Быт художественной лаборатории до войны




 

 

На Невском проспекте, в больших окнах фирменного магазина Фарфортреста завод выставлял лучшие, особенно тематические произведения, такие как сервиз Л.В. Протопоповой «От тайги до постройки», мои сервизы «Хибиногорск» и «Кировск»; «Красная конница» Л.К. Блак и другие.

В 1936 году из эмиграции на завод вернулась А.В. Щекотихина-Потоцкая, несколько позже пришли А.М. Ефимова и К.В. Ливчак (ил.).

Александра Васильевна Щекотихина помимо работы на заводе, вместе со своим мужем — известным художником Иваном Яковлевичем Билибиным оформляла в театре новыми декорациями и костюмами оперу «Сказка о царе Салтане и сыне его царевиче Гвидоне».

Это не первое участие А.В. Щекотихиной в театрально-декоративном оформлении. Еще в 1912 году в Петербурге оперной постановкой «Евгений Онегин» открылся Театр музыкальной драмы. В оформлении оперных спектаклей вместе с И.Я. Бибилиным, Н.К. Рерихом и другими художниками участвовала и А.В. Щекотихина.

На заводе она сделала ряд красивых живописных композиций, скульптурных бытовых изделий и ряд образцов для массовой продукции, таких как сервиз «Кизил», чашки «Золотой петушок» и многие другие.

Я была знакома с произведениями Александры Васильевны по ее работам двадцатых годов, до ее отъезда за границу. Они бережно сохранялись в нашем заводском музее, поражая нас, молодых художников, своей какой-то особой манерой композиции, чистыми яркими тонами красок, стремительностью движения. Это ни в коем случае не было подражанием ни лубочному или иконописному мастерству, но в то же время было самобытно, народно.

Поздние работы Александры Васильевны, то есть работы 37–38 годов уже не производили на меня того волшебного впечатления, которое оставалось от работ 19–20 годов.

Все ее новые произведения были прочно скомпонованы, многие из них легко поддавались копированию, все было зрительно как надо, и все же все было не так, как хотелось бы видеть и как виделось в ее старых работах. Не было прежних: вихря разноцветия, буйного движения, улыбки и поэзии. Линии рисунка стали суше, цвет лаконичнее.

Свои работы Александра Васильевна почему-то подписывала на французском языке, и Николай Михайлович Суетин, будучи главным художником завода, не раз замечал ей: «Александра Васильевна, Вы живете в России, а подписываете свои изделия по-французски, это же, право, неудобно».

Позже у Александры Васильевны стали болеть руки, видимо, это было какое-то аллергическое заболевание от действия скипидара на кожу. Ведь фарфоровые краски растираются на сгущенном скипидаре, и художники пишут по фарфору кистями, смоченными скипидаром. Александре Васильевне дали в помощь молодого живописца Тамару Глебову, которая переносила эскизы, выполненные автором на бумаге, на фарфор.

Александра Васильевна Щекотихина-Потоцкая часто рассказывала нам о своей жизни за рубежом в период эмиграции.

По ее словам, пока они с мужем, Иваном Яковлевичем Билибиным, жили в Египте, Сирии и Палестине (как она говорила – в «колониях»), материально они были обеспечены. Была интересная работа и даже денежные накопления в банке.

О затем, когда по настоянию Александры Васильевны они перебрались в столицу Франции — Париж, где находился центр русской эмиграции, накопленные в колониях деньги быстро растаяли.

Если удавалось достать работу, так за нее платили неаккуратно и значительно меньше, чем за такую же работу платили французским художникам. Если это вызывало естественное неудовольствие, то отвечали: «Отправляйтесь в Россию, там вам заплатят больше». Иногда денег не хватало даже на обед.

В Париже в то время на средства состоятельных людей была открыта бесплатная столовая, где посетителей обслуживали жены и дочери меценатов искусств. В этой столовой могли обедать бедствующие артисты и художники французского происхождения.

Так как Александра Васильевна ранее занималась в классах французской академии Рансона у художников Валлотона, Мориса Дени и Серизье, то имела право на бесплатные обеды. У ее мужа — русского художника Ивана Яковлевича Билибина такого права не было.

Рассказывала Щекотихина и о крайней бережливости французов, которые даже деньги на приданое дочери начинают собирать со дня ее рождения; а когда один из эмигрантов выиграл в лотерее большую сумму и на эти деньги пригласил на банкет и накормил всю бедствующую эмигрантскую братию, то французы были возмущены столь неразумным использованием денег, которые можно было вложить в прибыльное дело.

С трудом перебиваясь на ничтожные заработки, Александра Васильевна с мужем начали хлопоты о возвращении в Советский Союз.

В 1936 году они вернулись на Родину, где встретили признание и уважение.

Их произведения неоднократно экспонировались на персональных выставках.

Приветствуя многочисленных посетителей своей выставки, Александра Васильевна выступила в колоритном экзотическом костюме, несколько необычном для нашего времени.

В общем, Александра Васильевна была блистательным художником в истории советского фарфора.

Интересным художником была Анна Максимовна Ефимова, была она художником большой творческой силищи, но весьма скверного характера. Вследствие того, что она была лишена слуха, у нее развилась необыкновенная мнительность, которой она буквально изводила окружающих. Например, она объявила монополию на изображение на фарфоре фруктов, и был такой смешной эпизод, когда мне и Л.К. Блак поручили роспись вазы «Мичурин», то нам пришлось держать дверь мастерской на запоре, иначе быть бы нам битыми.

Вокруг Ефимовой всегда зарождались ураганы конфликтов, и, надо сказать, она не стеснялась в выражениях и всегда считала себя правой.

В какой-то период своей работы А.М. Ефимова сделала несколько многофигурных композиций на вазах — тематического плана, очень интересных и самобытных. Особенно удавались ей лица детей. И тут произошла какая-то нелепая история. Художественный совет завода, который к тому времени образовался и состоял, как казалось, из людей весьма авторитетных — запретил Анне Максимовне писать произведения с изображением людей.

До сих пор не могу понять этой нелепицы — как могла Ефимова, со своим более чем решительным характером, ей подчиниться. Думаю, что если бы этого не произошло, Ефимова порадовала бы нас рядом красивых и интересных композиций.

Ксану Ливчак считали ученицей художника Филонова. На фарфоре она писала красивые цветочные композиции, очень декоративные, возможно, несколько хаотичные. Я лично никакой школы Филонова в ее работах не находила.

Со времен организации художественной лаборатории в начале тридцатых годов заведующим стал мастер портретной живописи Алексей Александрович Скворцов. Еще до революции А.А. Скворцов учился в классах, организованных в училище барона Штиглица для талантливых рабочих. На заводе он обучил технике фарфоровой живописи многих молодых мастеров. И они ласково завали его «Батей» (ил.).

Я, работая на заводе, выполнила целый ряд художественных изделий, многие из которых находятся в ряде музеев. Например, сервиз «Садко — богатый гость» — в Русском музее Ленинграда, большой пласт «Кот в сапогах» (для него Н.М. Суетин сделал специальную раму — квадрат с круглым вырезом для пласта, она не вернулась из эвакуации), сервизы «Кировск», «Царь Салтан» и многие другие — в музее завода имени Ломоносова. Многие вещи разошлись по различным музеям страны.

Часто делали и серьезные тематические вещи, как ваза в подарок Папанину, Кренкелю, Ширшову и Федорову (ил.) от Невского района города Ленинграда.

Вместе с художниками Мохом и Скворцовым выполняла роспись двухметровой вазы для Сельскохозяйственной выставки в Москве, за это получили Почетные грамоты.

В 1937 году вместе с заводом участвовала на Всемирной Парижской выставке, которую оформлял Н.М. Суетин, где получила за вазы с цветочной композицией серебряную медаль.

В 1938 году участвовала на выставке в Нью-Йорке (которую тоже оформлял Н.М. Суетин) с вазами на темы о Москве.

Участвовала также на выставках в Александрии, Каире, Остенде, Мейсене, Монреале и т.д.

За свою жизнь я участвовала в таком количестве выставок, как у себя в Советском Союзе, так и за рубежом, что невозможно обо всех написать.

Также много работали и все мои товарищи по художественной лаборатории и не раз отмечались наградами.

Выходные дни мы со всей энергией молодости использовали вполне полноценно. Я жила в доме на улице Правды, где рядом находился каток с духовым оркестром. Очень часто почти все товарищи вместе с заведующим художественной лабораторией А.А. Скворцовым являлись ко мне домой, и мы всей компанией отправлялись на каток, а потом чаевничать у самовара — ко мне домой.

На катке А.А. Скворцов, будучи знатоком и любителем фигурного катания, выписывал перед нами замысловатые вензели на льду.

Часто, не страшась мороза и дальнего расстояния, отправлялись с лыжами на острова, а в выходные дни — за город, в Пушкин или Павловск. Делали походы в театры или на кино-боевики того времени, такие как «Путевка в жизнь» или «Встречный».

Еще в 1933 году на заводе появился новый член лаборатории — Николай Игнатьевич Прошак. Способный мастер своего дела, он налаживал массовое производство изделий, продувая рисунки пульфоном через трафарет из фольги. Рисунок, выполненный художником в самой тонкой графике, выглядел в его исполнении аэрографом очень хорошо. У меня сохранилось несколько работ, продутых Николаем Игнатьевичем на бумагу (ил.).

Коля Прошак обладал абсолютным слухом, знал многие фрагменты опер наизусть и постоянно их напевал. Любимым его композитором был Сметана.

Будучи родом из Полтавы, все украинское искусство считал самым совершенным. К сожалению, Коля Прошак впоследствии, погиб в Ленинграде во время блокады, от голода.

Некоторое время на заводе пребывал Н. М. Зиновьев (в дальнейшем народный художник) из Палеха. Он пытался перенести палеховскую манеру письма с черной лаковой поверхности на белый фарфор.

Позже Зиновьев с группой товарищей палешан сделала прекрасные росписи на стенах в Ленинградском Дворце пионеров на тему сказок А.С. Пушкина.

Однажды в художественной лаборатории завода случился пожар. Он начался где-то под крышей в чердачном помещении, охватил стены, площадку лестницы и двери в художественные мастерские. Пройти через пылающий дверной проем было невозможно.

Особенно был напуган наш гость из Палеха — Зиновьев (прил.), весь бледный, он повторял: «Стоило приезжать в Ленинград, чтобы погибнуть в огне». Остальное население лаборатории никакой паники и страха не проявляло. Николай Михайлович Суетин распорядился открыть окна в мастерских, выходящие на крыши, чтобы через них выбраться из горящего помещения на улицу.

Самым героическим оказался миниатюрный Коля Прошак. Он сорвал со стены огнетушитель, и, действуя им как своим пульфоном, сбил огонь с дверного проема и с лестничной площадки. Потом тушение довершила бригада пожарников.

К сожалению, нам очень не везло с высшей администрацией завода. В искусстве они не понимали ровно ничего. Часто вели себя великодержавно, допуская при малейшем возражении грубые окрики. При директорах Дикермане, Лейбмане, Шухере (у всех впоследствии оказалась далеко не порядочная будущность) художникам часто поручали выполнять уникальные подарочные вещи, никак не относящиеся и не связанные с планами и с нуждами завода. Послушных одаривали конфетами.

Больше всего такие работы поручались Лебединской Л.И., которая, видимо, не могла отказаться от такой нагрузки. Совсем недавно к Л.И. Лебединской, которая уже давно не работала на заводе и была тяжело неизлечимо больна, перед отъездом на постоянное место жительства в Америку пришла дочь одного из директоров с просьбой дать ей якобы дарственную на уникальное произведение, выполненное когда-то Лебединской на заводе. Без дарственной подписи вывезти эту вещь из нашего Союза было нельзя. К сожалению, в силу своего характера, а, вероятно, и болезни, Лебединская отказать в этой просьбе не смогла.

Я же у директоров завода ходила в «козлищах», нравом и характером была резким и прямым. Выполнять дарственные презенты не бралась, а коробки с конфетами принимать считала для себя оскорбительным. Директор Н.И. Дикерман как-то сказал заведующему А.А. Скворцову: «Безпаловой предложи конфеты, так она со своим характером их мне обратно в лицо бросит». Эти слова передал мне Алексей Александрович, очень хорошо относившийся ко мне еще со времен техникума. В общем, директор был не так далек от истины. Конец его карьеры был не слишком-то благополучный и, вероятно, вполне заслуженный.

В 1933 году я вышла замуж и стала не Тома Безпалова, а Тамарой Николаевной Безпаловой-Михалевой. В 1934 году у меня родилась дочь Зоя, и я получила разрешение работать дома.

Разрешение было дано не из сочувствия к моему положению, а потому, что в ином случае мне пришлось бы уволиться с завода, а заводу совсем не хотелось терять художника, дающего цеху образцы для массового производства, которые к тому же охотно раскупались потребителем.

Работая в домашних условиях, я не порывала общения с коллективом завода. Жила я в то время на Старо-Невском у Суворовского проспекта, в небольшой, но отдельной квартире.

Часто товарищи собирались у меня. Я, Л.К. Блак и С.Е. Яковлева брали уроки пения. У Серафимы Евгеньевны Яковлевой было прекрасное лирическое сопрано, и при желании она могла бы стать незаурядной певицей.

У Любочки Блак было хорошее контральто. Заходил «на огонек» солист театра Консерватории тенор Василий Кожевников; таким образом, самим собой образовывался концерт.

Любочка Блак — человек экспансивный и темпераментный, буквально взлетала на стол, сброшенные с ног туфли летели в разные углы комнаты, а на столе начиналась импровизация необычного по красоте пластики танца.

Часто заходил ко мне Алексей Александрович Скворцов, чтобы сыграть с моим мужем партию шахмат.

Очень часто заходил и Николай Михайлович Суетин, и по обязанности — как главный художник, а в дальнейшем — как добрый знакомый моей семьи.

Одно время я увлекалась живописью масляными красками. Писала портреты своих близких. Николай Михайлович тоже увлекался портретной живописью. Особенно ему нравился выполненный мною портрет моего мужа. Как мыслил Николай Михайлович написать портрет, я не берусь сказать. Супрематические упражнения представлялись мне какими-то геометрическими задачами, вроде математики в искусстве, понятными только самому автору, но абсолютно недоступные пониманию широкого зрителя.

Николай Михайлович уже придумал для будущего портрета раму — квадрат с круглым вырезом для изображения. Рама была покрыта черным лаком и на какое-то время (до эвакуации завода во время войны) в нее был заключен мой пласт «Кот в сапогах». Сам портрет Николаю Михайловичу так и не удалось выполнить.

Административная работа, которой в большей степени занят главный художник, сильно мешающая выполнению личных творческих замыслов, влияла на Николая Михайловича не лучшим способом.

Постоянные неприятные объяснения с дирекцией по причинам, в которых Н.М. Суетин не был виноват, то по поводу выполнения плана, то по ряду причин, которые в какой-то мере даже анекдотичны.

Например, массовое появление черноты на фарфоре (черных точек) от присутствия железа в фарфоровой массе, объяснялись тем, что художники берут фарфор грязными руками, почему и чернота. Совсем как в 15–16 веках, когда уверяли, что клопы родятся от дурного духа.

То начиналась какая-то странная полоса, когда художники должны были писать на фарфоре только ботанически правильные, или, как говорила на заводе, «узнаваемые цветы».

Поддаваясь требованиям дирекции и времени писать на фарфоре «узнаваемые цветы», Николай Михайлович всегда, когда появлялась новая цветочная композиция, спрашивал: «А есть ли такой цветок на самом деле?» и «Как он называется в ботанике?».

В силу своего неуступчивого характера я придумывала своим композициям самые невозможные названия, такие как «Трын-трава», «Тамариски», «Сапонарии» и тому подобные. Названия эти встречались в ботанике, и хотя не совпадали с моими цветами в точности, но придраться было все же трудно.

Что же говорить тогда о всем наследии народного искусства, где великолепные фантастические цветы расцветали на прялках, на деревянных изделиях Хохломы, на украинских росписях, на шкатулках Палеха.

После очередного столкновения с дирекцией Николай Михайлович приходил очень расстроенным и удрученным. Не один раз повторял он мне такую фразу, себе, да и мне в утешение: «Ничего, Тамара Николаевна, директора-то меняются, а художники и их искусство остаются». И действительно, в мою бытность на заводе сменилось более десяти директоров.

Как я уже упоминала, в 1934 году у меня родилась дочь Зоя. На ее рождение откликнулись с добрыми пожеланиями все мои товарищи по работе (у меня сохранились некоторые их письма ко мне в больницу) (ил.).

Иван Иванович Ризнич предлагал себя в качестве кума (прил. 4). Алексей Викторович Воробьевский подобрал и прислал в письме ряд имен, по его мнению, наиболее красивых и подходящих для новорожденной, таких как Гортензий, Лауренсия и тому подобных (прил.).

Алексей Викторович Воробьевский (ил.) по характеру очень своеобразен, и ни с кем не схож в своем творчестве. С ним интересно беседовать, а в некоторых вопросах он просто энциклопедичен.

До войны Алексей Викторович собрал большую коллекцию открыток с видами Парижа. В столице Франции он никогда не бывал, но ее история и каждый переулок Парижа были ему хорошо известны. К большому сожалению, его коллекция пропала во время войны.

Однажды Н.М. Суетин, вероятно пытаясь подействовать на постоянное равновесие творчества Воробьевского, попросил его написать ряд тарелок на необычную для Воробьевского тему — «страх».

Алексей Викторович очень продуктивно принялся за дело и скоро у него накопилась целая горка произведений с повешенными и убиенными.

С увеличением количества вся эта гора тарелок переместилась на шкаф. Оттуда Алексей Викторович, влезая на шаткую табуретку, демонстрировал свои «страхи» главному художнику.

Честно говоря, операция «страх» не имела успеха, и творчество Воробьевского осталось таким же светлым и вызывающим радостные эмоции. Даже в его композиции сервиза на сказку «Аленький цветочек» С.Т. Аксакова «Чудовище-страшилище» выглядело безобидным и симпатичным.

После обычного призыва в армию, который Ризнич отбывал на флоте, Иван Иванович появился на заводе в полном флотском обмундировании.

Почему-то клеши на нем казались особенно широкими, а ленточки на бескозырке длинными не по уставу.

Иван с удовольствием демонстрировал товарищам свою грудь, спину, руки и все прочие части тела, сплошь покрытые замысловатой татуировкой. При этом доверительно сообщал, что у него на теле все же еще остался небольшой свободный от татуировки участок кожи, который он специально бережет для японских мастеров, являющихся (по словам Ризнича) лучшими специалистами в этом виде искусства. Однако предполагаю, что этот (весьма интимный) участок кожи так и остался незаполненным.

У Ивана Ивановича Ризнича (ил.) помимо основных занятий фарфоровой живописью и книжной графикой, существовали еще увлечения — собаки и охота.

Собак, очень хороших, мне у Ивана Ивановича увидеть не удалось, но в его представлении его псы были самые породистые и самые лучшие.

Не знаю, насколько Иван Иванович был удачливым охотником, но то, что большую часть своего свободного времени он проводил на природе — в лесах и долах, сослужило ему хорошую службу. Благодаря этому увлечению родились те прекрасные анималистические произведения, которыми гордится завод.

О своих охотничьих приключениях Иван Иванович охотно рассказывал, хотя, честно говоря, в силу повышенной фантазии и охотничьего обычая кое в чем немного сгущал краски.

Иногда он приглашал художников познакомиться с его живыми трофеями, которые он привозил из леса. Однажды я приехала к нему на квартиру, на улицу Достоевского посмотреть лисят, которые жили у него дома.

В совершенно пустой комнате на два метра, а может быть и больше, обои были сорваны совсем или висели клочьями, а два довольно тощих лисенка занимались соревнованием — кто из них в прыжке еще выше оборвет клок обоев.

Когда я ждала свою первую дочь, Иван Иванович убеждал меня, что дети — это не цель жизни, и что он-то иметь их не собирается, и даже давал мне советы, несколько неудобные для печати. Тем не менее, Ризнич перещеголял многих из нас в этом смысле, и сейчас у него уже солидные по возрасту дочь, сыновья и внуки.

За Людмилой Викторовной Протопоповой закрепилось прозвище «Грохочущая» (ил.)

Несмотря на свою изящную комплекцию, она всегда что-то сбивала, роняла на своем пути, причем со страшным грохотом.

Людмила увлекалась туризмом, в отпуск отправлялась в путешествие. По Алтаю проехала верхом на коне. Много раз выезжала в зарубежные поездки, включая путешествие вокруг света.

Людмила Викторовна Протопопова в своих ежегодных длительных путешествиях никогда не делала зарисовок с натуры. При ней всегда находился фотоаппарат, и фотография была ее большим увлечением.

Она пунктуально фотографировала многие выставки, где экспонировался фарфор, а вот свои снимки, сделанные во время туристских походов, почему-то не любила демонстрировать, и даже, пожалуй, не пользовалась ими для своих композиций.

Работала Людмила Викторовна своеобразно: на ее рабочем столе всегда находились вырезки из журналов, газет, детских изданий и кальки, с помощью которых она переносила свои композиции на фарфор.

Любимой темой Людмилы была тема Севера, где доминировала белая поверхность фарфора. Исключением, пожалуй, является сервиз «От тайги до постройки», лучший, по моему мнению, ее сервиз, где композиция располагается по всей поверхности сервиза.

Многим обязана Людмила Викторовна и Николаю Михайловичу Суетину, с которым она подолгу обсуждала свои композиционные замыслы. К этому периоду относятся лучшие ее произведения.

Мне кажется, что в характере Людмилы была неуверенность в своих силах и возможностях, это мешало ее самостоятельности, а с течение времени все более и более мешало работе.

Людмилу Викторовну и Анну Адамовну Яцкевич связывала большая дружба, хотя по характеру они были совершенно разные. Анна Адамовна (ил.) была более решительная, независимая, более экспансивная. Летний отпуск Яцкевич обычно проводила на Кавказе в Новом Афоне. Приезжала от загара черная как головешка и долго вздыхала о южном солнце и о прекрасной реке Бзыбь.

Лидочка Лебединская работала в основном дома, стояла как-то в стороне от коллектива, довольствовалась семейной обстановкой, с художниками художественной лаборатории вне завода не общалась (ил.).

Любовь Карловна Блак — художник яркого, оптимистического искусства.

В сложный период времени шестидесятых годов, когда некоторые художники в погоне за нахлынувшей с Запада модой, увлекались какими-то условными, подчас абстрактными изображениями в своих композициях, Любовь Карловна осталась на своих реалистических позициях.

Нашлись и у нас в лаборатории завода художники, которые упрекали Любовь Карловну только за то, что на ее произведениях на фарфоре расцветали подлинные букеты цветов, написанные сочным, броским мазком кисти.

Лучшие росписи среднеазиатских скульптур Н.Я. Данько принадлежат Любовь Карловне. В своих поездках по Узбекистану Блак рисовала хлопководов, чабанов, сборщиков фруктов, чтобы потом запечатлеть их в своих работах на фарфоре.

Много композиций выполнила Любовь Карловна для массового производства фарфоровых изделий завода. Цветок репейника со своими колючими стеблями и листьями, обычно не привлекающий внимания художников, у Любовь Карловны был настолько эффектно написан, что долгое время копировался на вазах и сервизах живописного цеха. Копировались и многие другие ее произведения-композиции.

Личная жизнь Л.К. Блак была сложна и трагична. В молодости она потеряла одного за другим малолетних сыновей, а в годы войны многих близких родственников. Несмотря на это Любочка не сломилась под ударами судьбы.

В художественной мастерской ее любили за приветливый и отзывчивый характер. За ее какую-то особенную доверчивость и непосредственность товарищи называли ее «Любочка — деточка ты наша».

В годы войны 1941–1945 года у меня сохранялась папка Л.К. Блак с рисунками и шаржами на товарищей из художественной лаборатории. После войны я вернула их Любовь Карловне, к сожалению, многие из них, причем лучшие, уже не попали в мои руки.

«Весенний», «Тюльпан», «Ангара», такие поэтические названия дает своим детищам — фарфоровым формам чайных сервизов Серафима Евгеньевна Яковлева — скульптор по форме.

Скульптор по форме — это необходимая профессия в фарфоровом производстве.

Училась я с Серафимой Евгеньевной на одном курсе, но готовились мы по разным специальностям. Из ГХПТ она вышла со званием скульптора по форме.

По распределению после учебы С.Е. Яковлева некоторое время работала в проектном отделе существовавшего тогда «Фарфортреста». На завод она пришла тогда, когда художественная лаборатория была уже организована и работала в полную силу.

Не в пример многим скульпторам по форме, работавшим впоследствии на заводе, С.Е. Яковлева могла не только сделать проект-эскиз изделия на бумаге и предоставить его для выполнения мастерам-модельщикам, но могла и сама при надобности выполнить работу моделирования в материале.

С приходом С.Е. Яковлевой завод обогатился новыми современными формами, которые и сейчас еще живут в производстве, т.к. обладают всеми технологическими качествами, необходимыми для успешного выполнения.

Конечно, бывали и у Серафимы Яковлевны неудачи, которые бывают у всех, кто работает творчески, но в большинстве своих работ она предельно вдумчива и ответственна за свой труд. К тому же, труд этот часто неизвестен для потребителей фарфоровых ваз, сервизов и прочих изделий. Лишь готовясь к выставочным экспозициям, художник, живописец подписывает свое произведение двумя фамилиями: автора живописи и автора формы, да и, что греха таить, нередко забывает это сделать.

Однажды мой большой приятель Яков Бекетов, талантливый художник-живописец и человек исключительной порядочности и доброты, шутливо погадал мне по линиям руки: «Ну, Тамара, быть тебе великим путешественником». Увы, его гадания не сбылись.

По Советскому Союзу я еще путешествовала, побывала и в Азии, в Карелии, в Прибалтике, Закарпатье и на юге, но в зарубежной поездке была всего один раз — в Польской Народной республике, и то по собачьим делам.

У меня всегда жили дома породистые псы: боксеры, колли, спаниели, ньюфаундленды и даже командор.

Уезжать на длительное время из-за детей было сложно, а если присовокупить к семье мою четвероногую команду в виде псов и кошки, просто невозможно, и я в основном довольствовалась дачей у озера, в Кавголово (ил.).

С расширением художественной лаборатории пополнился и штат скульптурного отдела. На завод пришла очень талантливая скульптор Т.С. Кучкина и ее муж, скульптор Кольцов. Кучкина выполнила ряд жанровых скульптурных композиций. К сожалению, на заводе она работала не так уж долго, так как погибла во время блокады Ленинграда. Погиб и скульптор Кольцов.

С Зигфрид Освальдовной Кульбах в 30-е годы мы, то есть художники-живописцы, общались мало. В скульптуре она работала немного, кроме выставки 1932 года, где она выставила несколько небольших анималистических фигурок, не выставлялась (ил.).

На какое-то время уходила с завода в мастерскую скульптора Манизера, где работала вместе со скульптором Л.В. Квашенинниковой.

После возвращения на завод ведала скульптурной и формовочной мастерскими художественной лаборатории.

По фарфоровому заводу было выпущено много различных изданий. Многие из них, пользуясь неточными сведениями, подают в них неточную информацию.

В одном из них, весьма известным автором (фамилию упоминать не буду) написано, что Н.М. Суетин, будучи главным художником завода, оказал большое влияние на художников 30–40-х годов. Это совершенно несправедливо в отношении многих художников.

Николай Михайлович — человек достаточно культурный деликатный, прекрасно понимал, что на творческий почерк художника влиять нельзя. При всем моем уважении к нему, не могу сказать, что я в какой-то мере находилась под его влиянием. То же можно сказать и многих моих товарищах.

Скорее всего, на художников и на их творчество влияли требования производства, подчас очень жестокие. Ведь художники-фарфористы — прежде всего промышленные художники.

Требования производства тоже не были постоянными, часто менялись и диктовали свои условия, не подчиниться которым было невозможно.

Второе, что влияло на художников. это «мода времени», ей поддавались почти все, за исключением А.В. Воробьевского, который, к чести его, оставался всегда самим собой.

Как я уже писала выше, Николай Михайлович был хорошо знаком с моей семьей, часто бывал у нас дома, и я знала, что у него и на заводе, и дома не всегда терпимая обстановка.

Однажды я и Николай Михайлович ехали в одном купе в скором поезде Ленинград–Москва. Николай Михайлович был в веселом возбужденном состоянии и рассказал, что у него произошло радостное событие — родилась дочка. Я знала о его недавней женитьбе, и от души поздравила его с рождением дочери. Он же, в свою очередь, знал мою дочурку Зою, расспрашивал меня, как следует воспитывать девочку и вообще, хорошо ли, что у нас родилась именно дочь. В общем, разговоров у нас хватило на всю ночь, до самой Москвы, и мы даже немного выпили за его малышку.

К сожалению, многие радости и добрые надежды пришли к концу. Причиной этому была война.

 

 

Война

 

 

По натуре я человек увлекающийся, в юности каталась на велосипеде, ездила на мощном тяжелом мотоцикле «Харлей Давидсон», ходила на яхтах, буерах, прекрасно плавала и играла в теннис.

Это, вероятно, помогло мне перенести военную блокаду, оставаясь даже в самое тяжелое время в центре событий и в работе.

Итак, в июне 1941 года началась Великая Отечественная война. В Ленинграде поначалу еще не было ни бомбежек, ни обстрелов.

Город жил сообщениями с фронта и укреплял подходы к нему окопами, дотами, надолбами против вражеских танков и прочими оборонительными сооружениями.

Окна оклеивали крестообразными полосами из бумаги, чтобы сберечь стекла от боя при сотрясении от близких разрывов снарядов.

Многие женщины с детьми спешно эвакуировались из Ленинграда. Эвакуация шла и целыми детскими коллективами; многие детские организации уезжали по направлению Чудово – Старая Русса.

Родственники посоветовали и мне с маленькой дочкой выехать из города, и я, по примеру детских организаций выехала на станцию Чудово, на 110 км от Ленинграда, где у моей мамы в латышской колонии были знакомые.

Если на Ленинград еще не было вражеских налетов, то на Чудово немецкие самолеты налетали вовсю. При налетах тоскливо гудели гудки фабрики, паровозы на железной дороге. Часто на бреющем полете самолеты обстреливали местных мирных жителей.

Прожила я в Чудове совсем недолго, за мной приехал мой муж.

Железнодорожную станцию Чудово немцы разбомбили, стояла кромешная темнота, плакали женщины и дети, и весь этот кошмар освещался сполохами пожаров.

Поезд, под охраной истребителей, тронулся по наскоро исправленной железной дороге к Ленинграду. Все вагоны были заполнены детьми, которых вывозили из районов, захваченных немцами, стояла ужасная теснота, измученные, испуганные, полураздетые ребятишки, многие с перевязанными руками и ногами, сидели и лежали на полу вагона.

В Ленинграде все еще было тихо, учреждение, в котором работал мой муж, должно было эвакуироваться на Чирчикстрой. Формировался состав в районе Политехнического института. В вагоны погрузили ценные материалы и проекты, остальные вагоны предоставили сотрудникам с семьями.

Немцы заняли многие пригороды Ленинграда. Население этих районов с коровами, овцами, и прочей живностью скопилось вблизи города в надежде по-возможности эвакуироваться дальше, по дорогам, не занятым немцами.

Наконец, наш состав вывели на главный путь и приготовили к отправлению. За время формирования поезда все его население уже свыклось с вагонной жизнью и как бы отрешилось от своей прежней мирной жизни.

Но нам не суждено было отъехать от нашего родного города. День отъезда выдался солнечным, погожим. Вдруг в небе загудели самолеты. Залпы орудий приближались, а с наступлением сумерек были видны цветные ленты трассирующих пуль и снарядов. Круг блокады замкнул свое железное кольцо, немцы захватили Мгу.

Наш состав вернули на запасные пути, и еще целый месяц людей не покидала надежда выехать на Большую Землю.

У меня очень разболелась мама, и я решила вернуться на свою квартиру в городе. Из поезда мы уехали поздним вечером. И как же красив был наш город в эту осеннюю тревожную ночь. Ведь тогда ленинградцы не знали, какая судьба их ждет впереди.

То, что немцы войдут в город, не представлялось возможным даже в самые тяжелые блокадные дни.

С наступлением войны завод Ломоносова успел эвакуироваться в далекую Сибирь, многие художники успели выехать еще до блокады.

М.Н. Мох направился в Ереван с Эрмитажем, куда он пошел работать перед самой войной. Ушли в армию А.В. Воробьевский, В.Л. Семенов. И.И. Ризнич бороздил воды Балтики на минном тральщике. Жена Ризнича — Ирина, живописец уникальной группы нашего завода, эвакуировалась, и я в самую лихую пору получала и отвечала на письма как от самого Ризнича, так и от его жены Ирины из глубокого тыла, где она жила с ребятишками в такой глухомани, что волки зимой подходили к самым домам.

Однажды один такой волчина, по-видимому, бешеный, напал на Ирину, и она буквально на своей спине втащила его на крыльцо дома. От волчьих укусов Ирину спас толстый полушубок, в котором завязли волчьи зубы. Беспокоила ее и военная служба мужа. Я в своих письмах старалась ее успокоить, как могла, тем более что письма с Балтики от Ризнича приходили в обычном для него бодром духе, без упоминания о трудностях флотской жизни во время войны.

В Ленинграде оставались я, Н.М. Суетин, З.О. Кульбах из скульптурной мастерской, Л.И. Лебединская, работавшая где-то в Гостином Дворе, С.Е. Яковлева, работавшая в военной столовой, мастер Е.А. Олейник, работавший на хлебозаводе, Н.Я. Данько со своей сестрой Е.Я. Данько — писательницей и художником, скульпторы Кучкина и Кольцов, Е.П. Кубарская и А.В. Щекотихина-Потоцкая, переселившаяся вместе с И.Я. Билибиным в подвалы академического бомбоубежища.

Л.К. Блак впоследствии улетела на самолете в Моздок, а при наступлении немцев на Кавказ, с трудом пробилась в Ташкент, где и прожила всю войну, работая художником в местном Союзе художников.

А.А. Яцкевич оставалась на казарменном положении при пустующем фарфоровом заводе, где директором в эту пору был бывший бухгалтер завода Богданов.

Как-то поздней осенью 1941 годы я и Блак решили навестить наш завод. По мастерским художественной лаборатории гулял ветер, разметая листы старинных библиотечных книг, брошенных в беспорядке на волю судьбы.

Анна Адамовна рассказала нам, что камуфлирует корабли, прижавшиеся к Невской набережной у завода, запасом фарфоровых красок. Было холодно, пустынно, грустно.

Трамваи не ходили, путь от завода к городу казался невероятно длинным. С питанием было уже весьма неважно, и ноги плохо переносили длинный переход. Любочка, в туго подпоясанном кожушке, совершенно посинела от встречного ветра. При приближении какой-либо машины она голосовала рукой, прося подвезти нас до города, но всем было некогда, война уже вошла в быт и в жизнь города. Около бывших Калашниковских складов у мель



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-13 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: