Лидия Гусева заявила прокурору, что Павла Медведева она действительно знает, но разговаривает с ним редко и лишь по делам службы. Никаких разговоров о судьбе бывшего Императора Николая II и Его Семьи она с ним не вела, и Медведев ей по этому поводу ничего не рассказывал.
Этот опрос происходил 13 февраля. Гусевой было объявлено, что она будет предъявлена Медведеву для опознания им - та ли она сестра, которой он рассказывал, или это была другая.
14 февраля на очной ставке с Гусевой Павел Медведев подтвердил, что рассказывал он именно ей. Тогда Гусева покаялась в своей лжи, объяснив ее тем, что она была сильно взволнована приходом прокурора и агента и кроме того была утомлена дежурством на пункте. Не заявляла же об известном ей преступлении и причастности к нему Медведева властям или вообще кому-нибудь другому… сама не знает, по какой причине, но думала, что об этом разговоре Медведева в госпитале знают и другие.
Лидия Гусева ушла от родителей из дома в сестры милосердия, когда ей было 16 лет; теперь ей 30. Четырнадцать лет она живет самостоятельной трудовой жизнью сестры милосердия, побывав за это время на службе и в земстве, и в городах, и на фронте в германскую войну. Это уже не ребенок, не юношеского возраста; это человек зрелый, опытный, сознательный, не могущий не видеть, что творит. А между тем лжет, лжет до создания себя преступницей, укрывая убийцу, скрывая известное ей преступление. С ней же лжет и ее начальница Урусова и, как маленькая школьница, лжет так неудачно, что сейчас же изобличается. Обе они не большевички; они сторонницы новой власти, новых политических течений. Страха здесь быть не может.
Что же здесь?
Откуда берет начало эта ненужная, вредная и опасная ложь?
Привычка. Условия обывательской жизни, среда, общество притупили сознание в необходимости жить “по чистой совести” и утвердили в натуре извращенное понятие о соответствии жизни “по ложной совести”. Вся жизнь в совокупности воспитала в сердце начало преступности, подрывая моральные основы государственности и приобщая общество к преступлению.
18 июля 1918 года в Екатеринбурге в театральном зале Исаак Голощекин устроил митинг и на нем объявил, что по постановлению областного совета бывший Царь “Николай Кровавый” расстрелян, а Семья Его вывезена в надежное место. В ответ из рядов собравшейся громадной толпы раздались голоса:
“Покажите тело”.
Это требование сильно смутило присутствовавших на митинге Сафарова, Войкова, Белобородова, Исаака Голощекина и прочих главарей советской власти. С одной стороны, показать тело они не могли; с другой - толпа, состоявшая из людей, ими воспитанных, ими руководимых, ими созданных, толпа, служившая их силой в революционном движении, им не верила и требовала реального подтверждения голословному заявлению одного из главнейших своих вождей.
За два года революции толпа привыкла ко лжи власти, ко лжи вождей революции. Она шла за разными вождями революции не потому, что верила им, верила их обещаниям, а потому, что каждый атом толпы хотел того же, чего хотел и каждый вождь, - власти для себя, права как своеволия. И чтобы достигнуть этой власти, каждый атом лгал друг перед другом, лгала толпа перед вождями, лгали вожди перед толпой. И все выливали ложь в трескучих словах и громких обещаниях. Максимум этой власти для массы в свое время пообещали Ленин и Бронштейн - все твое - бери. И потому толпа последовательно пошла за ними. Когда перестало существовать то, что можно было брать, а это настало очень скоро, толпа перестала верить и этим вождям.
В этих возгласах из толпы - “покажите тело” - характерно и то, что они были единственными в ответ по существу на совершившееся событие. Громко ничего другого толпа не высказала; никаким другим возгласом не реагировала. Но позже, когда толпа расходилась, почти вся масса, обмениваясь между собою впечатлениями, высказывала одну и ту же мысль: “Что-то неясное, туманное, недоговоренное есть в заявлении президиума”.
Однако громко никто этой мысли не высказал.
Это была бы правда.
Но правды толпа не сказала бы громко и из страха, и по необходимости в обстановке общественной жизни лгать друг перед другом по “ложной совести”.
Областной комиссар здравоохранения Николай Арсеньевич Сакович, 36 лет, и заведовавший конторой официального органа Омского совдепа - “Известия” - Семен Георгиевич Логинов, 34 лет. Оба - активные советские деятели.
Их прошлое, дореволюционное:
Сакович - член союза Русского народа; причислял себя к крайним правым монархистам.
Логинов - член партии социал-демократов, меньшевиков-интернационалистов.
Оба семейные; имеют определенное общественное и социальное положение, и в лице своих детей воспитывают и готовят будущих граждан общества.
Революция посадила их на одну скамью подсудимых. Вот что между прочим рассказал каждый из них о себе:
Сакович: “Я ни к какой партии не принадлежал и не принадлежу, но был записан как сочувствующий в партию социалистов-революционеров. Записался я в середине декабря 1917 года. В то время разделения партии не было; я по крайней мере не видел и не знал этого разделения.
В январе месяце 1918 года я по предложению партии пошел на съезд крестьянских депутатов с целью познакомиться с разницей программ правых и левых социалистов, так как на этом съезде должна была разбираться программа партии социалистов-революционеров.
На этом съезде мне предложили место заведывающего отделом здравоохранения (областного). Я знал, что 195-й госпиталь будет закрыт в близком будущем и я останусь без места, кроме того мне было ясно, что если я не займу этой должности, то она будет занята кем-либо из рабочих, и здравоохранение будет в неопытных руках неспециалиста. Поэтому-то я решил занять эту должность, но не хотел разрешать вопрос самостоятельно, намереваясь спросить мнение врачей; поэтому я и дал условное согласие.
Я не обращался к профессиональному союзу врачей, так как принадлежал к союзу военных врачей, где был перед этим 3 месяца председателем совета, хотя был членом профессионального союза. Я обратился на ближайшем собрании союза военных врачей, на котором мне было заявлено, что мое условное согласие на занятие этой должности не подлежит обсуждению в данном собрании. Что означал этот ответ, для меня является неясным и до сего времени.
Спустя около недели, меня пригласили на совет комиссаров и предложили мне объявить программу моих предстоящих работ по здравоохранению. Я тогда заявил, что пока я не знаю, буду ли я служить, нового ничего создавать не буду, а лишь буду стремиться поддержать то, что есть, и расширить сеть больниц и амбулаторий. Таким образом, я приступил к фактическому исполнению своих обязанностей. Мне тогда же было предложено подыскать себе помощника, обязательно партийного, или левого социал-революционера, или большевика, причем назвали этого помощника товарищем комиссара. Я тогда же заявил, что я не хочу и не понимаю названия комиссара здравоохранения и считаю себя областным санитарным врачом, а не областным комиссаром здравоохранения, хотя у меня и была присланная печать из областного исполнительного комитета - печать областного комиссара здравоохранения.
6 марта 1918 года был назначен областной съезд врачей, но он не состоялся за неприбытием врачей. На 15 мая был назначен новый съезд, причем, кроме врачей, на съезд приехали комиссары здравоохранения и представители от советов рабочих и крестьянских депутатов. Накануне я собрал совещание комиссаров здравоохранения городского и уездного и страховых касс Екатеринбургской и городской. На этом совещании я просил выяснить вопрос о том, будет ли съезд “аполитическим” или “политическим”, и предложил создать отделы здравоохранения так, чтобы они могли продолжать свою работу при всяких политических переворотах. Меня на этом совещании упрекали в том, что я иду против советской власти, и вынесли постановление, что съезд должен быть политическим, и что, если падет большевистская власть, то нечего заботиться о дальнейшей судьбе здравоохранения. Мне пришлось подчиниться.
На съезд собралось около 80 человек. Около 20 представителей большевиков и около 5 левых социал-революционеров составили фракционное собрание, на котором было постановлено - до решения мандатной комиссией решающий голос предоставить тем, кто явился на съезд по группе “обязательного” присутствия на съезде, это были комиссары здравоохранения (в большинстве не врачи) и представители от советов (не врачи).
Дня через два собралось членов съезда уже человек 135 - 140. Тогда фракционное собрание постановило, чтобы мандатная комиссия предоставила право решающего голоса лишь тем, кто стоит на платформе советской власти. Этого требования по мнению собрания мандатная комиссия не выполнила; был объявлен перерыв заседания, назначено было фракционное собрание, и на фракционном собрании после долгих споров было постановлено - мне как комиссару произвести поправку ошибки, допущенной съездом и заключавшейся в том, что съезд без обсуждения признал действия мандатной комиссии правильными. Я по постановлению фракционного собрания вошел в общее собрание и опросил некоторых членов, признают ли они советскую власть, и признававшим было дано, право решающего голоса, а не признававшим - право совещательного голоса. Тогда группа врачей удалилась с совещания”.
Логинов: “Мой отец жил в городе Бийске и имел маслоделательные заводы. Я жил при нем и учился в Бийском городском четырехклассном училище, где кончил курс. После окончания училища я поступил в Бийский казенный винный склад. Здесь я прослужил приблизительно полгода и уехал в Иркутск. Отсюда я уехал за границу и поступил в Цюрихе в политехникум. Здесь меня захватила русско-японская война.
Я возвратился в Россию и поступил добровольцем в 12-й Иркутский запасной батальон. В этой войне я был ранен. После окончания войны я возвратился к отцу; жил у него, но в 1908 году приблизительно уехал в город Троицк Оренбургской губернии, с целью приискания заработка, так как с отцом у меня установились натянутые отношения; он пил, мучил семью; из-за этого у нас и пошли с ним нелады. В Троицк же именно я попал потому, что прочитал в газетах какое-то объявление, предлагающее заработок. Здесь я был хроникером одной газеты, заведовал типографией. В Троицке и его пределах я прослужил до 1915 года.
В этом году я поступил добровольцем в армию в 19-й Сибирский стрелковый полк, и сразу же был зачислен в команду кандидатов школы прапорщиков. Участвовал я в боях и два раза был ранен, отравлен был газами. В 1917 году я был в стенах школы прапорщиков в городе Омске, где меня захватила революция. 24 июня я получил производство в чин прапорщика.
В то время Омский совдеп издавал свою официальную газету “Известия”, в которой я с целью заработка и работал в качестве сотрудника. После большевистского переворота я стал заведовать конторой этой газеты. Председатель Омского совдепа Косарев, зная, что я по убеждениям не большевик, а разделял убеждения социал-демократов-меньшевиков-интернационалистов, потребовал от меня, чтобы я, заведуя конторой, не саботажничал, а работал в контакте с большевистской властью, на что я изъявил согласие.
Общая разруха жизни меня несколько затянула; я стал играть в карты, проигрался, еще более затянулся и продолжал служить у большевиков в надежде поправить свои материальные дела, так как я уже к этому времени обзавелся семьей - имел жену и ребенка, помогая также и матери, которую бросил отец. Так продолжалось до бегства большевиков из Омска. Вместе с другими деятелями принужден был эвакуироваться из Омска и я. Дней за 6 до падения советской власти в Омске я, как офицер, был назначен для выполнения некоторых чисто технических функций по охране города, причем в моем подчинении была и милиция. Вот это-то обстоятельство и заставило меня, главным образом, уезжать из Омска вместе с большевиками, так как я опасался мести, особенно в первые дни по очищении города от большевиков.
Приехал я в Тюмень приблизительно числа 10 июня, и числа 12 июня я уехал в Екатеринбург. Здесь мне было предложено, как офицеру-специалисту, выехать на фронт. Я уехал в Тюмень, где председатель оперативного штаба Усиевич категорически потребовал от меня, чтобы я отправился на фронт. Всячески стараясь уклониться от этого требования, я в конце концов получил назначение казначея полевого штаба. Все время я находился после этого при штабе 1-й Сибирской армии, отступавшей на Камышлов и затем к Ирбитскому заводу. Здесь приблизительно числа 30 июля мне было предписано сдать все денежные суммы начальнику хозяйственной части восточной дивизии Антонову, находившемуся в Алапаевске, что мною и было выполнено приблизительно 1 августа. После этого я выехал в Пермь. Отобраны от меня суммы были потому, что большевики заподозрили меня в неблагонадежности и в попытке бежать от них. Поэтому, когда я прибыл в Пермь, меня арестовала чрезвычайная следственная комиссия. Не имея, однако, никаких доказательств моей вины, она меня освободила.
Пробыв некоторое время в Перми, я решил уехать в Сибирь. Мне удалось уехать из Перми, и 3 сентября я приехал в Курган (пройдя через два фронта). В Сибирь я потому выехал, что в Омске, когда меня эвакуировали большевики, осталась моя семья. Из Кургана я отправился в Иркутск, думая купить здесь товаров для торговли. Но здесь я сильно проигрался в карты. Я вернулся опять в Курган. После этого я решил ехать опять в советскую Россию, думая получить какое-либо дело у большевиков, чтобы иметь в своем распоряжении опять денежные средства. 29 октября я выехал в Уфу, куда прибыл 1 ноября. Отсюда я отправился через Пермь в Москву (снова пройдя через два фронта), тое мне и удалось получить довольно значительную сумму. С деньгами я снова пробрался в Сибирь, и 18 февраля приблизительно я прибыл в Екатеринбург (третий переход через два фронта), где и был арестован военным контролем”.
Приведенные выдержки из рассказов, могущие служить материалом для характеристики большевистских деятелей из русской народности, выбраны из массы других аналогичных по сути рассказов только потому, что один из авторов приведенных повестей Сакович в дореволюционное время причислял себя к монархистам, а другой, Логинов, к противоположному лагерю - социалистам. В революционное время оба оказались в первых рядах активных деятелей, причем Сакович, соответственно общей структуре революционных эволюции, в январе 1917 года был монархистом, в марте того же года объявил себя социал-демократом, в конце этого же года - социал-революционером, в январе 1918 года - стал большевистским комиссаром, а в августе этого года - оказался внепартийным. Логинов же из социал-демократических хроникеров троицкой газетки перешел сначала в сотрудники официального большевистского органа в Омске, а затем в тайного политического агента Исаака Голощекина в Екатеринбурге и Янкеля Свердлова в Москве по поддержанию связи с главой их тайной организации в Сибири латышом Ильмером. По существу же их характеристик таких типов в период революции и позже в среде советских деятелей было бесконечное число, и во всяком случае гораздо больше, чем сознательных и идейных последователей главарей циммервальдовской шайки, привезенных в Смольный институт в запломбированном вагоне, прибывших с определенной программой разрушить Россию экономически, низложить ее православный мир и воздвигнуть царство религии Лжи.
Оба выведенных представителя советской деятельности - деятели не маленькие, не рядовые работники, а принадлежат к категории активных агентов власти, руководителей большевистского движения, проводников идей, мыслей, форм. Оба они теперь, как говорится, “пойманы на месте преступления”. Оба знают хорошо, что улики против них так серьезны, что их показания ничего изменить не могут в их судьбе и смертная казнь обоим обеспечена. Их рассказы - это последнее слово, исповедь перед смертью. В подобных случаях люди идеи или отказываются говорить, или, если и решаются на слово, то это слово гордо исповедуемой идеи, их светоча жизни, ради которого они боролись на жизнь и смерть, не щадя других, и сами гордо и смело идя на эшафот.
А здесь? Слово этих людей - представителей сотен и тысяч других таких же творцов революции и сотрудников советской власти?
Прежде всего ложь: ложью пропитанная жизнь, ложью пропитанная деятельность, ложью пропитанное последнее слово. Ложь неискусная, грубая, натянутая; ложью обставлена почти каждая фраза, каждое положение. Ложь маленьких, скверных мальчишек, гадко нашаливших и ищущих ложью обмануть старших. Гнусное, досадное до боли за Русь, за русское имя чувство вызывает эта ложь Саковича и Логинова. Один лжет, как характерно лжет преступник гнусного, но коллективно содеянного преступления; другой лжет, как мелкий уличный воришка, стремящийся доказать, что он не украл, а только взял. И оба в своей лжи совершенно несознательно открывают истинные побуждения, руководившие ими в революционной и большевистской деятельности в разорении России и насилии над своими братьями, в крови и ужасах советского режима. Побуждения одинаковые у обоих - мы участвовали в преступлениях над другими, чтобы самим властвовать, жить и есть. При этом оба в своей революционной деятельности увлекаются на борьбу не идеями и принципами социалистических учений, а самыми алчными материалистическими расчетами “ловить рыбу в мутной воде”.
В период, предшествовавший Великой войне, русская литература пестрела жалобами на упадок в обществе идейности, захватывающих мыслей, порывов и вдохновения. На причины такого явления взгляды разделились, одни считали, что новое оживление мысли находится в прямой зависимости от самой жизни страны; другие, признавая, что по существу это дело внутреннего идейного воспитания, тем не менее полагали, что в известной мере развитие общественного сознания будет зависеть также от успехов политической жизни.
Начало Великой войны, казалось, всколыхнуло общественную мысль; самые разнообразные слои населения, самые противоположные политические партии объединились в одном горячем порыве, в одном великом вдохновении.
Но ненадолго.
Первые же испытания, первая неудача 1915 года разобщили снова все общественные силы, остановили работу живой, идейной мысли; “порывы” свелись исключительно к беспринципной жажде власти, а “вдохновение” сконцентрировалось для лжи, которой прикрывалась жажда власти. Потребовался кровавый, безумный период революции и разрушения России, чтобы вскрыть истину и действительное лицо Саковичей и Логиновых, Керенских и Гучковых, Лениных и Бронштейнов, Белобородовых и Ермаковых, Леватных и Клещеевых…
Эта притупленность мысли, эти “порывы” к власти, это “вдохновение” во лжи - это признаки духовного разложения, духовного падения. Оно естественно привело людей, общество к преступности, к преступлению. Ни Сакович, ни Логинов, ни другие сподвижники не чувствуют в своих поступках моральной стороны; она притуплена так же, как и мысль. Для кого они работают? - это безразлично. Во имя каких идей работают? - тоже безразлично. По каким путям идут? - безразлично. Из их рассказов не видно даже, чтобы их принуждали работать и служить с большевистской властью силой. Напротив, они работают и служат, сознавая хорошо, кто такие сидящие рядом с ними, и тоже, как и они, не останавливающиеся ни перед какими преступлениями, ради тех начал, которыми руководятся Саковичи и Логиновы: все для себя.
Сакович и Логинов из той толпы, которая присутствовала на митинге Исаака Голощекина в театральном зале. По своей интеллигентности они раньше других атомов толпы успели обеспечить за собой власть для себя, чтобы жить и есть, и, благодаря этому, теперь их положение в советской России обеспечено. Сакович совершенно просто рассказывает, как он достиг этой власти, хотя на пути к ней совершил ряд преступлений самостоятельно или участвовал в преступлениях с другими.
Он изменял политическим принципам соответственно тому, которые из них открывали ему доступ к власти; он изменил офицерской среде, он изменил среде своих коллег-врачей и, ради упрочения своей власти на съезде, предал нескольких врачей в руки большевиков. Он до циничности просто рассказывал, что в начале июля 1918 года советские власти отправляли на рытье окопов лиц состоятельных классов. Комендант Некрасов посылал к нему этих людей для дачи заключения - годны или нет присылаемые к физическому труду. В один из дней, когда он дал освобождение трем лицам подряд, Некрасов ему пригрозил, что, если он будет так широко освобождать, то будет сам послан в окопы. Тоща Сакович, “чтобы оградить себя”, совершенно перестал давать освобождения.
Так же легко, как и против общества, для ограждения себя, своей власти он совершил преступление против Царской Семьи, участвуя в совещании, обсуждавшем, каким способом покончить с Ней, и, конечно, как и другие комиссары, участвовал в голосовании.
Сакович интеллигент, человек с высшим образованием и привилегированного классового положения. Поэтому ложь своего рассказа он прикрывает или умалчиваниями в нужных местах, или туманностью оборота речи, или демагогической риторикой. Но по циничной простоте и беспринципности его суждения ничем не отличаются от точки зрения, например, хулигана Проскурякова, когда последний рассказывал о своей причастности к убийству Царской Семьи.
“На другой день после получки жалованья, значит, во вторник 16 июля до 10 часов утра я стоял на посту у будки около Вознесенского проспекта и Вознесенского проулка. Егор Столов, с которым я вместе жил в одной комнате, стоял тогда в эти же часы на посту в нижних комнатах дома. Кончив дежурство, мы со Столовым пошли попьянствовать на Водочную улицу, к милиционеру 2-й части по имени Адольфу, потому что, как мы это знали от него самого, у него был денатурат. Напились мы со Столовым денатурату и под вечер пришли домой, так как нам предстояло дежурить с 5 часов. Медведев увидел, что мы пьяны, и посадил нас под арест в баню, находившуюся во дворе дома Попова. Мы там и уснули.
Спали мы до 3 часов ночи. В 3 часа ночи к нам пришел Медведев, разбудил нас и сказал нам: “вставайте, пойдемте”. Мы спросили его: куда? Он нам ответил: “зовут, идите”. Я потому говорю, что было это в 3 часа, что у Столова были при себе часы, и он тоща смотрел на них. Было именно 3 часа.
Мы встали, пошли за Медведевым. Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева. Там были все рабочие-охранники, кроме стоявших тогда на постах. В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма и пахло порохом. В задней комнате с решеткой в окне, которая рядом с кладовой, в стенах и в полу были удары пуль. Пуль особенно было много в той стене, что напротив входной двери, но были следы пуль и в других стенах. Там, где в стенах и полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь; на стенах она была брызгами и пятнами; на полу - маленькими лужицами. Были капли и лужицы крови и во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из этой комнаты, где были следы от пуль. Были такие же следы крови и во дворе к воротам на камнях. Ясное дело, в этой именно комнате с решеткой незадолго до нашего со Столовым прихода расстреляли много людей. Увидев все это, я стал спрашивать Медведева и Александра Стрекотина, что произошло? Они мне сказали, что только что расстреляли всю Царскую Семью и всех бывших с Нею лиц, кроме мальчика.
Медведев приказал нам со Столовым убирать комнаты. Стали мы все мыть полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было уже штуки 3 - 5 метел. Кто именно их принес, я не знаю. Думаю, принесли их со двора, где я их раньше видел. По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая со двора опилок, Все мы мыли холодной водой и опилками полы, замывая кровь. Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой уборке принимали участие все рабочие, кроме постовых. И в той именно комнате, где была побита Царская Семья, уборку производили многие. Помню я, что работали тут человека два “латышей”, сам Медведев, отец и сын Смордяковы, Столов. Убирал в этой комнате и я. Но были еще и другие, которых я забыл. Таким же образом, то есть водой мы смывали кровь во дворе и с камней.
После уборки комнат мы со Столовым пошли было в наше помещение в доме Попова, но нас Медведев посадил опять в баню досиживать арест. Пошли мы в баню и проспали часов до 10 утра. Это, значит, было уже в среду. В 12 часов я стал на пост снаружи у будки на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского проулка. Простоял я два часа. Тут мы со Столовым пошли в город и прошатались до вечера. Знакомых мы никого не видели и никому про убийство не говорили. Вечером мы пришли в казарму, поели и легли спать”.
Интеллигент Сакович не отпирался, что он служил у советской власти, но в своем рассказе лгал от начала до конца, 17-летний хулиган Проскуряков рассказал голую правду, но лгал перед этим: сначала упорно отпирался, что служил советской власти, потом признался, что служил, но ничего не знает, и только после долгих бесед с Соколовым, наконец, рассказал, и рассказал правду. В этом разница индивидуальностей советских деятелей из интеллигенции и из пролетариата, но ложь так или иначе является непременным аксессуаром этих деятелей. Затем характерная им всем общая черта - повествует ли интеллигент или хулиган, рассказывают ли ложь или правду, обязательно выдадут всех, кого только могут, лишь бы оградить себя. Забота о себе ни на минуту не покидает советского деятеля, как не покидала она и деятеля революции с первого ее момента, и всякого политического деятеля последних годов, предшествовавших революции.
Проскуряков, сначала солгавши, заговорил правдиво. Заговоривши правдиво, он каялся в своей преступной деятельности, сознавал свои ошибки, свою подлость и, хотя, может, делал это не без умысла смягчить сердце судей и облегчить свою участь, но во всяком случае сознал свою низость и глупость вполне искренно, убежденно. Сакович, тот своей мерзости не признает и не желает признавать. Он и лжет в рассказе так, чтобы доказать, что он делал вполне хорошо и иначе не могло быть. Он ни минуты не выказывает раскаяния ни в каком виде и считает, что каяться ему и не в чем, так как вся его беспринципная деятельность есть именно та, которая и должна быть.
Еще Достоевский со свойственной ему глубиной психологического анализа отметил характерную черту русского человека, отличающую его от представителя любой другой европейской нации: “Нет такого подлеца и мерзавца в русском народе, который бы не знал, что он подл и мерзок, тоща как у других бывает так, что делает мерзость, да еще сам себя за нее похваливает, в принцип свою мерзость возводит, утверждает, что в ней-то и заключается правило и свет цивилизации, и несчастный кончает тем, что верит тому искренно, слепо и даже честно…”
Проскуряков и Сакович как раз два применимых к этому анализу типа: в Проскурякове, каков бы он ни был негодяй, все же сказывается природное русскому человеку свойство, что его и оставляет в рядах русского народа, способного вместе с тем, по заключению того же Достоевского, глубоко верившего и понимавшего свой народ, “самому светить и всем нам путь освещать”, так как, говорит Достоевский, “судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то спасали его в века мучений…” Интеллигент же Сакович утерял уже основное свойство, присущее русскому человеку - самопознание по совести, и перестал быть русским. В нем стерлись черты русского человека, и в своем руководстве революционным движением и позднее советскими порядками он пошел по какому угодно пути, но не по русскому.
Не в этом ли расхождении интеллигента Саковича с основными чертами русского народа кроются причины и сущность той пропасти, о которой столько трактовалось в обществе, литературе и политических течениях дореволюционного периода и которую все склонны были находить между Проскуряковым и Царем, а не видеть ее между собой и народом? И правильно ли искать корень этих причин в условиях бывшей русской политической жизни, в русском народе, в русском Царе и в русском мировоззрении? Не берет ли эта создавшаяся пропасть начало в том одностороннем увлечении европеизмом, так сильно прививавшемся в широких кругах нашей интеллигенции, под ложным стыдом прослыть иначе на мировом рынке отсталыми “варварами”, и повлекшим, с одной стороны, к ложному познанию своего народа, а с другой - к игнорированию идеологии своего народа в увлечении европейскими тенденциями социалистических теорий?
В числе документов, найденных в комнатах, занимавшихся Царской Семьей в доме Ипатьева, оказался между прочим маленький, разорванный на кусочки листок разграфленной синими линиями бумаги, как бы вырванный из тетради, на котором имеется запись черными чернилами и карандашом. Почерк, коим сделана запись, как будто напоминает почерк покойного бывшего Государя Императора Николая Александровича. Содержание записи, представившееся возможным разобрать, следующее:
“…расхищают казну и иноплеменники господствуют. - В бедах отчизны они думают о себе… Чтобы скоро водворилась тишина и благоденствие… насильственное пострижение, тяжелую смерть… Вот, что называется “нет ни праведному венца, ни грешному конца”. Что за времена: всякий творит что хочет. Вот картина настоящего. В народе разврат, Царский Престол колеблется и своим падением грозит сокрушить надолго, может быть навсегда могущество и славу русских. На стеклах не легкие узоры, а целые льдины…”
Размер пропуска между словами “благоденствие” и “насильственное” мог бы позволить вставить слова: “в России (или отчизне), Я готов принять”. Если в записи были именно эти слова, или соответственные им, то, приняв во внимание сходство почерка, можно было бы сказать с уверенностью, что запись сделана бывшим Царем. Но кому бы они ни принадлежали, автор ее вполне соответственно текущему моменту определяет сущность импульсов, руководивших людьми, и с большой прозорливостью предуказывает последствия господства “иноплеменников” и сосредоточения помыслов только “о себе”.