстрашных выучеников рыцаря революции Дзержинского я представляю книгу о таких людях. В заключительной части моей трилогии, в книге «Я отвечаю за все», есть и такой герой – Штуб.
|
|
Кроме кинематографа, в котором как сценарист я имел отношение к фильмам – «Доктор Калюжный», «Пирогов», «Дело Румянцева», «Дорогой мой человек», «День счастья», занимает меня и жанр документальной прозы, рассказы о живых моих современниках, о воинах самых разных профессий – от чекиста Пяткина и «сыщика» Бодунова до врачей Долецкого, Баирова, Сочинского и людей многих других профессий, но непременно бойцов.
Закончив трилогию, предполагаю написать повесть о скорой помощи. Называться она будет цифрами телефонного вызова: «03».
* * *
Больше всего на свете неприятны моему современнику характеры вялые, пассивные, те люди, по глазам которых видно, что их «хата с краю». Никогда такие человеки не были интересны моим современникам, никогда их судьбы нас не занимали, никогда не казалось нам, что тот организм, который не без удовольствия рекомендует себя в нашу эпоху «маленьким человеком», достоин пристального внимания. Нет и не может быть в нашей стране «маленьких людей» – так считает мой современник. Делом, творимым на земле, определяем мы качество человека, а не должностью его. И министр и доярка в равной степени достойны уважения за то, как они работают на благо общества. А тот, кто этого не понимает… Ну что же… Прекрасно обо всех таких сказал замечательный поэт Н. А. Заболоцкий:
|
|
Не дорогой ты шел, а обочиной,
Не нашел ты пути своего,
Осторожный, всю жизнь озабоченный,
Неизвестно, во имя чего!
Эту книгу я написал о людях, о моих современниках, служивших своему делу неизмеримо больше, чем себе самим, чем своему достатку, своему личному удобству, своим радостям. Здесь рассказано о самых разных людях – от чекиста Пяткина и «сыщика» Бодунова до замечательного театрального режиссера Вс. Мейерхольда и великого писателя А. М. Горького, от сельского врача H. E. Слупского до лейтенанта Саши Лазарева. Это разные люди, знаменитые и неизвестные, великие и просто «безыменные», но все они люди, борцы, воины, все они люди «переднего края», жившие и ныне живущие во имя самой высокой и прекрасной из всех человеческих идей – во имя идеи коммунизма.
Я счастлив, что знал и знаю очень многих людей, подобных тем, о которых рассказано в этой книге. Многие из этой категории людей отличаются необыкновенной скромностью. Георгий Иванович Пяткин, которому, например, посвящена повесть «Операция „С Новым годом!“, больше всего опасался выглядеть героем, когда читал страницы о себе. „Я же как все!“ – любит говорить он и по нынешний день.
Иван Васильевич Бодунов, прочитав про себя, сказал: «А ты мою личность не преувеличил? По памяти, был я нормальный сыщик и даже ошибался не раз!»
Покойный ныне замечательный доктор H. E. Слупский, ознакомившись с повествованием, посвященным его жизни, лишь вздохнул: «Получилось – недаром живу, но не того… не слишком, а?»
А Всеволод Эмильевич Мейерхольд, когда я в давние времена посулил, что напишу про него, сказал сердито: «Что напишешь? Что всю жизнь искал, потом отменял, потом казалось ему, что находил, потом опять оставался погорельцем? Так?»
Очень много замечательнейших людей живут и работают бок о бок с нами. Не видеть этих делателей жизни невозможно. Описывать хорошо знакомых и даже друзей очень трудно. Пусть простит автора друг читатель за несовершенную эту попытку написать не просто портреты живых и живших, но портреты в действии, вернее, попытку написать людей в ДЕЙСТВИИ. И за все те неудачи, которые несомненно сопутствуют такой работе.
Юрий Герман
Наш друг – Иван Бодунов
Повесть‑быль
В наших жилах ‑
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие
долгие дела.
В. Маяковский
Первое знакомство
Мне было двадцать три. В этом возрасте многие молодые люди убеждены в том, что накопили изрядный житейский опыт. Не составлял исключения и я. За плечами работа в газетах, две книги, пьеса, – разве не умудренный жизнью человек входил сейчас в управление ленинградской милиции?
Пропуск мне выписали мгновенно: у меня было удостоверение, подписанное редактором газеты «Известия». И предстояло мне написать очерк под названием «Сутки в уголовном розыске». Ничего особенного: я же знал наперед и то, что у плохого человека «бегающий взгляд» и «звериный оскал», а хороший, положительный персонаж смотрит тебе прямо в глаза; что преступные подонки в показаниях путаются и изворачиваются, в то время как честные, золотые советские люди смотрят «открыто»; цвет зрачков у них по преимуществу голубой, зубы у них, разумеется, белые, и на вопросы отвечают они четко и ясно. Все изложенное, конечно, не было плодом моей выдумки. Так был я воспитан тем, что читал, и это вовсе не удивительно по тем временам. Удивительно, но и печально Другое, а именно то, что и по сей день печатаются разные статейки и очерки и даже книги, в которых «положительные» и «отрицательные» разделяются по вышеуказанным признакам.
И вот к начальнику уголовного розыска я явился с багажом сведений и взглядов, легко умещающимся в понятия: «оскал», «звериный лик», «бегающие», «изворачивается», «низкий лоб», «дегенеративная челюсть», «преступный мир».
Отрекомендовавшись и, разумеется, предъявив свое шикарное удостоверение, которое начальник внимательно прочитал, я огляделся, предполагая увидеть тут незамедлительно либо «зверски расчлененный труп», либо «окровавленный нож», либо, на худой конец, хоть представителя «преступного мира» с «низким лбом», татуировкой и «зверским выражением искаженного ненавистью лица». Надо учесть, что в те годы обо всяких происшествиях писали преимущественно поднаторевшие в этом ремесле еще при царе, старые, дошлые газетчики; недаром в «Красной вечерней газете» попадались заголовки вроде «Бац – и нет старушки!» – про то, как на неизвестную старушку, мирно шедшую по Лиговке, упал кирпич и она скончалась, или «Кровавый шоколад» – про драку двух работниц на конфетной фабрике, или «Рыбки захотелось!» – про семейство, отравившееся испорченной рыбой…
Но никаких ужасов в кабинете начальника, разумеется, я не обнаружил.
Начальник мирно пил жидкий чай с черствой булочкой, покуривал и раздумывал. Потом он неторопливо сказал:
– Направлю‑ка я вас к товарищу Бодунову. Иван Васильевич управится.
Слово «управится» я не понял, и оно мне не очень понравилось.
– Это в каком же смысле – управится?
– Вообще – управится, во всяком смысле, – уклонился от прямого ответа начальник. – Вы идите, товарищ корреспондент, вас туда проводят, а я позвоню…
При мне начальник звонить почему‑то не хотел. Жевал свою булочку и ждал, покуда я уберусь в седьмую бригаду.
Длинными коридорами и переходами щеголеватый секретарь – адъютант начальника – повел меня к таинственному Бодунову, который должен был со мной «управиться». Тут, в сумерках, насыщенных застарелым табачным дымом, запахом дезинфекции и сырости, бродили и дремали на деревянных скамьях какие‑то подозрительные личности с поднятыми воротниками, женщины, преимущественно под вуалями, и, как я успел заметить, довольно много матерей с малолетними детишками…
– Хорошо ли здесь мамаш с ребятишками задерживать? – спросил я моего сопровождающего.
– А здешний контингент детей преимущественно на прокат берет, – сказал мой бодрый спутник. – Девяносто процентов на жалость работает. И даже больше. А если действительно мамаша, она постарается ребенка сюда не приносить.
Бодунов встретил меня в дверях своего небольшого кабинета – высокий, очень стройный, с широкими плечами, подтянутый, еще не успевший перестать смеяться, как я правильно догадался, после разговора с начальником. Видимо, корреспондентов тут недолюбливали, впоследствии я это понял очень осязательно.
– Ну так, – деловито и суховато сказал Бодунов, быстро пожав мне руку своей сильной, большой и горячей ладонью, – так. С чего начнем? Какие вам нужны кошмарные преступления? На сегодняшний день ничем похвалиться не можем выдающимся по вашей части, а в музее имеется кое‑что. Направимся в музей? Или хотите побеседовать с героями будней уголовного розыска? Есть и такие. Рянгин имеется, Берг Эрих, Чирков Николай Иванович – мужик дошлый. У нас все есть…
Даже несмотря на отсутствие житейского опыта, я почувствовал в скороговорке Ивана Васильевича насмешку. Почувствовал остро, как чувствуют в молодости.
– Нет, – не без твердой злобы произнес я, – мне пока просто бы присмотреться. Я постараюсь никому не мешать.
– А вам к какому числу нужно ваш очерк закончить?
– То есть как это к какому?
– Обычно, когда к нам из газеты приходят, то торопятся. Говорят: «Материал намечен в полосу на завтра».
Смотрел он на меня остро, лукаво‑насмешливо, но довольно доброжелательно. Должно быть, забавлялся моей обидчивой молодостью. Да и красен я был, наверное, от происходящей беседы.
– На когда ваш материал намечен?
Я ответил, что не тороплюсь, что моя газета серьезная, да и не только в газете дело. Тут я замялся. Говорить о себе как о писателе мне было неловко. Впрочем, тогда я и не думал писать о «сыщиках и ворах».
– А в чем же еще дело? – быстро осведомился Иван Васильевич.
Теперь он буквально сверлил меня своим живым, добродушно‑лукавым взглядом.
– Хочу подетальнее ознакомиться, поближе все узнать, пояснее себе представить.
– Соскучитесь! – предупредил Иван Васильевич.
– Разве у вас можно соскучиться?
– Случалось со многими. Впрочем, дело ваше. В нашей бригаде товарищи предупреждены – присутствуйте, вам мешать никто не будет.
Он поднялся – такой ловкий и ладный человек, что невозможно было «м не любоваться, – взглянул на часы, поправил ремень на гимнастерке, повернул ключ в сейфе и, не оставив нигде ни одного клочка бумаги, уехал. А я начал „присутствовать“: подсел к Рянгину, который допрашивал некоего старика, похожего на Минина с памятника в Москве, про каких‑то гусей.
– Битая птица, – диктовал юный Рянгин сам себе, – обнаруженная…
Старик не соглашался:
– Гуси, а не птица! «Птицу» не подпишу!
– А гусь не птица, что ли?
– Не подпишу, и все. Мой верх.
Про гусей было действительно очень скучно. Я подсел к Эриху Карловичу Бергу – высокому, красивому, бледному, в черной сатиновой косоворотке, в накинутом на плечи пиджаке. Перед ним курила папиросу сильно накрашенная блондинка, покачивала ногой в лаковой туфельке, плакала быстрыми слезами:
– Вы подвергаете меня клевете, – жалостно говорила она; – не дай боженька попасть к такому куколке, как вы, гражданин начальничек. Какая могла быть стрельба, когда я в их общество и не входила? Больно мне нужны ихние преферансы…
– Не будем придуриваться, Наполеон, – со вздохом сказал Берг, – мы же не в первый раз встречаемся…
Я написал Бергу записку: «Почему – Наполеон?» Он сказал женщине:
– Вот начальник интересуется, почему вы, гражданка Псюкина, Наполеон?
– Прозвали! – пожала Псюкина плечами. – С другой стороны, мое фамилие – рвать охота! А на Наполеона, говорят, похожа – не в анфас, а в профиль. Похожа, начальничек?
Она действительно была вылитым Наполеоном с известного барельефа, только без лаврового венка.
– Вот опишет, Наполеон, ваши похождения начальник – некрасиво получится, – посулил Берг. – Рассказали бы все лучше по‑честному! Этот товарищ – из газеты!
Псюкина‑Наполеон вдруг вдохновилась.
– А и пусть опишет! – заговорила она громко. – Мы, как те чайки – белоснежные птицы, стонем и плачем, плачем и стонем. Что жизнь наша?
За ее спиной распахнулась дверь, вошел Бодунов, в кожаном реглане, веселый, румяный от мороза. Наполеон не слышала, ее охватило вдохновение лжи, она, что называется, зашлась:
– Берут! Сажают! Не входят в психологию! Ломают жизни! А мы белоснежные птицы‑чайки…
Я ничего не понимал, но мне было жалко Псюкину‑На‑полеона. И бледный, усталый, иронически улыбающийся Берг вызывал чувство раздражения. А за спиной птицы‑чайки. Псюкиной веселился здоровый, сильный, рослый, уверенный в себе Бодунов.
– Здесь жестокие люди, – трагическим голосом, на нижнем регистре, патетически произносила Наполеон, – жестокие, нечуткие бабашки железные, а не перевоспитатели…
Из глаз Наполеона вдруг хлынули слезы.
Обильным слезам трудно не верить. И по виду моему Бодунов, конечно, понял, что Псюкина‑Наполеон тронула мое сердце.
– Ната, ведь не он в вас стрелял, а вы в него, – негромко сказал Иван Васильевич.
Наполеон вздрогнула.
– Уже раскопал, – сказал она, – вот здесь был, а вот вернулся и раскопал. Прямо на три аршина под землю смотрит.
Слезы еще текли по ее густо напудренным щекам, но она уже улыбалась кокетливо и, по ее понятиям, обольстительно.
– Это я пошутила, гражданин начальник, – сказала она мне, – они не слишком жестокие люди, они законность не нарушают. А что слезы у меня пошли, так это от глубокого раскаяния. Такая охота вырваться из преступного мира.
– Будем писать? – спросил Берг.
– Уже и протокол писать! Я еще и с гражданином Бодуновым не поздоровалась…
Все еще сидя спиной к Ивану Васильевичу, Наполеон напудрилась, накрасила губы, послюнила ресницы и наконец, обернувшись, сказала сюсюкая, как ребенку:
– Ух какие нацальницки холосенькие! Ух какие класавцики! Так бы и скусала без маслица…
– А за что стреляла? – спросил Бодунов.
– За цасики, – все так же сладко пропела Наполеон. – Он все золотые сасики‑цасики себе забрал, сеснадцать пар…
– А скупочный пункт он ограбил?
– Это секрет, – подобравшись и блеснув на Бодунова еще недавно маслеными глазками, произнесла Наполеон. – Смотря по его поведению…
Бодунов и Берг встретились глазами. Они, конечно, знали много больше того, что могла предположить Наполеон. Но, наверное, было еще рано выкладывать карты на стол.
Или они играли с Наполеоном?
– Я подумаю, – попросила Псюкина. – Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить.
– Спешить некуда, – согласился Иван Васильевич. – Фрумкин умер, он не упал со страху за прилавок, а умер. Пуля пробила сердце.
* * *
– А мне показалось, что плакала она совершенно искренне, – через час сказал я Бодунову. – И жалко ее было.
– Они заводятся, – задумчиво ответил Иван Васильевич. – Бывает, что и сами себе верят. В нашей работе нужны факты. Точные факты. Хорошие, проверенные, серьезные, деловые. Наполеон – опасная преступница. Крайне опасная. Вообще, советую, всматривайтесь внимательнее. Здесь очень легко ошибиться, а расхлебывать ошибку будете не вы, допустим, совершивший ошибку здесь, а совершенно ни в чем не повинный человек, как старик Фрумкин, которого они убили. А это не первая кровь на Наполеоне.
– Ее уже судили?
– И поверили чистосердечному признанию вины. Она так завелась на суде, что…
Он махнул рукой и сказал то, что я не раз потом слышал от Ивана Васильевича в минуты горькой досады: – Добрые за чужой счет!
В соседней комнате Берг все еще допрашивал Наполеона. Вид у Эриха был совершенно измученный.
– Вдается в вопросы любви, – пожаловался он Бодунову, – теперь у нее вариант, что она мстила Жоре за измену.
– Он жутко страстный ко всем женщинам, – пояснила Наполеон. – Если моложе семидесяти лет, он пропадает. Разве я не могу внести этот мотив?
Потом мы вчетвером, Бодунов, Берг, Рянгин и я, пошли обедать – «щи флотские, биточки по‑казацки». Берг, сидя за столом, засыпал.
– Шестнадцать суток мотался, – сказал Иван Васильевич про своего оперуполномоченного. – И повязал Чижа. Теперь, естественно, носом клюет. Нет, конечно, он спал, но спал не по‑настоящему, спал сидя, полулежа, зная, что должен услышать то, что понадобится услышать. А еще, наверное, попадет от жены, она уже мне звонила, сказала: «Все вы, мужчины, друг друга покрываете, – У него вторая семья». Написали бы про нас, чтобы жены не сердились, а то у них теория – «позвонить‑то можешь!».
Орлы– сыщики»
Не раз впоследствии замечал, что Бодунов любуется на своих «ребят», как называл он работников бригады – совсем молоденьких помощников оперативных уполномоченных, тех, кто чуть постарше, – «оперов», и «стариков» – старших «оперов». «Старикам» было лет по тридцать, не больше, но солидностью и они не отличались: иногда по соседству с кабинетом Ивана Васильевича раздавались тяжелые, грохочущие звуки, напоминавшие топот копыт в деннике, – это бригада упражнялась в различных видах борьбы…
– Разминка! – улыбался Бодунов. – Застоялись! Ох, народец!
И в этом «народец» слышалась мне ничем не прикрыв тая гордость – прекрасное качество любого начальника, – гордость подчиненными.
Однажды Берг и Коля Бируля притащили в кабинет Бодунова потертый, с кожаными швами, страшной тяжести портплед. Расстегнув ремни, оба сыщика со скучающими лицами, как и положено настоящим, всего повидавшим мужчинам, продемонстрировали начальнику бригады сотни часов, портсигаров, колец, браслетов, царских империалов и полуимпериалов, серебряных с золотом шкатулок и подстаканников, ложек, ножей, вилок и прочего ценного товара. Портплед, по словам Берга, «тянул на миллионы».
– Ну уж и на миллионы! – поддразнивающим голосом сказал Бодунов.
– А чего? Тут чистое золото есть, платина…
– Больно вы разбираетесь…
– Так это ж одному человеку не поднять! – тоже обиделся Коля Бируля. – Вы попробуйте!
Бодунов попробовал и – поднял.
– Мало каши ели! – сказал он.
Выяснилось, что каши «оперы» ели действительно мало. Сидели в засаде, потом гонялись за бандой, потом выслеживали портплед, потом охотились за каким‑то Устином, а портплед потеряли, и все это, не успевая перекусить. Теперь они страшно хотели есть, но вначале надо было сдать лицу, на это уполномоченному, ценности. Лицо же отсутствовало.
– Мы поедим, – сказал Коля Бируля, – а мешок тут полежит. Можно, товарищ начальник?
Они вышли, не закрыв за собой дверь. И тотчас же из соседней комнаты донесся голос Берга:
– Коля, одолжи два рубля.
– Ты мне с прошлой получки еще пятерку не отдал, – сказал Бируля. – Живешь не по средствам.
– В среду сразу семь отдам. Тебе же выгоднее. Бодунов слушал, счастливо улыбаясь.
– Не отдашь. Ты и Чиркову должен, и Рянгину. Ты, брат, зашился, и положение твое безвыходное…
– Тогда я буду тебя щекотать! – страшным голосом сказал Берг, и Бируля тотчас же взвизгнул…
В бригаде все знали, что бесстрашный Коля отчаянно боится щекотки.
Бодунов тихонько прихлопнул дверь.
– Вот какие ребята! – сказал Бодунов. – Видали?
Я ничего не понял. Бодунов пояснил: ворованных ценностей в портпледе несметное и несчетное количество. Тем, у кого эти ценности изъяты, только лучше, чтобы награбленного и наворованного было поменьше. А у ребят туго – до получки совсем плохо.
И, посмеиваясь, стал рассказывать подряд обо всех: и о Пете Карасеве, и о Яше Лузине, и о Бургасе, и о Силантьеве, и о Жене Осипенко, и о Куликовском, и о Васе Сидорове…
– Тут года два назад большой шум был, – говорил Бодунов, прохаживаясь по своему кабинету. – Бо‑о‑ольшой. Для вас эти процессы незаметно проходили, а здесь, по нашим будням, круто пришлось, очень круто. Видите ли, с концом нэпа нэпман как таковой вовсе не сдался. Он ушел в подполье и стал взаимозаменяться. «Торговля кожевенными товарами» из Ленинграда юркнула в Харьков и стала там жить да поживать с идеальными документами на имя, допустим, Удодова. А «Торговля строительными материалами» переехала из Харькова в Ленинград и обосновалась здесь тоже с новыми документами, на имя, скажем, Худякова. Эти граждане предполагали использовать новую экономическую обстановку. Люди все свои, рука руку моет, эшелоны в Харьков из Ленинграда, встречные сюда – короче, частная лавочка во всесоюзном масштабе. Ну мы, естественно, крупных нэпманов знали и не по документам, а лично, потому что это все с уголовщиной перепутано. Конечно, для таких исторических преобразований нэпман ничего не жалел, на все шел: и материально, и морально. Главный рычаг – взятка. Ничего, сдюжали. Тогда нэпман пошел стеной на выдвиженца (а у нас в торговлю были направлены представители рабочего класса – выдвиженцы). Тут нэпманы обратились к двум братьям – братишечки Береговые. Чрезвычайно классные бандиты. Сколько они народу побили в первые же дни – не пересказать! Вот тут мои ребята себя и проявили. Четыреста засад в магазинах выдержали. Четыреста! Ведь это не на час, на два, это неделями сидели. Береговые‑то как действовали? С наганами в магазин: «Ложись, выдвиженцы! Считаю до трех! Раз, два, три… А выдвиженец – рабочий товарищ. Он грудью на кассу. Здесь и били. Сколько хороших людей поубивали! И еще интересно, как мои ребята кипели. Каждый выстрел бандитов – по ним лично, понимаете? Гук у нас, старший оперуполномоченный, так он и есть перестал вовсе. Только воду пил, пока Береговых не повязали. „Я, – говорит, – не могу в таких условиях суп ложкой кушать“. А повязали – двое суток спал.
Еще Валевка был такой, охотников убивал – за ружья. Хорошее ружье дорого стоит. Ну, а какой охотник в другом охотнике заподозрит убийцу? Любители природы покурят, поврут друг другу, а Валевка с десяти шагов и влепит жакана. Тут же закопает труп в лесу – ~ ищи потом свищи. Мои ребята и взялись. Охотниками пошли по лесам и полям. А дело, конечно, рискованное. Долго мучились, долго искали…
– А вы сами обычно сидели в кабине? – спросил я.
– По‑разному бывало, – ответил Бодунов. – Иногда и сам под охотника кривлялся.
А с Береговым, со старшим, тоже еще деталь: одна засада едва его не взяла – подстрелили, сильно ранили. А он нырнул в этом же доме к частному врачу и сказал ему, что ранен на любовной почве. У врача у этого и отлежался после извлечения пули и перевязки. А доктор‑то только наутро узнал, когда Береговой ушел, что прятал бандита‑налетчика. Конечно, прибежал каяться, да что с покаяния? Долго еще ловили Берегового.
– Кто же его взял?
– Мы.
– Кто «мы»?
– Да наша же бригада. Я спросил у Чиркова, кто повязал Береговых.
– Как кто? – удивился Николай Иванович. – Начальник. Едва братишки его не убили – по стволу нагана ударил, наган в воздух выстрелил.
Бодунов гордился своими «орлами‑сыщиками», «орлы» гордились начальником бригады. Я слышал такой разговор:
– Гринь, а Гринь, верно, что тебя Бодунов к себе взял?
– Честное пионерское под салютом всех вождей.
– Сам вызвал и забрал?
– Сам.
– С чего ж это?
– Наверное, с того, что в моем лице ты видишь выдающегося грозу жуликов и убийц нашей необъятной родины!
– Повезло тебе, Гриня.
– Я и сам удивляюсь.
– Ты намекни про меня.
– Не намекну.
– Почему?
– Бесполезно.
– Почему бесполезно?
– Отзывался о тебе, что ты больно много болтаешь. «Звонит, – говорит, – и звонит. Не сыщик, а разговорщик».
– Так и сказал?
– Точно так. Так что ты пересмотри свое отношение к болтовне.
Любили Бодунова самозабвенно.
Рассказывали о нем легенды. В рассказах выдумка перемешивалась с правдой, но сомневаться «орлы‑сыщики» не дозволяли никому.
– Льва Романовича Шейнина знаете? – спросил меня Берг.
– Знаю.
– Все, что он пишет, – это про Бодунова.
Рянгин сказал:
– Иван Васильевич сам убил Леньку Пантелеева, взял Чугуна, в бою ликвидировал Котика, Барона, Вову‑матроса…
Я спросил об этом Ивана Васильевича.
Он весело отмахнулся:
– Врут! Но кое‑что и на мою долю пришлось…
Что это «кое‑что», я так и не узнал. Бодунов терпеть не мог рассказывать про себя. Но его «орлы» рассказывали подробности. От Берга я услышал:
– Пантелеев носил два пистолета в рукавах. И знал, что наш батя на его следу. А Иван, не будь прост, из карманов реглана, не вынимая пистолета, засадил. Жалел потом пальто очень. Кожа хорошая была, а батя наш – аккуратный старик!
«Старику» в ту пору шел тридцать пятый год.
– Наш Иван Васильевич уважает открытый бой, – не торопясь, рассказывал степенный Рянгин. – Эти засады‑шмасады не по его характеру. Да и перевелись нынче крупные хищники. Чугуна не сыщешь. Вот старика бросить бы на американских гангстеров – он бы им дал жизни.
Николай Иванович Чирков, заместитель Бодунова, говорил:
– Иван Васильевич любит хитрые дела. Чтобы подумать, поразмышлять. Чтобы разобраться во всех ходах, перекрыть пути отступления и идти на ликвидацию красиво. Бодуновские дела, как цветочки, изящные. Он, например, считает, что стрельба – лишний фактор, в некоторых случаях безграмотность. Палят, бывает, от страха. Сам, бывает, как скажет: «Спокойненько, ручки кверху», и действительно – спокойненько, никуда не денешься.
Сам Иван Васильевич только улыбался на мои расспросы.
И рассказывал про своих «орлов‑сыщиков».
По его словам, лучшей бригады не было ни у кого. Паже знаменитый в те годы Колодей не имел таких «мальчиков».
– Золото! – говорил он, радостно блестя глазами. – Вот Рянгина изучите. Явился мо мне в двадцать восьмом году: возьмите в сыщики. Я выгнал мальчонку: куда мне такой! Кончил экономический институт – пришел опять: возьмите, я бухгалтер‑экономист. Сейчас по бухгалтерским комбинациям – крупнее головы нет. Любого эксперта забьет. А оперативник какой! И это при том, что с его способностями он бы главным бухгалтером треста мог бы стать. Оклад – соответственно. Машина. Костюм – шевиот. Галстук – «бабочка». Бефстроганов на ужин. А у меня что? Стихи товарища Маяковского – «Моя милиция меня бережет»?
Про Берга:
– Классный токарь, замечательные руки. Прапрадеда царь Петр привез токарем. Все – потомственные, пролетариат высшей закалки. Мог бы на уникальных станках заработки зарабатывать, однако по комсомольской мобилизации к нам пришел, и через год – через год всего! – вручили мы ему золотое оружие. Занимается, изучает что положено, а если где в городе преступление – бледнеет. Все ему кажется, что перед трудящимися, перед народом он лично виноват, упустил, проглядел, прохлопал. Воспаление совести хроническое…
Про Володю – совсем юного «орла‑сыщика»:
– Грузчик он, возчик, на автокачке работает. Вез ночью сельди в бочонках и икру – банки голубые в ящиках. Напали двое – по‑старинному, с инструментами, как в песне поется, «не гулял с кистенем». Так эти как раз кистенями гуляли. А Володя – сами знаете – с виду ничего особенного. Но богатырь душой. Изловчился, поднявши руки поначалу, обоих сгреб лапищами да и ахнул лбами друг о друга, отбил памороки. Инструмент бандитский – кистени подобрал, а голубчиков братьев‑разбойников привязал своей снастью к селедкам и ящикам с икрой, накрыл сверху брезентом, чтобы вид был у автокачки культурный, и к нам сюда, на площадь Урицкого. В три часа ночи доставил. Наши, конечно, дежурящие и оперативники мне позвонили, чтобы увидел я своими глазами картину, достойную кисти художника. Володя же попросился у нас работать – «хоть в ученики, хоть в сторожа для начала». Взял я его. Феноменальный товарищ – и мозгами богатый, и силой, и кротостью. С таким нигде не пропадешь.
Про Чиркова:
– Выдержанный товарищ. Можно положиться при любых обстоятельствах. А у нас – это большое дело. Бывает, оказываешься вдвоем, два человека – и тыл, и фронт, и связь, и командование, и резерв главного командования, и штаб, и арсенал. Станем спина к спине и раздумываем. Впрочем, сейчас времена сравнительно тихие, главное миновало, власть Советская существует, а было… Было, что и вовсе захлебывались от бандитизма. И война, и интервенция, и голод, и холод, и эти твари шуруют. А Чирков вам пусть про свой бриллиант расскажет, хорошее было дело, красивое. Хлебнул тогда наш Николай Иванович. Сейчас смешно, а в ту пору не до смеху было…
Про всю свою бригаду:
– Один к одному народ подобрался. Можно спать спокойно.
Это смешно, этому даже тогда не очень верилось, но это – факт: «крупная дичь» – квалифицированные мошенники, а они в ту пору еще водились, взломщики‑профессионалы, старые воры‑комбинаторы гордились друг перед другом, что «сидят за Бодуновым».
– Кто тебя брал?
– Папа Ваня.
– Сам лично?
– За ним сижу.
– А что ты такое сделал, что за ним сидишь? Из тебя же песок сыплется. Видали, люди, он за папой Ваней сидит.
Если допрашивал «сам», это было предметом гордости. Берг мне как‑то пожаловался:
– Вот, сидит и на меня печально глядит. Желает только самого Ивана Васильевича.
Ворюга‑рецидивист, по кличке Муля‑офицер, портрет которого в форме краскома долго висел в музее уголовного розыска, вздохнул:
– Хорошему человеку приятно сделать хорошее настроение. Гражданин Бодунов будет мною доволен. А с этими… – Он показал рукой на Берга. – С этими… Они даже не знают, какие у нас есть воспоминания с гражданином Бодуновым.
Бывшая княгиня Голицына, женщина вызывающе, грозно красивая даже тогда, в тюрьме, говорила мне:
– Бодунов – сильная, выдающаяся личность. Он верит в свое дело, в коммунизм. Разумеется, мы с ним не болтали на эти темы, но он – сама убежденность, которой трудно противостоять. Я рассказала ему все и не знаю, как это случилось. И он не повысил на Меня голос ни разу, он был безупречно вежлив, даже аристократичен, может быть, изысканно аристократичен. Раздавила меня его улыбка…
Я спросил у Ивана Васильевича, какая это его улыбка «раздавила» княгиню Голицыну.
Он искренне удивился:
– Улыбка?
Потом вспомнил:
– Конечно, смешно. Она продала наш Мраморный дворец американскому гражданину Дугласу Ф. Уортону. За хорошие деньги. Купчая была оформлена по всем правилам, деньги княгиня получила изрядные. А одна фразочка там действительно меня насмешила: «Сия купчая вступает в законную силу не более чем через три дня после падения Советской власти, но однако же не позднее чем через десять лет после ноября 10 дня года 1930». Дуглас этот самый подождал в аккурат до одиннадцатого дня, а там и пошла чесать губерния. С этого вопроса я и стал, наверное, улыбаться.
Бодунов и сейчас, рассказывая мне о проделках княгини, улыбался. Потом сказал с насмешливой уважительностью:
– Способная тетя. Ей бы там, в капиталистическом мире, цены не было.
– Один Мраморный дворец продала или еще что‑нибудь? – спросил я.
– Из недвижимости? Да нет, понемножку рассказывает и о других своих махинациях. Грозится даже валюту вернуть. Подождем – увидим. Женщина неглупая, свою выгоду понимает…
Жила бригада Бодунова поразительно дружно. Патетических слов там не произносили, это было бы просто неприлично. Но подолгу простаивали перед планом Ленинграда, как бы разгадывая и упреждая грядущие неприятности. Заседания были у Ивана Васильевича не в чести, разговаривали походя, коротко, густо, «звонить» считалось непристойным, обменяются адресами – кто куда поехал, и вся недолга. Но кропотливо и подолгу, не жалея времени, обсуждали свершенную по воле обстоятельств или по неопытности самую мельчайшую ошибку. Не бранились, но исследовали. Назывались эти обсуждения в бригаде «судебно‑медицинскими вскрытиями». Последним заключал Иван Васильевич. Это всегда делалось с истинным блеском. Мы слушали его, затаив дыхание. Будничное вдруг превращалось в героическое, героическое – по форме поступка очередного «орла‑сыщика» – оборачивалось в глупое фанфаронство, в игру со смертью, в кокетство. Фамилия виновного не называлась: все знали и так. Про допустившего оплошность говорилось «он». Или «этот». Или – самое страшное – «наш вышеуказанный пинкертон». «Вышеуказанного» было нетрудно опознать по пылающим щекам и потупленному взору.
Было еще страшное наказание, формулировалось оно так: «С оперативной работы временно снять».
Это никуда не записывалось. Здесь работали коммунисты. Ошибка в прямом смысле этого слова могла стоить жизни. Наказание определялось не капризом или прихотью начальника, а той его резолюцией, которая вытекала из результатов «вскрытия». Такое решение диктовалось коллективной волей товарищей‑коммунистов, формулировал решение самый опытный, самый даровитый, истинно и искренне любимый всеми старший товарищ.