– В Ако?
Хёбу угрюмо кивнул. В это время кошка–мать подобралась снаружи к сёдзи и замяукала. Хёбу встал, чтобы впустить ее, и, направляясь к сёдзи, сказал:
– Он будет нашим тайным лазутчиком в родовом гнезде Асано.
– Лазутчиком?! – удивленно воскликнул Хэйсити, который совершенно не ожидал такого поворота событий. Только тут он впервые вспомнил о недавнем раздоре между отцом своего сюзерена Кодзукэноскэ Кирой и князем Асано.
– Это ради его светлости Киры?
– Нет, ради нашей родной Ёнэдзавы, ради дома Уэсуги, всех его пятнадцати ветвей, – твердо ответил Хёбу.
Хэйсити никак не мог взять в толк, что имеет в виду Хёбу. Какая связь между домом Асано и Ёнэдзавой?
Конечно, Кодзукэноскэ Кира был не просто родичем семейства Уэсуги. Как–никак его старший сын Цунанори был главой рода. Жена Киры происходила из рода Уэсуги. Кроме того, Харутиё, дочь Цунанори, воспитывалась в доме Киры, так что тут были тройственные узы родства. И все же, даже если между родами Кира и Асано возникла вражда, почему это должно было как–то отразиться на доме Уэсуги со всеми его ответвлениями?
– Кобаяси! – сказал Хёбу, и лицо его приняло суровое выражение, – командором дружины у Асано поставлен Кураноскэ Оиси. Я с ним не встречался. Знаю только, что с ним шутки плохи. Дом Асано сокрушен, уничтожен. Если кто–то из дома Асано – из тех, кто разделял все пятьдесят тысяч коку их самурайского жалованья, – сейчас задумает отомстить, то могут попытаться ударить по роду Уэсуги, по кому–то из тех, на кого сейчас приходятся наши сто пятьдесят коку жалованья. Этого–то я и опасаюсь.
Хэйсити смотрел на Хёбу не говоря ни слова.
– Та ссора во время церемонии… слишком уж односторонне рассудили. Его светлость Кира должен был разделить ответственность и понести наказание. Да и не только это. Князя Асано осудили на сэппуку, земли его конфискованы. Как ни посмотри, такой приговор несправедлив. Даже нам так кажется. А уж они–то, самураи дома Асано, и вовсе лишились теперь пропитания, превратились в бездомных псов. Само собой разумеется, что голодные всегда готовы возненавидеть обидчиков, тем более, что поводов для ненависти у них предостаточно.
|
|
– Стало быть, верно говорят, что они замышляют месть?
– Вероятно, – да нет, думаю, наверняка этим все и кончится, – с затаенной болью в голосе промолвил Хёбу. – Хорошо было бы, если б они решили защищать замок Ако до последней капли крови. С таким–то предводителем, как Кураноскэ Оиси… Нет, до этого скорее всего не дойдет. Замок они уступят, сдадут без боя. Если сдадут, то, надо полагать, точно замышляют месть.
– Но как же, если речь идет обо всем нашем клане?…
– Вот–вот, Кобаяси. Ведь я чего опасаюсь? Чтоб такой человек как Кураноскэ Оиси – и не воспользовался таким шансом! Да они теперь не только будут охотиться за Кодзукэноскэ Кирой, а весь род Уэсуги постараются вовлечь в этот омут. Ничего невозможного здесь нет. Если бы я оказался на месте Оиси, непременно так бы и поступил. И довел бы дело до конца. Если только предводитель, в котором сильно чувство вассальной верности, внушит другим ронинам, что их долг отомстить за господина, то мимо рода Уэсуги они никак не пройдут – ведь Уэсуги будут защищать от них Киру. И по долгу самурайской чести, и по долгу вассальной верности, как на это дело ни глянь, а мы должны его защищать. Однако ж, Кобаяси, при таком раскладе получается, что род Уэсуги должен вместе с этими голодными ронинами совершить синдзю, погибнуть вместе с ними. Для Оиси это и будет конечной целью. А для нашего рода тут получается какая–то страшная западня. Вот чего я и боюсь!
|
|
Высказавшись, Хёбу перевел взгляд на котят, окруживших кошку. Он распалился во время своей речи, в глазах плясали огоньки, однако созерцание беспечно играющих кошек как будто бы подействовало на него успокаивающе. Выдержав паузу, Хёбу тихо сказал:
– Сразу же после этого происшествия в Сосновой галерее я отправил в Ако лазутчика, а потом срочно снарядил еще троих. От них должны вскоре поступить вести, но нам надо предпринять еще кое–какие секретные шаги, чтобы выведать планы Кураноскэ Оиси и вовремя их пресечь. Как–никак, мне приходится думать обо всем доме Уэсуги. Дело это мне представляется весьма затруднительным и щекотливым. Разве не так? Ведь мы теперь поневоле должны выступать в роли супостатов, врагов этих ронинов, да и в народе нас теперь невзлюбят, – заметил Хёбу, ухмыльнувшись. – Ну, то, что в народе невзлюбят, беда невелика… Будут, конечно, за нашими со всех сторон приглядывать, за каждым шагом следить, вынюхивать, нет ли какого предмета для злословья. И впрямь, ежели сравнить весь наш дом Уэсуги с жалованьем в сто пятьдесят тысяч коку и горстку этих ронинов из Ако… В народе–то, понятное дело, сочувствуют слабым, так что мы всегда будем выглядеть злодеями. Как ни остерегайся, что–нибудь не то в наших действиях непременно углядят. Если что случится с его светлостью Кирой, сразу начнут склонять весь дом Уэсуги. И то сказать – если мы ему помогаем, то, стало быть, дом Уэсуги тут замешан. В этом смысле я и говорю о синдзю, самоубийстве за компанию. Если дело примет скверный оборот, получится, что связаны мы одной веревочкой, и никуда нам не деться. Я полагаю, лучше нам не показывать виду, что мы в самом деле поддерживаем Кодзукэноскэ Киру. Мы ведь должны и о том печься, как верность и преданность его высочеству сёгуну явить, а тут такое скользкое дело… Похоже, его высочество Кире покровительствует, а коли так, выходит, что этим ронинам из Ако до него вроде бы не дотянуться, руки коротки. Тут–то и кроется наибольшая опасность. Это все равно что нарочно бросить им вызов. Вот такого развития событий я как раз и не хочу допустить. По моим соображениям, тут нужна кропотливая закулисная работа. Я хочу исподволь, не привлекая внимания, чтобы никто ни о чем не догадался, выведать, что они там замышляют в Ако, и все планы мести пресечь в зародыше. С той поры, как случилась стычка в замке, я только о том и думаю. Сейчас уже вроде бы и в силах своих уверен. Мы с Оиси в этой игре достойные противники, равные партнеры. Я ведь тоже смерти не боюсь.
|
|
Хёбу говорил тихо, но в словах его слышались неподдельная страсть и непоколебимая решимость. Все, что высказывал известный своей мудростью командор дружины славного и богатого рода Уэсуги, давно уже таилось у него в груди, постепенно перерастая в твердую уверенность.
Ну, а сейчас он прижимал к груди довольно урчащую кошку. Это была кошка так называемой вороньей породы – черная с головы до ног. Шерсть у нее была густая, блестящая и под рукой хозяина отливала темным бархатом. В этом доме, где царила строгая простота, одна лишь кошка, должно быть, купалась в роскоши и неге.
– Как там рана у этого парня? Тяжелая? Что, он совсем без движения или меч еще поднять сможет? Видать, парнишка–то непростой…
Хёбу, еще ни разу не видевший Хаято, казалось, всерьез заинтересовался молодым ронином, выспрашивая о нем все подробности, и в заключение попросил Хэйсити привести своего нового знакомца, как только затянется рана.
Дней через пять Хэйсити сумел выполнить просьбу, представив наконец Хаято, который все еще был очень бледен и слаб.
– Побудь пока что у нас на подворье, – только и сказал Хёбу юноше.
Кураноскэ Оиси
Первыми вестниками начинающейся бури стали Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно, доставившие в Ако ночью восемнадцатого числа третьей луны письмо от Гэнгоэмона Катаоки. Покинув Эдо, они всего за четыре с половиной дня покрыли расстояние в сто семьдесят пять ри. Миновав главные ворота, гонцы сразу же направились к дому командора Оиси. С трудом выбравшись из своих паланкинов, бледные, обессиленные, со сбившимися прическами, они тяжело опустились на пол в прихожей. Четверо суток они тряслись в паланкине и теперь были совершенно измочалены после долгого пути.
– Известие чрезвычайной важности… Его милость командор у себя? – вымолвил Тодзаэмон, с трудом переводя дыхание и сверкнув глазами на дежурного самурая. Подозвав двух юнцов–вакато, порученец Оиси помог гонцам пройти в комнату и поудобнее устроиться на татами. По дороге те повторяли одно: «Где командор? Скорее позовите командора!»
Кураноскэ Оиси был уже у себя в спальне, когда ему доложили о прибытии гонцов из Эдо.
– Такая срочность? – сказал он, вставая. – Кто же там прибыл?
– Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно.
Ты спросил, когда они отправились из Эдо?
– Говорят, четырнадцатого числа.
– Что, четырнадцатого?! – удивленно переспросил Кураноскэ.
Четырнадцатое был как раз тот самый день, когда должна была состояться церемония приема императорских посланцев. Кураноскэ слегка нахмурился.
– Ну, пусть пока отдохнут немного, – сказал он, отпуская порученца.
Оставшись в одиночестве, Кураноскэ надел кимоно и стал завязывать пояс–оби. Лицо его было мрачно. Он еще не знал, что случилось, но чувствовал, как огромная бесформенная черная тень накрывает замок. Сердце его наполнялось острым ощущением беды – казалось, дух ее витал повсюду.
Он вышел в коридор, и сквозь тонкие бумажные стены пахнуло весной. «В такой–то вечер…» – затуманила душу печаль. Вечер и в самом деле выдался чудесный: вешняя истома разливалась в воздухе.
Кураноскэ вошел в приемную спокойный и невозмутимый – с тем видом, с каким всегда представал перед обычными посетителями. Ему сразу же бросилось в глаза, что Хаями и Каяно оба пребывали в каком–то лихорадочном возбуждении. Обоим, должно быть, казалось, что Кураноскэ излишне спокоен. Он сел напротив гонцов на татами. Самураи сидели чинно выпрямившись и положив руки на бедра, но оба не могли сдержать струящихся из глаз слез.
– Я слышал, что вы привезли письмо от Катаоки? – спросил Кураноскэ, делая вид, что не замечает их слез.
Самураи выпрямились. Каяно судорожным движением выхватил из–за пазухи письмо и, положив на циновку, пододвинул к Кураноскэ. Оба самурая пристально следили за пальцами, надорвавшими конверт. Кураноскэ молча погрузился в чтение.
«Посланники Его императорского величества дайнагон Янагихара и тюнагон Такано, а также посланник государя–инока дайнагон Сэйкандзи в дороге чувствовали себя хорошо и одиннадцатого числа сего месяца благополучно прибыли в
Эдо, а двенадцатого числа изволили с кратким визитом явиться в замок. Тринадцатого числа были закончены все приготовления к торжественной церемонии приема, и на следующий день, четырнадцатого, все было готово для приема высоких посланцев в Белом флигеле. Все участники приема прибыли в замок его высочества. Когда все собрались в Сосновой галерее, Кодзукэноскэ Кира неподобающими словами оскорбил его светлость, в ответ на что господин выхватил меч и нанес обидчику ранение. Однако его светлость Кадзикава сумел удержать господина, силой заставив его сдать оружие, так что жизнь Кодзукэноскэ Киры оказалась вне опасности. По высочайшему решению, его светлость Кира был препоручен для ухода заботам его светлости Отомо Оминоками, чем высочайшие распоряжения на его счет и ограничились.
Надзор за нашим, господином был поручен министру правого крыла его светлости князю Тамуре, а усадьба Дэнсо передана на попечение его светлости князя Тода Потоноками.
Поскольку вышеизложенное представляет обстоятельства чрезвычайной важности для всего дома Асано, я счел нужным незамедлительно отрядить Тодзаэмона Хаями и Сампэя Каяно с посланием. Пишу в спешке и потому не имею возможности останавливаться на деталях – они расскажут все подробнее.
Примите к сведению.
Ваш покорнейший слуга.
С почтением.
14.03, вторая половина часа Змеи Гэнгоэмон Такафуса Катаока».
Кураноскэ внимательно прочитал письмо от начала до конца, строчку за строчкой. Лицо его, словно вырезанная из дерева маска, не отражало никаких эмоций.
– Путь был дальний, дело важное, – разлепив плотно сомкнутые губы, обратился он к Хаями и Каяно сочувственным тоном. – Что ж, рассказывайте.
Оба гонца начали было наперебой рассказывать подробности, но впечатление было такое, будто перед ними каменное изваяние бодхисаттвы Дзидзо. Кураноскэ только кивал в ответ и не проронил ни слова. Когда доклад был окончен, он лишь произнес:
– Вот значит, как…
Велев гонцам идти отдыхать, Кураноскэ безмолвно встал и вышел из приемной, задвинув за собой фусума.
Когда порученец, неслышно ступая, явился по вызову, Кураноскэ сидел на татами посреди комнаты.
– Передай всем нашим, что утром объявляется общий сбор, – приказал он.
Когда порученец, выполнив приказание и обойдя всех самураев в замке, вернулся доложить коменданту, из–за перегородки доносилось легкое похрапывание. Приоткрыв фусума, ординарец увидел, что Кураноскэ крепко спит, широко раскинувшись на циновке. «Как бы не простудился!» – подумал про себя верный самурай. Подойдя поближе, он заглянул в лицо спящему и невольно вздрогнул, увидев в тусклом отсвете напольного фонаря на щеке Кураноскэ свежий след от слезы. В сердце самурая закралось смущение, чувство неловкости за непочтительное поведение от того, что он случайно подсмотрел нечто, что вовсе не должен был видеть. Когда он уже собрался тихонько ретироваться, Кураноскэ вдруг широко открыл глаза.
– Тикара спит? – спросил он, будто о чем–то вспомнив. Порученец кивнул в ответ.
– Скажи ему, чтобы пришел разбудить меня, когда все соберутся, – приказал Кураноскэ и, перевернувшись на бок, снова закрыл глаза. Когда порученец, спохватившись, накрыл его накидкой–хаори, с циновки уже опять доносился легкий храп.
Тикара пришел будить отца, когда юкцы–вакато уже открыли ставни и солнечные блики от начищенных лакированных досок террасы играли на бумажных квадратах раздвижных стен–сёдзи.
Юноша смотрел, как отец умывается, следуя раз и навсегда установленному распорядку. Несмотря на молодость в сердце его прочно закрепилось представление о том, что дела рода, которому он служит, превыше всего. Он также вполне отдавал себе отчет, насколько велика ответственность, которую несет на себе отец. На сей раз отец, казалось, слишком старался дать понять, что его поведение ничуть не отличается от обычного.
Кураноскэ не проронил ни слова. Закончив умывание, он вышел на веранду и стал стричь ногти. Ножницы сверкали в белых руках. Над вершинами деревьев расстилалось безоблачное вешнее небо, залитое солнечным сияньем. Под бойкое звяканье металла остриженные ногти падали на землю в саду.
Резко обернувшись, Кураноскэ посмотрел на сына. Тикара никогда раньше не видел у отца такого выражения лица – в нем было что–то мучительное и пугающее.
– Тикара! – позвал он.
– Да? – ответил сын, весь напрягшись.
– Принеси–ка регистр самурайских родов, – сказал Кураноскэ, будто случайно вспомнил о чем–то, подстригая ногти.
Тикара отправился за регистром и вскоре вернулся с объемистой книгой в руках.
– Кто там сейчас командор дружины у самураев дома Уэсуги?
Тикара, открыв на коленях регистр, стал искать нужное имя.
– Наверное, Хёбу Тисака?
– Совершенно точно, – подтвердил Тикара, сверившись с документом, и поднял глаза на отца.
Кураноскэ молча кивнул и, казалось, снова погрузился в раздумья. Затем, быстро закончив приготовления, он вышел на замковый плац, где уже собрались по его приказу все члены дружины.
Молва о грозных событиях в Эдо молнией разлетелась среди самураев, получивших ночью приказ явиться на сбор. Никто еще не знал, что случилось, но все уже понимали, что надо быть готовыми к суровым испытаниям. Более трехсот самураев построились на плацу правильными рядами в ожидании своего командора.
Кураноскэ наконец поднялся на помост и безмолвно уселся на колени. Площадь замерла в напряженном молчании. Обведя взором собравшихся, он сказал:
– Сегодня я собрал вас здесь не для парадной церемонии.
Кураноскэ приостановился, не в силах продолжать. Он снова почувствовал, как теснит грудь горькое сознание непоправимой беды. У него не было слов… Однако, собравшись с духом, он коротко и ясно поведал о том, что случилось в Эдо.
– Пока это все, что я могу вам сообщить, – закончил Кураноскэ. – В любом случае надо поддерживать дисциплину. Будем ждать дальнейших вестей.
Его рассказ поразил всех, как гром среди ясного неба. Никто не произнес ни единого слова. Кураноскэ приказал двоим самураям, Бундзаэмону Хагиваре и Ясуэмону Араи, немедля отправиться в Эдо. Однако не успели они тронуться в путь, как из Эдо прибыло еще два скоростных паланкина. Из них вышли Соэмон Хара и Сэдзаэмон Оиси.
Двое гонцов, буквально вывалившихся из паланкинов, простерлись на некрашеных досках у веранды. Их парадные шаровары–хаками были измяты и местами потрепаны по низу. Спотыкаясь и опираясь на мечи, как на посохи, они поднялись на веранду. Уже само их жалкое и трагическое обличье – эти растрепанные волосы, эти смертельно–бледные лица – внушало ужас, от которого сжимались сердца.
Гонцы присели в приемной. Фусума раздвинулись, и к ним вышел Кураноскэ.
– Что с господином? – был первый вопрос, который невольно сорвался у него с уст.
– Приговорен к высшей мере наказания… за непочтительное поведение в замке, – доложили гонцы, будто выплевывая слова с кровью. Стоя на коленях, они уткнулись лицами в татами. Длинные волосы, растрепавшиеся в паланкине, выбились из причесок и сейчас трепетали на ветру, разметавшись по полу.
Конечно, можно было ожидать и такого исхода, но сердце Кураноскэ невольно дрогнуло, и он погрузился на какое–то время в тяжкое молчание.
– Успокойтесь, – наконец вымолвил он. – Письмо привезли?
Из иссохших костлявых пальцев престарелого Соэмона Кураноскэ принял письмо, распечатал его и прочел. Речь шла о статусе Даигаку, младшего брата КНЯЗЯ Асано, а также ближайших его родичей – Тода Унэмэноками и Асано Миноноками.
…Глава рода приговорен к сэппуку… На том род пресекается…
Что ж, можно было предположить и такое. Однако хотелось надеяться на милость и справедливость властелина. Здесь же налицо была явная несправедливость. Притом противник князя Кодзукэноскэ Кира остался в живых и теперь был на пути к полному выздоровлению. Кураноскэ почувствовал, как пламя гнева охватывает все его существо.
– И это наша верховная власть?! – взывал внутренний голос.
Прислушиваясь к своему внутреннему голосу, Кураноскэ прикрыл глаза и сидел, погрузившись в молчание, положив на левое колено веер. Наконец он приподнял веки, пристально посмотрел на обоих вестников и кратко обронил:
– Рассказывайте!
Хриплым голосом Соэмон поведал, как все произошло. В речи его прорывалась подавленная боль, слезы застилали глаза и душили его, то и дело мешая продолжать рассказ. Тогда вступал Сэдзаэмон, но и он от переполнявших его чувств порой лишался дара речи. Кураноскэ сидел с каменным выражением лица, но видно было, что и его захватило общее горе и негодование.
– Так не должно было быть! – сказал он под конец, вложив в эти слова всю горечь и боль. Встав с циновки, он один прошел в домашнюю молельню, закрыв за собой сёдзи.
Подавленные услышанным, самураи не задали ни единого вопроса.
За стенами дома безмятежно сияло весеннее солнце, а внутри царил мрак. Слышно было лишь, как глухо шумят на ветру макушки сосен.
Кураноскэ заперся в молельне и оставался там так долго, что Тикара уже начал беспокоиться. Трудно было предположить, что задумал грозный командор…
Тем временем в прихожей послышались голоса. Вошел порученец и доложил Тикаре, что самурайский старшина Куробэй Оно желает поговорить с комендантом.
Юноша, решив, что представился хороший предлог нарушить молчание, позвал из–за бумажной перегородки:
– Отец!
– Что еще? – сразу же отозвался Кураноскэ, но немедленно добавил: – Не открывай. Сюда сейчас никому заходить нельзя. Я скоро выйду.
Голос его звучал необычайно сурово.
Тикара вынужден был подчиниться и плотно задвинул щель, но все не мог решиться отойти от фу сума, охваченный тревогой и чувствуя себя потерянным. Потихоньку он приложил ухо к бумажной перегородке и прислушался, но в комнате царило гробовое безмолвие, как будто там и вовсе никого не было.
Кураноскэ, зайдя в молельню, первым делом зажег огонек в лампаде и замер, склонив голову, перед ликом Будды. Все те чувства, что он до сих пор старался подавить и не выказать на людях, разом вскипели у него в груди, словно бурный поток, прорвавший запруду. Слез не было, да они были и неуместны. Каменной глыбой невыносимая тяжесть легла на сердце. «Ах, если бы только я мог быть тогда рядом!» – в бессильном отчаянии повторял он про себя. Боль и горечь переполняли душу. Казалось, легче рассечь грудь мечом, чем терпеть эти муки.
– Кураноскэ, не ты ли накликал на господина беду? – упрекал он себя.
Бешенство охватило его. Хотелось вскочить, топать ногами, рвануть воротник кимоно и закричать, призывая в свидетели небо и землю: «Месть! Убить негодяя!»
Как и все его люди, Кураноскэ был ошеломлен и подавлен. Сердце разрывалось от тоски. Прижав руку к груди, он, как подкошенный, рухнул на татами и некоторое время лежал без движения.
Господин сделал сэппуку, дому Асано конец… А его противнику Кире оказана высочайшая милость! Как, должно быть, страдал господин в свой последний час от этого бесчестья!
– Все пропало! – скрежетал он зубами. Ему казалось, что он распадается на части. Он старался не двигаться. Если бы он сейчас пошевелился, выдержка, наверное, покинула бы его.
Тяжкий жребий выпал князю. Должно быть, господин в свой последний час болел душой за судьбу своих подданных – нескольких сотен самураев дома Асано. Ведь душа его была полна добра и милосердия…
И тут Кураноскэ вдруг явственно увидел – он увидел господина, который обращался к нему так, как всегда обращался прежде:
– Кураноскэ, полагаюсь на тебя!
Слова доверия словно подстегнули Кураноскэ невидимым кнутом, призывая его к действию. Да, Кураноскэ! Так, должно быть, его светлость просит своего вассала сослужить последнюю службу, – сказал ему внутренний голос.
– Ваша светлость, – промолвил в ответ Кураноскэ, исполнившись уверенности в своих силах, – все будет сделано! Покойтесь с миром!
Паук–дзёро
Хаято Хотта никогда и вообразить не мог, что ему придется отправиться в Ако в качестве лазутчика дома Уэсуги. Однако, выслушав предложение Хёбу Тисаки, он сразу же решил его принять. Незадолго перед тем они с Пауком Дзиндзюро как раз беседовали о вассалах дома Асано, и Хаято настаивал на том, что, вопреки молве, планы мести никогда не осуществятся. Ему представлялось неким чудесным стечением обстоятельств то, что сам он оказался вовлечен в этот водоворот и мог теперь лично участвовать в событиях. Ему самому было любопытно, что будет дальше, и потому он без колебаний решил согласиться пойти на задание.
Ему выдали кое–какие деньги на расходы. Он также знал, что кроме него в Ако посланы и другие лазутчики. Ему объяснили, что все они должны были нарисовать на мизинце тушью родинку – это служило опознавательным знаком. Слушая инструкции, он пришел к выводу, что предводитель самураев дома Уэсуги, командор Хёбу Тисака, обладает поистине незаурядным умом и дьявольской изобретательностью. Придуманный им план был достоин восхищения. В быту Хёбу казался человеком неразговорчивым и незамысловатым: в свободное от служебных обязанностей время сажал и окучивал деревья в саду или возился с кошками, которых в усадьбе было не меньше полудюжины, если считать также и котят. Эти животные, пользуясь благосклонностью хозяина, делали в доме что хотели: без зазрения совести спали в парадной нише–токонома и драли когтями бумажные перегородки между комнатами. С людьми Хёбу тоже обращался неплохо, но чувствовалось, что в нем таится какая–то неведомая грозная сила.
Всего лишь два дня спустя Хаято покинул облюбованную кошками усадьбу и отправился в путь, замаскированный под обыкновенного странствующего торговца. Улица была залита утренним сиянием. Радуясь тому, что погода благоприятствует его новому заданию, Хаято шагал вниз по склону холма в сторону Ёсикавы. С самого начала, как только Хёбу заговорил с ним о предстоящем задании, он подумал, что такую работку неплохо предложить Пауку. Все равно Дзиндзюро собирался отправиться куда–нибудь подальше из Эдо, а в таком деле, как разведка, помощь его была бы неоценима. Хотя прошло уже слишком много времени и шансы застать Паука на условленном месте были невелики, Хаято решил на всякий случай заглянуть в храм Кухонбуцу. Там он намеревался посмотреть, не оставил ли Паук записки или другой весточки, по которой можно будет понять, в каком направлении его искать, если отправиться следом. Скорее всего, задание, на которое был послан Хаято, должно было заинтересовать Дзиндзюро.
На луговой траве еще лежала прохладная роса. Новые соломенные сандалии вскоре намокли и стали тяжеловаты, но Хаято не обращал внимания. Настроение у него было безоблачное, и душа полнилась каким–то новым чувством – неведомым доселе удовлетворением. С легким сердцем он шагал по дороге.
Следом за Хаято, отстав на полквартала, шел неизвестно откуда взявшийся незнакомец. Хаято не видел его, и незнакомец старался двигаться как можно осторожней, чтобы по возможности оставаться незамеченным. Без всякого сомнения, он следовал за Хаято, но с виду был не похож на переодетого сыщика. На нем были перчатки–ягэкко, гетры и соломенная шляпа, что придавало незнакомцу сходство с отправившимся в путешествие купцом. Крутой подбородок отсвечивал синевой после недавнего бритья.
Хаято обратил внимание на незнакомца только в Сэтагая, в харчевне во время обеда. «Странный тип», – подумал он, не заподозрив, впрочем, что этот человек может за ним следить. Через несколько минут он и думать забыл о незнакомце, отправившись дальше по дороге, что вилась вдоль длинного пологого склона холма среди желтых цветов сурепки.
Вскоре посреди поля, поросшего молодыми колосками пшеницы, замаячила на фоне синего весеннего неба крыша храма Кухонбуцу. Однако до храма предстояло еще далеко идти по дороге под палящим солнцем. Войдя в ворота храма, Хаято оказался в прохладной тени под густыми сочными листьями дерева гинкго.
Казалось, сюда уже пришло лето. Солнце заливало сияньем безлюдный двор храма, нещадно пригревая преющую от жара зеленую траву. Белая бабочка, сидя на травинке, устало помахивала сухими крылышками, похожими на клочки бумаги.
Храм состоял из трех корпусов. В каждом из строений содержалось по три изваяния будды. Здания были ветхие, на покосившихся крышах сквозь черепицу пробивалась трава. Заглянув внутрь, Хаято почувствовал запах пыли и запустения. Будды в таинственном полумраке безмолвно поблескивали позолотой.
Но где же может быть весточка от Паука? Хаято внимательно осмотрел один за другим все три корпуса храма и наконец остановился у боковой стены того придела, что был от него справа. В куче записок с загаданными пожеланиями он обнаружил одну, написанную уверенной рукой мастера и, должно быть, совсем недавно сюда положенную: «Улица Фунбухоммати, Дзюбэй Марутая». К бумажке старым гвоздем был приколот околевший паук–дзёро величиной с большой палец. Паук уже совсем высох – наверное, Дзиндзюро сообразил поискать где–то под стрехой в паутине и прикрепить его в качестве тайного знака. Конечно, это означало приглашение явиться к Дзюбэю Марутая. Выходит, не зря он заглянул в храм.
Вздохнув с облегчением, Хаято решил дойти до Мидзонокути и далее двинуться на запад, спустившись по склону холма к кварталу Ацуги. Найти бы Дзиндзюро! Кто еще, кроме него, мог пробраться на потолок гостиной в усадьбе всемогущего Ёсиясу Янагисавы? Если бы только Паук отправился с ним в Ако, он бы мог подслушивать любые тайные переговоры, какую бы охрану там ни выставили, безо всяких проблем. Во что бы то ни стало надо будет убедить Дзиндзюро!
Внезапно Хаято заметил упавшую на забор тень. Обернувшись, он увидел торопливо удаляющегося в противоположном направлении человека и ахнул: без сомнения, это был тот самый подозрительный тип, которого он приметил в чайной в Сэтагае. Конечно, этот тип его выслеживал. Уж наверное, змея всегда свою змеиную дорогу отыщет…
Незнакомец между тем уходил все дальше, «Ну ладно же!» – подумал про себя Хаято. Подняв валявшийся на дороге камень, он стряхнул с торчавшей в стене записки высохший остов паука.
Незнакомца уже нигде не было видно – он исчез без следа. Значит, всю дорогу он шел за Хаято по пятам, а теперь решил не показываться. Может быть, увидел, что его заметили, и счел за лучшее ретироваться? Предположив, что так оно и есть, Хаято решил не обращать на происшествие особого внимания. В тот вечер он выбрал для ночлега постоялый двор в Мидзонокути. Рассеянно обозревая с веранды второго этажа окрестности, он вдруг с удивлением заметил того самого незнакомца, который неторопливо шагал прямо к постоялому двору.
Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что незнакомец охотился именно за ним. Надо было быть начеку. Не хватало только, чтобы его придушили во сне!
Выработав план действий, Хаято, чуть только стемнело, сказал хозяину, что уходит. Засветив фонарь, он направился по темной тропинке через тутовые заросли, внимательно прислушиваясь и поминутно оглядываясь – не идет ли кто сзади. Предчувствие его не обмануло – вскоре он услышал позади на ночной тропинке шаги. Очевидно, сыскные ищейки все же напали на его след…
Сейчас фонарь в руках мог стать для Хаято помехой. Однако потушить его значило бы дать понять преследователю, что он замечен. Перехватив фонарь поудобнее, он постарался по возможности освободить руки. Тем временем дорога углубилась в темный перелесок. Там, вдали, над опушкой смутно мерцали звезды. Справа от себя Хаято заметил меж деревьев придорожную часовню. Загасив фонарь, он направился туда, но, когда глаза привыкли к темноте, увидел, что на веранде часовни кто–то стоит. Вздрогнув от неожиданности, Хаято остановился.