Генрих Гейне (1797-1856)
БОЛЬШИЕ ОБЕЩАНИЯ
Мы немецкую свободу
Не оставим босоножкой.
Мы дадим ей в непогоду
И чулочки и сапожки.
На головку ей наденем
Шапку мягкую из плюша,
Чтобы вечером осенним
Не могло продуть ей уши.
Мы снабдим ее закуской.
Пусть живет в покое праздном, -
Лишь бы только бес французский
Не смутил ее соблазном.
Пусть не будет в ней нахальства,
Пусть ее научат быстро
Чтить высокое начальство
И персону бургомистра!
Перевод С. Маршака
Heinrich Heine (1797-1856)
Verheißung
Nicht mehr baarfuß sollst du traben,
Deutsche Freiheit, durch die Sümpfe,
Endlich kommst du auf die Strümpfe,
Und auch Stiefeln sollst du haben!
Auf dem Haupte sollst du tragen
Eine warme Pudelmütze,
Daß sie dir die Ohren schütze
In den kalten Wintertagen.
Du bekommst sogar zu essen -
Eine große Zukunft naht dir! -
Laß dich nur vom welschen Satyr
Nicht verlocken zu Excessen!
Werde nur nicht dreist und dreister!
Setz’ nicht den Respect bei Seiten,
Vor den hohen Obrigkeiten
Und dem Herren Bürgermeister!
Геррит Энгельке (1890-1918)
НОВАЯ ГОРДОСТЬ ГРАЖДАНИНА ВСЕЛЕННОЙ
Сотни улиц, всюду люди: работяги,
Полицейский, девочки, бродяги.
Поливалки трут асфальт до исступленья.
Товарняк, трамваи, колымаги
Рассекают, грохоча, людей скопленья.
Сотен улиц, звонких улиц сеть,
Им меня не одолеть!
Ведь я — все равно в центре!
Тысячи рельсовых путей,
Тысячи флагов, мачты, век скоростей,
Тысячи лодок и кораблей плывут грациозно,
Тысячи фабричных дымов всех мастей
Клубятся вокруг, надвигаются грозно,
В этом чаду легко угореть,
Задохнуться, уснуть, сомлеть,
Только не мне. Я — все равно в центре!
Океанские волны исполнены стоном.
Ледники ползут по горным склонам,
Словно белые языки.
В джунглях ветры бегут по кронам,
Полюса от тропиков далеки,
Их дыханьем Африки не согреть.
Мир велик, а по мне — как клеть,
Но я — в центре!
Этот могучий шторм земного бытия,
Этот великий гимн-планета-я:
Я — полюс, я — экватор, я — подвал и кров,
Мне тесно, я расту, дыханье затая, —
Я — средоточие, я — средостение миров!
(1921)
Перевод В.Т. Бабенко.
Gerrit Engelke(1890-1918)
Neuer Stolz des Weltmenschen
Hundert Straßen, angefüllt mit Menschenrotten:
Arbeitsmänner, Polizist, Kokotten,
Reinigungsmaschinen, die den Asphalt scheuern,
Straßenbahnen, Güterwagenflotten,
Die lärmend durch die Menschenfluten steuern,
Hundert Straßen kreuzen, queren sich,
Drangvoll, klangvoll rund um Mich!
Um Mich! – Ich bin ihre Mitte!
Tausend Eisenbahnen hasten,
Tausend Kiele mit beflaggten Masten,
Tausend Schiffe pflügen ihre Wasserreise,
Tausend Weltwerk-Städte dampfen, rasten
Weit um Mich im Riesenkreise!
Rasen, wühlen, lagern sich
Dampfstark, kampfstark rund um Mich!
Um Mich! Ich nur bin die Mitte!
Ozeane stürzen ihre Brandung,
Gletscher, auf der ewigstillen Wandrung,
Schieben ihre Eisflutsohle,
Tropen brüten ihre Urwaldsumpf-Gewandung,
Der Äquator da – und da und da die Pole:
Alles, Alles weitet, breitet sich
Stürmend, türmend rund um Mich,
Mich Alles-Mitte!
Mächtig strömt mir aus dem Erdedaseinkreise
Diese große Ich-Welt-Weise:
Ich bin der Pol, um welchen alles schwellt und gellt
Und kreist in kleinem und in ungeheurem Gleise:
Ich bin der Mittelpunkt, der Mittelpunkt der Welt!
После тяжкого сна
Я — рядовой, идущий в бой,
Безвестный, как из нас — любой,
И в этот день, ненастный, дикий, жуткий,
Мне не дадут забыться ни минутки,
А ночью фотография твоя
Покой отнимет у меня.
Я — рядовой, идущий в бой.
Палит винтовка вразнобой.
А был бы дома, то, по крайней мере,
Я наглухо закрыл бы окна, двери,
И на диван прилег бы за стеной,
Чтоб о тебе мечтать одной.
Я — рядовой, идущий в бой.
Здесь мир кончается земной,
И мне теперь что делать остается –
Расходовать свинец как приведется.
Но почему я поступаю так:
Грохочет выстрел в дождь и мрак.
Перевод Евгения Лукина
Nach schwerem Traum
Ich bin Soldat und steh im Feld
Und weiß von niemand in der Welt.
Drum kann ich diesen Regentag nicht feiern,
So kummerzärtlich, feucht und bleiern,
Da mir dein Bild zur Nacht den Schlaf zerschlug
Und mich in deine Nähe trug.
Ich bin Soldat und steh im Feld,
Gewehr im Arm, und fern der Welt.
War ich zu Haus, ich schlösse Tür und Scheiben
Und wollte lange einsam bleiben;
Im Sofawinkel sitzend mich versenken,
Geschlossnen Auges deiner denken.
Ich bin Soldat im trüben Feld.
Hier endet alte Menschenwelt.
Der Regen singt, die nassen Strähnen fließen.
Ich kann nichts tun – nur Blei verschießen.
Weiß nicht warum, tu's doch, als ob ich's muß:
Ins graue Wetter kracht ein Schuß!
Теодор Крамер (1897-1958)
СТОЛОВКА
Где машинною гарью воняет в трактирном чаду,
где прокатные станы шипят, где ссыпают руду,
где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы -
между елей столовка стоит с неизвестной поры.
Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,
и поленту, и пиво согретое здесь подают,
развалясь у огня, холостые сидят на скамье,
отдыхают женатые перед скандалом в семье.
По столовке плывет кисеей остывающий чад,
по столам деревянным картежники глухо стучат.
Мрак ложится на ветви еловые, словно плита,
дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.
Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,
наклоняются низко мужчины над пеной пивной,
словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути,
может кран заводской по столам и скамейкам пройти.
Пер. Е. Витковского
Эрих Мюзам (1878-1934)
ГОЛГОФА
Согбенные люди со взглядом тупым
в затхлых трущобых скрыты:
зависть в глазах, нужда – как дым,
сивухой глаза залиты.
Но вот раздаётся снаружи глас:
«Головы выше, люди! -
Спаситель родился в мир и для вас, -
Вино вам иное будет!
Скорей наружу! за Мной вперёд, -
Туда, где сокровище ваше!»
Вдруг голос затих, - отставил народ
На миг пьянящие чаши:
Там, скор на расправу, повёл палач
того Человека к казни, -
но речь Его, этот призывный плач
в них вызвал долю приязни.-
Склонившись к столам головами скорей,
пили со смехом: «Могли ведь!»…
Из Назарета один Еврей
Бедных хотел осчастливить.
Перевод Юрия Куимова
Erich Muesam (1878-1934)
Golgatha
Gebeugte Menschen mit stumpfem Blick
hocken in dumpfen Spelunken -
den Neid im Auge, die Not im Genick,
von elendem Fusel trunken.
Da toent eine Stimme von aussen herein:
"Kopf hoch! Ihr seid nicht verloren.
Ich fuell eure Becher mit goldenem Wein.
Auch euch ist der Heiland geboren.
Heraus ins Freie und folgt mir nach,
wo Schaetze liegen!"
Die Stimme des Mannes, der also sprach,
hat ploetzlich geschwiegen.
Ein Scherge fuehrt ihn gefesselt fort.
Den Menschen aber da drinnen
klingt seiner Rede lockendes Wort
wie ferner Traum in den Sinnen.
Sie senken den Kopf auf des Tisches Brett
und trinken mit heiserem Lachen...
Ein Jude zog aus von Nazareth,
die Armen gluecklich zu machen.
Бертольд Брехт (1898-1956)
БАЛЛАДА ОБ ОДОБРЕНИИ МИРА
Пусть я не прав, но я в рассудке здравом.
Они мне нынче свой открыли мир.
Я перст увидел. Был тот перст кровавым.
Я поспешил сказать, что этот мир мне мил.
Дубинка надо мной. Куда от мира деться?
Он день и ночь со мной, и понял я тогда,
Что мясники, как мясники — умельцы.
И на вопрос: «Ты рад?» — я вяло вякнул: «Да».
Трус лучше мертвеца, а храбрым быть опасно.
И стал я это «да» твердить всему и вся.
Ведь я боялся в руки им попасться
И одобрял все то, что одобрять нельзя.
Когда народу не хватало хлеба,
А юнкер цены был удвоить рад,
Я правдолюбцам объяснял без гнева:
Хороший хлеб, хотя дороговат.
Когда с работы гнали фабриканты
Двоих из трех, я говорил тем двум:
Просите фабрикантов деликатно,
Ведь в экономике я — ни бум-бум!
Планировали войны генералы.
Их все боялись — и не от добра
Кричал я генералу с тротуара:
«Техническому гению — ура!»
Избранника, который подлой басней
На выборах голодных обольщал,
Я защищал: оратор он прекрасный,
Его беда, что много обещал...
Чиновников, которых съела плесень,
Чей сброд возил дерьмо, дерьмом разил,
И нас давил налогами, как прессом,
Я защищал, прибавки им просил.
И не расстраивал я полицейских,
Господ судейских тоже я берег,
Для рук их честных, лишь от крови мерзких,
С охотой я протягивал платок.
Суд собственность хранит, и обожаю
Наш суд кровавый, чту судейский сан,
И судей потому не обижаю,
Что сам не знаю, что скрываю сам.
Судейские, сказал я, непреклонны,
Таких нет денег и таких нет сил,
Чтоб их заставить соблюдать законы.
«Не это ль неподкупность?» — я спросил.
Вот хулиганы женщин избивают.
Но, погодите: у хулиганья
Резиновых дубинок не бывает,
Тогда — пардон — прошу прощенья я.
Полиция нас бережет от нищих
И не дает покоя беднякам.
За службу, что несет она отлично,
Последнюю рубашку ей отдам.
Теперь, когда я донага разделся,
Надеюсь, что ко мне претензий нет,
Хоть сам принадлежу к таким умельцам,
Что ложь разводят на столбцах газет,
К газетчикам. Для них кровь жертв — лишь колер.
Они твердят: убийцы не убили.
А я протягиваю свежий номер.
Читайте, говорю, учитесь стилю,
Волшебною горой почтил нас автор.
Все славно, что писал он (ради денег),
Зато (бесплатно) утаил он правду.
Я говорю; он слеп, но не мошенник.
Торговец рыбой говорит прохожим:
Вонь не от рыбы, сам он, мол, гниет.
Подлаживаюсь я к нему. Быть может,
И на меня охотников найдет.
Изъеденному люэсом уроду,
Купившему девчонку за гроши,
За то, что женщине дает работу,
С опаской руку жму, но от души.
Когда выбрасывает бедных
Врач, как рыбак — плотву, молчу.
Ведь без врача не обойтись мне,
Уж лучше не перечить мне врачу.
Пустившего конвейер инженера,
А также всех рабочих на износ,—
Хвалю. Кричу: техническая эра!
Победа духа мне мила до слез!
Учителя и розгою и палкой
Весь разум выбивают из детей,
А утешаются зарплатой жалкой,
И незачем ругать учителей.
Подростки, точно дети низкорослы,
Но старики — по речи и уму.
А почему несчастны так подростки
Отвечу я: не знаю почему.
Профессора пускаются в витийство,
Чтоб обелить заказчиков своих,
Твердят о кризисах — не об убийствах.
Такими в общем представлял я их.
Науку, что нам знанья умножает,
Но умножает горе и беду,
Как церковь чту, а церковь уважаю
За то, что умножает темноту.
Но хватит! Что ругать их преподобья?
Через войну и смерть несет их рать
Любовь к загробной жизни. С той любовью,
Конечно, проще будет помирать.
Здесь в славе бог и ростовщик сравнялись.
«А где господь?» — вопит нужда окрест.
И тычет пастор в небо жирный палец,
Я соглашаюсь: «Да, там что-то есть».
Седлоголовые Георга Гросса[1]
Грозятся мир пустить в небытие,
Всем глотки перерезав. Их угроза
Встречает одобрение мое.
Убийцу видел я и видел жертву.
Я трусом стал, но жалость не извел.
И, видя, как убийца жертву ищет
Кричал: «Я одобряю произвол!»
Как дюжи эти мясники и ражи.
Они идут — им только волю дай!
Хочу им крикнуть: стойте! Но на страже
Мой страх, и вдруг я восклицаю: «Хайль!»
Не по душе мне низость, но сейчас
В своем искусстве я бескрыл и сир,
И в грязный мир я сам добавил грязь
Тем самым, что одобрил грязный мир.
| Перевод В. Корнилова Bertolt Brecht (1898-1956) BALLADE VON DER BILLIGUNG DER WELT |
| (1932) |
| Ich bin nicht ungerecht, doch auch nicht mutig |
| Sie zeigten mir da heute ihre Welt |
| Da sah ich nur den Finger, der war blutig |
| Da sagt ich eilig, daß sie mir gefällt. |
| Den Knüppel über mir, die Welt vor Augen |
| Stand ich vom Morgen bis zur Nacht und sah. |
| Sah, daß als Metzger Metzger etwas taugen |
| Und auf die Frage: Freut's dich? sagte ich: Ja. |
| Und von der Stund an sagt ich ja zu allen |
| Lieber ein feiger als ein toter Mann. |
| Nur um in diese Hände nicht zu fallen |
| Billigte ich, was man nicht billigen kann. |
| Ich sah den Junker mit Getreide wuchern |
| Hohlwangig Volk zog vor ihm tief den Hut. |
| Ich sagte laut, umringt von Wahrheitssuchern: |
| Er ist ein wenig teuer, aber gut. |
| Die Unternehmer dort: nur jeden dritten |
| Können sie brauchen und verwerten sie. |
| Ich sagte den Nichtunternommenen: Die müßt ihr bitten |
| Ich selbst versteh nichts von Ökonomie. |
| Sah ihre Militärs, Raubkriege planend |
| Die man aus Feigheit frei herumgehn ließ. |
| Ich trat vom Gehsteig und rief, Böses ahnend: |
| Hut ab! Die Herrn sind technische Genies! |
| Die Volksvertreter, die den hungrigen Wählern |
| Versichern, daß es durch sie besser wird |
| Ich nenn sie gute Redner, sag: Sie haben |
| Gelogen nicht, sie haben sich geirrt. |
| Sah die Beamten, schimmelangefressen |
| Ein Riesenjauchenschöpfrad halten sie in Schwung |
| Selbst schlecht entlohnt für Treten und für Pressen: |
| Ich bitt für sie hiermit um Aufbesserung. |
| Dies soll die Polizisten nicht verstören |
| Ihnen und selbst den Herren vom Gericht |
| Reich ich das Handtuch für die blutigen Hände |
| Damit sie sehen, auch sie verleugn' ich nicht. |
| Die Richter, die das Eigentum verteidigen |
| Versteckend unterm Richtertisch die blutigen Schuh |
| Will ich, da ich nicht darf, auch nicht beleidigen |
| Doch tu ich's nicht, weiß ich nicht, was ich tu. |
| Ich sag: Die Herren kann man nicht bestechen - |
| Durch keine Summe! Und zu keiner Zeit!- |
| Zu achten das Gesetz und Recht zu sprechen. |
| Ich frag: Ist das nicht Unbestechlichkeit? |
| Dort, drei Schritt vor mir, seh ich einige Rüpel |
| Die schlagen ein auf Weib und Greis und Kind. |
| Da seh ich eben noch: sie haben Gummiknüppel |
| Da weiß ich, daß es keine Rüpel sind. |
| Die Polizei, die mit der Armut kämpft |
| Damit das Elend uns nicht überschwemmt |
| Hat alle Hände voll zu tun. Wenn sie mich |
| Vor Diebstahl schützt - für sie mein letztes Hemd. |
| Nachdem ich so bewiesen, daß in mir kein Arg ist |
| Hoff ich, daß ihr mir durch die Finger seht |
| Wenn ich mich jetzt zu jenen auch bekenne |
| Von denen Schlimmes in der Zeitung steht |
| Den Zeitungsschreibern. Mit dem Blut der Opfer |
| Schmieren sie's hin: die Mörder sind es nicht gewesen. |
| Ich reiche euch die frisch bedruckten Blätter |
| Und sag: Ihr Stil ist aber gut, ihr müßt es lesen. |
| Der Dichter gibt uns seinen Zauberberg zu lesen. |
| Was er (für Geld) da spricht, ist gut gesprochen! |
| Was er (umsonst) verschweigt: die Wahrheit wär's gewesen. |
| Ich sag: Der Mann ist blind und nicht bestochen. |
| Der Händler dort, beschwörend die Passanten: |
| Nicht meine Fische stinken, sondern ich! |
| Braucht selber keinen faulen Fisch zu fressen. So, den |
| Halt ich mir warm, vielleicht verkauft er mich. |
| Dem Mann, halb von Furunkeln aufgegessen |
| Kaufend ein Mädchen mit gestohlenem Geld |
| Drück ich die Hand vorsichtig, aber herzlich |
| Und danke ihm, daß er das Weib erhält. |
| Die Ärzte, die den kranken Armen |
| Wie Angler den zu kleinen Fisch |
| Wegwerfen, kann ich krank nicht missen |
| Ich leg mich ihnen hilflos auf den Tisch. |
| Die Ingenieure, die das Fließband legen |
| Das den dran Schuftenden die Lebenskraft entführt |
| Lob ich des technischen Triumphes wegen. |
| Der Sieg des Geistes ist's, der mich zu Tränen rührt. |
| Ich sah die Lehrer, arme Steißbeintrommler |
| Formen das Kind nach ihrem Ebenbild. |
| Sie kriegen ihr Gehalt dafür vom Staate. |
| Sie müßten hungern sonst. Daß sie mir keiner schilt! |
| Und Kinder seh ich, die sind vierzehn Jahre |
| Sind groß wie sechs und reden wie ein Greis. |
| Ich sag: so ist's. Doch auf die stumme Frage: |
| Warum ist's so? sag ich, daß ich's nicht weiß. |
| Die Professoren, die mit schönen Worten |
| Rechtfertigen, was ihr Auftraggeber macht |
| Von Wirtschaftskrisen sprechend statt von Morden: |
| Sie sind nicht schlimmer, als ich mir's gedacht. |
| Die Wissenschaft, stets unser Wissen mehrend |
| Welches dann wieder unser Elend mehrt |
| Verehre man wie die Religion, die unsere |
| Unwissenheit vermehrt, und die man auch verehrt. |
| Sonst nichts davon. Die Pfaffen stehn mir nahe. |
| Sie halten hoch durch Krieg und Schlächterei'n |
| Den Glauben an die Lieb und Fürsorg droben. |
| Es soll dies ihnen nicht vergessen sein. |
| Sah eine Welt Gott und den Wucher loben |
| Hörte den Hunger schrein: Wo gibt's was? Sah |
| Sehr feiste Finger deuten nach oben. |
| Da sagt' ich: Seht ihr, es ist etwas da! |
| Gewisse Sattelköpfe, die vor Zeiten |
| George Grosz entwarf, sind, hör ich, auf dem Sprung |
| Der Menschheit jetzt die Gurgel durchzuschneiden. |
| Die Pläne finden meine Billigung. |
| Ich sah die Mörder und ich sah die Opfer |
| Und nur des Muts und nicht des Mitleids bar |
| Sah ich die Mörder ihre Opfer wählen |
| Und schrie: Ich billige das, ganz und gar! |
| Ich sah sie kommen, seh den Zug der Schlächter |
| Will doch noch brüllen: Halt! Und da, nur weil |
| Ich weiß: es stehen, Hand am Ohr, da Wächter |
| Hör ich mich ihm entgegenbrüllen: Heil! |
| Da Niedrigkeit und Not mir nicht gefällt |
| Fehlt meiner Kunst in dieser Zeit der Schwung |
| Doch zu dem Schmutze eurer schmutzigen Welt |
| Gehört - ich weiß es - meine Billigung. |
Карл Вольфскель(1869-1948)
ТЕРПИ, ИОВ
Терпи, Иов! От тех, что за спиною,
не скрыться, и не жди от них добра;
в последний раз пред Чёрною Стеною[2]
взойдёт на миг зелёное Вчера.
Кого же обозлил, на чью немилость
себя и племя ты своё обрек –
без передышки, чтобы бегство длилось,
и стал враждебным самый дальний брег.
Как будто бы в грехах далёких предков,
ты виноват; и свой последний грош,
отдав за искупленья привкус едкий,
ты наконец Сегодня обретешь!
Перевод Якова Матиса
Karl Wolfskehl(1869-1948)
WEH HIOB!
Weh Hiob weh! noch bist du nicht am letzten,
Am einsamst letzten Fels, noch grünt ein Rand
Von Heim und Gestern. Doch sie, die dich hetzten,
Jagen dich weiter an die Schwarze Wand.
Wer steht und droht und brüllt, weß Geiferlüsten
Bist du verfalln, wen hast du so erbost,
Daß er dich stoße noch von fernsten Küsten,
Von jedem Fleck, den du zur Rast erlost?
Als ob des ganzen Stamms uralte Sünde
In dir verbüße bis zum kleinsten Deut,
Bis alles abgetragen, bis die Gründe
Der Schuld ganz ausgejätet sind - dann erst wird Heut!
Виктор Шнитке (1937-1994)