…Подняв голову, Ветлугин увидел синюю полосу на юге. Земля? Неужели земля?!
Странствие по морю кончилось. Ледяные поля прибило к земле.
Ползком по разлезающимся, колеблющимся льдинам Ветлугин выбрался на берег. Отдышавшись, осмотрелся.
В южной части горизонта темнел какой-то горный массив. Горы? Что бы это могли быть за горы?..
От устья Лены вдоль побережья протянулась тундра, низкая, болотистая, безлесная, — арктическая степь. Горы к западу от Лены могли встретиться только на Таймырском полуострове.
Стало быть, Таймыр?..
Ого! Куда, однако, занесло его!
Но если так, то горы на юге, несомненно, плато Бырранга.
Перешагнуть бы это плато, а там уж не так далеко и до русских поселений…
«Относительно недалеко, — тотчас же поправил себя Ветлугин. — Понятно, не пятьдесят и не сто верст. Немногим больше!»
Сейчас он не хотел прикидывать, сколько именно верст. После чудесного избавления от почти неминуемой гибели все казалось близко, просто, легко осуществимо. На ногах будто выросли сказочные семимильные сапоги!
Отдышавшись, Ветлугин двинулся на юг.
По-видимому, он знал, что на лето нганасаны (по-тогдашнему самоеды) прикочевывают к Таймырскому озеру.
Задача состояла в том, чтобы добраться до летних стоянок самоедов и вместе с ними уйти к границе леса. Успеет ли он сделать это? Или запоздает, отстанет от самоедов?
Отстать — значит умереть!
Сотни верст пустынной тундры отделяли путешественника от ближайшего поселения. А самым грозным препятствием на пути вставало затянутое туманом безлюдное плато Бырранга.
Этот период жизни, надо думать, представлялся ему впоследствии очень смутно, в виде вереницы однообразных каменных ущелий с осыпающимся галечником и известняком. Он брел по ним, иногда останавливаясь и с тревогой осматриваясь.
Короткая таймырская осень кончалась. Снег белел теперь не только во впадинах, но кое-где и на склонах. Небо, куда ни глянь, было темнее скал: свинцово-серое, почти черное, очень мрачное. Оно как бы провисло под тяжестью еще не выпавшего снега. Лишь далеко впереди, на юге, светлела узкая полоска над горизонтом.
В спину дул ветер, будто подталкивая, торопя. Но и без того путник знал, что зима нагоняет его, идет за ним по пятам.
С огромным трудом давался каждый новый подъем. Каменистые горы поднимались к югу как бы ступенями, напоминая лестницу гигантов. Быстро неслись над головой низкие тучи, все чаще просеиваясь снегом.
Он шел и шел, опустив плечи, помогая себе взмахами рук, будто плыл.
Первое время Ветлугин, по-видимому, охотился в горах. Потом запас пороха кончился.
Однако спички Ветлугин берег. Они с особой тщательностью были запрятаны в герметически закрывавшейся металлической спичечнице, и путешественник не позволял себе расходовать больше одной в день.
Последнюю спичку использовал при разжигании костра, на котором собирался жарить пойманную куропатку.
Он поймал ее руками.
Ему повезло. Еще издали заметил двигающийся по склону комочек. Куропатка? Он отвернулся. Что пользы смотреть на нее, когда ружья нет?
Но через минуту, не удержавшись, опять повернулся в ту сторону.
Странно! Почему проклятая птица двигается короткими скачками, не пытаясь взлететь? Ага! Вот оно что!.. У нее перебито или перегрызено крыло!
Спотыкаясь от слабости, Ветлугин погнался за куропаткой. Под руку подвернулся камень. Он швырнул его в птицу и, наверное, ушиб ей ногу, потому что она стала удаляться гораздо медленнее.
Наконец он настиг ее.
Мясо обычно съедалось полусырым, несмотря на то, что жарилось на костре. Ягель сгорает очень быстро, а в распоряжении Ветлугина не было другого топлива. Но сейчас не приходилось обращать внимание на такие мелочи. Все же еда была горячей.
Он разгреб снег, извлек из-под него белый лишайник, который служит кормом для северных оленей, потом старательно уложил и утрамбовал в ямке, предусмотрительно вырытой в снегу, чтобы не задувало ветром пламя.
Каралось бы, все предосторожности были приняты. Но руки дрожали от волнения или слабости, когда подносил зажженную спичку к ягелю. Огонек качнулся и погас.
Куропатку пришлось съесть сырой.
О том, что он израсходовал последнюю свою спичку, Ветлугин вспомнил только вечером, устраиваясь на ночлег. Было очень холодно. Захотелось погреться перед сном. Но спичек не было. Полно ягеля под ногами, а костер разжечь уже нечем!..
Все же ему удалось задремать, забившись в углубление между скалами и свернувшись калачиком.
Ветлугина разбудили крикливые голоса подорожников.
Эти птицы улетают с Таймыра осенью в арьергарде остальных перелетных птиц. С отлетом подорожников на полуострове воцаряется зима.
Знал ли об этом Ветлугин?
Сейчас птицы как угорелые носились перед скалой, под которой он укрылся. Зарябило в глазах. Потом стая, будто испугавшись чего-то, взмыла в небо и мгновенно исчезла.
Некоторое время Ветлугин лежал неподвижно, собираясь с силами. Когда опять посмотрел вверх, представилось, что подорожники вернулись. Но они были теперь совсем белыми. Птицы бесшумно садились на снег и, распластавшись, сливались с ним.
Не сразу Ветлугин догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт возьми! Он никогда не видал таких больших, похожих на птиц хлопьев.
Уставившись в небо, Ветлугин долго повторял: «Подорожники улетели, подорожники улетели…» Это было плохо. Но почему? Он не мог понять. Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно, как бы на холостых оборотах.
Он так и не сумел или не захотел додумать до конца: в чем же пугающая связь между его собственным положением и отлетом подорожников?
Идти стало гораздо труднее, точно Ветлугин не отдохнул, а еще больше устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и шел, нагнувшись вперед, медленно переступая ногами.
Временами в сознании возникали провалы. Ветлугин переставал воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились перед ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко и сердито спорит с кем-то, хотя рядом никого не было.
Но все время перед его умственным взором стояла одна яркая, немеркнущая картина, которая заставляла сердце усиленно биться. Среди чахлой полярной растительности суетятся маленькие фигурки. Это самоеды снаряжают санки, быстро сворачивают и укладывают чумы, готовясь к возвращению на юг.
На юг! На юг!..
Иногда Ветлугин видел себя на быстро несущихся санках. Самоед рядом с ним понукал оленей и тыкал в них длинным хореем. Скрип полозьев был совсем явственным.
Потом Ветлугин встряхивал головой, будто просыпаясь. Какие полозья? Это ветер свистит, налетая порывами, с размаху бросая колючие снежинки в лицо.
Теперь путник уже не различал светлой полосы над горизонтом, но считал, что идет правильно: все на юг и на юг…
— Чем ближе к вершине, тем труднее идти, — подумал он вслух. — Проклятый ветер сдувает снег с каменных плит, ноги скользят.
Вскоре он оступился и упал на ровном месте.
Добраться бы только до гребня — тогда все хорошо, он спасен. Не может быть, чтобы за этим хребтом были другие. Этот хребет — самый трудный, но зато уж последний.
Да, несомненно, последний! До вершины осталось совсем немного. Еще каких-нибудь двадцать-тридцать саженей подъема, и горы оборвутся, а под крутым скалистым берегом сверкнет вода. Это озеро Таймыр, у которого нетерпеливо поджидают самоеды. (Ему казалось уже, что они поджидают его.)
Цепляясь за торчащие камни, в кровь обдирая пальцы, Ветлугин ползком поднялся на гребень.
Мгновение он смотрел вперед, потом ничком, очень медленно опустился на землю.
Стало очень страшно.
Новые хребты громоздились вдали, черно-белые, грозные, ярус за ярусом. Сквозь завесу медленно падающего снега можно было различить их зазубренные, как бы оскаленные, вершины.
Он долго лежал на камнях, полчаса, может быть, даже час. Потом, отдохнув, с трудом поднялся и продолжал идти, покачиваясь от слабости.
Вперед!.. Вперед!.. К вечеру надо обязательно добраться до следующего гребня!
Только такую, ограниченную, задачу ставил перед собой. Он запретил себе думать о чем-либо другом, и прежде всего о том, что на озере уже нет никого, что самоеды давным-давно откочевали на юг и оставили его одного на произвол судьбы в безлюдных, страшных горах Бырранга.
Его обдало ледяным ветром. Снежинки завертелись, заплясали вокруг. Плохо! Придется прятаться, пережидать снежный заряд, чтобы не угодить сослепу в какую-нибудь яму.
Ветлугин начал выкапывать нору в снегу, торопясь залечь в нее, как зверь в логово, — и замер.
Откуда-то снизу пахнуло теплом!
— Как из русской печи, — в раздумье сказал Ветлугин. И прислушался. Никто не ответил ему. Только ветер свистел вокруг.
Он поднялся на ноги, шагнул вперед с растопыренными руками, как слепой, не видя ничего, кроме струящейся белесоватой мути, и почти сразу же сорвался вниз, в пустоту…
Он не ушибся, потому что упал в снег, да и высота была небольшой.
Над Ветлугиным со свистом проносилась метель. Он почти не ощущал ее; ему представилось, что он как бы нырнул на дно реки, куда не достигала буря, бушевавшая наверху.
Здесь, по-видимому, начинался скат котловины, из глубины которой почему-то тянуло теплом.
Ветлугин пополз вниз со всеми предосторожностями, очень медленно.
Вскоре сделалось еще теплее, снежинки, крутившиеся в воздухе, превратились в туман, а под руками вместо снега все чаще стал возникать сырой, пружинящий мох.
Чем дальше подвигался Ветлугин, спускаясь в котловину, тем сильнее охватывало его благодатное тепло. Оно расслабляло, клонило к земле. Вскоре не осталось сил бороться с одолевавшей дремотой, и он заснул внезапно, в той же позе, в какой полз, — ничком, распластавшись на снегу.
Когда он поднял голову, метель стихла. Над ним в разрывах тумана мерцали звезды.
Спускаться в загадочную котловину ночью? Нет, это было опасно. Неизвестно, что подстерегает его там.
Но очень трудно было дождаться утра.
То и дело Ветлугин настораживался, с тревогой вскидывал голову. Обостренный слух ловил непонятные звуки, доносившиеся из котловины.
Рев зверя?.. Да, очень похоже на рев. Не дикие ли олени пробежали внизу, невидимые в тумане?
А это что?.. Протяжный крик!.. Хриплый, сердитый, требовательный… Неужели же там, внизу, есть люди?..
Вот словно бы огоньки сверкнули. Сверкнули и пропали. Почудилось?..
Быть может, это звезды? Появились на миг в просвете между тучами, чтобы подразнить, поманить, отразившись в воде?
Значит, вода внизу? Там, в непроглядном тумане, озеро Таймыр?..
Это было бы счастьем!
Озеро — значит, все хорошо! Препятствия, гребни, перевалы остались позади. Сейчас он лежит на самом краю обрыва (Ветлугин знал, что Бырранга круто обрывается на юге). Утром туман рассеется, из-за туч проглянет солнце и озарит озеро, кое-где уже подернутое льдом, низенький кустарник и кучку самоедов, стоящих наготове подле своих запряженных в санки оленей.
Путник засыпал, просыпался, вглядывался в тьму, чутко прислушивался, снова погружался в короткий, беспокойный сон.
А время от времени снизу тянуло знакомым запахом дыма, жилья. Неужели же все это только чудится ему?!
Утро, к несчастью, выдалось пасмурное. Солнце так и не проглянуло сквозь тучи, но постепенно все стало светлеть вокруг. Косые полосы тумана медленно проплывали мимо. Иногда в просветах между ними угадывались какие-то зеленые пятна, клочки фантастического пейзажа.
Ветлугин поднялся с земли, сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг будто завеса раздвинулась перед ним.
Он зажмурился, протер глаза. Видение не пропадало. Просторная, заросшая густым лесом долина лежала у его ног!
Ярко-зеленые пятна четко выделялись на более темном фоне. По-видимому, то были участки, покрытые хвойными деревьями. Другие деревья (какие именно, трудно было распознать) не имели зеленого покрова. Они стояли ярусами, неподвижные, тихие.
Между деревьями по дну долины прихотливо изгибалась река. Она еще не была скована льдом: вода казалась сверху почти черной.
А дальше, в глубине, над верхушками сосен громоздилась туча. В клубах дыма перебегали пугающие злые огоньки.
Ветлугину не удалось рассмотреть подробностей. Снова откуда-то из недр котловины надвинулся туман и скрыл из глаз оазис-мираж, возникший за Полярным кругом…
Проваливаясь в талом снегу, скользя и оступаясь, Ветлугин побежал вниз. Его обгоняли весело журчавшие ручьи.
Теперь он двигался как бы в пустом светлом круге. Туман расступался перед ним, но лишь на мгновение, и тотчас же смыкался за спиной, как вода.
Мало-помалу светлое пространство расширялось. Все явственнее выступали из тумана силуэты деревьев. На ветвях стали видны сверкающие капли воды.
По мере того как путник спускался в котловину, характер растительности менялся.
Вскоре вместо мха под ногами зашуршала трава. Выглянув из-за камней, алым пламенем мигнул цветок.
Цветы в горах Бырранга?..
Пройдя еще несколько шагов, путник увидел одуванчик. Он не поверил глазам. Боязливо протянул руку к одуванчику, ожидая, что встретит пустоту или схватит камень вместо цветка.
Нет, это не было галлюцинацией.
Дрожащими пальцами Ветлугин поднес цветок вплотную к глазам — и не сдержал вздоха удивления.
Одуванчик облетел, только маленький набалдашник остался на высоком стебле.
Путник испуганно оглянулся. Не исчезнет ли так и все вокруг?
Но испуг был напрасным. Все осталось без изменений в удивительной лесной долине.
Ветлугин продолжал спускаться.
Появились, будто выскочили из-под земли, стелющиеся кустики полярной березы, ивы, ольхи. Они ползли сбоку, путались под ногами, мешая идти, но скоро отстали, уступив место более высокой растительности.
Что ни шаг, то все выше и выше делались деревья. Как большинство северных деревьев, они доходили путнику только до колен, потом, расхрабрясь, дотянулись до пояса. Наконец поднялись вровень с человеком, а там и зашумели пышными кронами над головой.
Лето? Нет, это не было лето. Скорее уж осень, но ранняя. Такая, какой ей полагается быть в сентябре где-нибудь в недрах сибирской тайги, то есть в значительно более южных широтах.
Невероятно!.. Удивительно!..
Где же тот сказочный порог, переступив который человек неожиданно попадает из тундры в тайгу, из зимы в осень?..
Ветлугин оглянулся. Не было видно этого порога. Исчезли, будто растворились в тумане, зловещие черно-белые, засыпанные снегом хребты Бырранги. Голубоватой дымкой затянут лес. Лишь белые полосы тумана медленно, словно бы нехотя, проплывают между неподвижными лиственницами.
На мгновение снова обожгла страшная мысль: явь ли это? Не чудится ли ему оазис в диких ущельях Бырранги? Говорят, когда люди замерзают в снегу, им снятся деревья, тепло…
В ветвях сердито вскрикнул какой-то зверек.
Ветлугин остановился.
Тишина. Капли воды с длинными паузами падают с веток. И опять в заколдованном лесу раздается озабоченное, бранчливое, с тревожно-вопросительными интонациями попискивание.
Ветлугин опустил глаза к земле.
Ага! Так и есть! В сумраке подлеска мелькнул черненький кончик хвоста.
Какой-то зверек то высовывался из-под корней, то снова прятался туда. Он походил на ласку, только был подлиннее. Верхняя часть его тела была красно-бурая, но начала уже белеть — зверек «переодевался»: летнюю окраску менял на зимнюю.
Белая шкурка с черным хвостом? Ну конечно! Клочок царской мантии! Десятки подобных шкурок составляли парадную царскую мантию.
Это был горностай!
Минуту или две они с напряженным вниманием смотрели друг на друга — Ветлугин и горностай. Потом решительный взмах хвоста, и огненно-белый комок скрылся в зарослях, будто горящую головню бросили в кусты.
Склон сделался еще круче. Приходилось продираться сквозь цепкие кустарники, шагать через упавшие, обросшие мохом стволы.
Лес обступил путника. Раздвинув кусты, Ветлугин прислушался.
Что-то странное творилось в лесу. Какие-то звуки неслись отовсюду. Треск сучьев, хруст, топот, рев… Словно бы ливень обрушился на чащу. Что это? Та-там!.. Та-там!.. Все громче, слышнее. Каждый удар болезненным эхом отдается в сердце. Ветлугин выглянул из-за дерева.
Готов был увидеть что угодно, вплоть до ископаемого ящера, пробирающегося на водопой, или сказочного великана, шагающего через кустарник с мачтовой сосной под мышкой.
Но он увидел совсем другое.
Он увидел людей. Люди гурьбой спускались с противоположного склона, одетые в какую-то диковинную одежду, сшитую, по-видимому, из оленьих шкур, снабженную монашескими капюшонами. Да, это выглядело бы как процессия монахов, если бы над головами не раскачивались копья.
Пугающий гул издавали не барабаны, а маленькие овальные бубны. Рокот их, ритмичный, зловеще монотонный, напоминал тяжелую поступь.
Издали невозможно было рассмотреть лиц, тем более что большинство их было затенено капюшонами. Ветлугин скорее угадал, чем увидел, в них нечто жуткое, неприятное, отталкивающее.
Ему показалось, что все люди под капюшонами на одно лицо!..
Вереница людей в оленьих шкурах, спустившись со склона, скрылась за деревьями.
Что же делать? Раздумывать, колебаться нельзя. Решение надо принять немедленно!
До озера ему не дойти. А зима уже тут как тут. Зима догнала Ветлугина.
Единственный шанс на спасение в том, чтобы перезимовать в оазисе, в лесистой долине. Стало быть, сближение с ее обитателями неизбежно. И чем скорее оно произойдет, тем лучше!
Эх, была не была!..
Ветлугин возобновил спуск, перебегая от дерева к дереву, прячась за стволами. Неумолкающий рокот бубнов притягивал его, тащил за собой как на привязи.
На дне котловины тускло блеснула река. Лучи солнца проникали сюда с трудом сквозь густые ветви. Поэтому здесь было очень сумрачно.
За стволами деревьев замелькали люди.
В голове процессии два человека с копьями вели голого ребенка. Он был совсем мал, лет трех или четырех, и брел, выпятив животишко, неуклюже переваливаясь на кривых ногах, то и дело спотыкаясь. Вот он упал. Конвоиры остановились, терпеливо подождали, пока малыш встанет на ноги.
На шее его была петля, концы веревки держали конвоиры.
Сердце Ветлугина сжалось.
У некоторых народов тундры так удушают оленей: набрасывают на шею петлю и с силой тянут ремень в разные стороны. Неужели же оленя заменили ребенком?..
Снова зарокотали примолкшие было бубны. Один из участников процессии, украшенный разноцветными развевающимися лентами, принялся скакать, кружиться перед толпой, оглашая лес протяжными завываниями. Конвоиры подтащили упиравшегося малыша к реке.
С замиранием сердца вглядывался Ветлугин в темную, почти черную гладь, ожидая, что вода пойдет кругами и со дна реки вынырнет безобразная, на непомерно длинной шее, покрытая ракушками и водорослями голова какого-нибудь чудовища.
Но водная поверхность по-прежнему оставалась неподвижной.
Толпа надвинулась на малыша, тесно сгрудилась вокруг него. Раздался жалобный детский плач.
Ветлугин поднялся в кустах во весь рост. Больше он не мог оставаться в бездействии. Забыл обо всем: о том, что собрался зимовать здесь и должен во что бы то ни стало поладить с жителями котловины, забыл о том, что болен, измучен, безоружен. Нечто более сильное, чем доводы рассудка, более сильное даже, чем инстинкт самосохранения, вдруг подняло его, распрямило, толкнуло вниз.
Он должен спасти ребенка!..
Ветлугин сбежал вниз, к реке.
К нему обернулись улыбающиеся лица. Да, люди улыбались… Но это была одинаковая у всех, неестественная, словно бы приклеенная, улыбка. На берегу возникло смятение. Кто-то, взвизгнув, кинулся бежать, кто-то упал на четвереньки и проворно пополз в сторону. Тарахтя, покатился брошенный овальный бубен.
Все это Ветлугин видел уже боковым зрением. Он шел напролом к цели. Его долг — спасти малыша!
Никакого определенного плана не было. Надеялся на случай, на внезапный поворот событий.
Но, добежав до реки, он остановился. Что это? Погруженный до половины в воду, лежал перед ним обрубок дерева, нечто вроде игрушечного ваньки-встаньки, но сработанного наспех, кое-как. Уродец не имел ни рук, ни ног. Лицо его было обтесано, наверное, двумя-тремя небрежными взмахами топора, нос и глаза едва намечались. Зато рот обведен был чем-то ярко-красным, точно запачкан кровью, и растягивался в безобразной улыбке во всю ширь лица.
Ветлугина поразило, что на деревянной короткой шее уродца болталась петля, — видимо, та самая, которая минуту назад была наброшена на шею ребенка.
Где же малыш? Его нет на берегу.
Улыбка, грубо намалеванная на обрубке дерева, стала как будто еще насмешливее, еще шире, безобразнее.
Ветлугин оглянулся. Что же это за превращения совершаются вокруг? Куда он попал?
Сужая круг, медленными шагами приближались к Ветлугину люди в оленьих шкурах. Шеи их были напряженно вытянуты. Лица улыбались. Только сейчас он понял, почему улыбки одинаковые у всех, устрашающе-бессмысленные, неподвижные. Это были маски! Обитатели котловины были в масках.
Почудилось, что цепкие пальцы тянутся со всех сторон, хватают за плечи, за полы одежды. Наступил предел нервного напряжения. Котловина заполнилась гулом и грохотом, будто, шумя ветвями, валились мачтовые сосны одна за другой.
Падая, он успел подумать: «Сон! Это сон! Сейчас наступит пробуждение. Я открою глаза и…»
Под сводами пещеры
Он открыл глаза.
Сумрачные своды нависали над головой. В ногах чадил фитиль, плававший в каменной плошке. Поодаль на стене мерно раскачивались косматые тени.
Что-то сказал над ухом глуховатый голос с забавными птичьими интонациями. Приподнявшись на локте, Ветлугин увидел человека, который протягивал ему чашу с питьем.
Из-за плеча его выдвинулся второй человек и поощрительно закивал. Ветлугин осмотрелся. Некоторые из людей, окружавших его, были одеты только в короткие кожаные штаны наподобие трусов или плавок, другие кутались в меховые одежды с капюшонами.
Ветлугин не прочел на лицах ни вражды, ни угрозы — всего лишь любопытство. Люди смотрели на него неотрывно, в сосредоточенном молчании, сидя на корточках и попыхивая коротенькими трубками.
Хлебнув тепловатого отвара, он откинулся на своем ложе. Мельтешило в глазах. Тени, двигавшиеся на противоположной стене, почему-то раздражали. Представилось, что сидит на качелях и, с силой раскачиваясь, уносится вдаль — летит куда-то в неизвестность.
Через минуту Ветлугин понял, что середину жилища занимает очаг, а тени отбрасывают на стену женщины, расположившиеся у огня. Проворные руки их безостановочно и мерно двигались.
Дым медленно поднимался и растекался наверху, и, как дым от очага, плыла под сводами песня, тягучая, монотонная. Женщины пели попеременно. Начинала одна, потом негромко, в лад подхватывала другая. Получалось нечто вроде нескончаемого певучего разговора.
Ветлугину показалось, что женщины отбивают ритм кастаньетами. Но это было не так. Подняв глаза, он увидел, что над его головой висят разнообразные предметы: деревянные котлы и плошки, кожаные круглые щиты, колчаны, набитые стрелами, копья, кисеты, а также множество уродливых фигурок из кости или из дерева, которые, надо думать, служили амулетами. Раскачиваясь от сквозняка, они сталкивались, постукивали и шуршали.
Среди них Ветлугин заметил две или три маски, подобные тем, что так удивили и напугали его в лесу.
Он с беспокойством взглянул на людей, сидевших вокруг него. На этот раз они были без масок.
Ветлугин облегченно вздохнул.
Лица окружавших его людей ему в общем понравились. Ничего отталкивающего, лукавого, вероломного не было в них. Смуглая кожа. Высокие массивные скулы. Темные с настороженным прищуром глаза. Плотно сжатые тонкие губы. Блестящие волосы, спускающиеся прямой прядью на лоб. Общее впечатление суровой мужественности, которое усиливалось благодаря широкой челюсти и тяжелым складкам век.
Ветлугин снова поднял взгляд к висящим под потолком маскам. Маски? Почему ему вздумалось принять их за маски?
Это были, в сущности, снеговые очки, которые в тундре надевают зимой во избежание снежной слепоты. Щели для глаз обведены узором, такой же поперечный узор украшает очки посредине.
Но зачем людям, живущим в лесу, снеговые очки? Быть может, они заменяют праздничный наряд?
Ветлугин не стал ломать голову над этим. Ему было трудно думать сейчас, трудно сосредоточиться над каким-нибудь вопросом.
Вдруг он вздрогнул и с надеждой посмотрел на доброе скуластое лицо, склонившееся к нему.
— Слушай, друг, — пробормотал он и сам удивился тому, как слаб его голос. — Дудинка, а? Не знаешь?.. Дудинка, Енисей!.. Далеко отсюда?..
Житель гор отрицательно помотал головой, затем, широко улыбаясь, развел руками. По-видимому, слова «Дудинка, Енисей» ничего не говорили ему.
Ну не беда! Потом можно порасспросить еще.
Амулеты, снеговые очки, щиты, колчаны продолжали, шуршать и побрякивать под сводом. Эти негромкие монотонные звуки действовали усыпляюще. Ветлугин устало закрыл глаза…
Несколько дней он провел в таком вяло-дремотном состоянии, как бы на границе между сном и бодрствованием.
Ему казалось, что тянется все одна и та же длинная, нескончаемо длинная ночь. Когда бы ни очнулся, всегда было темно вокруг.
Только значительно позже понял Ветлугин, что находится в пещере, превращенной в жилое помещение.
Ему мерещилась всякая чертовщина. Он путал события, даты, лица.
Больное воображение порой рисовало перед ним кривляющуюся харю, багровую, круглую, омерзительно самодовольную. Она нависла над Ветлугиным, медленно поднимаясь из-за поручней палубы. Корабль качался на волнах, качалась и харя. Вверх, вниз! Вверх, вниз!..
Да ведь это же Гивенс, американский контрабандист, который второе лето шныряет у берегов Сибири, а иногда, крадучись, заходит даже в устье Лены!
Проклятый лицемер, обманщик! Сейчас он веселится от души, засунув руки в карманы широченного, удобного, мехом наружу пальто. На палубе надсаживается от хохота команда.
Еще бы не смеяться матросам Гивенса! Хозяин на глазах у них сделал бизнес. Выманил у двух доверчивых русских, политических ссыльных, шкурки песцов, все их богатство, предназначавшееся в уплату за проезд в Америку, и бросил беглецов на произвол судьбы! Мало того, донес на них русскому начальству. Вот так делец, пройдоха, хитрая голова: и шкурки получил, и с начальством поладил.
Медленно разворачивается американская шхуна, ложась на курс.
Ветлугин вздрагивает и открывает глаза. Перед ним нет ни Гивенса, ни американской шхуны.
От костра доносится монотонное бормотание — пение женщин. Успокоительно мерцает огонек в каменной плошке, напоминающей ночник.
Стоило, однако, откинуться на оленьи шкуры и зажмурить глаза, как земля под Ветлугиным начинала колыхаться, не очень сильно, но равномерно, толчками. Это раскачивается на волнах льдина, увлекаемая в море с потоком других льдин.
Ветлугин видит себя на льдине. Берег давно скрылся из глаз. Никого нет вокруг. Горизонт пуст.
Слышен только шорох уносимых на север плавучих льдин. Они прибывают и прибывают, трутся друг о друга, смыкаются все плотнее…
Это так страшно, что усилием воли Ветлугин старался стряхнуть кошмар. Он открывал глаза и таращил их на колеблющийся огонек жирника.
Он не хотел спать! Он боялся спать!..
Некоторое время удавалось удержаться на поверхности сознания. Но мало-помалу сопротивление ослабевало — пучина сна неотвратимо затягивала, засасывала, как водоворот.
Это был пестрый — бело-красно-черный — водоворот.
Во сне, кроме ухмыляющейся красной рожи Гивенса и белого однообразия льдов, преследовал больного черный орел.
У него было две головы с раскрытыми клювами, из которых торчали тонкие, как жало, языки.
Птица о двух головах кружила над льдиной, отбрасывая на нее угловатую тень, постепенно сужая круги.
Потом куда-то исчезали льды. До самого горизонта вытягивалась вереница серых кубообразных зданий, обнесенных высокой стеной. Тюрьмы, тюрьмы, пересыльные пункты!..
Раздавался леденящий душу скрип. В ворота вводили Ветлугина. Все кончено. Он был пойман, схвачен. Побег не удался. Орел угрюмым стражем усаживался на воротах тюрьмы.
Ветлугин видел себя в партии ссыльных. Его гнали по этапу. Раздавались грубые окрики конвоиров. И всюду над обитыми железом скрипучими воротами встречала ссыльных та же черная птица о двух головах — эмблема царизма…
Ветлугин пошевелил правой рукой, отгоняя орла, с напряжением поднял слипающиеся веки. Люди в оленьих шкурах спали вокруг. Было тихо. Только сонно бормотали и негромко вскрикивали во сне дети да потрескивал горящий фитиль в жирнике, который стоял на земле.
Это неотвязное видение — двуглавый орел на фронтоне тюрьмы — повторялось особенно часто, с выматывающей душу регулярностью.
Незадолго перед выздоровлением кошмар, мучивший Ветлугина, странным образом совпал с той обстановкой, которая окружала его сейчас.
Ему приснилось, что он проснулся.
Разбудило неприятное ощущение. Показалось, что какое-то насекомое быстро проползло по лицу. Он открыл глаза и увидел, что кто-то стоит над ним и смотрит на него с откровенным выражением неприязни и любопытства. В высоко поднятой руке человек держал каменную плошку с фитилем, стараясь, чтобы свет падал прямо на лицо лежащего.