Маменька умерла 29 марта 1887 г. Она была дочь священника Льва Соколова.
Папенька выучился грамоте сам, купил азбуку. Учил его дядька. В этой азбуке было и 4 правила арифметики, которые он знал.
Офицером он был в Костромском полку, произведен из фельдфебелей прямо в подпоручики. В поручики и штабс‑капитаны произведен за отличие. При Бородине ранен в руку и ногу.
Июня.
…Иногда ужасно хочется высказаться, может быть грубо, но все‑равно как‑нибудь высказаться откровенно, чтоб меня дураком не считали. Мое самолюбие постоянно уязвлялось и уязвляется. Может быть, в старости это уязвление становится невыносимым, ибо чувствуешь свое бессилие что‑нибудь сделать новое, достойное, удивительное, и хочешь, чтоб тебя уважали за старое. А старое кому нужно? Его даже не замечали. Жили припеваючи, тратили уйму целую денег все на себя и для себя, эгоистично до безумия, никому не помогая, не замечая ни бедности, ни болезни, ни нищеты. Только собакам покровительствовали. Людей совсем забыли. «Разве всем людям поможешь?» Собакам всем тоже помочь нельзя, но собаки – рабы, они любят, они умеют нравиться и ростом и потребностями меньше человека.
Августа.
Приехал в Феодосию.
Августа.
Был у Айвазовской. Вспоминали старое. Анна Никитична рассказывала о смерти мужа. Последний день он был очень весел и возбужден. Делал планы на будущее. Пошел пешком к Морозовой, сестре своей, и играл там в карты до 11 ч. А в 5 ч. Ан. Никит, уехала к своим, три станции от Феодосии. В 12 ч. лег, внук его укрыл и получил приказание купить кое‑что для праздника 1‑го мая, который он готовился устроить. В час он позвонил. Горничная услыхала и пошла к внуку, Лампси. Когда они вошли в спальню, А. был уже мертв. Анна Ник. говорит, что он всегда хотел внезапной смерти.
* * *
От Бори телеграмма с просьбой удостоверить перед полицеймейстером его личность. «Крупные недоразумения» с гостиницей. Я дал ему в Курске 200 р. Оказалось, цены бешеные.
Без 10 м. 3, на 2 сентября.
Встал, чтобы записать сон. Мы – в деревне, но она не напоминает наше Никольское. Около нас дорога, до которой косогором, и затем река с мостом. На мосту стоит Л. Н. Толстой, а с ним несколько человек. Он, будто, везет в нашу типографию рукопись. Я бегу, чтоб поздравить – его с 50‑летием. – «Поздравляю вас, Л.Н.» – «Ну что там», – говорит он. – «Действительно, говорю, вас и поздравлять нечего: вы можете нас всех поздравить, что вы 50 лет работаете». Беру часть рукописей и бегу домой. Разбираю их, смотрю отрывки из русской истории и еще какие‑то огрызки и наброски. А время идет. Он может приехать в типографию, а я не буду там, а рукописи я взял, как будто, с тем расчетом, что успею пересмотреть их и привезу в типографию раньше, чем он туда приедет. Торопливо говорю, чтоб запрягали лошадей. Но тут извозчики возле. Один подъезжает и говорит, что довезет. Я еду и на какой то городской улице останавливаюсь около длинного одноэтажного дома, окна которого почти наравне с тротуаром. Это, будто бы, наш дом. Около него стоит Л. Н. Толстой с своими знакомыми. Окна в доме отворены. Я слезаю с извозчика, подхожу к Л.Н., и разговариваем. Вдруг из дома голос Анны Ивановны: «Л.Н., не хотите ли чаю напиться?» Думаю, зачем это она? Но Л.Н. идет в дом, за ним и другие. Входим в зал, откосо разделенный да две части. В одной идет служба, как будто, всенощную служат, в другой Л.Н. и мы все. Какой‑то человек, смотрю, начинает закрывать занавесью, расписанною иконами, как на иконостасах, ту половину залы, где идет служба. Человек этот, среднего роста в сером нанковом кафтане, еще не успел задвинуть занавес, Л.Н., смотрю, надевает через голову старую епитрахиль и старую ризу и намеревается тоже служить, мне это неприятно, думаю, станут говорить, что в доме у меня служил Толстой обедню и пойдет кавардак. Я ухожу в соседнюю комнату, темную, где тоже люди стоят. Вдруг слышу голос Анны Ив., резкий со слезой: «Не сметь, не сметь, не сметь». И только эти слова. Ну, думаю. Анна Ив. затеяла скандал – не позволяет служить Толстому, и я спешу в зал. Л.Н. стоит в ризе лицом к углу, где икона, а в нескольких шагах от него Ан. Ив. и продолжает говорить: «не сметь» и еще какие то слова. Я подхожу и раздумываю, что мне делать, как вдруг вижу Горбунова: он во фраке, на груди блестит белье, сидит не к спинке стула спиною, а боком к спинке, и одна рука лежит на спинке стула Он смотрит спокойно на Толстого и Ан. Ив., а я на него и думаю, да ведь он умер. Но он такой живой, что я начинаю сомневаться в его смерти. Повернувшись вправо, вижу Л.Н. снимает ризу, борода у него вся в колючках, которые торчат из нее и придают его лицу неприятное выражение. Тут я проснулся, встал и пошел посмотреть в передним на часы, было 3 без 10 м., потом в кабинет и записал сон.
Сентября.
Приехал из Ялты Орленев с каким то актером. Я пригласил его телеграммой. У меня жил Глаголин, который узнал адрес Орленева от старого театрала в Одессе. Уверял, что он целовал мою телеграмму, плакал, просил прощения за то, что воспользовался моей пьесой, просил позволить ему играть на нашем театре с 1‑го дек. на жалованья, которое получают Тинский, Михайлов и др. Я уехал вместе с Орленевым и Василием в Москву, чтоб увидаться с Чеховым. Провел там два дня, почти все время с Чеховым, у него, в его доме. Все время дружески говорили о разных вещах, преимущественно о литературе. Он удивлялся, что Горького считают заграницей предводителем социализма. – «Не социализма, а революции», – заметил я. Чехов этого не понимал. Я, напротив, понимаю. В его повестях везде слышится протест и бодрость. Его босяки как будто говорят: «мы чувствуем в себе огромную силу и мы победим». Популярность Горького задевает самолюбие Чехова. – «Прежде говорили: Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят: Чехов и Горький». Он хотел сказать, что и это переживет. Но его слова: Горький через три года ничего не будет значить, потому что ему не о чем будет писать. Я этого не думаю.
– «Правда ли, что он больной?»
– «У него тоже, что у меня – туберкулез. Но он здоровее меня. Вы знаете, что ему везде позволено жить. Не найдено никаких оснований для того, чтоб высылать его из одного города в другой».
Он сообщил мне, что вместе с Короленко они подали в академию протест против исключения Горького из академиков и заявили, что снимают с себя звание академиков. Ответа на это не получили. Предлагали Толстому, но он сказал, что не считает себя академиком. «А я знаю, – сказал Чехов, – что он подавал голос за Боборыкина, значит, считает себя академиком».
– «Толстой человек слабый», – говорил Чехов, наблюдая его во время болезни.
Познакомился у него с Дорошевичем. Говорили о Пасхаловой и ее муже. Д. уверял, что у Рощина‑Инсарова начинался прогрессивный паралич.
Сентября.
Приехал из Ялты, нашел много писем, присланных мне из Черни. Одно от Жени из Кайбичева. Лиза в отчаянном положении. 7 недель страдает ужасно. Исхудала. Рвота по 8 раз в день. Другое письмо от Лизы карандашом. Письмо это так растрогало меня, что я написал ей большое письмо и не мог остановить слез, когда писал. Страдания бедной девочки, такой живой, такой умной, мне так ясно представлялись, так трогали, что давно я не писал с таким чувством искренним и глубоким. Лиза мне всегда нравилась. Я знал, что ее огорчала моя ссора с Лелей. 15 сентября я получил телеграмму от 14, 9 ч. пополудни: «Лиза сегодня скончалась. Тело будет перевезено в Петербург. Суворин». Я отвечал: «Словами не могу выразить, как мне жаль радостную живую внучку. По опыту знаю, что такие потери ничем не вознаграждаются и жизнь становится беднее». Лиза умерла в день моего рождения, 14‑го. Мне стукнуло 68 лет. Родился в 1834, стало быть, прожил дважды 34 больше двух третей столетия.
Сентября.
Вчера кончил «Ксению», т.‑е. исправления. Почти целый акт написал снова. Выходит 6 актов и 8 картин. Чувствую во многих местах фальшь. Образы у меня не ясны, не рельефны, не могу смотреть на лица объективно, и мое творчество, если так можно выразиться, несвободно. Поляков понимаю очень мало. Самозванец мне яснее всего, но я не уверен, что он Дмитрий. Как можно Самозванцу так уверять и русских, и поляков. Дерзостью ничего не сделаешь. С другой стороны не могу себе представить, что это сознательный Самозванец. Так много в нем честолюбия, забот о России, о своей славе. Он похож на полководца, который завоевывает страну, свергает правителей и становится сам правителем, по праву завоевания. Но он обращается со страной, как с родной, в судьбах которой он заинтересован и думает в ней утвердиться и установить свою династию. Это не авантюрист, который думает только о себе и не рассчитывает на будущее. Он думает о будущем, для него не то что «день да мой». Он глядит широко, не подозрителен, щедр, легкомыслен, красноречив. Жаль, что речи его не сохранились. Он даже не подумал вполне обезопасить себя, не устроил потайных выходов, не верил заговорам. Отзывы современников почти все в пользу его. Даже Катырев рисует его симпатичным. «Лицо же имея не царского достояния, препростое обличие имея, и все дело его вельми помраченно» – эти фразы довольно глупы, особенно последняя, совсем бессмысленная. У ваших ли царей лицо было «царского достояния»? Не было этого ни у Василия (портрет у Герберштейна), ни у Грозного, ни у Феодора. На портрете Килиана – замечательно выражение губ. Что то грустное, приятное, глаза большие. Надо было иметь много ума и мужества, чтоб овладеть престолом, провести поляков, иезуитов, папу. Уверенность в своем призвании сделала бы это без особенных напряжений, просто и успешно, как это и было на самом деле. Как не узнали его в Москве, в Кремле где он ходил? Рассказы о том, что его признали все, носят печать придуманности. Против обвинителей он поступал открыто, иногда великодушно (Шуйский), говорил речи о себе (стрельцам). Может быть, мое предположение, что с Дим. действ. случился припадок падучей и что он ранил себя, справедливо. Ничего не разобравши, учинили бунт, убили Битяговского и проч. А ребенок оказался жив. Его спрятали в тайнике, или увез Афанасий Нагой. Грозный был красноречив, любил сравнивать себя в доблести с Алекс. Македонским, как и Самозванец. О царевиче Дм. Борис распускал совершенно те же слухи, что Шуйский о Самозванце: царевич хотел казнить всех бояр, – Самозванец хотел истребить всех бояр (следствие после смерти Самозванца). У Катырева‑Ростовского характ. Ивана IV и Самозванца похожи (Ист. Биб. т. 13, стр. 707 и 709–710).
* * *
Сказал Василию, чтоб выписал свою жену и дочь. Думаю остаться до октября. Сегодня день ветреный, но чрезвычайно теплый. С горлом гораздо легче. Встретил каменщика Александра. Я его узнал, он меня нет. Шесть лет прошло. – «Встретил бы вас где‑нибудь на улице, – говорит он, – не узнал бы. Очень постарели. Бывало, выйдете бодрый такой, прямо идете. Видно, прошли годы, что все на убыль идет». Комплиментов не говорит. А интеллигенция Феодоссийская: «да вы совсем не изменились. Какие были, такие остались». Чорта с два такой!
Сентября.
Раздражительность у меня мерзкая. Несколько дней тому назад по поводу статей о Бадмаеве, этом тибетском шарлатане и русском доносчике, я телеграфировал в редакцию: «приказываю замолчать». Чорт знает, как могла эта фраза поместиться. «Редакция» телеграфировала, что фраза эта «неуместна и оскорбительна». Я написал Булгакову извинительное письмо. Сделаешь старческую глупость и потом исправляешь ее. Сколько раз я себе в последние годы ее говорил: «не пиши под первым впечатлением. Обдумай. Не пиши ночью, а напишешь, оставь до утра, взвесь слова и выражения». Но система нервная такая стала истрепанная, что с нею не сладишь. В старости прямо сходишь с ума, становишься легкомысленным, раздражительным, безвольным. В первые дни приезда в Феодосию я не читал газеты и был относительно спокоен. А последнюю неделю простудился, хриплю и нервы, совсем расстроены.
* * *
Смерть Э. Золя поразила меня. Думал ли он когда‑нибудь, что попорченный камин убьет его. Никто не знал, как он и когда умрет. Из величайших опасностей человек выходит здоровым и счастливым, что одолел их, и какой‑нибудь ничтожный случай убивает его.
* * *
Чехов зовет меня в Ялту. Но пока здесь недурно. Никого не вижу, нигде не бываю, но скуки не ощущаю. Только горло не проходит. Во вторник я встал с хрипотой и доселе она меня не оставляет.
Сентября.
Очень милое письмо от Чехова из Ялты. Пишет Буренин о театре –«Теперь театр у вас по глубине и по удобству лучшая сцена в Петербурге. Как бы можно хорошо ставить пьесы на этом театре, если бы… вам лет 15 с плеч долой, да если б не царил в театре «Карпизм» и фаворитизм».
Сентября.
Письмо от Скальковского. Ругает газету, в особенности за отношение к Золя. Говорит о каком то письме Булгакова в «Temps». Ничего не знаю. Золя – даровитый романист. Его отношение к Дрейфусу меня теперь не занимает. К писателю иначе нельзя относиться, как с сочувствием. Если он ошибся относительно Дрейфуса, то много огорчений это принесло ему.
* * *
Завтра уезжаю в Питер. Страшно не хочется ехать. Здесь тоже не весело. Ветрища ужаснейшие, хотя сегодня целый день было тепло. Но Петербург не обещает мне ничего хорошего.
Декабря.
Был В. Ж. Ковалевский. Страшно расстроен. Рассказывал о мошенничестве Шабельской: она подписала на 120 т. фальшивых векселей. Около нее была целая шайка мошенников, между прочим кн. Друцкой‑Сокольницкий. Она учитывала все векселя в Петербурге, Риге, Вильне и Варшаве. В Москве не учитывала. Мало этого, она писала письма от имени Ковалевского на ремингтоне с его поддельной подписью. Когда В. Ж. показал брату ее свою подделанную подпись, он прямо сказал: «это рука сестры». Она брала взятки. Вл. Ив. дал ей 28 десят. около Сочи и взял с нее вексель в 15 т. Эту землю она продала за 30 т. Вообще целый ряд мерзостей. Пишет ему: «Я вам прощаю. Прикажите мне – я лишу себя жизни». У брата спрашивает: «не лишить ли себя жизни?» – «Если у тебя хватит мужества, сделай». Витте вел себя двусмысленно с Вл. Ив. Когда он рассказал все это ему, он выслушал его спокойно. На другой день к нему приехали от Витте и сказали, что он страшно расстроен, что он боится, как бы эта история ему не повредила. Ковалевский сейчас же решился подать в отставку. Поехал к Витте, который не мог скрыть своей радости. Не было бланка (?) для подачи прошения, а было два праздника. – «Для вас откроют», – сказал Витте. Ков. подал. – «Отчего вы не просите пенсии?» – «Не хочу». – «Позаботиться об этом моя обязанность». – «Как хотите». – Витте приехал к нему с сердечными извинениями. Ков. говорил с ним резко. – «Вас ждет другая женщина, которая близко от вас и ее вы избегаете. Это – Немезида. Она поразит вас. Около вас все распадется и развалится». (В самом деля Витте едва держится. Он уступил уже Александру Михаиловичу морскую торговлю, уступает учебн. завед. мин. нар. просвещения, Плеве уступает фабричный надзор). «Как выйти из такого положения?» – «Обратиться к прокурору». – «Пойдет сплетня, вывалят массу грязи. Всего лучше, если б она созналась». Я обещал ему позвать к себе Шабельскую. Но из этого ничего не выйдет.
* * *
Я сегодня приехал из Москвы. 2‑го шла там моя пьеса «Вопрос» с успехом. Я измучился.
Год
Октября. Феодосия.
Встал до солнца, в 5 ч. Было 9 гр. Ущербленная луна и ущербленная Венера; два серпа на небе. К востоку облака, остальное чисто. Еще темновато. Я ходил по своему «проспекту», над морем. Явилась ранняя чайка. Она летала довольно высоко и скоро; затем другая, третья. На море явились рыбацкие лодки, четыре; они вынимали сети и потом опять ставили. Голуби садились на купальню рядком. Море с прибоем, который вчера был сильнее. Вечером белая волна, падая, светилась и летела по морю, как белая ракета.
* * *
Мне грустно. Вчера я получил письмо из Петербурга. С Японией не ладно. Алексеев телеграфировал в мин. иностр. дел, что он не допустит высадки японцев в устье Ялу, затем, на другой день, государю, – как он смотрит на это дело. Мин. иностр. дел ответил ему, что государь в Европе, что телеграмма ему передана, и что он настроен миролюбиво.
Японец ударил царя саблей по голове, когда он был наследником; японец и теперь бьет его по голове, а эта голова не весьма знает, что она должна делать и что может сделать. Он все ждет наследника и до этой «радости» ничего не делает.
* * *
Мне кажется, что не только я разваливаюсь, не только «Нов. Время» разваливается, но разваливается Россия. Витте ее истощил своей дерзостью финансовых реформ и налогами.
Октября.
Вчера получил телеграмму о смерти Стрепетовой. Вот оригинальная личность и оригинальная жизнь! Чего она не испытала! Сила таланта была огромная, но только талант этот и был. Когда он ее оставлял, она впадала в посредственность. Болезнь, очевидно, подкапывала талант ее в последние годы.
Октября.
Ясный день. Утром мороз в 1 гр. Свежо. Небольшой ветер. Сегодня уезжаем в Петербург.
* * *
…Французская пословица: «самая красивая девушка не может дать больше того, что она имеет». Очень мудрая пословица. Я понимаю ее так после всего того, что я испытал.
Девушка должна как можно экономнее расходовать свою красоту и все те прелести, которыми она привлекает мужчину. Чем она экономнее, тем лучше для нее, тем больше у нее средств возбудить любовь и привлекать к себе мужчину. Елена в «Накануне» говорит: «Возьми меня всю». Эта глупая фраза увлекала многих девушек, которые спешили сказать: «возьми меня всю». А только исключительно благородные мужчины в состоянии понять и оценить такую жертву девушки и на жертву отвечать жертвой – отдать всего себя ей. Обыкновенные мужчины далеки от этого. Если отдать им всю себя, они возьмут, и женщина скоро наскучит. Как бутылку шампанского, они выпьют и бросят, прежде чем успеют овладеть их сердцем и привязать к себе. Чем моложе девушка, тем она глупее и тем скорее поддается соблазну. Впервые разбуженное в ней чувство любви ничего не соображает, ничего не рассчитывает и часто не знает, что значит любовь в ее реальной сущности. Девушка в первый раз любит платонически, и чувственность развивается в ней позже. Удовольствие половой любви нередко она узнает только после рождения первого ребенка.
* * *
Мне хочется сказать несколько слов о своей пьесе. Она. имела успех в Москве, где дана была на Малом театре в первый раз, и в Петербурге, где М. Г. Савина взяла ее в свой бенефис, и в провинции. О «Вопросе» писали много во всех газетах. О романе «В конце века любовь», из которого вышел «Вопрос», едва упомянуто было в двух‑трех журналах. Между тем этот роман в течение десяти лет разошелся в пяти изданиях. Значит, публика отличила его. Я взял из романа главные положения и две‑три сцены и могу считать «Вопрос» самостоятельным произведением. Он взят из первых глав и развит в пьесу. Вторая его половина совсем не вошла в пьесу. Эта вторая половина носит характер полуфантастический. Герой сходит с ума от злоупотреблений половой любовью. Судьба героини остается загадочной. Я выделил для пьесы вопрос о девственности и представил его независимо от романа. Пьеса не скомпонована по роману, а вся написана заново, и большинство сцен в пьесе совершенно новы и совсем не заимствованы из романа.
Мне случалось читать рецензии, где говорилось, что «вопрос», трактуемый в пьесе, совсем и не стоит того, чтоб трактовать о нем. Это, мол, скорей вопрос для водевиля, чем для серьезной комедии. Так говорил один доктор, за недостатком медицинской практики, вероятно, пишущий, театральные рецензии в одной серьезной маленькой газете. Думаю что это плохой доктор, не потому только, что он пишет о театре, а и потому, что он так легкомысленно смотрит на «вопрос». Последователей у таких докторов, впрочем, много, как среди мужчин, так даже и среди женщин‑девушек. Девственность считается доктором предрассудком. Слово «предрассудок» часто встречалось в рецензиях. Оно склонялось по всем падежам, и слово «падение» высмеивалось тем грубым смехом, в котором ни юмора не было, ни остроумия. Я говорю только об этом взгляде на «вопрос», а не о самой пьесе, защищать которую я совсем не собираюсь.
В Петербурге меня поразило следующее: огромное количество женщин на представлении. Весь раек в Александрийском театре был занят почти исключительно женщинами и девушками. Я никогда ничего подобного не видел. Обыкновенно в райке женщины совсем не выделяются, тут пропорция мужчин и женщин была прямо несообразная. Очевидно, «вопрос» заинтересовал женщин более, чем мужчин. Да на самом деле, это «вопрос» для женщин. Они только выиграют, если не станут верить мужчинам, что девственность есть предрассудок. Для мужчин это очень приятная вещь будет, если женщины станут смотреть на девственность, как на предрассудок. Если девственность есть предрассудок, то от нее надо скорей избавиться. Предрассудок надо презирать, предрассудок есть тупость, отсталость, консерватизм. При первом же увлечении молодым человеком, при первой влюбленности, надо говорить: «возьми меня всю», конечно, мужчина возьмет. Для него это одно удовольствие. Для девушки тогда это даже не удовольствие, а только риск забеременеть. Правда, теперь умеют предупредить беременность и истреблять плод по всем научным средствам, но это еще может годиться кому‑нибудь, только не девушке, отдающейся в первый раз и вовсе не трепещущей страстью.
Октября.
Сегодня узнал, что Леля издает свою газету, нанял квартиру для редакции, хлопочет о деньгах и проч… Я сделал для него все, что мог, и пошел на все уступки, но не мог пойти на последнее унижение, чтоб я не смел никому из сотрудников выражать свое мнение об их статьях, но сообщал это только ему. На этом мы разошлись, когда вели переговоры в июле в Петербурге, в присутствии Буренина.
Ноября.
Послал М. М. Кояловичу такое письмо:
«М. М. Я поручил моему сыну, М. А‑чу, спросить сотрудников «Нов. Вр.», остаются те они в нем, или уходят в «Русь». Когда М. А. просил вас об этом, вы отвечали ему, что если издатель «Руси» позовет вас к себе, вы уйдете, не позовет – останетесь. Вы имеете полнейшее право ставить свою судьбу в зависимость от А. А‑ча, но ни малейшего права у вас не может быть на то, чтоб ставить порученный вам отдел в «Нов. Вр.» и меня, как издателя, в зависимость от него же.
Я не могу знать, когда ему угодно будет вас позвать, но, как журналист, вы понимаете, что газетное дело – серьезное и зависеть от подобных случайностей не может. Насильно милым быть кому бы то ни было не желаю, но, мне думается, я имею право на совершенно корректное отношение ко мне сотрудников.
Ваш А. Сув.»
* * *
Сплю днем, а ночью бодрствую – вот уже несколько дней. Все мне противно и тяжело, и я не могу разобраться в самом себе.
Ноября.
Получил от Сватковского, Кояловича и Снессарева лестные письма в которых они извещают меня, что уходят к Леле. Письмо Снессарева даже очень нежное.
* * *
Письмо Снессареву.
«Ник. Вас. Благодарю вас за ваше письмо и за любовь к моему сыну, к которому вы уходите. Если б он не оставил меня в то время когда мне идет 70‑й год, и когда дети должны бы, как говорится высоким словом, покоить старость своего отца, который дал им хорошее имя и возможность работать только для своего удовольствия, а не для куска хлеба, как я работал в их годы и для них, я не волновался бы так и не огорчался. Кто бы что обо мне не думал, не говорил, а я заслужил право на отдых, даже на почетный отдых. И у А. А‑ча была на это полная возможность. Но что делать? Видно так надо. Хорошее ли или дурное выйдет из этого для нас всех, бог знает. Вероятно, мне не придется увидеть результата. Благодарю вас за вашу работу в газете и желаю вам всего хорошего. Ваше письмо меня тронуло своей задушевностью.
Ваш А. Суворин».
«Р. S. Вы говорите, что идете «на крупный и громадный риск» вместе с А. А. А я думаю, что в этом его риске наш общий риск. Сила в союзе, а не в разделении. Разделение это – злоба и радость врагам. Уверенность в себе – хорошее дело, и смелость города берет. Но ведь это далеко не всегда. И он, и я мы будем напрягать усилия, а из этого может получиться минус. Сколько сил, нервов и денег мы потратим оба, и все для чего? А. А. хочет доказать, что он и сам может создать и прочее. Это все равно, что выдумывать порох иди открывать Америку. Это безумно. Вы напрасно не изложили мне своих «соображений». Почему вы думаете, что я рассержусь?»
Год
Февраля.
Много воды утекло, много изменилось. «Русь» издается хорошо. Война ей помогла и поможет. С «Нов. Вр.» постоянная полемика и нападки. Сам Леля напечатал наставление мне за то, что я назвал японцев дьяволами с зелеными глазами. «Это – лубок», сказал он. Пускай лубок. Но и для лубка нужен талант, а в статьях Лели его очень мало. Он умен, но таланта мало. Может быть, он организатор хороший.
* * *
Был Амфитеатров. Часа три говорили с ним, дней десять тому назад. При прощаньи я сказал ему, что любил его талант, он мне ответил, что любил и любит меня.
* * *
Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на условиях: чтоб не было евреев и чтоб был Суворин. – «Государь полюбил вас, – говорил Татищев. – Он читает вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают и Плеве вторит государю. Дело идет о том, чтоб наградить вас. Хотят вам дать Владимира на шею».
Я вскочил, как ужаленный. «Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остается». Татищев обещал мне – сказать Плеве, что это надо оставить. Награды? Вот, они – администраторы! Господи, помилуй меня от них. До сего дня я не думал никому не понравиться. Я рад был, что публика меня читает. Это – моя лебединая песня. Тоже было в 1876, когда началась сербская война. И тогда я воодушевлял и теперь. Это начало и конец. Боюсь, что этих нервов не надолго мне хватит. Совсем истреплются, и тогда беда газете. Мне ее жаль. Не вижу преемников.
Марта.
Отправил письмо Давиду Фрэнсису, Президенту Всемирной выставки в Сен‑Луи в Америке.
«Милостивый Государь,
Благодарю вас за любезное приглашение участвовать на заседаниях парламента печати всего мира, которые состоятся во время выставки в Сен‑Луи. Считаю долгом уведомить вас, что я не могу принять вашего приглашения по весьма веским основаниям: Россия вовлечена теперь в войну с Японией и, не говоря о многом другом, я предпочитаю занимать в эго время свое место не в столь обширном, но дорогом моему сердцу – парламенте русской печати.
Я живо помню критические годы междоусобной войны Северных я Южных Штатов, слышу в исторической дали сочувственный американскому народу голос всей русской печати того времени, которая, благословляя освобождение от рабства миллионов русского народа, в то же время горячо стояла за неприкосновенность, целость и единство великой американской республики, и голос нашей печати не был гласом вопиющего в пустыне, ибо русская держава оказала тогда Северу существенную политическую помощь. Сопоставляя с этим образ действий американской печати и правящих сфер республики в настоящий момент, я не могу не упомянуть с горечью о резком контрасте. Ваша печать обнаруживает прямо враждебное отношение к России. Но сами вы, северные американцы, ведете колонизационную политику и распространяете свое влияние на весь Новый Свет, в чем мы вам никогда не мешали до сих пор и не намеревались мешать и в будущем; но не думайте, что вы сделаете благое дело, если станете нам поперек дороги в нашем колонизационном движении в пределах Северной и Восточной Азии. Откуда у вас вдруг такой живой интерес к той самой Манчжурии, которую вы почти совсем не хотели знать всего два десятка лет назад и к которой вы были совершенно равнодушны до постройки нами там железной дороги, сооруженной, с большими жертвами русским народом, на деньги, собранные посредством налогов? Сооружая этот великий путь, Россия купила на многие миллионы железнодорожного материала у Соединенных Штатов и шла навстречу их высоко развитой промышленности; открывая новые страны, шла как мирная союзница в общем культурном деле белой расы, а не как враждебный соперник. Если бы нужен был мой голос в парламенте печати всего мира, я ничего бы не выразил более искреннего и задушевного, как передав желание всего русского общества, чтобы могущественная печать Соединенных Штатов побудила правящие сферы республики подвергнуть пересмотру их политику на Дальнем Востоке по отношению к России.