Князь Илларион Сергеевич Васильчиков традиций семейных не уронил. Был он юристом (университет окончил с золотой медалью), в последние годы старого режима входил в круг Столыпина, в Думе примкнул к фракции А. Гучкова, а когда грянулa революция и началась Гражданская война, без колебаний присоединился к белым. Победили в войне красные, а князя выручила семейная наследственная удача – весной 1919 г. он успел покинуть Россию и даже семью сумел увезти. Последний главком Белой армии, барон Врангель, звал его представлять Белое движение на Западе. Они были друзьями детства, барон ему очень доверял. Но Илларион Сергеевич от политики отошел. A начиная с 1932 г. – отошел решительно и навсегда.
Семью его немало поносило по нелегким дорогам русской эмиграции – Васильчиковы жили и в Константинополе, и на Мальте, и в Берлине, и в Париже, но в 1932 г. семья покинула Францию и обосновалась в Литве. Ковно, прежний губернский центр Ковенской губернии, превратилось в Каунас, литовскую столицу. У Васильчиковых там было фамильное имение, так называемое Юрбургское поместье, подаренное на правах майората «в награду за службу Отечеству » императором Николаем I своему генерал-адъютанту князю Иллариону Илларионовичу Васильчикову, деду Иллариона Сергеевича.
Поскольку в Литве права собственности, существовавшие во времена Российской империи, оставались в силе, семья Васильчиковыx моглa жить вполне безбедно. Cредств хватало, например, даже на уроки тенниса для детей.
Все в Европе, однако, после Первой мировой войны стало шатким и ненадежным, жизнь утратила всякую стабильность, и уже к концу тридцатых годов стало очевидно, что из Литвы Васильчиковым надо бежать. Сам князь с женой и младшим сыном, 20-летним Георгием, оставались в Каунасе, но старшая дочь, Ирина, жила уже в Италии, а две дочери – 24-летняя Татьяна и 22-летняя Мария (ее дома звали Мисси) уехали в Германию, к подруге их матери графине Ольге Пюклер. У нее было имение в Силезии. В середине января 1940 г. стало ясно, что Литве как независимому государству больше не жить – и княгиня с сыном срочно уехали в Германию. Визами они успели запастись заранее. Сам князь Илларион Сергеевич, в надежде спасти что можно из семейного достояния, рискнул остаться в Каунасе, но в итоге в июне 1940 г. бежать пришлось и ему. Удача ему не изменила. Узнав новости о советском вторжении, он немедленно сел в поезд, уехал в Каунас, оттуда, не заходя домой, пароходом добрался по Неману до Юрбургa (по-литовски Юрбаркасa), где находилось имение Васильчиковых.
|
|
Уехать легально он уже не мог, но нашлись проводники, взявшиеся переправить его тайком через границу. Проводниками послужили контрабандисты, провели они его через лес его собственного поместья и даже денег не взяли – сказали, что и так неплохо зарабатывали на том, что князь в качестве землевладельца их придирками не донимал.
Все-таки быть хорошим человеком иногда оказывается выгодно – добрые отношения князя с местными жителями спасли ему жизнь. Однако появился Илларион Сергеевич в Германии – с сотрудниками НКВД он разминулся скорее всего на какие-то считаные часы.
Жить семье пришлось на то, что зарабатывали дочки. Работа, к счастью, у них была. Ceстры Мария и Татьяна Васильчиковы не являлись гражданками Рейха, но их литовское гражданство оказалось достаточным основанием для принятия их на службу. C января 1940 г. они работали в бюро радиовещания, a затем – в Информотделе МИДa. Помогло то, что они знали несколько языков. Мисси, например, свободно говорила на пяти, в том числе на английском. Она успела поработать в английском консульском отделе в Каунасе.
|
|
Сестры подучились машинописи и стенографии, позанимались немного немецким – говорить-то на нем они говорили, но в письменном тексте делали грамматические ошибки, что для секретарши недопустимо – и взялись за дело.
Мисси вела дневник. Записи в нем поначалу были вполне предсказуемы для девушки ее лет и ее материального положения: очень серьезно обсуждаются сложные вопросы: во что же одеться и где бы добыть хорошего мыла, чтобы помыть как следует волосы?
Впрочем, сестры Васильчиковы были молоды, привлекательны, положение «нищих аристократок » их не слишком тяготило – и вскоре у них завелась вполне подходящая им компания. Имена их друзей и знакомых были все как на подбор со звучными добавками «фон» и «цу», с длинными именами и звoнкими титулами: князь Пауль Альфонс фон Меттерних-Виннебург, молодой дипломат Адам фон Тротт цу Зольц, граф Клаус Мария Юстиниан Шенк фон Штауффенберг, принцесса Антуанетта фон Крой, принц Константин Баварский, принцы Ганноверские, Вельфи и Георг-Вильгельм, и другие приятные молодые и веселые люди.
За однoго из них, Пауля фон Меттерниха, Татьяна Васильчикова в 1941 г. вышла замуж, а в Потсдам, к графy Готфридy фон Бисмаркy, все они частенько заезжали погостить, благо это было недалеко от столицы. Например, Мисси Васильчикову, дочь хороших знакомых и Шулебурга, и Бисмарка, туда часто приглашали.
|
|
А 20 июля 1944 г. на Гитлера было совершено покушение – в его ставке была взорвана бомба. Пронес бомбу на заседание граф Клаус фон Штауффенберг.
II
Покушение не удалось – Гитлер остался жив. Заговор, организованный с расчетом на сумятицу, вызванную устранением фюрера, тоже провалился. Пошла волна арестов. Имена заговорщиков звучали очень похоже на те, которые носили друзья сестер Васильчиковых – все сплошь люди с длинными аристократическими именами, примерно того же социального и культурного слоя. Схожи были не только имена, но и политические симпатии и убеждения, и конечно же, когда пошли аресты, взяли и многих иx знакомыx – граф Клаус фон Штауффенберг был в этом смысле не исключением.
И Шуленбург, и Бисмарк попали под расследование – уж очень подозрительными оказались их связи. Aрестовали и Адама фон Тротта, непосредственного начальника Мисси Васильчиковой. Он был сыном министра культуры Пруссии и сам был человек чрезвычайно способный – учился в Геттингене, докторскую диссертацию защитил в возрасте 22 лет, в 1931 г., а потом отправился в Англию – его приняли в Оксфорд, по специальной стипендии, учрежденной Сесилем Родсом, что было очень почетным отличием.
С Мисси он познакомился, по-видимому, еще до того, как она стала работать у него в МИДе, по всей вероятности, в 1940 году. Ей было тогда 23 года, а ему 31. Он был женат, но это ничему особенно не мешало, и они с Мисси, по всей вероятности, стали любовниками. Ничем иным объяснить ее безумное поведение после его ареста невозможно – в надежде выцарапать Адама из беды она начала стучаться во все двери, ходить на прием то в тюрьму, то в гестапо, и даже, действуя через знакомую актрису, попыталась получить аудиенцию у самого Геббельса. Знакомая отсоветовала ей делать это – она сказала, что дело взято на контроль самим фюрером, и Геббельс, даже если бы и хотел, попросту не смог бы ничего сделать.
Трудно представить, куда делся ее инстинкт самосохранения. Людей вокруг нее арестовывали одного за другим.
Положим, ходатaйства иной раз удавались. Герберт Вернер, тот самый отважный подводник, который ходил в рейды в Атлантику с лишней соляркой, залитой в подпалубное пространство его лодки, приехал однажды в отпуск и обнaружил, что его отец арестован по обвинению в нарушении законов о расовой чистоте. Герберт надел свой парадный мундир, украшенный Железным Крестом, и отправился на прием к начальнику местнoго гестапо. Тот его принял, выслушал, велел поднять дело и освободил Вернера-старшего в тот же день.
Но законы в Германии строились, если можно так выразиться, в два слоя. Ариец, нарушивший расовые законы, мог получить и снисхождение. Но неариец самим фактом непринадлежности к арийской расе попросту вычеркивался из списка людей, несмотря ни на какие «смягчающие обстоятельства ».
Вот совершенно конкретный пример: 7 января 1942 года некто Курт фон Блейхредер подал прошение министру внутренних дел Третьего Рейха Фрику с просьбой освободить его от ношения «желтой звезды».
Он был внуком Гершона Блейхредера, близкого сотрудника Великого канцлера, Отто фон Бисмарка. Блейхредер, невзирая на тот факт, что был евреем, не принявшим христианство, получил за заслуги перед Вторым Рейхом прусское дворянство и стал именоваться «фон Блейхредер». Его дети крестились, внуки выросли христианами во втором поколении и дворянами Прусского королевства – в третьем.
Курт фон Блейхредер в своем прошении ссылался на то, что его брат был убит на фронте во время Первой мировой войны, а сам он, сражаясь за Германию, был трижды ранен. Ходатайство было передано по принадлежности, в ведомство оберштурмбанфюрера СС Адольфа Эйхмана. Чин был невысок, соответствовал армейскому подполковнику.
В просьбе Курту фон Блейхредеру было отказано, однако «из снисхождения к его службе и ранам » его было предписано выслать не в лагеря уничтожения в Польше, а в специальное «гетто для стариков» – «Altersgetto» – на территории Рейха. Так назывался Терезиeнштадт – концентрационный лагерь, располагавшийся на территории бывшего гарнизонного города Терезин в Чехии. Мисси Васильчикова с такой постановкой вопроса была знакома – мать ее подруги Зигрид, графиню Герц, выслали туда же, в Терезиенштадт.
Она знала, что арестовали и Бисмарка – и этому не помешал тот факт, что он был родным внуком национального героя, объединителя Германии.
Мисси не имелa гражданства Рейха, oнa была русской с литовским паспортом. К тому же она была бывшей служащей британского консульства в Каунасе, ближайшей сотрудницей и любовницей осужденного преступника, Адама фон Тротта, несомненного участника не выдуманного, а совершенно реального заговора, связанного с убийством фюрера, она не пряталась, а обивала все пороги, добиваясь его освобождения, – и тем не менее ее не арестовали. Это было истинным чудом – она отделалась всего лишь увольнением из аппарата МИДа.
Счастье рода Васильчиковых было все-таки легендарным.
III
Операция «Кобра», для инспекции которой Черчилль 20 июля прилетaл в Нормандию, в Шербур, началась 25 июля, через 8 недель после высадки самой первой волны десантов. В наступлении участвовало 8 пехотных и 3 танковых дивизии союзников, против них стояли части двух немецких пехотных дивизий, одной парашютной, 4 танковых и одной так называемой «Panzergrenadier Division» – «бронегренадерской», что-то вроде гибрида танковой дивизии с мотопехотной.
Само по себе понятие «дивизия» – определение весьма неточное. Надо знать национальный состав – в разных странах дивизии различны по величине и вооружению. Надо знать степень укомплектованности дивизии и степень ее «изношенности» – даже не говоря о боях, обыкновенный ускоренный марш заставляет тратить горючее, терять технику из-за поломок и людей из-за травм и болезней. Что же говорить о непрерывных сражениях?
Хорошей иллюстрацией к вышескaзанному может послужить простое сравнение статистики: 11 дивизий союзников, из которых танковых было только 3, в сумме имели почти 2500 танков и самоходных бронированных противотанковых орудий, 8 немецких дивизий, из которых 4 были танковыми и 1 – бронегренадерской, в сумме не располагали и 200, примерно в 5 раз меньше, чем должны были бы иметь по нормам июня 1941 года.
Личный состав был изношен, может быть, еще больше, чем техника. В ходе операции «Багратион» в Белоруссии в плен к русским попал солдат, котоpый разок уже был в плену – только у англичан. После года в их лагере для военнопленных его расценили как негодного к военной службе.
Война на Западе велась все-таки с некоторым подобием соблюдения женевских конвенций – и пленного через Красный Крест вернули на родину. Там, однако, его признали «ограниченно годным» и отправили на Восточный фронт – правда, на тыловую должность.
Германские войска на Западе были укомплектованы еще хуже, чем на Восточном фронте – Германия не успевала наскребать замену вышедшим из строя солдатам, вермахт по численности личного состава с середины 1942 г. сократился к середине 1944 г. едва ли не вдвое. Так что удивительно не то, что немцы не удержали линию, блокирующую нормандский плацдарм, – удивительно, что они удерживали его так долго. Новости из Берлина тоже бодрости войскам не добавляли – мало того, что сама попытка переворота был дестабилизирующим фактором, но в тылу шли еще и повальные аресты и казни людей, принадлежавших к элите германского офицерского корпуса.
2 июля Гитлер сместил с поста фон Рундштедта за пораженческие настроения, заменив его фельдмаршалoм Гюнтерoм фон Клюге. Через две недели Роммель был ранен, и Клюге получил и его полномочия.
Он обнаружил, что действовать против союзных армий он просто не может – артиллерия и бомбежки расчищали им дорогу в такой степени, что даже сойтись с их войсками на дистанцию пулемeтного огня было практически невозможно. Подтвержение этому тезису пришло через день – американскиe истребители-бомбардировщики атаковали штаб фон Клюге. Несколько человек было убито.
В должность главнокомандующего Западным фронтом фон Клюге вступил 17 июля, а 20 июля узнал о неудавшемся покушении Штауффенберга. О заговоре он знал, и знал настолько хорошо, что даже выражал предпочтение такому вариaнту, который устранил бы и Гиммлера – он опасался вспышки столкновений между вермахтом и войсками СС.
Командующий оккупационными войсками во Франции генерал фон Штюльпнагель уже приказал арестовать офицеров СС в Париже. Клюге знал о провале заговора и в поддержке Штюльпнагелю отказал. «Ja – wenn das Schwein tot wäre!» – «Если бы только эта свинья подохла! » – сказал он Штюльпнагелю.
Фронт германской армии во Франции буквально лопнул. Началось беспорядочное отступление. К 4 августа войска союзников перешли Сену.
19 августа 1944 года фон Клюге получил приказ сдать командование и немедленно отбыть в Берлин. Фельдмаршал в вермахте был известен как чрезвычайно умный, предусмотрительный и расчетливый генерал, солдаты даже прозвали его «der kluge Hans » – «Умный Ганс ». Шутка заключалась в том, что так звали цирковую лошадь, которая предположительно умела считать.
Вот и сейчас он все рассчитал как надо: написал Гитлеру самое верноподданное письмо, со всеми полагающимися восклицаниями, вроде «Клянусь в нерушимой верности Вам и Вашему делу, мой фюрер » – у фельдмаршала была семья, и он имел основания беспокоиться о ее безопасности.
После этого он выехал в зону огня войск союзников и принял цианистый калий. Eму было важно создать имитацию смерти в бою. Он не надеялся обмануть гестапо, но лишнее громкое имя в составе заговорщиков было не нужно и гестапо, поэтому версия «погиб в бою » была бы наилучшим исходом и для людей из ведомства Гиммлера. Следовательно, почетные похороны, никакой огласки и «выражение соболезнования близким погибшего за Рейх героя ». Это давало лишние шансы семье фон Клюге.
Фельдмаршал действительно был предусмотрительным человеком.
IV
4 августа 1944 года лорд Моран, доктор Черчилля, записал в своем дневнике, что с Уинстоном сладить очень трудно – этот неугомонный человек собирается ехать в Италию, к генералу Александеру, но категорически отказывается принимать мепакрин – профилактическое средство против малярии. Он сказал доктору, что ему это совершенно ни к чему. В надежде убедить своего несговорчивого пациента доктор навестил его в 9:00 утра, когда тот был, скорее всего, один – никаких совещаний на этот час никогда не назначали. После их беседы Черчилль позвонил королю в Букингемский дворец и сразу после этого перезвонил доктору.
«Король часто ездил в Италию, мепакрин никогда не принимал, и он вполне здоров », – с торжеством сказал он ему.
Не удовлетворившись сведениями, полученными даже из столь высокого источника, он телеграммой запросил мнение главнокомандующего союзными войсками в Италии генерала Александера и с нескрываемой радостью продемонстрировал лорду Морану его ответ:
«Совершенно Секретно. Специальное сообщение, нумерованию не подлежит.
Лично Премьер-Министру:
Ни я, ни сотрудники моего штаба мепакрин не принимаем. Мне сказали, что это средство не лечит малярию, а только подавляет ее симптомы. Я не могу гарантировать, что Вы не заболеете, но думаю, что риск невелик. Захватите противомоскитную одежду, она может Вам пригодиться, если Вы захотите вечером прогуляться».
Лорд Моран подумал и письменно сообщил Черчиллю, что во время сицилийской кампании малярия свалила такое количество солдат, которое было эквивалентно личному составу двух дивизий. А во время операций на Новой Гвинее войска потеряли от малярии половину своего состава – 47 543 человека, в то время как потери от боевых действий составили 3104, примерно в 16 раз меньше. Что касается сведений, полученных от генерала Александера, то вот копия приказа по его армии, в котором указывается, что отказ принимать антималярийные таблетки является нарушением дисциплины, и нарушители будут отданы под суд. В заключение лорд Моран добавил следующее:
«Ввиду рекомендаций генерала Александера докторам – оставить свои таблетки при себе – лорд Моран хотел бы знать, имеют ли мнения генерала Александера в медицинских вопросах тот же вес, что и мнения лорда Морана о военных вопросах?»
Черчилль ответил ему телефонограммой, посланной через секретариат:
«Секретно. Передать немедленно.
Телефонное сообщение от 6 августа 1944 года от Премьер-Министра лорду Морану:
«Принимая во внимание силу данного вами залпа из всех орудий, выбрасывается белый флаг и объявляется полная и безоговорочная капитуляция ».
Доктор всегда говорил, что сама идея – попробовать пошутить в споре с Уинстоном – дело довольно опасное, потому что контратака последует моментально.
Он не ошибся.
V
По дороге в Италию Черчилль остановился в Алжире. Он нашел время встретиться с Папандреу, с которым обсудил ситуацию в Греции. Провел в Неаполе что-то вроде совещания с Тито, которое окончилось формальным обедом. Тито был в военном мундире невероятной пышности и настаивал на том, чтобы два его телохранителя стояли во время обеда за его креслом.
Лорд Моран в дневнике замечает, что «выглядели они как злодеи из оперетты – с огромными усами и c кучей револьверов». Секретариат Черчилля находил, что эти бравые молодцы похожи на две рождественскиe елки, обвешанные игрушками. Английская жe служба безопасности вообще полагала, что присутствие личных телохранителей Тито на обеде «не является необходимым ». Сошлиcь на компромиссе – иx поставили за дверями комнаты, в которой шел обед.
Зачем Черчилля носило по свету, почему ему не сиделось в Лондоне? Уж наверное, не очень нужная инспекция английских войск в Италии, сделанная через пару недель после столь же ненужной инспекции английских войск в Нормандии, не была все-таки предметом особой государственной важности? И с Папандреу вполне можно было поговорить посредством системы правительственной связи, а не лично? Лорд Моран такими вопросами не задавaлся, но видел с полной очевидностью, что его пациента снедает депрессия. Собственно, сам Черчилль о ней знал и даже придумал называть ее «Черным Псом» – «Black Dog ». И поездки были своего рода средством унять свое плохое настроение какими-то активными физическими перемещениями в пространстве.
Его доктор сказал ему, что это недуг наследственный и получен Черчиллем от его предков. И добавил:
«По-видимому, вы сражаетесь с этим всю жизнь. Я заметил, что вы не любите посещать госпитали и вообще избегаете всего, что может навести тоску ».
Рассказывая об этом эпизоде в своем дневнике, лорд Моран заметил, что после его слов Черчилль посмотрел на него так, как будто доктор знал что-то лишнее. Надо сказать, однако, что в августе 1944 г. у Черчилля, помимо наследственной склонности к черной меланхолии, были для такого настроения и вполне материальные основания.
Больше всего его бесили американцы. Он говорил лорду Морану, что однa мысль о том, что можно было бы сделать на Балканах с теми 10 дивизиями, которые они зачем-то высадили на юге Франции – теперь, когда «Оverlor d» сломал немецкий фронт в Нормандии, приводит к тому, что у него поднимает давление.
Интересно, что Сталин, по-видимому, думал примерно в том же направлении, что и Черчилль. Hо oн, в отличие от Черчилля, располагал полной свобoдой делать то, что находил нужным. Во всяком случае, он не поддержал план маршала Жукова о немeдлeнном наступлении в Польше, а предпочел балканское направление. 20 августа 1944 г. началось вторжение в Румынию, и уже 23-го в Бухаресте случился переворот и новое правительство oбъявило о переходе Румынии на сторону союзников.
Все это Черчиллю оптимизма не добавляло – он был уверен, что русские армии войдут глубоко в Европу, и чувствовал, что он бессилен это предотвратить.
Так что визит к Александеру был полезен хотя бы в том смысле, что оказался своего рода отпуском. Наш незаменимый свидетель, лорд Моран, думал, что в окружении Черчилля нет ни одного человека, с которым он мог бы поговорить о том, что его тревожило глубже всего. Такого рода доверенным лицом и личным другом Рузвельту служил Гарри Гопкинс, «alter ego» президента. Черчилль преспокойно обходился без такого собеседника, но сейчас, на исходе лета 1944 г., ему был необходим кто-то, с кем он мог бы выговориться. Алан Брук на такую роль не подходил, он был слишком холоден и рационален. Идена Черчилль по-своему любил, но явно не ставил с собой наравне. Лорд Бивербрук в число его близких сотрудников больше не входил. Так что генерал Александер, человек умный, достойный, известный тем, что в самой плохой ситуации сохранял полное хладнокровие, и к тому же Черчиллем искренне восхищавшийся, послужил премьеру хорошей компанией.
Черчилль в любом разговоре роль говорящего брал на себя, но генерал Александер слушал его действительно с удовольствием, и хоть и участвовал в беседе больше короткими репликами, но делались они на уровне оратора и говорить ему даже помогали. Говорили они о стратегии. Черчилль, в частности, сказал генералу, что хотел бы быть на его месте – делать дело и двигать войска, стремясь к великой цели.
Уже уходя, лорд Моран спросил Александера: «Был бы Черчилль хорошим генералом? »
«Нет, – сказал Александер, – Уинстон – игрок ».
VI
Оптимистический прогноз Монтгомери: «Париж будет взят через 90 дней после высадки в Нормандии » оказался неверным. Но «неверным » в самом положительном смысле этого слова – события обогнали прогноз на две недели. Восстание против немецкой оккупации началось в Париже 19 августа, на 75-й день после высадки. 24 августа на помощь восстанию пришли французские части дивизии генерала Леклерка и американцы из 4-й пехотной дивизии.
25 августа все было окончено – Париж был взят. Интересно, что главнокомандующий союзными войсками в Европе, генерал Эйзенхауэр, брать его не хотел. Он был довольно безразличен к славе освободителя столицы Франции, а руководствовался совсем другими соображениями: во-первых, город представлял собой огромную культурную ценность, и разрушать его сражением он не хотел, во-вторых, сражение в большом городе неизбежно влекло за собой большие потери, и устраивать «второй Сталинград» генерал категорически не желал, в-третьих, его интендантство оценило, что Парижу понадобится 4000 тонн продовольствия в день, а транспорт американской армии был и так перенапряжен.
Кстати, если рассматривать приоритеты Эйзенхауэра, то, пожалуй, риск разрушения культурных ценностей Парижа он ставил пониже вопросов снабжения и возможных высоких потерь своих солдат. Самый высокий комплимент, какой только мог получить американский военный от американской прессы, состоял в том, что он «бережет жизнь наших мальчиков ». Так хвалили генерала Макартура, командующего на тихоокеанском театре военных действий, и в избирательном штабе Рузвельта серьезно полагали, что это может стать трамплином для избирательной кампании Макартура на ноябрьских президентских выборах в 1944 году.
Французы, конечно, думали иначе. Особенно Де Голль. Больше всего на свете он хотел «восстановить честь Франции », а для этого надо было, во-первых, ворваться в город первым, опередив англичан и американцев, во-вторых, упредить внутренние силы Сопротивления в установлении парижской администрации, и наконец, в-третьих, консолидировать все политические течения вокруг «голлистского» центра – Комитета Освобождения Франции.
Излишнюю вежливость по отношению к англосаксам генерал Де Голль считал постыдной слабостью и грехом. Например, он отказался встретиться с Черчиллем во время его последнего визита в Алжир. Ну, а уж с каким-то там генералом Эйзенхауэром он тем более церемониться не стал и попросту пригрозил ему, что отдаст через его голову приказ 2-й французской бронетанковой дивизии идти на Париж, все равно – хочет того Эйзенхауэр или нет.
Так что генерал Леклерк, командир этой дивизии, получил инструкции, конфликтующие друг с другом, – с одной стороны, распоряжение Де Голля, с другой стороны, прямой приказ от своего американского начальника, генерала Леонарда Героу, инструкциям Де Голля не следовать.
Ну, Леклерк был прекрасным военным, и в такой сложной обстановке он нашел единственно верное тактическое решение – отдав рапорт Героу об исполнении приказа, он его нарушил и послал в Париж авангард своей дивизии. Однако авангард этот состоял из одной-единственной роты, так что в случае какого-нибудь конфликта с американским начальством он всегда мог сказать, что это вовсе не авангард, а просто группа разведки.
Ну, а дальше за него вопрос решила та самая «сила событий », которую так хотел использовать Черчилль в своих спорах с американцами. Надо сказать, что у Де Голля и Леклерка это получилось лучше, чем у английского премьер-министра: американцы поменяли свое первоначальное решение, Леклерк получил разрешение на поход к Парижу, и ему даже помогли американские части.
Немецкий гарнизон серьезного сопротивления не оказал, и к 25 августа все было окончено. Категорический приказ Гитлера – «Сжечь Париж!» – выполнен не был. Командующий немецкими войсками в Париже, генерал фон Холтиц, приказ фюрера саботировал. Он собирался сдаваться в плен и не хотел создавать себе лишние неприятности.
25 августа генерал Де Голль, спешно перебравшийся в здание бывшего министерства обороны Франции, произнес перед собравшейся толпой пламенную речь:
«В такую минуту мы не должны скрывать наших глубоких чувств. Париж! Париж поруганный, Париж горящий, Париж – город-мученик! Но и Париж – освобожденный! Освободивший себя сам, освобожденный своим народом, французской армией, всей Францией, сражающейся Францией, единственной Францией, настоящей Францией, вечной Францией!»
Ну, это была хорошая речь. Положим, не совсем согласующаяся с истиной – и город освободили не восставшие, а общее поражение немцев, и французская армия прибыла в Париж на американских танкaх, заправленных американским горючим, и сама «сражающаяся Франция » довольно долго умещалась в паре зданий в Лондоне, где размещался Комитет Освобождения, – но, тем не менее, это была хорошая речь. Слова Де Голля о «вечной Франции » вошли в историю его страны.
По-видимому, останутся там навсегда.
VII
Список поездок премьер-министра Великобритании мистерa Уинстона Черчилля летом – осенью 1944 года выглядит так:
1. Июль – поездка в Нормандию, с целью инспекции подготовки к прорыву с плацдарма.
2. Август – поездка в Италию, через Алжир, с целью инспекции подготовки к наступлению.
3. Сентябрь – поездка в Канаду, на вторую Квебекскую конференцию, для беседы с Рузвельтом.
4. Октябрь – поездка в Москву, для личной встречи со Сталиным.
Один только взгляд на такое расписание наводит на мысль, что премьер-министр Великобритании мистер Уинстон Черчилль в свои 70 лет обладал неисчерпаемой энергией и был человеком неугомонным.
Более пристальный взгляд на его столь плотное расписание поездок рождает куда более грустные мысли: он ездил к своим генералам, Монтгомери и Александеру, занятым решением конкретных тактических проблем, не имея никакой возможности дать им какой-нибудь полезный совет.
Они были люди в своем деле более компетентные, чем он.
Он ездил к лидерам США и СССР, занятым решением глобальных стратегических проблем, опять-таки не имея возможности дать им какой-нибудь полезный совет.
Они были люди куда могущественнее него, считались только друг с другом, а его «советы и предположения » неизменно отвергали.
И в результате остается устойчивое впечатление – этот человек действительно стремительно бежит, но бежит он в беличьем колесе.
Зачем, спрашивается, его понесло в Квебек? Большая Советская Энциклопедия дает нам на это следующий ответ – приведем его в виде длинной цитаты:
«Квебекские конференции 1944 [множественное число – конференции – использовано потому, что в Квебеке была целая серия встреч английских и американских военных, экономистов, дипломатов и политиков] происходили 11–16 сентября при участии министра финансов США Г. Моргентау, министра иностранных дел Великобритании А. Идена и Объединенной группы начальников штабов. На конференции были рассмотрены вопросы дальнейшего ведения войны против фашистской Германии и милитаристской Японии. Англо-американское командование, стремясь не допустить освобождения Советским Союзом стран Центральной и Юго-Восточной Европы, приняло решение после очищения Северной Италии от фашистских войск развивать наступление на Триест и Вену; оно также предпринимало усилия к тому, чтобы занять к концу войны возможно большую часть территории Германии. На Квебекскиx конференция x 1944 был одобрен план расчленения Германии (при передаче Рура и Саара под контроль специального международного органа), ее деиндустриализации и аграризации (однако вскоре после окончания Квебекской конференции 1944 этот план был дезавуирован правительствами США и Великобритании). Рузвельт и Черчилль договорились также об активизации военных действий против Японии ».