ЗНАЧЕНИЕ ЗАКОНОВ: ОБЪЯСНЕНИЕ И ПРЕДСКАЗАНИЕ

Рудольф Карнап. Философские основания физики. М., 1971. С. 39-59, 253-263.

1. О различии между фактами и универсальными законами.

2. Какой цели служат законы? Что значит объяснение событий?

3. Об особенностях логических и математических законах.

4. О ненужности метафизических объяснений. В чем ошибка Ганса Дриша?

5. Что значит предсказание событий?

6. О различии между наукой и философией науки.

7. Об исторических истоках понятия причинности.

8. Причинность − отношение между процессами.

9. Существуют ли определенные причины?

10. Проблемы, связанные с причинным отношением.

Глава 1

ЗНАЧЕНИЕ ЗАКОНОВ: ОБЪЯСНЕНИЕ И ПРЕДСКАЗАНИЕ

Наблюдения, делаемые нами в повседневной жизни, так же как более систематические наблюдения в науке, обнаруживают в мире определенную повторяемость или регулярность. За днем всегда следует ночь; времена года повторяются в том же самом порядке; огонь всегда ощущается как горячий; предметы падают, когда мы их роняем, и т.д. Законы науки представляют не что иное, как утверждения, выражающие эти регулярности на­столько точно, насколько это возможно.

Если некоторая регулярность наблюдается во все времена и во всех местах без исключения, тогда она вы­ступает в форме универсального закона. Пример из по­вседневной жизни: «Всякий лед – холодный». Это су­ждение утверждает, что любой кусок льда – в любом месте во вселенной, в любое время, в прошлом, − настоя­щем и будущем – является (был или будет) холодным.

Не все законы науки являются универсальными. Вместо того чтобы утверждать, что регулярность встречается во всех случаях, некоторые законы утверждают, что она встречается только в определенном проценте случаев. Если этот процент указывается или если каким-либо иным образом делается количественное утверждение на­счет отношения одного события к другому, то такое утверждение называют «статистическим законом». На­пример, «зрелые яблоки – обычно красные» или «приблизительно половина детей, рождающихся в каждом году, – мальчики». Оба типа законов – универсальные и статистические – необходимы в науке. Универсальные законы логически проще, и поэтому сначала мы рассмотрим именно их. В первой части этого обсуждения под «законами» обычно будут пониматься универсальные за­коны.

Универсальные законы выражаются в логической форме, которая в формальной логике называется «уни­версальным условным утверждением». (В этой книге мы будем при случае применять символическую логику, но только в очень элементарной форме.) В качестве приме­ра рассмотрим закон самого простого возможного типа. Он утверждает, что, каковым бы ни было х, если х есть Р, тогда х есть также Q. Это записывается символи­чески так:

(х) (Рх É Qx).

Выражение (х) на левой стороне называется «универ­сальным квантором». Оно говорит нам о том, что утвер­ждение относится скорее ко всем случаям х, чем только к определенному проценту случаев. Рх обозначает, что х есть Р, a Qx, что х есть Q. Символ É есть связка. Он связывает термин на левой стороне с термином на правой. В русском языке ему соответствует приблизи­тельно выражение «если..., то...».

Если х обозначает любое материальное тело, тогда закон утверждает, что для любого материального тела х, если х обладает свойством Р, то он также обладает свойством Q. В физике, например, мы можем сказать: «Для каждого тела х, если это тело нагревается, то оно будет расширяться». Это закон теплового расширения в его простейшей, неколичественной форме. В физике, ко­нечно, пытаются получить количественные законы и ха­рактеризуют их так, чтобы не допустить исключений, но если мы забудем о таких тонкостях, то это универсаль­ное условное утверждение будет представлять базисную логическую форму всех универсальных законов. Ино­гда мы можем сказать, что не только Qx имеет место всякий раз, когда имеет место Рх, но и обратное также верно; всякий раз, когда имеет место Qx, имеет место и Рх. Логики называют это двойным условным утвержде­нием, которое является условным в обоих направле­ниях.

Не все утверждения, высказываемые учеными, имеют такую логическую форму. Ученый может сказать: «Вче­ра в Бразилии профессор Смит открыл новый вид бабочек». Это утверждение – не утверждение закона. Оно говорит о специфическом определенном времени и ме­сте; оно устанавливает, что нечто случилось в такое-то время и в таком-то месте. Поскольку такие утвержде­ния касаются отдельных фактов, они называются «единичными» утверждениями. Все наше познание возникает из единичных утверждений – частных наблюдений отдельных индиви­дов. Один из больших и сложных вопросов философии науки состоит в том, как мы поднимаемся от таких единичных утверждений к универсальным за­конам.

Когда утверждения делаются ученым на обычном, словесном языке, а не на более точном языке символиче­ской логики, мы должны быть крайне внимательными, чтобы не смешать единичные утверждения с универсаль­ными. Если зоолог пишет в учебнике: «Слон – отличный пловец», то он имеет в виду не определенного слона, которого он наблюдал в зоологическом саду и который является отличным пловцом. Также, когда греки говорили: «Человек есть разумное живот­ное», то они имели в виду, конечно, всех людей, а не ка­ких-либо особенных. Подобным же образом мы говорим, что «туберкулез характеризуется следующими симптомами...», когда име­ем в виду не отдельный случай туберкулеза, а все случаи. Это – несчастье, что наш язык несет в себе эту дву­смысленность, потому что она является источником мно­гих недоразумений.

Ученые часто обращаются с универ­сальными утверждениями – или, скорее, с тем, что вы­ражают такие утверждения, – как с «фактами». Они забывают, что слово «факт» первоначально применялось (имы будем применять его исключительно в этом смысле) к единичным, частным событиям. Если ученого спро­сят о законе теплового расширения, он может сказать: «О, тепловое расширение! Это один из известных, основ­ных фактов физики». Подобным жеобразом он может говорить как о факте, что тепло вызывается электриче­ским током, что магнетизм порождается электричеством, и т.д. Все это иногда рассматривается в качестве «фак­тов» физики. Чтобы избежать недоразумений, мы пред­почитаем не называть такие утверждения «фактами». Факты являются единичными событиями. «Утром в лабо­ратории я пропустил электрический ток через проволоч­ную катушку с железным сердечником внутри нее и об­наружил, что сердечник стал магнитным». Это, конечно, факт, если я не ошибаюсь каким-либо образом. Однако, если я спокоен, если не слишком темно в комнате и если никто не задумал сыграть со мной шутку, сделав что-то с прибором, тогда я могу установить в качестве фактического наблюдения, что этим утром имела место определенная последовательность событий.

Когда мы будем пользоваться словом «факт», мы будем понимать его в смысле единичного утверждения, чтобы ясно отличить его от утверждений универсальных. Универсальные же утверждения будут называться «зако­нами» и в том случае, когда они столь элементарны, как закон теплового расширения, или даже еще более эле­ментарны, как утверждение: «Все вороны – черные». Я не знаю, является ли это утверждение истинным, но, предполагая его истинным, мы будем называть такое утверждение законом зоологии. Зоологи могут говорить неформально о таких «фактах», как «ворона – черная» или «осьминог имеет восемь конечностей», но в нашей, более точной терминологии все подобные утверждения будут называться «законами».

Позже мы будем различать два вида законов – эм­пирические и теоретические. Законы простого вида, о которых я только что упоминал, иногда называют «эм­пирическими обобщениями», или «эмпирическими за­конами». Они являются простыми потому, что говорят о свойствах, таких, как черный цвет или магнитные свойства куска железа, которое можно наблюдать не­посредственно. Например, закон теплового расширения представляет обобщение, основанное на многих непо­средственных наблюдениях тел, которые расширяются при нагревании. В противоположность этому теоретиче­ские понятия или понятия о ненаблюдаемых объектах, таких, как элементарные частицы или электромагнитные поля, должны иметь отношение к теоретическим зако­нам. Мы будем обсуждать все это позже. Я упоминаю об этом здесь потому, что иначе вы можете подумать, что примеры, которые я привожу, не охватывают тот вид законов, который вы, возможно, изучали в теоретиче­ской физике.

Резюмируя, можно сказать, что наука начинается с непосредственных наблюдений отдельных фактов. Ничто, кроме этого, не является наблюдаемым. Конечно, регулярность не наблюдается непосредственно. Она обнаруживается только тогда, когда многие наблюдения срав­ниваются друг с другом. Эти регулярности выражаются с помощью утверждений, называемых «законами».

Какая польза от таких законов? Какой цели они слу­жат в науке и повседневной жизни? На это можно от­ветить двояко: законы используются для объяснения фактов уже известных, и предсказания фактов, еще неизвестных.

Рассмотрим сначала, как законы науки используют­ся для объяснения. Никакое объяснение, то есть ничто заслуживающее почетного титула «объяснение», не мо­жет быть дано без обращения по крайней мере к одному, закону. Важно подчеркнуть этот пункт, потому что философы часто утверждают, что они могут объяснить некоторые факты в истории, природе или человеческой жизни каким-то другим способом. Они обычно делают это путем установления некоторого типа факторов или сил, которые объявляются ответственными за появление события, которое должно быть объяснено.

В повседневной жизни это, конечно, знакомая форма объяснения. Пусть кто-то спрашивает: «Почему моих ча­сов нет в комнате, хотя я их оставил на столе, прежде чем выйти из комнаты?» Вы отвечаете: «Я видел, что Джон вошел в комнату и взял часы». Таково ваше объ­яснение исчезновения часов. Возможно, оно не будет рас­сматриваться как достаточное объяснение. Почему Джон взял часы? Намеревался ли он похитить их или же только взял на время? Возможно, что он взял их по ошибке, приняв за собственные. На первый вопрос: «Что случилось с часами?» – отвечают утверждением факта: «Джон взял их». На второй вопрос: «Почему Джон взял их?» – можно ответить с помощью другого факта: «Он взял их на время». Таким образом, кажется, что мы не нуждаемся в законах вообще. Мы требуем объяснения одного факта и приводим второй факт. Требуя объясне­ния второго факта, мы приводим третий факт. Дальней­шие объяснения могут потребовать приведения других фактов. Почему же тогда необходимо обращаться к за­конам, чтобы дать адекватное объяснение факта?

Ответ на этот вопрос заключается в том, что объяснения с помощью фактов в действительности являются замаскированными объяснениями с помощью законов.Когда мы их проанализируем более внимательно, мы обнаружим, что они являются сокращенными, неполными утверждениями, молчаливо предполагающими некоторые законы, но законы эти настолько знакомы, что нет необходимости выражать их (явно). В примере с часами первый ответ: «Джон взял их» – не будет рассматриваться как удовлетворительное объяснение, если мы не будем предполагать существование универсального закона: всякий раз, когда кто-то берет часы со стола, они больше не находятся на нем. Второй ответ: «Джон взял их на время» – есть объяснение, потому что мы принимаем как само собой разумеющееся общий закон: если кто-то берет на время часы, чтобы исполь­зовать их где-то, он забирает и уносит их.

Рассмотрим еще один пример. Мы спрашиваем ма­ленького Томми, почему он кричит, и он объясняет это другим фактом: «Джимми ударил меня по носу». Почему мы рассматриваем этот ответ как достаточное объясне­ние? Потому что мы знаем: удар по носу вызывает боль и, когда ребята чувствуют боль, они кричат. Существуют общие психологические законы. Они настолько хорошо известны, что предполагается, что даже маленький Том­ми их знает, когда он говорит нам, почему кричит. Если бы мы, скажем, имели дело с марсианским ребенком и очень мало знали о марсианских психологических зако­нах, тогда простое утверждение факта не могло бы рас­сматриваться как адекватное объяснение поведения ребенка. Если бы факты не были связаны друг с другом по крайней мере посредством одного закона, установ­ленного явно или молчаливо подразумеваемого, тогда они не обеспечивали бы объяснения.

Общая схема, которая охватывает все объяснения, символически может быть представлена так:

1) (x)(Px É Qx);

2) Рa;

3) Qa.

Первое утверждение представляет универсальный закон, который применяется к любому объекту. Второе уста­навливает, что частный объект а имеет свойство Р. Эти два утверждения, взятые вместе, позволяют нам логи­чески вывести третье утверждение: объект а имеет свой­ство Q.

В науке, как и в повседневной жизни, универсальный закон не всегда устанавливается явно. Если вы спро­сите физика: «Почему этот железный стержень минуту назад точно подходил к аппарату, а теперь не подхо­дит?» – он может ответить так: «Пока вы выходили из комнаты, я нагрел его». Он предполагает, конечно, что вы знаете закон теплового расширения тел; иначе, что­бы быть понятым, он мог бы добавить: «И всякий раз, когда тело нагревается, оно расширяется». Общий закон существен для такого объяснения. Однако, если ученому известно, что вы знаете закон, тогда он может не чув­ствовать необходимости в том, чтобы формулировать закон. По этой причине объяснения – особенно в повсе­дневной жизни, где законы здравого смысла прини­маются как сами собой разумеющиеся – часто кажутся совершенно отличными от той схемы, которую я дал. Иногда для объяснений приходится применять зако­ны, которые являются скорее статистическими, чем уни­версальными. В таких случаях мы должны ограничи­ваться статистическими объяснениями. Например, мы можем знать, что определенные виды грибов слегка ядовиты и вызывают некоторые болезненные симптомы в 90% случаев, когда их едят. Если врач обнаружи­вает эти симптомы при исследовании пациента, а па­циент информирует его, что он вчера ел грибы подобного сорта, тогда врач будет рассматривать этот факт как объяснение симптомов, хотя рассматриваемый при объ­яснении закон является статистическим. И это действи­тельно есть объяснение.

Даже тогда, когда статистический закон дает только крайне слабое объяснение, оно все же есть объяснение. Например, закон медицинской статистики может кон­статировать, что у 5% людей, которые ели определен­ную пищу, возникнут некоторые болезненные симптомы. Если врач ссылается на это в качестве объяснения со­стояния пациента, у которого обнаружатся такие симп­томы, то пациент может остаться неудовлетворенным таким объяснением. «Почему, – скажет он, – я один из этих 5%?» В некоторых случаях врач окажется в со­стоянии дать дальнейшие объяснения. Он может прове­рить пациента на аллергию и обнаружить, что у него имеет место аллергия к данной пище. «Если бы я знал это, – скажет он пациенту, – я бы предостерег вас от такой пищи. Мы знаем, что когда люди, имеющие аллер­гию к данной пище, едят ее, то у 97% из них воз­никают симптомы, подобные вашим». Это может удо­влетворить пациента как более сильное объяснение. Являются ли они сильными или слабыми, но это – подлинные объяснения. При отсутствии известных нам универсальных законов часто единственно доступным типом являются статистические объяснения.

В только что приведенном примере статистические законы есть наилучшее, что может быть установлено, так как не существует достаточных медицинских знаний, гарантирующих установление универсального закона. Статистические законы в экономике и других областях общественных наук обязаны своим появлением подобному недостатку знания. Наше ограниченное знание психологических законов, основывающихся на физиоло­гических законах, которые в свою очередь могут осно­вываться на физических законах, приводит к необхо­димости формулировать законы общественных наук в статистических терминах. В квантовой теории мы встре­чаемся, однако, со статистическими законами, которые могут не быть результатом незнания. Они могут выра­жать основную структуру мира. Известный принцип не­определенности Гейзенберга представляет хорошо зна­комый пример такого рода. Многие физики считают, что все законы физики в конечном счете основываются на фундаментальных законах, которые по своему характеру являются статистическими. Если бы дело обстояло так, то мы ограничивались бы объяснениями, основывающи­мися на статистических законах.

Что следует сказать об элементарных законах ло­гики, которые входят во все объяснения? Служат ли они в качестве универсальных законов, на которых основы­ваются научные объяснения? Нет, не служат. Причина этого состоит в том, что они являются законами совер­шенно другого сорта. Верно, конечно, что законы логики и чистой математики (не физической геометрии, которая представляет собой нечто другое) являются универсальными, но они ничего не говорят нам омире. Они про­сто устанавливают отношения, которые имеются между некоторыми понятиями не потому, что мир обладает такой-то структурой, а только потому, что эти понятия определены соответствующим образом.

Вот два примера простых логических законов:

1) Если р и q, то р;

2) Если р, то р или q.

Эти утверждения не могут быть опровергнуты, потому что их истинность основывается на значениях входящих в них терминов. Первый закон просто устанавливает, что если мы предполагаем истинность утверждений р и q, то мы должны предположить, что утверждение р истинно. Закон вытекает из способа использования «и» и «если..., то». Второй закон утверждает, что если мы предполагаем истинность р, то мы должны пред­положить, что р или q истинно. Словесная формулиров­ка этого закона не совсем ясна, потому что в русском языке слово «или» употребляют как в неисключающем смысле (одно или оба), так и в исключающем смысле (одно, а не оба). Чтобы сделать формулировку закона точной, мы выразим его в символической записи: p É (p Ú q). Символ Ú понимается как «или» в неисключающем смысле.

Это верно не только для законов логики, но и мате­матики. Когда мы точно охарактеризуем значения 1, 3, 4, + и =, истинность закона «1+3 = 4» следует непосредственно из этих значений. То же самое имеет место даже в более абстрактных областях чистой мате­матики. Например, трехмерное евклидово пространство ал­гебраически может быть определено как множество упорядоченных троек действительных чисел, которые удовлетворяют некоторым основным условиям. Все это не имеет ничего общего с природой внешнего мира. Не существует никакого возможного мира, в котором не выполнялись бы законы теории групп и абстрактной геометрии евклидова трехмерного пространства, потому что эти законы зависят только от значений входящих в них терминов, а не от структуры того действительного мира, в котором мы случайно оказываемся.

Действительный мир есть мир, постоянно изменяю­щийся. Даже самые фундаментальные законы физики, несмотря на нашу уверенность в их неизменности, могут незначительно изменяться от столетия к столетию. То, во что мы верим, как в физические константы с фик­сированным значением, может быть подвержено обшир­ным циклическим изменениям, которых мы пока не за­мечаем. Но такие изменения независимо от их силы никогда не разрушат истинности отдельного логического или арифметического закона.

Это звучит весьма драматически; возможно, для уте­шения следует сказать, что по крайней мере здесь мы действительно находим достоверность. Справедливо, ко­нечно, что здесь мы достигаем достоверности, но платим за нее очень высокую цену. Этой ценой будет то, что утверждения логики и математики не говорят нам ничего о мире. Мы можем быть уверены в том, что три плюс один будет четыре, так как это имеет место в любом возможном мире. Это утверждение не может сказать нам чего бы то ни было о мире, в котором мы живем.

Что мы понимаем под «возможным миром»? Просто мир, который может описываться без противоречия. Сюда входят сказочные миры и вымышленные миры самого фантастического рода при условии, что они описы­ваются в логически непротиворечивых терминах. На­пример, вы можете сказать: «Я имею в виду мир, в котором имеется точно одна тысяча событий, ни более, ни менее. Первое событие будет представлять появле­ние красного треугольника, второе – зеленого квадрата. Однако, поскольку первое событие было синее, а не красное...». В этом месте я прерываю вас. «Но только что вы сказали, что первое событие – красное, а теперь вы говорите, что оно – синее. Я не понимают вас». Воз­можно, я записал ваше замечание на магнитофон. То­гда я включаю соответствующую запись, чтобы убедить вас, что вы допускаете противоречия. Если вы будете упорствовать на своем описании этого мира, включаю­щего два взаимопротиворечащих утверждения, то я буду настаивать на том, что вы не описываете ничего, что можно было бы назвать возможным миром.

С другой стороны, вы можете описать возможный мир как следующий: «Существует человек. Он сокра­щается в размерах, становится меньше и меньше. Вдруг он превращается в птицу. Затем из этой птицы возни­кает тысяча птиц. Эти птицы взлетают в небо, и тучи разговаривают друг с другом о том, что случилось». Все это представляет описание возможного мира. Фантасти­ческого – да, но непротиворечивого.

Мы можем сказать, что возможные миры являются мыслимыми мирами, но я пытаюсь избегать этого тер­мина, потому что он иногда используется в более огра­ниченном смысле, как то, «что может вообразить чело­веческое существо». Многие возможные миры могут быть описаны, но их нельзя вообразить. Мы можем, например, рассмотреть континуум, в котором все точки, опре­деляемые рациональными координатами, являются крас­ными, а все точки с иррациональными координатами – синими. Если мы допускаем возможность приписать цвет точкам, то получим непротиворечивый мир. Он мыслится в более широком смысле, то есть он может предпола­гаться без противоречий. Он немыслим в психологиче­ском смысле. Никто не может вообразить даже нецвет­ной континуум точек. Мы можем вообразить только гру­бую модель континуума – модель, состоящую из очень плотно упакованных точек. Возможные миры являются мирами, мыслимыми в широком умысле. Они представ­ляют собой миры, которые могут быть описаны без ло­гического противоречия.

Законы логики и чистой математики благодаря самой их природе не могут быть использованы в качестве основы для научного объяснения, потому, что они ничего не говорят нам о том, что отличало бы действи­тельный мир от некоторого другого возможного мира.

Когда мы требуем объяснения факта, частного на­блюдения в действительном мире, мы должны исполь­зовать эмпирические законы. Они не обладают досто­верностью логических и математических законов, но они говорят нам нечто о структуре, мира.

В девятнадцатом веке некоторые немецкие физики, такие, как Густав Кирхгофф и Эрнст Мах, говорили, что наука должна спрашивать не «почему?», а «как?». Они имели в виду, что наука не должна искать метафизических агентов, ответственных за некоторые события, а должна только описывать такие события в терминах законов. Такое запрещение спрашивать "почему?" должно быть понятно в его историческом плане. Его пред­посылкой была немецкая философская атмосфера того времени, в которой доминировал идеализм в традиции Фихте, Шеллинга и Гегеля. Эти люди чувствовали, что описание того, как мир функционирует, было недоста­точным. Они хотели более полного понимания, которое, как они верили, могло быть получено только посредст­вом нахождения метафизических причин, стоящих за явлениями и недостижимых научным методом. Физики отвечали им следующим образом: «Не спрашивайте нас «почему?». Не существует никакого ответа, кроме того, который дают эмпирические законы. Они возражали против вопросов «почему?», так как обычно эти вопросы были метафизическими.

Сейчас философская атмосфера изменилась. В Гер­мании очень немного философов, продолжающих работать в идеалистической традиции, а в Англии и Соеди­ненных Штатах Америки, они практически: исчезли. В ре­зультате мы больше не беспокоимся относительно вопро­сов «почему?». Мы не должны говорить «не спрашивайте нас почему?», так как теперь, когда кто-то спрашивает «почему?», мы полагаем, что он понимает вопрос в на­учном, неметафизическом смысле. Он просто просит нас объяснить нечто в рамках эмпирических законов.

Когда я был молод и участвовал вВенском кружке, некоторые из моих ранних публикаций были написаны в качестве реакции на философский климат немецкого идеализма. Вследствие этого мои публикации, как и публикации других участников кружка, были полны утверждений запрещающего характера, подобных тем, которые я только что обсуждал. Эти запрещения должны быть поняты с учетом той исторической ситуации, в ко­торой мы находились. Сейчас, особенно в Соединенных Штатах Америки, мы редко делаем такие запрещения. Оппоненты, с которыми мы встречаемся здесь, совер­шенно другого склада, и характер их возражений часто определяет способ, с помощью которого они выражают свои взгляды.

Когда мы говорим, что для объяснения данного фак­та необходимо использовать научный закон, мы же­лаем прежде всего исключить ту точку зрения, согласно которой метафизические агенты должны, быть найдены раньше, чем сам факт может быть адекватно объяснен. В донаучные эпохи это был, конечно; обычный тип объ­яснения. В те времена мир представлялся населенным духами или демонами, которые непосредственно не на­блюдались, но которые своими действиями вызывали дождь, наводнение, удар молнии. Что бы ни случилось, там было нечто – или, скорее, некто, – ответственное за событие. Психологически это понятно. Если человек де­лает мне что-то, что мне не нравится, для меня естест­венно сделать его ответственным за это, рассердиться на него и нанести ответный удар. Если туча поливает меня водой, я не могу повлиять на тучу, но могу найти выход моему гневу, если сделаю тучу или некоего невиди­мого демона, скрытого за нею, ответственным за дождь. Я могу выкрикивать проклятия демону, грозить ему ку­лаком. Мой гнев утихнет. Я почувствую себя лучше. Легко понять, какое психологическое удовлетворение находили люди в донаучных обществах, воображая некие силы позади явлений природы.

Со временем, как мы знаем, общества отказались от своей мифологии, но иногда ученые заменяют духов фак­торами, которые в действительности мало от них отли­чаются. Немецкий философ Ганс Дриш, который умер в 1941 году, написал много книг о философии науки. В на­чале своей деятельности он был выдающимся биологом, известным своими работами о некоторых реакциях ор­ганизмов, включая регенерацию морских ежей. Он отре­зал части их тела и наблюдал, на какой стадии их роста и при каких условиях они были в состоянии отрастить новые части. Его научная работа была важной и бле­стящей. Но Дриш интересовался также философскими вопросами, в частности теми, которые имеют отношение к основаниям биологии, поэтому, возможно, он и стал профессором философии. В области философии он так­же создал ряд блестящих работ, но в его философии был один аспект, который я и мои друзья по Венскому кружку не ценили столь высоко. Это был его способ объяснения таких биологических процессов, как регене­рация и репродукция.

В то время, когда Дриш проводил свои биологиче­ские исследования, считалось, что многие характери­стики живых тел не могут быть найдены нигде, кроме них (сегодня яснее видно, что существует непрерывная связь между органическим и неорганическим миром). Он хотел, объяснить эти уникальные черты организмов, поэтому постулировал то, что называл «энтелехией». Этот термин был введен Аристотелем, который придавал ему другое значение, но нам нет необходимости обсуждать это значение здесь. Дриш, в сущности, утверждал; «Энтелехия есть некоторая специфическая сила, кото­рая заставляет живые тела вести себя так, как они себя ведут. Но вы не должны думать о ней как о физической силе, такой, как гравитация или магнетизм. О, нет, ни­чего подобного».

Энтелехия организмов, утверждал Дриш, имеет раз­личные виды, зависящие от стадии эволюции организмов. В простейших, одноклеточных организмах энтелехия сравнительно проста. По мере того, как мы поднимаемся по эволюционной лестнице от растений к низшим живот­ным, от них – к высшим животным и, наконец, к чело­веку, энтелехия становится все более и более сложной. Это обнаруживается в значительной степени в том, как явления объединяются в высшие формы жизни. То, что мы называем «разумом» человеческого тела, в дей­ствительности есть не что иное, как часть энтелехии че­ловека. Энтелехия представляет собой значительно большее, чем разум, или по крайней мере большее, чем сознательный разум, потому что она ответственна за все то, что каждая клетка делает в теле. Если я порежу палец, клетки пальца образуют новую ткань и доставят к месту пореза вещества, которые будут убивать прихо­дящие бактерии. Эти явления сознательно не управляют­ся разумом. Они встречаются и в пальце одномесяч­ного ребенка, который никогда не слышал о законах физиологии. Все это, настаивал Дриш, обязано энтеле­хии организма, одним из проявлений которой является разум. Поэтому дополнительно к научному объяснению Дриш разработал теорию энтелехии, которую он пред­ложил в качестве философского объяснения таких на­учно необъяснимых явлений, как регенерация частей морских ежей.

Является ли это объяснением? Я и мои друзья имели с Дришем несколько дискуссий об этом. Я вспоминаю Международный философский конгресс в Праге в 1934 году. Ганс Рейхенбах и я критиковали теорию Дриша, в то время как он и другие защищали ее. В наших публикациях мы не уделяли много места критике, по­тому что мы восхищались работами Дриша, которые он сделал в биологии и философии. Он совершенно отли­чался от большинства философов в Германии тем, что действительно хотел развивать научную философию.

Однако его теории энтелехии, как нам казалось, не хва­тало чего-то. Этот недостаток заключался в непонимании того, что никакое научное объяснение не может быть дано без привлечения законов.

Мы говорили ему: «Ваша энтелехия – мы не знаем, что вы понимаете под ней. Вы говорите, что она не является физической силой. Что же тогда она есть?"

«Хорошо, – мог он ответить (я, конечно, перефрази­рую его слова), – вы не должны так узко мыслить. Ко­гда вы просите физика объяснить, почему этот гвоздь двигается вдруг к железному бруску, он скажет вам, что брусок намагничен и гвоздь притягивается силой магне­тизма. Но никто даже не видел магнетизма. Вы видите только движение маленького гвоздя к железному брус­ку».

Мы соглашаемся: «Да, вы правы. Никто не видел магнетизма».

«Вот видите, – продолжает он, – физик вводит силы, которые никто не может наблюдать, – силы, подобные магнетизму и электричеству, чтобы объяснить некоторые явления. Я хочу того же самого. Физические силы неаде­кватно объясняют некоторые органические явления, по­этому я ввожу нечто подобное силам, но не физические силы, потому что они, действуют иначе. Например, они пространственно не локализованы. Верно, что они дей­ствуют на физический организм, но их действие распро­страняется на весь организм, а не только на его отдель­ные части. Следовательно, вы не можете сказать, где они локализованы. Здесь не существует локализации. Хотя это и не физические силы, но я так же законно ввожу их, как физик вводит невидимую силу магне­тизма».

Мы отвечали, что физик не объясняет движения гвоз­дя к бруску посредством простого введения слова «маг­нетизм». Конечно, если вы спросите его, почему гвоздь движется, то он может сначала ответить, что это яв­ление обязано магнетизму. Но если вы будете настаи­вать наиболее полном объяснении, то он может сослаться на закон. Законы могут не выражаться в количествен­ных терминах, подобно уравнениям Максвелла, которые описывают магнитные поля. Они могут быть простыми, качественными законами, в которых не встречаются никакие числа. Физик может сказать: «Все гвозди, содер­жащие железо, притягиваются концом бруска, который был намагничен». Он может продолжить объяснение состояния намагниченности, сославшись на другие неколичественные законы. Он может объяснить, что железные бруски становится магнитными, если они каким-либо способом соприкасаются с естественной магнит­ной рудой. Он может привести вам другие законы от­носительно условий, при которых некоторые вещества становятся магнитными, и законы, относящиеся к явле­ниям, связанным с магнетизмом. Он может рассказать вам о том, что если вы намагнитите иглу и подвесите ее за середину так, чтобы она двигалась свободно, то один ее конец укажет север. Если вы, имеете другую магнит­ную иглу, то вы можете свести вместе два северных полюса и заметить, что они не притягиваются, аоттал­киваются друг от друга. Физик может объяснить вам, что если вы нагреете магнитный железный брусок или ударите его, то он утратит свою магнитную силу. Все это – качественные законы, которые могут быть выра­жены в логической форме «если..., то». Пункт, кото­рый я хочу подчеркнуть, состоит в следующем: для на­учного объяснения недостаточно вводить просто новые факторы, давая им новые имена. Вы должны также ссы­латься на законы.

Дриш не обращается к законам. Он не определяет, чем энтелехия дуба отличается от энтелехии козла или жирафа. Он не классифицирует свои энтелехии. Он просто классифицирует организмы и говорит, что каж­дый организм имеет свою собственную энтелехию. Он не формулирует законы, устанавливающие, при каких условиях энтелехия усиливается или ослабляется. Ко­нечно, он описывает все виды органических явлений и дает для них общие правила. Он говорит о том, что если вы отрежете у морского ежа конечность определенным образом, то еж не выживет. Если же вы обрежете дру­гим способом, то еж выживет, но у него вырастет лишь неполная конечность. Если разрез сделать другим способом и на определенной стадии роста морского ежа, то конечность восстановится снова и полностью. Все эти утверждения полностью согласуются с законами зоологии.

«Что вы добавите к этим эмпирическим законам, – спрашивали мы Дриша, – если затем выскажете нам, что все явления, охватываемые этими законами, обязаны эн­телехии морского ежа?»

Мы верили, что ничего здесь не может быть добав­лено. Поскольку понятие энтелехий не дает нового закона, оно не объясняет больше, чем уже известные универсальные законы. По крайней мере оно не помогает нам делать новые предсказания. По этим причинам мы не можем сказать, что оно увеличивает наши научные знания. Сначала может показаться, что понятие энтеле­хии что-то добавляет к нашему научному объяснению, но когда мы исследуем его глубже, мы увидим его пу­стоту. Она есть псевдообъяснение.

Могут возразить, что понятие энтелехии, не является бесполезным, если оно обеспечивает биологу новую ориентацию, новый метод упорядочения биологических законов. Мы можем на это ответить, что оно действи­тельно будет полезным, если с его помощью может быть сформулирован более общий закон, чем законы, сформулированные ранее. В физике, например, такую роль играет понятие энергии. Физики девятнадцатого столетия предполагали, что некоторые явления, такие, как кинетическая и потенциальная энергия в механике, теплота (это было до открытия, что теплота есть про­сто кинетическая энергия молекул), энергия магнитного поля и т. д., могут быть проявлением одного основного вида энергии. Это привело к экспериментам, показав­шим, что механическая энергия может быть преобразо­вана в теплоту, а теплота в механическую энергию, но при этом величина энергии остается постоянной. Таким образом, понятие энергии оказалось плодотворным по­нятием, потому что оно привело к более об