ПРОЛИВ НЕВЕЛЬСКОГО
Замечания гиляков, принявших Грота, Попова и Гейсмара за сыновей капитана, задели Невельского за живое.
«И как им в голову пришло! Впрочем, будь я гиляк, могли бы быть у меня такие сыновья. Наверно, женятся у них в шестнадцать лет». Невельской вспомнил Машу.
— Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.
— А ваши люди живут на острове?
— На Хлаймиф? Какое племя? Народ? Там вон? На Сахалине? — спросил Попов.
— Гиляк.
— Тоже гиляки!
— Да, гиляк.
Питкен показывал, что тут всюду гиляки. Попросил бумаги и карандаш и стал чертить лиман и рисовать деревни гиляков на Сахалине и на материке, называя их. Потом показал пальцем на вещи в корме и сказал по-русски:
— Чайник.
Потом обматерился. Гребцы, сдерживаясь, давились от смеха. Он показал на ружье и сказал:
— Курок, ружье.
Невельской стал расспрашивать о гиляках и маньчжурах.
— Тебе надо манжу? — спросил гиляк. — Надо? Надо?
«Идем полтора месяца, видели разных людей, а ни единого маньчжура... Про китайцев, кажется, вообще никто не знает».
— А где живет Позвин? — Капитан показал на карту, разрисованную гиляком-географистом.
— Нету...
Питкен попросил еще бумаги. Ему дали. Питкен нарисовал северную часть лимана, мыс.
— Коль! — сказал он и добавил: — Позвин!
Позь жил в деревне Коль, на мысу Коль, на южном побережье Охотского моря.
Поднимаясь вверх по реке, шлюпки достигли длинного низменного полуострова, заросшего мелкой березой и кустарником. Полуостров протянулся с левого берега почти до середины Амура.
На обеих сторонах реки были лесистые крутые горы. Кое-где скалы торчали над водой. Место было глухое.
Над глинистым обрывом полуострова стеной стояла дикая трава. Мошка и комары роями накинулись на моряков.
|
|
— Отличное место для установки береговых батарей, — говорил Невельской офицерам, подойдя к крайней оконечности полуострова и выйдя на берег. — Пушки будут простреливать всю реку и с той стороны и с этой. Ни один корабль не войдет в Амур и не спустится вниз.
В воздухе стояла тишина. Воды Амура были спокойны. На мели виднелась шлюпка. Ее голая мачта склонилась над далеким мысом материка, ушедшим куда-то в глубь светлого неба, слившегося с морем.
На берегу — ружья, составленные в козлы, ранцы, шинели, ящики с посудой. Трещали костры. В котлах варился обед. Повар готовил закуску, раскладывая свежесоленую икру на тарелки.
— Сегодня же осмотрим полуостров, — сказал Невельской офицерам.
После обеда Невельской сидел с гиляками и матросами, курил трубку.
— Как ты, Козлов, догадался, что старик лодки нарисовал? — спросил он плечистого матроса с черными от корабельной смолы руками, с красным лицом и светлыми нависшими усами.
— Видно было, что лодки, — ответил Козлов.
— Матрос завсегда верно скажет! — подтвердил Шестаков. — Право слово, Геннадий Иванович!
— Это царь Петр, сказывают, любил с солдатами советоваться, — стал рассказывать боцман Горшков. — Когда шведский король Карла отнял у него антилерию, царь шибко призадумался. Сидит, с лица потемнел. Какой-то солдат возьми да и скажи: «Антилерию новую не трудно отлить». «Отлить-то не трудно, да меди у меня нет», — отвечал Петр. «Меди! А сколько, Алексеич, по церквам колоколов набитых! Вели-ка собрать». Он и давай у попов колокола отымать!
|
|
«Хорошо я команду набрал». Невельской глядел на измученных, но веселых матросов. В рассказе Горшкова слышалось свое, родное. В лице этих матросов — костромичей, новгородцев, тверяков — вошла в устье Амура коренная Россия. Еще царь Петр велел набирать во флот костромичей.
В сумерках Невельской и Попов пешком возвращались с осмотра полуострова.
— Тут будем строить морской порт, — говорил Невельской. — Места, пригодные для закладки верфей, береговых укреплений... Корабельные леса. Можно строить корабли. Кедр — отличный материал. Первоклассный порт можно заложить.
За мысом горел костер. На палках сушилось белье. Появился силуэт часового у шлюпок. Другой часовой ходил за лагерем. Остальные матросы, утомленные тяжелым переходом, стиркой и приготовлением к завтрашнему дню, уже спали. Гиляки сидели у костра и о чем-то шумно разговаривали.
Офицеры вошли в палатку. Гейсмар храпел и стонал, раскинувшись на спине и вытянувшись во весь рост.
Снаружи раздался окрик часового.
— Идите, Иван Алексеевич, посмотрите, что случилось, — сказал Невельской.
Попов вышел.
Тикали часы. Комары и мошки вились у свечки. Гейсмар заплакал во сне, на что-то жалуясь то по-немецки, то по-русски. Невельской тронул его за плечо.
— Ах, это вы, Геннадий Иванович? На вахту? — испуганно очнулся мичман. — Как вы ходите без охраны?
Попов возвратился в палатку.
— Гиляки о чем-то беспокоятся, Геннадий Иванович, — сказал он. — Но понять я их не могу. Приехал какой-то гиляк и просит нас ехать вверх по реке, показывая знаками, что там что-то случилось.
|
|
— Ну что еще? — недовольно сказал Невельской.
Он вышел. Ярко светила луна. Стояла такая тишина, что на воде видны были отражения лесистых сопок со всеми уступами и с вершинами деревьев. Временами бултыхались большие рыбы или зашедшие в реку морские звери. У костра сидел проводник и с ним двое гиляков, не знакомых Невельскому.
Один из них стал знаками просить Невельского идти вверх. Капитан показал, что, когда взойдет солнце, лодки пойдут вниз. Гиляки сожалеюще покачали головами, поговорили между собой, но вскоре успокоились. Потом они похлопали Невельского по плечу и показали, чтобы он шел спать и что они тоже лягут спать около лодки. Капитан приказал часовому не гнать их.
Утро было свежее и чистое. Шлюпки спускались под правым берегом. Как и предполагал Невельской, промер и тут показал глубины.
— Даже течение здесь быстрее! — говорит Грот.
— Это второй фарватер Амура, — отозвался Невельской.
— Но куда же идет этот фарватер? — обеспокоенно спросил Грот.
Невельской ему не ответил.
— Мео[189], — сказал проводник.
В распадке между сопками, среди березовых лесов, стояли гиляцкие зимники.
Гиляки стали просить Невельского пристать.
Подошли к деревне. Питкен поговорил с ее жителями, принес осетра.
Гиляки шли за ним. Принесли туес ягоды — шикши.
Алеут вскочил и в восторге хлестнул себя руками, видя шикшу.
Но приставать было некогда.
...Погода хмурилась. Река становилась все шире, оттесняя левый берег к горизонту. Теперь чарбахские скалы и вся гряда гор, под которыми накануне высаживались моряки в той деревне, где жил старик, похожий на знакомого из Ревеля, казались слабой синей полосой. Но ранним утром, когда и море и горы посинели, на дальнем берегу завиднелся белый квадрат какого-то гиляцкого зимника. Скоро полоса берега исчезла. Течение не ослабевало, влекло шлюпки, продолжаясь в море. Оно было мутным, быстрым, несло среди моря коряги, пену, щепье. За морем подымался и подступал все ближе берег Сахалина.
Сизая гряда скалистого острова, как на подставках, стояла на громадных белых отмелях. Промер показывал глубину в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать сажен.
«Куда же идет течение?» — озабоченно думал Грот. У него на сердце был тяжелый камень.
Шлюпки несло к югу. Они входили как бы в широкий залив. В утреннем розовом тумане подымались зеленые волны. Грохотал прибой. Туман сносило. Жаркий ураганный ветер налетел с юга.
Шлюпки заливало.
— Навались! — командует капитан.
Шесть весел опускаются враз. С трудом налегают уставшие гребцы, лодка подымается на тяжелую волну, и сразу же ее валит вниз. Идет тяжелая борьба со стихией.
Усатые матросы угрюмы. Лица их в поту, мокрые рубашки почернели.
Выбрасывались на отмель и пережидали ветер. Ночевали в гиляцких домах.
— Мы идем верно, только так! — говорил капитан. — Идем вниз под берегом, течение идет туда, и оно нам само все укажет.
Чем дальше, тем труднее становился путь. Невельской и офицеры гребли и работали в очередь с матросами. Стояла сухая жара. Одежда просолилась и выцвела. Губы трескались, на лицах появились ожоги.
А сахалинский берег подходил все ближе к материковому, и казалось, будто впереди они смыкались, образуя сплошную лесистую гряду. Но течение шло туда, и Питкен в ответ на все вопросы упрямо показывал знаками, что между Сахалином и материком есть глубокий пролив.
В полдень, с попутным ветром, шлюпки быстро пошли под материковым берегом. Лесистая гряда впереди вдруг стала прогибаться, словно опускалась в море. Похоже было, что лесистый перешеек, подобно цепи висевший между берегов, соединял там материк с Сахалином. Вдруг Невельской увидел, что эта цепь лесов, соединяющая берега, как бы разорвалась. Он навел туда трубу.
Впереди блестела вода. Просвет становился все шире. Низменный берег Сахалина укорачивался и отступал, образуя широкие ворота. Видно стало залитое солнцем, белое, как расплавленный металл, Японское море. Шлюпка вошла в пролив. Справа выстроились скалистые мысы материка.
— Про-носит! — закричал Шестаков, стоявший на носу передней шлюпки и огромным шестом измерявший глубину.
Капитан, правивший на корме баркаса, еще ниже надвинул свою фуражку с выцветшим сизым околышем и белым чехлом. Виден был только сожженный солнцем, шелушившийся крупный нос. Почерневшие руки Невельского слегка дрожали.
— Пять сажен! — крикнул Козлов.
— Сахалин — остров! — воскликнул Грот.
— Шапки долой! — скомандовал капитан.
Матросы и офицеры перекрестились.
Мичманы выхватили пистолеты и стреляли вверх, а Питкен смотрел со страхом, не понимая, что за странные поступки совершают его новые друзья.
Еще один огромный утес с пышной растительностью уплыл назад. А вдали синели, выступая друг из-за друга, синие мысы, большие и малые, похожие на утюги больших размеров, виднелись низменные берега.
Через час шлюпка была значительно южней пролива.
— Вот к этому месту уже подходил Лаперуз! — сказал капитан.
Он вспомнил свои юношеские мечты, вспомнил, как желал стать подобным Лаперузу и Крузенштерну.
И вот он прошел между Сахалином и материком...
И он сидит с карандашом и бумагой, сам срисовывает берег материка и печальные низины Сахалина.
И как радостно было видеть все это — и уступы, поросшие столетним девственным лесом, и это девственное море.
Вспомнилось свое море, Балтийское, к которому он привык, по которому много плавал.
А прелесть девственного, никем еще не описанного и не виданного моря ни с чем не может сравниться.
В любую погоду — в солнце ли, в ветер, в сумрак даже — представляется оно особенно чистым, торжественно прекрасным, особенно когда идешь по нему впервые или впервые приближаешься к неописанному берегу. Это ощущение потом живет в душе открывателя всю жизнь, так же как всю жизнь помнит он цифры первых промеров, первые встречи в новой стране.
Происходит ли это ощущение необычайной прелести и чистоты нового вида только лишь от сознания того, что тут до тебя еще никто не проходил, что нога европейца не ступала на эти берега, что ничей карандаш и инструмент ничего тут не записывал, не вычислял и не определял? Или на самом деле море так чисто оттого, что оно девственно: ведь тут на воде — ни пятна масла, ни грязи, ни дымка на горизонте, а на берегах ни фабричных труб, ни толп, ни крыш, и весь пейзаж полон чистоты, свежести и — чем, быть может, сильней всего захватывает он душу — могущества нетронутой природы.
Есть люди, которые боятся такой девственной природы. И есть люди, которые всю жизнь стремятся к ней, ценой неимоверных усилий строят первый дом на берегу, ставят первые знаки на мелях, их парус первый белеет в неведомых просторах.
Геннадий всю жизнь рвался к этой первобытной природе. Всю жизнь он провел в местах, где теснятся крыши, а думал о великих девственных краях.
И вот он там, куда стремился.
А на берегу, как и всюду от самого устья Амура, — ни следа, кроме птичьих и звериных. А если попадет длинный, с пальцами, так и то не человеческий, а медвежий. В углублениях, у камней, и в морщинах песчаного берега — гнезда гнилой морской травы и груды рыбьих костей, и кое-где на берегу целые черные копны, завалы старого, гнилого, словно обгоревшего и обуглившегося, леса, долго лежавшего в море и выброшенного в бурю, тенета блестящих свежих зеленых водорослей, в воде — пятна медуз, морские звезды, в воздухе — тучи птиц. А кругом — завалы гниющей рыбы и рыбьих костей. Эта рыбья гниль, подобно застывшей белой волне или валу, протянулась по всей линии прибоя под скалами и тянется вдаль, куда только хватает глаз. Кажется, что весь азиатский материк обведен этой полосой из рыбы, вываленной волнами на берег. И все это тянет к себе миллионы чаек и всяких птиц и зверей.
Лиса постоит, завидя матроса, как бы глазам не веря, что тут может явиться такой человек, повернется и ленивой трусцой поплетется прочь...
Среди лесистых сопок, скал и отмелей, заваленных гниющими богатствами, парусная шлюпка шла на юг, туда, где все шире пылал белый пламень заветного южного моря. При виде этого моря и от сознания того, что цель достигнута, радость овладела молодым капитаном и его офицерами и матросами, которые также много знали.
К вечеру начался дождь. На ночлег остановились на сахалинском берегу под маленькими сопочками в стойбище.
— Вы победитель! — говорил Грот. — Крузенштерн ошибся!
— Просто его больше интересовали острова Пасхи, — возразил Гейсмар, — океан и то, чем занимались ученые всего мира. Всегда будет много людей, которых острова Пасхи — далекие... прекрасные... будут манить...
Гейсмар сегодня серьезен.
— И мы с вами охотно бы пожили на тропических островах, — ответил капитан, — но их нет, если мы не знаем своей страны, если она пуста, не изучена.
— Геннадий Иванович, вы победитель! — твердил Грот.
«Когда-нибудь я тоже буду капитаном!» — мечтает Гейсмар.
— У вас мы учимся, Геннадий Иванович. Вашей школы я никогда не забуду, — сказал Грот.
Попов молчал. Уж очень он устал сегодня.
«Невельской своего добился, — думал он. — И как просто все получилось! А как готовились, искали... Делали покупки в Англии, сколько было тревог, разговоров. Видимо, при желании человек все может сделать. Все научились обходиться без услуг матросов и без крепостных, подвертывать портянки, чистить одежду, обувь, бриться, собирать дрова...»
Невельской пошел с Питкеном смотреть берега какого-то озера, оставив в деревне измученных офицеров и матросов. Утром решено было возвращаться на транспорт.
Офицеры заговорили об ответственности капитана за самовольную опись.
— Будут же карты, господа! — воскликнул Гейсмар. — Неужели не поверят?
— Стоит ли сейчас думать об ответственности! — сказал Грот, грея у огня босые белые ноги. Сейчас он очень досадовал, что допустил опрометчивость и сделал ложное заключение, что пролива нет. Но зато он первый нашел вход в лиман с севера.
Во всех этих офицерах из дворян Попов видел будущих важных сановников, которые, как всегда казалось штурману, попутешествуя с Невельским, потом сядут на тепленькие местечки в Петербурге и забудут свои собственные подвиги. Попов из простой семьи. Хотя, окончив штурманские классы, он потом учился всю жизнь, но знал, что ему как штурману, какие бы открытия он пи совершил, всегда быть «черной костью». Но сейчас он чувствовал что-то другое. Он был независим, возвышен...
Вернулся Невельской, снял мокрый плащ и присел на теплую глиняную лежанку.
— Будь у нас паровая шлюпка! — сказал капитан.
Матрос подал ему горячий ужин из дичи. Невельской ел с жадностью. Оказалось, что он поднимался с гиляком на сопку.
В другом углу юрты Питкен оживленно беседовал с хозяевами. Гиляк рассказывал, что это не рыжие, а лоча. Орочи рассказывали, что на днях судно рыжих ходило в море. Спрашивали, почему у этих лоча куртки, как у рыжих.
Юрта была большая. В ней всем хватило места.
С моря подул ветер, дождь сильнее застучал по крыше. Офицеры и матросы улеглись на нарах, соблюдая гиляцкий обычай — ногами к стене.
На днях Питкен объяснял, что такое же судно ходило напротив Сахалина и тоже палило. И что там у них много китобоев, что они иногда не могут обработать всех убитых китов, и все море покрывается жиром.
Они грабят деревни, подманивают и обманывают. Приходят за водой к деревням, а отбирают меха, шкуры, рыбу, бьют самих жителей.
У Питкена не хватало слов, он не мог сказать всего, но все эти дни, при каждом удобном случае, он все время твердил капитану одно и то же.
Ночью Невельской проснулся в палатке. Тихо разговаривали за ее полотнищем вахтенные. Море не плеснет. Тишина. Видимо, давление низкое, тучи.
— Иду я берегом, — говорил Иван Подобин, — мичман послал меня осмотреть кошку и лагуну за ней. Вдруг слышу, кто-то меня кличет: «Иван!» Я оглянулся — нет никого. Потом иду и все оглядываюсь. Вдруг вижу, из воды вылезло чудовище с усами, лев этот, что ль, сивуч ли. И внятно как рявкнет: «Иван!» По-русски! Право! Было тихо, скажи слово — у Сахалина слышно будет.
— И далеко она была? — спросил Конев.
— Кабельтов.
— Видишь. Они, значит, как попугаи.
— А вот крокодилы, — заговорил Алеха Степанов, — те молчат. Но твари, видно, хваткие. Зубастые. В Бразилии их — дивно! Говорят, есть в Питере, за деньги показывают.
— Надо сказать боцману, — продолжал Конев, — а то он все кричит: «Иван, Иван». А чудовища выучили. Еще капитана они передразнивать научились бы. А то он теперь, когда кричит — напрягается голосом, как каптэйн.
— Нет, это меня называл, — видимо думая про свое, сказал Подобин. — К добру ли?
— Что ты! Просто глупая рыба, говорит — не знает что.
— Нет, он так явственно позвал меня. И сразу скрылся. Я мог выстрелить, да мичман подумал бы — тревога. Что-то, значит, со мной будет.
— Рыба безобидная. Это не ворон. Кит плещется, такая сила в нем, а добрый. Слон тоже.
— Да-а... И такая земля, и столько моря, и все впусте лежит. Неужели Геннадий Иванович хочет, чтобы сюда по суше дошел народ?
— Внутре страны, если есть хорошая земля, то дойдет. Как же человек может жить на одной воде и на камне?!
— Земля, конечно, может быть.
...Утром Питкен увидел плывущее бревно и объяснил, что приходят суда, рубят лес, нагружают и уходят, оставляя палы, тайга горит, зверь уходит. А люди беззащитны. И что вот был тоже и у них там, на севере, большой корабль с пушками... Что в деревне на Сахалине есть гиляки, которые убили несколько китобоев, разграбили их вещи. Сначала разбили шлюпку.
Алеут Михаила, понимая Питкена, слушал его с тревогой в глазах. А потом, тоже не первый уже раз, сам рассказывал, как грабят и обижают население Командорских островов корабли, приходящие с моря... И то же самое на Алеутских. И тоже бьют китов, многих зря бьют, и мертвых китов море выбрасывает.
— Казалось бы, живут люди вольно и в свое удовольствие, — говорил Подобин, — а поди же!
«И мы не можем защитить ни Камчатки, ни побережий, ни островов, посылая по теории Нессельроде и Врангеля суда из Кронштадта. Гибнет население, богатства морей и стран...» — так думал капитан. Он не ждал ничего хорошего, никакого успокоения.
«Мы входим сюда, как в неизвестную страну, а ведь тут жили русские, и русские сражались за эту землю... — думал Невельской. — Эта страна была нашей и снова должна пробудиться».
Памятуя ночной разговор, он стал объяснять это матросам. Те гребли и слушали молча. Непонятно было — почему. Либо не верили, либо догадывались, что капитан все слышал.
Через неделю шлюпки подходили к транспорту.
Когда «Байкал» стал виден отчетливо, офицеры, наводя трубы, всматривались. Около судна кроме дежурной шлюпки, которая была ясно видна за кормой, стоял у трапа не то баркас, не то бот.
— Похоже, Геннадий Иванович, что к нам гости, — заметил Попов.
Невельской тоже пристально смотрел в трубу. Вельбот быстро пошел к судну. Вскоре Невельской разобрал, что стоит большая лодка гиляцкой постройки, и положил трубу на колени.
— Нет инструкции? — спросил он Петра Васильевича, поднявшись на палубу.
— Нет, Геннадий Иванович!
«Странно!» — подумал капитан.
Начались расспросы офицеров и матросов. Привезли множество выменянных вещей, оружие туземцев, шкуры. А какие записи в дневниках!
— Ну, что же будем дальше делать? — спросил вечером Казакевич.
— Уходить из лимана! Больше нам делать нечего! Сейчас же! Не теряя часа, надо начинать опись побережья Охотского моря, которую мы обязаны произвести.
«Байкал» поднял паруса и вышел каналами из лимана.
Среди моря всплыла и стала приближаться отмель острова Удд. На берегу чернела толпа гиляков.
— Ваши знакомые, мичман! — сказал Попов.
Капитан улыбнулся. Гейсмар — отличный офицер. Но с ним всегда что-нибудь случается. В Рио его дважды выбрасывал лошак из седла, когда ездили кататься в горы, хотя Гейсмар лучший ездок верхом из всех офицеров брига. А тут...
Гейсмар помахал рукой.
С берега что-то кричали ему.
Питкена отвезли на берег на вельботе. Он вышел с целым мешком подарков. Все это для Хивгук. Но и друзьям кое-что надо раздать. Для них капитан послал табак.
Утром шлюпка, шедшая с описью вдоль берега, открыла проход между высокой, как вал, песчаной косой и ближней оконечностью острова Удд.
Оказалось, что за косой залив, удобная якорная стоянка.
Невельской сам поехал осматривать залив, делал промеры и осмотрел берег.
— Бог нам помогает! — возвратившись на судно, сказал он Казакевичу. — Я рвал волосы на себе, что близ входа в лиман нет ни одной удобной якорной стоянки и времени нет на поиски. И вот тебе — неожиданно залив, закрыт косой от ветра, вход удобен, берег приглуб. Это счастье. Так и назовем его — заливом Счастья.
«Печальный все же вид у этого залива Счастья, — подумал Казакевич, выйдя из рубки. — Вдали пески и пески, а за ними, на материке, еловый лес. Верно, мхи, болота. Зима в году месяцев девять! Наоткрывали мы заливы Счастья да Шхеры Благополучия! Но дела еще много, надо описывать заново все побережье моря, исполнять, что велено... Снова будут описи на шлюпках, мели, штормы...»
* * *
По синему небу низко и быстро неслись белые кучевые облака. Океан, кое-где в белой пене, был синим, как небо, а облака белы, как паруса; казалось, что это не облака, а «Байкал» раскинул свои белые крылья и мчится по небу и по океану.
— Команда просит позволения спеть песни, — поднявшись к капитану, сказал Казакевич.
— Пусть повеселятся! — ответил капитан.
На палубе грянул хор. Ударили в бубен, в деревянные ложки. Подголосок хватил ввысь, плясуны застучали по палубе каблуками. Фомин прошелся под общий смех, шлепая себя по пяткам.
Невельской прохаживался по юту, «Должен обрадоваться Муравьев! — думал он. — Но как в Петербурге?.. Если я понесу наказание, дело рухнет. Начнутся проволочки, а этим временем иностранцы могут проникнуть в лиман и дальше, в устье реки».
Теперь следовало найти способы отстоять себя и в то же время доказать необходимость немедленного занятия Амура. Надо защищать этот край, людей и будущее наше.
Под эти песни и пляски он чувствовал, что все лучше, чем кажется, что условности ужасны, но что существует истина и духовная высота, которым нет преград...
В эту ночь спалось тяжело. Невельской во сне видел Крузенштерна.
«Вы предполагали, что пески большого острова и что весь Сахалин в протоках, река растекается во все стороны?» — спрашивал Невельской своего директора.
«Нет», — отвечал Крузенштерн.
«Откуда же появилось понятие: „Амур теряется в песках“?»
Крузенштерн отвечал сухо:
«Я исполнитель воли Петербурга и патриот острова Пасхи. Еще вы не все знаете. Мне было велено!»
«А теперь мы прошли с севера, извольте убедиться сами, господа! Наш путь с севера. Елизавета или Мария?»
«У меня Мария!» — отвечал Казакевич.
«А у меня Лизавета Васильевна! Чудо, что за дама! Тогда я напьюсь наконец за все обиды...»
Чилийки с черными распущенными волосами стали танцевать, и заиграла музыка — отчетливо слышалась музыка и постукивание кастаньет. Одна дама обнажает все время плечо и смеется, глядя на капитана, а он не смеет подойти к ней и танцевать, ему не позволено, у него нет инструкции... Чилийка так соблазнительна и не верит. Над ложами в театре горят голубые рожки, похожие на халцедоны в золотой оправе.
Глава пятьдесят пятая
ШТУРМАН ОРЛОВ
Путешествие Невельского имело важное значение... Путешествия Орлова, дальнейшие изыскания Невельского, экспедиция Римского-Корсакова и прочих довершили это открытие...
Лависс и Рамбо. История XIX века.
Паруса висели, как на просушке; изредка лишь набегал слабый, жидкий ветерок, хлопая о мачты полотнищами.
Море замерло. Трудно было сказать, далеки или близки голубые и синие мысы и возвышенности берега, видневшиеся сквозь осеннее марево. Уж много дней моряки не видели дымка. Судно шло пустынными водами. На берегах болота, скалы и хвойные леса; даже склоны и вершины скалистых сопок, как рассказывали офицеры, ездившие на опись и высаживавшиеся на берег, и то были сплошь заболочены.
Утром Невельской писал доклад князю Меншикову о результатах экспедиции к устью Амура. На стену каюты через открытый иллюминатор падало продолговатое солнечное пятно, молодой капитан, с пером в руке и с погасшей трубкой в другой, заканчивал свою работу, когда в каюту, постучав, вошел громадный мичман Грот и доложил, что в море заметны две черные точки.
Невельской дописал фразу, воткнул трубку в зубы, накинул выгоревший китель и, застегивая его, взбежал по трапу. Едва высунув голову наружу, он уже нашел взором вдали мглистого, глянцевито-сизого моря то, о чем говорил мичман. Черные точки на бледной воде, казалось, были очень далеки.
На палубе столпились матросы. Вскоре стало видно, что идут две байдарки. Налегая на двулопастные веселки, байдарочники довольно быстро шли к судну.
Когда обе лодки приблизились, Казакевич крикнул в рупор:
— Кто такие и откуда?
— Курьер из Аяна, — глухо ответили из передней байдарки, — разыскиваем транспорт «Байкал», капитан-лейтенанта Невельского.
Все невольно встрепенулись. Люди ожили, офицеры с нетерпением и любопытством смотрели на курьера. Он сидел на корме байдарки, позади тунгуса и в паре с ним, также умело налегал на свое веселко.
— Кто-то довольно отчаянный! — заметил Казакевич, глядя на утлые суденышки.
«Вот когда наконец!» — подумал капитан.
В гнезде лодки поднялся стройный мужчина лет сорока, с крупными и красивыми чертами лица. Он был в охотничьей кожаной рубашке, с ножнами у пояса и в мягких туземных сапогах. Матрос хотел помочь ему, но приезжий с ходу ловко перепрыгнул на трап и вскарабкался на палубу.
— Служащий Аянской фактории Российско-американской компании Орлов[190], — вытягиваясь перед капитаном по-военному, отрапортовал он.
Приезжий был широк в плечах. У него дотемна загоревшее лицо с короткими темными усами, густые черные брови и напряженный взор.
Вахтенный офицер приказал принять байдарки на борт. Суденышки поднимались на талях и опускались на палубу.
Алеут Данила узнал одного из байдарочников.
— Афоня? Ты?
— Афоня! — ответил тунгус, моргая.
— Кто Афоня? — спросил Ухтомский.
— Бутылоська будет? — спросил Афоня.
Капитан пригласил курьера и Казакевича следовать за собой. Молча спустились в каюту.
— Я слушаю вас, — сказал там Невельской.
— Начальник Аянской фактории Российско-американской компании и правительственного Аянского порта, его высокоблагородие капитан второго ранга господин Завойко приказал устно сообщить вам, — заговорил курьер, — чтобы транспорт «Байкал» немедленно шел в Аян. Там ожидают вас распоряжения высшего начальства.
— Устно? — спросил Невельской.
— Устно.
«Кой черт! — подумал капитан. — Опять какие-то загадки... Что бы им было прямо послать инструкцию!»
— Что же это за распоряжения?
— Содержание их неизвестно мне, — отчеканил Орлов.
— Почему же они посланы в Аян? — спросил Казакевич строго. — Мы ждали этих распоряжений в Петропавловске.
— Из Иркутска еще по зимнему пути с пакетом на ваше имя прислан был курьером от генерал-губернатора штабс-капитан Корсаков, — заговорил Орлов. — Но Охотский порт до середины июля был затерт льдами, так что Корсаков не мог выйти в море...
Что Охотский порт никуда не годится, это уже само собой было очевидно.
— Садитесь, господин Орлов, — обратился Невельской к приезжему, видя, что тот стоит. Капитан заметил, что Орлов как-то странно посмотрел на него.
— А в первых числах июля в Охотск прибыл его превосходительство генерал-губернатор Муравьев, — продолжал Орлов, присаживаясь.
— Николай Николаевич?! — воскликнул Невельской. — Он здесь сейчас?
Это была приятнейшая новость. Оказывается, губернатор не только сочувствовал! Какой молодец! Он развил, видно, там деятельность! Но вот почему инструкцию не прислал?
— Его превосходительство отбыл из Охотска в Петропавловск-на-Камчатке на транспорте «Иртыш», — ответил Орлов. — Его ждали оттуда в Аян. Нынче он, возможно, уже там. Нарочный прибыл к нам из Охотска с пакетами и распоряжениями генерал-губернатора послать людей к устью Амура, с тем чтобы найти «Байкал».
Теперь было понятно, что Муравьев хотел встретить «Байкал» и поэтому велел искать его. В этом распоряжении, по которому люди в байдарках пошли через море на поиски «Байкала», почувствовался Муравьев, он был тут весь как на ладони.
«Но только почему инструкцию не послали? — Невельской опять озаботился. — Ведь они могли найти меня гораздо раньше, — подумал он, — и тогда я бы не спешил и не сделал бы исследования Амура наскоро, кое-как, а вошел бы в лиман с судном».
— Но почему с вами не послали инструкцию?
— Не могу знать! Пакет скорее всего с инструкцией на опись, — вдруг сказал Орлов. — Надо полагать, что из осторожности не послали, — добавил он.
Заметно было, что говорил он лишь то, что ему велено, а об инструкции сказал лишь, когда понял, что капитан прекрасно знает, что за бумаги ждут его в Аяне.
Орлов рассказал, что в Аяне было получено строгое предписание разыскать «Байкал» во что бы то ни стало и как все ждали генерала и готовились к его приезду. Но кто решил не посылать инструкцию, он не знал или делал вид, что не знает.
Вид у этого пожилого человека был цветущий, но, видимо, путешествие его было нелегким.
— А давно ли вы из Аяна? — спросил Невельской, приглядываясь к необычайному курьеру.
— Да уж порядочно, — ответил Орлов. — Уже сорок пять дней, как в походе.
— Так верно, губернатор давно уже прибыл в Аян из Петропавловска? — заметил Невельской.
— Да вряд ли давно прибыл. Скорей всего, что вот-вот прибудет или только что, — отвечал Орлов уверенно, и опять стало заметно, что у него есть какие-то свои соображения, по которым он определяет, что из Камчатки в Аян судно губернатора не могло прийти давно.
— Где же вы были все это время? — продолжал расспрашивать капитан, предлагая табак и с интересом глядя на курьера, словно замечая в нем что-то особенное.
«Геннадий Иванович, кажется, готов увлечься им», — подумал Казакевич, доставая трубку.
— Мы сейчас идем с Коля, — чувствуя интерес к себе, с живостью ответил Орлов. Он, в свою очередь, с любопытством приглядывался к капитану.
— Мыс Коль... Близ залива Иски? Вы подходили к лиману Амура?
— Так точно! Там знакомые мне и Афоне гиляки сказали, что «Байкал» был в лимане и ушел на север. Мы вернулись и вторую неделю разыскиваем вас.
— Какая неудача! Но будь у вас инструкция... Да почему вы не пошли в лиман?
— Велено было идти до лимана...
Невельской переглянулся с Петром Васильевичем.
Разговор переменился. Капитан стал расспрашивать Орлова про гиляков — что это за народ, знает ли он их, торгует ли с ними компания. Оказалось, что Орлов был послан не только на поиски «Байкала», он привозил гилякам товары от Аянской фактории.
— А как же вы разговариваете с ними? Нет ли у вас хорошего переводчика?
— У меня байдарочник Афоня, он знает их язык... Да еще у нас есть один гиляк знакомый, так он немного говорит по-русски. Так что понимаем друг друга.
— А вы знаете ли по-гиляцки?
— По-тунгусски знаю, а по-гиляцки плохо. Понимаю немного, когда они говорят.
— Так вы бывали у гиляков прежде? — спросил капитан.
— Только один раз, тут же, на Коле. Прошлый год меня тоже посылали из Аяна с товарищами от компании.
— На байдарках? — спросил Казакевич.
— На байдарках! — ответил Орлов, не придавая никакого значения вопросу.
— Я ведь теперь числюсь при Аянской фактории, так всюду приходится бывать... — угрюмо добавил Орлов, рассматривая свою трубку.
— Как же вы рискуете пускаться в такое плаванье на байдарках? — спросил Невельской.
— Да больше не на чем! — усмехнувшись в темные усы и тряхнув головой набок, так же, как это делают гиляки, ответил Орлов.
Взгляд его снова ожил.
Невельской отлично понимал, какая отвага, выносливость и знание моря нужны, чтобы идти из Аяна на байдарках к устью Амура. К тому же этот человек, вдруг явившийся из глубины этого безлюдного простора, был тут как свой. Там, где для всех пустыня, у него, как видно, есть знакомые; берега, казалось, исхожены им, он сам был как часть этой природы. Если к тому же он имел друзей среди гиляков, то это был очень нужный человек. Но, несмотря на ум и энергию, он, казалось, зависим и держится как-то странно. Между тем в глазах его временами сверкал огонь. Чувствовалось, что это сильный и энергичный человек.
Невельской видел, что он, видимо, знает гораздо больше, чем можно предположить. Орлов не походил на простого служащего.
— Кольские гиляки нынче встревожились, — оживляясь, разговорился Орлов, — что корабль прошел в лиман. Они говорят, что в лиман еще никогда не входило ни одно судно. У побережья тут иногда появляются китобои, так они думали, что рыжие пришли или американцы. А потом они узнали, что это были русские, и как раз я приехал. И принялись они меня расспрашивать: мол, зачем приходил ваш корабль, зачем мерял воду и землю, зачем люди на берег съезжали, солнце ловили в зеркала, зачем ходили на Амур, не будет ли худа?
Невельской засмеялся. Оказывается, Орлов уже все знает о «Байкале». Потом разговор зашел о ветрах и течениях, мешающих плаванию в этих местах. У Орлова на все находились ответы, обличающие в нем человека, знакомого с навигацией и наблюдательного. Невельской стал догадываться, что, видимо, это бывший штурманский офицер, за что-то разжалованный.
В дверь постучали. Вошел Халезов. Он принес капитану начерно вычерченную карту залива, только что описанного «Байкалом».
Орлов, облокотившись о стол, с любопытством рассматривал карту.
— А тут неверно, — сказал он Халезову, показывая почерневшим пальцем на устье речки.
Халезов боком взглянул на него своими желтыми глазами и почесал согнутым пальцем подбородок.
— Тут же кекур[191], как раз напротив устья, в полутора милях. В тумане не видно.
Халезов удивленно поднял брови, как бы желая сказать, что, мол, вот еще нашелся...
— А годится, по-вашему, этот залив для основания порта? — спросил капитан, показывая на карту.
— Всегда забит льдами, все лето, — ответил Орлов.
— Где же, по мнению компании, быть порту?
— Наш начальник фактории капитан Завойко стоит за Аян, — уклончиво ответил Орлов.
Он стал внимательно читать цифры промеров, идущие к югу, по направлению амурского лимана.
Капитан вызвал кока и велел подать Орлову обед в кают-компанию.
— Ну что вы скажете? — спросил он Казакевича, когда Орлов ушел.
— Скажу, что они хотели на одну ложку две горошки... Какая-то глупость или еще хуже!