– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Зачем так рано?
– Там кирпичи.
–???
– Ну кирпичи таскать надо. От ремонта же остались… И кровать. И тумбочки. И часы.
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
– Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
– Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
– Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
– Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
– Рассаду не мни!
– Не забудь вон ту коробку. И вон те банки. И вот тот узел. Как не хочешь брать узел? В нем постельное белье! Мне наплевать, что ты можешь спать без белья! Ты вообще на коврике можешь располагаться, а я без белья не согласна. Мясо не забыл? Как – в морозилке? Я же еще вчера просила…
Во время седьмого акта полагается читать утешительную мантру, чтобы не лопнуть головой.
Утешительная мантра: «Вот приедем, я залезу на второй этаж, открою банку пива, включу ноутбук, напишу какую-нибудь замечательную вещь, и в окошко будет дуть ветер, а внизу, на газоне, Фасолец выстроит песочный замок с окошками из веток».
Если читать мантру правильно, соблюдая интонации и выдерживая тембр, то к восьмому акту можно поиметь чудесную нирвану «е…сь все конем».
Акт 8. Е…сь все конем
– Твой ребенок ест землю!
– Кто из вас упаковывал банки?
– Почему не взяли часы?
– Твой ребенок ест землю!
– А куда делось постельное белье?
– Мясо на шашлык не оттаяло.
– Твой ребенок ест землю!
– Да позовите ее хоть кто-нибудь!
|
|
– Дима, во-первых, твой ребенок ест землю, а во-вторых, где твоя жена?
Ну конечно, не на втором этаже (там вы меня быстро сцапаете). И не с ноутбуком (после переноски кирпичей я не способна на «замечательное»). Но не без пива и не без ветра (чего уж есть, того есть). И даже не без хорошего настроения (часы-то в Москве – улю-лю). И абсолютно без мыслей (хорошенького понемножку)… И…
Короче, если вы пройдете чуть подальше, в глубь сада, то там, на серой от старости скамейке, буду сидеть я и палить костерок из прошлогодних щепок. И буду я абсолютно счастлива и абсолютно пьяна. Правильно, трезвый здесь не выживет: у них еще четыре ведра синеглазки, куча целины и тяжеленная лопата.
А посему отправляюсь я спать.
План на завтра:
1. Купить море пива.
2. Не очуметь от седьмого акта.
Всех люблю, не болейте!
ВАНЯ УРГАНТ
Если Бог заиграется, забудется или посмотрит не в ту сторону, то в один прекрасный день я проснусь Ваней Ургантом. Так прямо возьму и проснусь: была девица-безделица, стал хлопец-молодец. Нет, конечно же, сначала я расстроюсь: все-таки у Вани Урганта нет таких прекрасных сисек (в правой мастопатия), да и ноги у него будут потолще, а уж к черным волосам я не привыкну, наверное, никогда…
А дальше вопреки комедиям, в которых врут все, я не буду рассматривать свои половые органы и дергать себя за нос и считать волосы на лобке. И даже давить прыщи я не буду. Потому что дальше я полезу в кошелек. У такого сладкого, светлой души человека, как Ваня Ургант, просто не может быть пустого кошелька. Убедившись, что кошелек наполовину полон (привет, кока-кола, мы тоже убиться веником, как оптимистичны), дрожащими ручонками я пересчитаю купюры и сразу же побегу в кафе. То есть тьфу ты, в кафе я пойду медленно, смакуя взгляды удивления в спину, а как только дойду, сразу же сяду за самый главный столик.
|
|
За самым главным столиком я буду, прямая как башня, улыбаться, и заказывать непотребные пирожные, и хихикать, и даже щипать официантку за задницу.
– Что-то Ваня какой-то сегодня странный, – скажут все вокруг.
– Охуеть, вот вы меня, Ваню, достали, – отвечу им я и чиркну зажигалкой.
– Ваня, ты же не ругаешься матом, – не поверят мне все вокруг.
– Ниибет, – отвечу им я и громко пукну.
– Фии! – сморщат нос они. – Тогда мы все отсюда пошли.
– Ну и уходите! – крикну я им. – Тоже мне, нашлись цацы.
И они встанут и уйдут, а мне будет неловко и немножко хорошо от этой неловкости, и я попрошу выпить один раз, а потом еще один и еще.
Через пару часов я обрасту новой порцией зевак, щелкающей прессой и фингалом. По моей в общем-то доброй физиономии заедет официантка в тот момент, когда я слишком сильно вцеплюсь в ее филей.
Расстроенная, грустная и побитая, вечером отправлюсь я домой.
Дома мама скажет:
– Что же это ты с собой сделала, Катя?
– Я просто хотела, чтобы все меня немножко любили, – отвечу ей я, прикладывая мороженую вырезку ко лбу.
На следующий день Ваня тоже очень расстроится, узнав, что каким-то непостижимым образом половина его получки исчезла. Впрочем, к обеду он расстроится еще больше, а к ужину застрелится, но на следующий день воскреснет и все замнет. Ну разве можно не любить Ваню Урганта больше чем на 2 тысячи 336 знаков с пробелами?
|
|
МУЖ – ВОДИТЕЛЬ
Я люблю своего мужа. Очень я люблю своего мужа. А особенно мне нравится, какой он водитель. Ах, какой мой муж водитель, ах!
Нет, ну если, конечно, вам надо в место X ко времени У, то тогда это банальщина и не к нам. Мы банальщиной не занимаемся и легких путей не ищем. А вот если вас устроит место X через все буквы алфавита плюс увлекательная экскурсия по Мудищеву, то тогда это завсегда пожалуйста: свезем-с.
Самая, пожалуй, комедийная история вышла со станицей Новомышастовская.
Скажите, вы никогда не были в станице Новомышастовская? Ох, сколько вы потеряли! Куры, речки, поля и дорога из чистого гравия – красота! Нет, это только потом я поняла, сколько прелестей упустила. Сначала мне, как и всем, хотелось к морю. Мы, собственно, к морю и ехали, если уж совсем откровенничать. Нет, если бы за рулем сидел еще кто-нибудь, а не мой Дементий, не гулять бы мне по милой сердцу Новомышастовской и не плеваться бычками на ее славную землю. Но за рулем сидел именно мой муж, а оттого все новомышастовцы, новомышастовки и новомышастики могли лицезреть мою разъяренную харю, изредка появляющуюся из окна машины с воистину марсианским вопросом: «Тетенька, а мы где?» Как и всякое говно, историйка вышла из-за того, что кто-то хотел «как лучше» и в двадцати километрах от Новороссийска решил срезать путь и проехать «по пунктиру» прямо к морям. Как вы догадываетесь, мы приехали ни фига не на пляж, а вовсе даже в Н. (Если я еще раз напишу «Новомышастовская», то просто сойду с ума.) Для полноты картины представьте себе, что к тому времени за спиной было уже полторы тысячи кэмэ, и, по правде говоря, еще на тысяче мне хотелось жрать, спать и удавиться.
Сегодня историйка повторилась. Ну не с таким размахом, конечно, но и не без экспромту. На дачу мою ведут два шоссе: Старая Каширка и Дон (Новая Каширка). Старая Каширка, как и все старое, похужее: три полосы, светофоры и вообще. Новая Каширка, как и все новое, получшее: четыре полосы без светофоров и вообще. Естественно, большую часть времени мы ездили по этому самому Дону. Ездили, ездили – и вот беда: кто-то там, посередине, учудил чинить мост. Не знаю, как во всем мире мосты чинят, может быть, и ночью, а у нас так: дорога перегорожена в обе стороны, для проезда две полоски и, как следствие, пробень на полпятого, со всякими там «закипевшими», «ездой по обочинам» и тому подобным. Короче, то, что на Дону кранты, нам стало ясно еще в тот день, когда мы «Газелями» говно возили. Нам повезло свернуть с полдороги на Старую Каширку, а вот газелист минут сорок затылок пек.
И вот сегодня. Вечер, дача. Как образцовый колхоз, затариваемся в машину полным составом: Д., Ф., мамаша и Катечкина. Дима, с видом стреляной птицы, сворачивает на Старую Каширку.
– Медленно премся, – вякает с заднего сиденья мамаша. – Тут дорога какая-то узкая.
– Ничё, зато в пробку на мосту не попадем, – отвечает ей умный муж.
Ученая, я молчу, Ф. пьет сок.
Через полчаса движение становится совсем медленным, с заднего сиденья скрипят, Ф. требует шоколадку.
– Дима, а если бы мы, к примеру, сразу по Дону поехали, то хоть и на мосту бы застряли, зато сэкономили на общем пути, – продолжает вякать мать.
Дима возмущенно молчит, Ф. мечтает выброситься за борт, я курю в окошко.
Еще десять минут – и становится ясно, что проще идти пешком. К этому времени Диме очевидно, что он облажался, но, как настоящий автолюбитель, он делает морду кирпичом и начинает соловьем разливаться про прекрасные пейзажи:
– К примеру, вот пейзажи прекрасные, Галина Викторовна. А то что бы вы на этом самом Дону увидели – так, дорога и разметка…
Галина Викторовна с удовольствием бы посмотрела на разметку, и вообще ей бы в душ, но она молчит, так как у нас в семье все ученые и теща не исключение.
Еще десять минут – движение по-прежнему хреновое.
Дима смотрит по сторонам, и взгляд его упирается в дорогу, идущую рядом с нашей.
– О, это Симферопольское шоссе, и я немедленно на него сверну, – говорит он и уходит в поворот.
«Что-то это твое Симферопольское шоссе подозрительно напоминает мне Дон», – размышляю и прикуриваю, наверное, уже третью сигарету.
К слову, движение на якобы Симферопольском шоссе не сильно отличается от Старой Каширки, но нам плевать, и мы едем дальше. По дороге попадаются знакомые указатели, знаки и населенные пункты.
Наконец «задница» не выдерживает.
– Дима, это никакое не Симферопольское шоссе, – заявляет маман. – Мы едем по Дону, посмотри на знаки.
– Вы, Галина Викторовна, может быть, и по Дону едете, а я по Симферопольскому шоссе, – парирует муж.
– Нам бы в Москву! – робко вздыхаю я.
– Дай сок! – визжит Фасолька.
– Дима, ну это точно Дон, – продолжает ворчать мать. – Ну не могу же я ошибаться.
– Это Симферопольское шоссе, – свирепеет муж. – Видите, вот супермаркет стоит, а на Дону такого точно не было.
– Ради тебя перенесли, – не упускаю шанса я.
– Пешком пойдете! – рычит муж.
– Всю ночь таскали, замаялись (да-да, на меня рычать нельзя)!
– ДА ГОВОРЮ ЖЕ Я ВАМ, ЭТО СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ ШОССЕ, ЭТО, БЛИН, ТОЧНО СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ ШОССЕ, А НИКАКОЙ НЕ ДОН!!!
Впрочем, «никакой не Дон» пошло уже по ниспадающей: как раз к тому моменту, когда родственникам захотелось выгрызть друг другу кадыки, мы въехали под табличку «Ремонт моста» и встали в пробку.
Угу. Мы минут сорок тащились по Старой Каширке ради того, чтобы объехать долбаную пробку, и ухитрились свернуть на Дон в пяти километрах от нее. Так сказать, чтобы отведать «и там, и там».
– Странно, – сказал Дима, – ну вот, ей-богу, сколько ездил, ни разу не видел этого супермаркета…
На заднем сиденье полезли в сумку за таблетками от изжоги, а я… А я даже не удивилась.
После фразы: «М-м-м… Новомышастовская? А где тут море у вас? Что? Никогда не было?» – мне уже и сам черт не страшен.
ПРО ПУШИНКУ
В жизни каждого человека бывает момент истины – некое божественное «тюк», после которого пазл складывается и становится очевидно, что вы пару месяцев собирали какашку из трех тысяч сорока пяти кусков. Вот, скажем, стоите вы в очереди. В тележке – «Докторская» колбаса, горчица и изюм. Вокруг все такое живое, движется, ползет куда-то, банки опять же, и «Балтимор», и телефон где-то зазвенел… И вдруг все это вмиг исчезает, теряется и бледнеет, и как-то сразу вдруг становится ясно, что на фиг вам эти покупки не уперлись, как и очередь, как и магазин, и что у Сидоровой отпуск, а у вас дома пес негуляный, и муж цветов не дарит, и дети без носков, и вообще…
Постепенно звуки нарастут, цвета прояснятся, очередь оживет, и среди всей этой какофонии только вы, ошарашенный знанием, будете стоять, глупо улыбаясь, и сжимать в руках лоток с уже ненужной колбасой.
Отпустит. Безусловно, отпустит. Поймав тычка от какой-нибудь бодрой старушки, вы позабудете про неуставные букеты и сидоровские отпуска. Пожалуй что легкий осадок – так… собаку пнуть в прихожей, отчитать ребенка за трояк, пару пива и до дыр зачитанную книгу на сон. И все. До следующего раза. До следующего «тюк». Селяви.
Так, например, сегодня мне раз пятьдесят казалось, что жизнь прожита зазря. На пятьдесят первый отлупила котов, сожрала четыре пирожных и решила, что «возрастное и пофигу». На пятьдесят второй подумала, что тенденция. На пятьдесят третий села вспоминать. Вспомнила.
Как и всякому нежному существу, мне для любви требовалось, чтобы меня хорошенько отпинали. Безусловно, с возрастом я огрубела до чрезвычайности и очень обожаю, чтобы мне целовали пятки, но восемь лет назад все было иначе. Тогдашний кавалер мой, весьма скромный в плане физического поимелова, в плане моральной Камасутры был чистый гигант и ухитрялся устраивать сцены даже из-за немытой раковины.
– Мне, Катя, в голову не приходит вымыть посуду и не вымыть после этого раковину, – распалялся он.
– Я тебе не кухарка какая-нибудь, – грызла я ногтики и разглядывала потолки.
– А кто ты? – задавал первый нехороший вопрос он.
– Так… птичка с неба какнула, – свирепела я. – Твоя раковина – ты и мой.
– Это, должно быть, у вас в крови! – начинал рычать он.
– У нас только сифилис и глисты! – взвизгивала я, к тому времени и правда напоминая цветом птичий помет.
– Охотно верю, дорогая. Охотно верю.
В тот вечер, как, впрочем, и во многие другие вечера, он отвез меня к маме «подумать о жизни и вообще». К счастью, мама была на даче, а оттого я решила мыслить где-нибудь поближе к винному.
«Говнище жизнь-то, – подумала я в магазине. – А вообще водки неплохо бы».
Подумала-подумала и купила.
Очень часто слышу в женских разговорах: «Ах, я так напилась вчера вечером». Слышу и морщусь. У слова «напилась» есть только одно значение (если речь идет не о воде). И это не два бокала вина с парой «Вог» в промежутках. И даже не три. Ах-ах.
Телефон зазвонил в тот момент, когда от 0, 5 осталась милая сердцу доза «е…сь все конем!» и конь уже весьма раскатисто ржал над ухом.
«У-ууу, сука! – подумала я. – Извиняться звонит, мерзавец. Сначала, значит, к маме, как киску, а потом, значит, прощения просить. Ну ща я ему покажу, как женщин сантехникой травмировать!»
– Чё, шпоры пишешь? – Звонкий девчачий голос на другом конце провода совсем не походил на голос «мерзавца».
– Какие еще шпоры?
– Ну завтра ж это… Месторождения полезных ископаемых сдаем. Ты что, забыла?
Думаю, если бы мне сообщили, что завтра меня зачисляют в морские котики, это произвело бы меньший эффект.
Про месторождения полезных ископаемых я знала только три вещи:
1. Где-то, мне по фигу где, есть эти самые ископаемые.
2. Если там (мне по фигу где) этих самых (по фигу каких) ископаемых много, то, наверное, это и есть месторождение.
3. Знаний 1-2 наверняка хватит для того, чтобы преодолеть расстояние от деканата до крыльца по воздуху.
– Кать, ну раз такое дело, ты не ходи, – начала советовать подружка. – Ложись спать. Завтра прочухаешься, справку какую-нибудь раздобудешь и сдашь с другой группой. Да мало ли вариантов?
– Пойдешь! – шваркнул трубкой конь. – Не боги горшки обжигают: всего-то шпоры написать.
– Ага! – Я радостно поддакнула коню и открыла учебник. – Ты только посмотри, чё пишут… Крупнейшее месторождение меди в Чили – чукика… чукока… чука.
– Чукикамата, – поправил меня конь. – Учи дальше.
И я принялась учить.
Через час конь пропал. Через три я отправилась за ним следом. Через четыре зазвенел будильник.
Утро следующего дня было страшным. Нет, даже не головная боль. Мое состояние можно было назвать «проездом из Караганды в Бибирево, руки в клетку не засовывать». Во рту – сдохшие подушечки «Орбит», в глазах – туман, в руках – одна-единственная шпора, из знаний – «моя фамилия – Великина». Все.
Собственно, шпоры я лишилась сразу же, не успев ее толком извлечь.
– А это что это у вас тут, душечка? – Препод наклонился и указал пальцем куда-то в сторону пиписьки.
– Тут у меня это… почти что ничего, – вздохнула я. – Давайте я в другой раз приду.
– Другого раза не будет. Сейчас садитесь и отвечайте свой билет. Без подготовки.
Предчувствовавшая исход аудитория томительно вздыхала: еще десять минут назад они вперли меня внутрь и задвинули стул, «чтобы не выпала».
– А я и без подготовки запросто.
Я села за стол и, как и полагается убогим, начала молоть какую-то фигню и отчаянно жестикулировать.
Потока сознания хватило аж на две с половиной минуты. За это время препод несколько раз сморщился, пару раз чихнул и даже достал платок, чтобы вытереть пот со лба. Галерка стенала, передние парты что-то нашептывали, и в какой-то момент мне начало казаться, что сейчас я реально сдохну на этом стуле и это будет самая идиотская смерть на свете.
– Так. Прекратите! – Препод не выдержал первым. – Вы вообще хоть что-то знаете? Ну хоть что-нибудь?
– Вообще…
И мир поплыл. Аудитория, парты, столы – все смешалось в какую-то непонятную серую массу. Остались только я, луч света из окна и шарик тополиного пуха, мечущийся в воздухе. Когда предметов мало, все так просто – вещи, люди и события сразу же становятся на свои места.
«Он меня бросит, – подумала я. – Я не смогу жить с человеком, устраивающим скандал из-за раковины. Все это кончится, и кончится больно, потому что всегда больно, когда одна. И мне придется устраивать жизнь заново. И незачем было пить и хорохориться. Я не знаю билет, а старый козел не допустит пересдачи. Мама расстроится и не пустит на юг. А на юге сейчас уже, наверное, клубника, которая с запахом, и шашлык, и зелень. И чертов пух этот перед носом летает – и так вся в аллергии, чертова жизнь, ну почему все так случается?..»
И вот я сижу, думаю черт знает о чем и слежу за этим пухом, как ненормальная, – ну бывает так, на глаза попал… Слежу-думаю-думаю-слежу, а пушинку все относит куда-то в сторону, относит, и наконец она оказывается в непосредственной близости от физиономии преподавателя.
Дальнейшее мне рассказывали, давясь от смеха и улюлюкая, уже с обратной стороны аудитории, куда меня немедленно и выставили.
Как говорят, на риторический вопрос «Хоть что-нибудь знаете?» я долго-долго и некрасиво молчала, после чего вдруг подскочила и с воплем «Чуки-камата» хлопнула двумя руками прямо перед самым преподавательским носом (0, 5 сантиметра, если быть точной). Деда снесло метров на семь в другой конец аудитории, и он немедленно приобрел тембр кастрата. После меня экзамен приняли еще у двух человек, у остальных же просто собрали зачетки, поставили пять и отпустили.
Что любопытно, в своих измышлениях я ошиблась всего один раз. Про пересдачу. Когда мне вынесли заветную книжонку, там был «отл.». Во всем остальном не ошиблась. И Бог с ним.
И вот столько лет прошло, а я все думаю: тот пух, который я ловила, – был ли вообще? Пожалуй, надо спросить у коня. Тем более что и случай скоро представится. Успехов.
МИРУ – ВОЙНА
Я объявляю войну этому миру. У мира все-все есть, а у меня ничего. Даже кроссовок. Мир фотографирует почки, пишет пространные тексты о низменном, постит сиськи и вообще живет себе в три горла, а я плакаю без обуви, и жгучие мои слезы падают в горшок с суккулентами.
Как это всегда и бывает, никто не хочет сочувствовать сироте.
– У тебя сто пять пар этих кроссовок, – нагло врет мне мама и улыбается.
Врет, потому что у меня всего один раздолбанный «Найк», нагло, оттого что негодяйка, а улыбается, конечно же, из вредности. Ну а я тоже не дура, каждая гадость будет записана в блокнотик и непременно всплывет. Дристящую ласточку ей подарю вместо смартфона. Ей-богу, подарю.
Мушш… Мушш мог бы быть составителем энциклопедии юных сурков – знает кучу всякой ненужной херни, но ни в жисть не скажет ничего путного.
– Ну как-нибудь купим… на днях.
Как же, как же… Представляю себе… Костыль с гравировкой «Сдохни, старая сука», пару упаковок нафталина для моли и кроссовки: ничего, что тебе уже девяносто, зато ногам удобно будет.
Дима! Мне двадцать. У меня тридцать два зуба. На улице семнадцать градусов тепла. И кроссовки мне нужны сейчас-черт-возьми-всех-порежу-убью-тупым-ножом-засуну-в-жопу-кактус-немедленно!!!
(Для страждущих сообщить, что в семнадцать градусов следует ходить в босоножках, отвечаю: от босоножек я тоже не откажусь.)
Сын. Чуден сын мой. Вчерась говорю:
– Пойдем, малышовочка, маме ботиночки посмотрим.
– Никачу ботиночек, – отвечает малышовочка. – Кипи машинку.
– Ладно, – говорю, – куплю машину, а заодно ботиночки погляжу.
Заходим в магазин, беру в руку правый калош, а левым тут же по хребтине получаю.
– Это не машинка! – визжит дитя и заново замахивается. – Кипи машинку!
– Как же, – говорю, – деточка, я без обуви-то буду?
– Никак, – отвечает, и во взгляде отчетливо чудится, что плевал он на меня и ссал на мою могилу.
Про прочих родственников даже подумать страшно. Уж не знаю отчего, но большая часть моей семьи свято верит в то, что если собрать всю мою обувь и продать ее, то на вырученные деньги можно купить ракету и умыкнуть на Марс.
Ракету… киску дохлую и ту не сторгуете, адеоты…
***
А все это отчего? Оттого что мироустройство в корне неправильное, и нет в этом мироустройстве места для босых барышень. Мне вообще не везет. Или магазин закрыт, или нет подходящего размера, или продавщица такая дура, что впору и правда босой остаться. Вот, например, вчера, с Фасолием, вместо того чтобы, тряся жопой, нести требуемую пару, тетенька принялась интересоваться, отчего же я даю ребенку шоколад.
– Простите, стрихнин забыли дома, – томно ответила ей я.
– Но мама казала, еще купит, – пояснил Фасолий, вытирая шоколадные пальцы о «примерочный» стул.
До сих пор гадаю, за что она так обиделась – за стрихнин или за пятна… Но ботинок нам так и не принесли – пришлось подхватить младенчество и убраться восвояси.
Дома? Дома был восхитительный телефон с подругой, которая принялась ругать меня «тряпичницей с низменными помыслами». Меня вообще часто ругают за низменное все кому не лень. И для подруги, и для прочих сообщаю.
Мне начхать на квантовую физику и политическую ситуацию в мире. А если у меня нет кроссовок, на все эти вещи я чихаю вдвойне или даже втройне. И даже если случится апокалипсис, а мы вдруг выживем, то где-нибудь там, на обломках мира, вместе с мыслями «а тут мы посадим яблоневые сады» пульсом будет отбиваться «а кроссовки-то, блин, так и не купили». Короче, я не духовно богатая дева, и на это мне тоже, кстати говоря, начхать.
***
И совсем-совсем уж обидное не в тему. Купила штаны военной расцветки с позументом по цене военной части с ракетоносителями. С размером пролетела – подлые малолетки разобрали ходовые сорок четвертые, а оттого пришлось взять сорок восьмой. Ладно, думаю, поясок затяну – и сойдет.
Сошло.
– Чё-то ты, Катя, какая-то толстая, – сообщает муж.
В моей голове уже готово достойнейшее «На себя посмотри, глист недоделанный» – и тут в разговор вмешивается свекровь:
– Она не толстая, Дима. Это возраст все. К сожалению, с годами от сантиметров никуда не деться.
И хотя в моей голове созревает достаточно емкая фраза, из печатных слов в которой только «камбала, шкаф и пиписка», я, естественно, молчу. Я вообще не из скандальных… так разве… по мелочи…
Пожалуй, на сегодня поток сознания окончен. Пойду смотреть сны про совершенный катечкинский мир, в котором кроссовки растут на деревьях, дети трескают шоколад и вовсе даже нет никакой квантовой физики.
ВОЙНА ПРОИГРАНА
Война была проиграна еще в среду вечером. Ну не совсем чтобы уж проиграна, а так… Короче говоря, у меня по-прежнему нет ни одного стоящего лаптя, но зато есть новые военные портки. Как это получилось – не спрашивайте. Карма, чакры и все такое. Разнервничавшись от поражения, впала в сентиментальность и засобиралась на дачу – лечиться водами, грядками и редисом. Так как мы с Фасолием ученые, поехали не на электричке, а на автобусе. Дело в том, что в пригородных поездах ни одна зараза не хочет уступать место моему младенцу, а полтора часа с пятнадцатью килограммами, завывающими на все лады, – это вам не хухры-мухры. К автобусу приехали заранее, минут за сорок, за что и поплатились. Собственно, поплатилась я – игрушками нынче прямо на остановках торгуют. После непродолжительных прений сумалет с пассажирами за тысячу восемьсот был оставлен в пользу «мшинки за двести, и битилочки колы, и цикариков многа-многа». Если бы нас видела бабушка, я бы закончила свой день в больнице, но нас не видел никто, а оттого надувшееся колы дитя счастливо развалилось на сиденье и принялось портить воздух. Кока-кола вкупе с сухарями «Три корочки» создавала странные ароматы, и уже через полчаса пассажиров рядом с нами поубавилось.
– Вы что, его не моете? – спросила предпоследняя тетенька, из долготерпящих.
– Иногда все-таки мою, – немного подумав, ответила ей я. – Но это он не от немытости пукает, а от сухариков.
– Кусные цикарики, – пояснил Ф.
– Бедный ребенок, – вздохнула тетенька и открыла окно.
– Закройте, – не замедлила отреагировать я. – У нас только что была пневмония.
Стоит ли говорить, что всю оставшуюся до дачи дорогу нас освещали два светила. Первое – солнце из левого окна, второе – надпись «Вот ведь едрена мать», немедленно зажегшаяся на лбу доставучей тетки. Но к надписям я давным-давно привыкшая, и поэтому окончательный трандец моему настроению вышел только на даче.
У самых ворот, на зеленой бровке газона, стояла Любовь Всей Моей Жизни № 6 вместе с женой и ребенком в прогулочной коляске. У любой другой барышни, кроме меня, возникло бы как минимум два повода порадоваться. Во-первых, раз стоит на остановке, значит, на «гелендваген» не заработал, а соответственно ловить там и правда было не фига. Во-вторых, жена, не просто так себе жена, а с дотацией – сама как скала, кулак с фасоличью голову, а во взгляде верность могильная: если что, не промажет. Можно было бы и «в-третьих» придумать, но не придумывалось. «Женился, вот ведь подлец», – камнем упало на мое сердце, и стало мне тяжело и маетно.
– А не купить ли маме водочки? – спросила я куда-то вверх.
– И кидерсиприз кипи, – ответили мне откуда-то снизу.
«Сиприз» был сожран прямо в лесу, на лужайке, так как бабуля моя ни капелечки не верит в спасительную силу шоколада. «Вотка» убереглась в дамской сумке, поскольку в спасительную силу «синь-вина» бабушка верит еще меньше.
По счастью, запалился только Ф. из-за своей дурацкой привычки вытирать руки об одежду, и изливавшая желчь бабуся забыла обшмонать мою сумку.
До 21 нуль-нуль я слушала про рост редиски, заморозки, долгоносиков и парник, а после отправилась к себе в комнату и приступила к распитию. Называвшаяся «Путинкой» водка вполне оправдывала свое название, потому что уже очень скоро из меня попер чистый президент. Правда, это был так себе президент… С прищуром, всклокоченный и без галстучишки, но бабан ни хрена не поняла. Ее не удивил мой внезапный приступ любопытства касательно полива томатов и нисколечко не поразила прочувственная речь «А завтра мы посадим голубые ели», и все вообще было очень хорошо, пока меня не угораздило прочитать ей про Урганта. Бабушка моя, свято верящая в то, что я веду вещание прямо в Кремль, ни фига не врубилась в искусство и сделала глубокомысленный вывод.
– Они тебя убьют, – сказала она.
– Кто это меня убьет? – удивилась я.
– Урганты, – невозмутимо ответила бабуля.
– Как это?
– А навалятся и убьют. – Бабушка сделала жест руками, показывающий, как именно Урганты будут давить мою уходящую молодость.
– Страшно, – честно сказала ей я.
– А то! – вздохнула старушка.
До трех часов ночи мы обсуждали план спасения от злодейских Ургантов, и дальнейший сон мой был непродолжителен и тревожен.
Утро не принесло ничего хорошего, а вместо этого приехали маман с сюпругом. Порядком поскандалившие дорогой, они были пугающе бодры и с планами, и не было им никакого дела ни до меня, ни до кроссовок, ни до Ургантов.
– Надо ехать в Ступино, у меня вся рассада сдохла, – порешила маман и махнула зеленым флагом.
Поехали. Они – впереди с Фасолием и пакетами, я сзади – с печенью и в мыслях. Прибыли на рынок, распределились. Маман поперлась рассаду погаже рассматривать, муж в шурупчики, а я красной рожей ступинцев распугивать, чтоб не задавались. И вот распугиваю я их, распугиваю и вдруг смотрю – кроликов по сходной цене продают. Я раз – шасть мимо кроликов, два – шасть, на третий не выдержала, подошла.
– Почем зайчики, тетенька? – у торговки спрашиваю, а сама по сторонам оглядываюсь – как бы родственники не всплыли.
– Сто рублей, – отвечает.
– Серенького заверните быстро, – шиплю я.
Тетка понимающая попалась: кролик – это ведь товар особенный, без подходу не продашь, – завернула мне какого-то в мешок и под мышку сунула.
И вот верите, до этого все у меня плохо было. И кроссовок нет, и Любовь Всей Моей Жизни № 6 захомутали, и Ургант опять же… А тут вдруг как-то отпустило. Иду, дышу туманами, за пазухой кролик с жизнью прощается, а на душе легко и радостно, даже похмел отпускает. По правде говоря, шла я долго – все-таки родственники у меня очень неохочие до сюрпризов. Дорогой имя придумала – Филимон. Собственно, с именем придумалась и предварительная речь, гениальная, как и все краткое: «Это вот Филимон». Ни прибавить, ни убавить. И даже кое-что из кролиководства вспомнилось. Правда, немного. В детстве у меня книжка была такая – «Подарок юному кролиководу», дедушка откуда-то припер, в сортире у нас валялась. Уж не знаю, что я там читала, а только отчего-то в памяти постоянно всплывает одна изумительная фраза. А именно: «Мороз юному кролиководу только на руку». Меня даже если ночью разбудить и спросить, дескать, Кать, ты чё-нить про кроликов знаешь, я, конечно, сначала как следует обложу, а потом все равно скажу про мороз. Который на руку. Юному кролиководу. Ну бывает так… С кролиководами…
С кролиководами вообще всякое бывает.
– Что это? – спросил Дима.
– Это вот Филимон, – произнесла я заготовленную речь.
– Зяйка! – обрадовался Фасолька. – Зяйка, зяйка, зяйка!
– А ты что-нибудь знаешь о кроликах? – грозно спросила маман.
– (Ура! Ура! Ура!) Мороз, мамочка, только на руку юному кролиководу, – сияя тайной знания, ответила ей я.
– Зяйка! Зяйка! – ликовал Фасолька.
– Неси назад! – рявкнул Дима.
– Моя зяйка! – рявкнул Ф.
– Молчать! – рявкнула мама.
Все это время Филимон сидел, плотно прижав уши к спине, и изо всех сил пытался вытянуть свой счастливый крольчачий билет.
– Зя-я-яйка с ушками, – начал рыдать Ф.
– Мороз только на руку, – начала всхлипывать я.
– Неси назад, – начал закипать супруг.
Но в этот самый момент ушастому Филимону все-таки свезло.
– Ладно, детям полезно общение с животными, – сказала мама. – Пусть живет.
– Моя-я! – возликовал Ф.
– Юному кролиководу только на руку! – возликовала я.
– Неси назад! – взревел Дима.
Всю обратную дорогу до дома мы не разговаривали. В воздухе воняло стоящим раком вопросом «Или я, или он?» и крольчачьими какашками. К обеду супруг смирился. В данный момент решено, что кролик живет у нас на даче до осени, а потом мы пристраиваем его местным кролиководам, которым мороз… тьфу, блин… Короче говоря, в октябре отдам Фильку в местный крольчатник для, извините, еб… размножения. А до октября я – юный кроликовод. И мороз мне сами-знаете-что.