Постепенно самураи пришли в себя, успокоились, прониклись сознанием свершившейся катастрофы, и на третий день обсуждения в зале повисло угрюмое напряжение. Все чувствовали, что Кураноскэ собирается что–то сказать. Когда воцарилось глубокое и тяжкое безмолвие, он наконец разомкнул уста.
Кураноскэ хорошо понимал, что его мнение, высказанное сейчас, должно оказать решающее воздействие на душевный настрой самураев клана, все еще пребывавших в лихорадочном возбуждении и не определивших план дальнейших действий. Судя по всему, атмосфера уже накалилась до предела и теперь недостает только искры… Все надежды Кураноскэ возлагал на то, что удастся придать всеобщему возбуждению новый импульс и направить его в нужное русло. Взор его был устремлен вдаль, к чему–то неведомому.
– В силу событий, имевших место в резиденции его высочества сёгуна в Эдо, по всей вероятности, вскоре сюда прибудут эмиссары Ставки, которым надлежит передать замок и земли клана. Как я понял из ваших высказываний, милостивые государи, было предложение защищать замок до последней капли крови и всем как один погибнуть в бою. Хотя с этим мнением, возможно, многие согласны, полагаю, что наш вассальный долг – прежде всего послужить родному краю. Хотя с гибелью нашего господина род его обречен пресечься, остается еще младший брат князя его светлость Даигаку, и, если он возложит на себя это бремя, род Асано не пресечется, гибели славного дома удастся избежать. Поддержать и укрепить его в сем намерении я почитаю нашим первейшим долгом.
Кураноскэ видел, как на лицах сторонников крайних мер в зале появляется угрюмое и враждебное выражение. Не обращая на это внимания, он громко продолжал.
– Поколения наших предков верой и правдой служили дому Асано. Ценою своей смерти мы можем попытаться воззвать к справедливости, добиться продолжения расследования, но шансы на это невелики. Пусть его светлость Даигаку и будет иметь удел с доходом всего в каких–то десять тысяч коку, возможно, он мог бы принять к себе вассалов покойного брата, и мы могли бы обратиться к нему с такой просьбой. Если же в этом прошении нам будет властями отказано, лишь тогда мы исполним свой долг перед покойным господином и сложим головы на стенах замка. По моему разумению, поступить надо так. Что скажете, господа?
– Стало быть, по–вашему, надо затвориться в замке и обратиться с просьбой к его светлости Даигаку, чтобы он принял нас под свое крыло? – довольно резко спросил Куробэй, даже продвинувшись чуть вперед на коленях. – Или, может быть, что–то в этом роде? Не ожидал, ваша милость, что такой человек, как вы, выскажет столь опрометчивое суждение. Если мы, укрепившись в замке, просим передать его светлости Даигаку права и обязанности главы рода, это не просьба о снисхождении. Мы тем самым требуем от властей восстановления справедливости, но дело это небезопасное и чреватое осложнениями. Не исключено, что в таком случае наши действия будут истолкованы как бунт. Тем самым мы рискуем навлечь позор на имя покойного господина, который всегда превыше всего ставил верность долгу и повиновение власти, а это уж никуда не годится. Я полагаю, что в данном случае мы должны прежде открыть ворота замка и уж после того, соблюдая установленный порядок, подать прошение о передаче прав наследования. Другого пути нет. А вы как думаете, господа?
– Я считаю, что его милость Оно совершенно прав. В данном случае примешивать к нашей просьбе сопротивление высочайшей воле сёгуна и сомнения в ее справедливости равносильно тому, чтобы самим обречь прошение на неудачу – тут мы вроде бы хотим доказать свою лояльность, а выходит как раз наоборот. Нет, такой путь до добра не доведет, – рассудительно заметил Ситироэмон Тамуси.
– Так что же, стало быть, нам остается только покориться? – прерывающимся голосом крикнул кто–то из зала, не в силах сдержать возмущения.
Все собравшиеся задвигались и зашумели, но тут снова взял слово Кураноскэ и негромко сказал:
– Вы, ваша милость Оно, в общем, все сказали правильно, однако… Возьмет ли нас под крыло его светлость Даигаку, пока неизвестно. И что же, ради того чтобы подать о том прошение, мы должны будем без сопротивления оставить замок? Сколько поколений самураев клана Ако взрастил этот замок! Да разве позволит нам память о них сейчас не встать грудью за родной край, не отдать жизнь за него?! Вот это уж воистину навлечет позор не только на покойного господина, но и на все поколения наших славных предков. Не пристало самураям столь низко себя ставить.
Тем не менее… Если мы просим, чтобы его светлость Даигаку принял нас по праву наследования… любое неповиновение, любое отступление от правил может все испортить, – заметил Куробэй.
– Ваша милость, – возразил Кураноскэ, – сказать по правде, я думаю, вероятность того, что дело с правом наследования закончится успешно, не более десяти шансов из ста.
Не только Куробэй, но и все в зале, услышав эти горькие слова и проникшись их страшным смыслом, невольно подняли головы и, потрясенные, посмотрели на своего предводителя.
– Что вы говорите? Неужели вы считаете, что с передачей права ничего не выйдет? – переспросил Куробэй, покрываясь краской.
– Да, я так полагаю. Или, по вашему, на сей раз нам будет явлена высочайшая справедливость сёгуна, не омраченная ничьей злой волей? Позволю себе в этом усомниться.
– Но если так… – начал Куробэй с ошеломленным выражением на лице. – Хоть вы и полагаете, что из этого ничего не выйдет, но призываете попробовать, укрепившись в замке, тем самым оказать давление на власти. А если все же не получится, что прикажете делать? Осыпать стрелами представителей этих самых властей?
– Да, я с самого начала имел в виду, что замок придется оборонять, – твердо заявил Кураноскэ.
Что за странные речи! И означали они открытый бунт против верховной власти.
Куробэй страшно побледнел, лицо его стало похоже на лист бумаги, руки на коленях заметно дрожали.
– Позволю заметить, ваша милость, что вы переходите все границы в нарушении установленной субординации, – сказал он.
– Почему же? – повернулся к нему Кураноскэ. Куробэй с пылом спросил:
– Как же вы можете пренебречь славными вековыми традициями вассальной верности в сёгунате?!
– Все зависит от времени, от конкретных обстоятельств. Еще раз повторю, очевидно, что в данном случае действия властей и высочайший приговор были продиктованы злой волей. – Пламя вспыхнуло во взоре Кураноскэ. – Бусидо, Путь самурайской чести, существует испокон веков и появился на свет раньше вашей Высочайшей справедливости из Эдо!
Зал безмолвствовал. Кто мог ожидать, что сдержанный и миролюбивый Кураноскэ не побоится произнести столь дерзкие слова? Поистине страшная крамола – будто ни сёгун с его двором, ни государственное устройство ничего для него не значат.
– Может быть, это и безрассудство. Если доведется, я готов один умереть за свои убеждения. Что ж, среди вас не найдется никого, кто заодно с Кураноскэ?
– Ваша милость, я с вами! – раздался голос из зала, и все оглянулись на суровое скорбное лицо Соэмона Хары.
– Я тоже! Я тоже! – один за другим выкрикивали самураи.
Куробэй испуганно обвел глазами зал, ища своих единомышленников – Тамамуси, Сотомуру и других. Те тоже, как видно, были не на шутку взволнованы и пребывали в тревожном возбуждении.
На губах у Кураноскэ блуждала улыбка. Вдруг кто–то из дальнего конца зала спросил:
– А вы как, ваша милость Оно?
– Да! Вы с нами заодно или против?
– Скажите честно! – поддержали остальные.
Смущенный и расстроенный Куробэй собрался было отвечать, но нетерпеливый Соэмон Хара уже вскочил и направился к нему, так что Куробэй невольно слегка попятился.
– Встаньте! – сказал Соэмон, и в лице его читалась решимость следовать древней заповеди: «Слово сказано – дело решит меч!» – Здесь останутся только те, кто готов защищать замок. Кто не согласен, может покинуть зал.
Куробэй, оробев, отвел глаза и повернулся к Кураноскэ:
– Вы ведь все равно собираетесь просить власти о снисхождении… Я сейчас не могу дать ответ.
С этими словами он встал. За Куробэем последовал Тамуси и другие его сторонники. Грозовая атмосфера в зале сгустилась до предела, и казалось, вот–вот произойдет взрыв.
Только Кураноскэ сохранял непоколебимое спокойствие. «Что делать, если так вышло!..» – думал он.
До некоторой степени Кураноскэ сочувствовал Куробэю, оказавшемуся в столь затруднительном положении, но, как видно, здесь пути их разойдутся. В любом случае, если человеку хватает рассудительности, но не хватает мужества, с ним придется расстаться. Чтобы пройти тем путем, которым собирался следовать Кураноскэ, нужно было иметь мужество в одиночку противостоять всей Поднебесной. «Светильник в ясный день» стоял на развилке дорог и освещал обе.
По дороге к себе в усадьбу Куробэй продолжал в замешательстве предаваться мрачным раздумьям. Оставалось признать, что, как он и опасался, ситуация еще более ухудшилась.
– Ну ладно бы еще юнцы, горячие головы, такое несли, но чтобы сам предводитель клановой дружины выступил с этакой безответственной речью! Он не имел права делать подобные заявления! Оиси просто потерял голову, он не понимает, к чему в конце концов приведет его поведение…
– Да, без сомнения, все так и есть. Но что же делать? Что же теперь будет? – с затаенным страхом спросил шедший с ним рядом Гэмпати Киндо.
В сущности, можно было только положиться на Провидение, предоставить все естественному ходу событий, а самим отступиться, умыв руки, поскольку Оиси, как видно, совсем утратил чувство реальности. Если уж ты живешь в определенной общественной системе, что бы ни случилось, твоя обязанность повиноваться власть предержащим и следовать их повелениям. Если будешь покорен и исполнителен, то, может быть, со временем тебе повезет и ты сможешь занять в той же системе другое подобающее место. Только так и можно преодолеть постигшее их нынче несчастье. Оиси же намеревается бросить вызов всей системе и оказать ей сопротивление… Как же при этом быть нам? Если впутаться в это дело и пойти с ним, скорее всего, кончится все очень плохо.
Сомнения обуревали обоих самураев, души их томились тоской и тяжкой тревогой.
– Сам он пусть поступает как хочет – это его дело. Ну, а нам, да и всем нашим в замке надо хорошенько подумать. Не так ли? Конечно, когда предводитель выступает с таких позиций, подчиненные его еще натерпятся бед. Оборона замка… война… Нельзя до этого допускать! Во–первых, денежные ассигнации клана, разумеется, останутся как есть – только превратятся в ничего не значащий клочок бумаги. Ни один такой клочок больше не понадобится. Небось, у нас в призамковом городе уже шум стоит… Конечно, если решат оборонять замок, прежде всего деньги будут нужны – золото да серебро, так что о том, чтобы обменять на золото ассигнации, и речи быть не может. При таком раскладе, понятно, все золото и серебро из казны пойдет на военные нужды вместо того, чтобы распределить запасы на всех и обменять денежные знаки. Вот вам и нищие ронины, так ведь? – Куробэй горько улыбнулся, казалось, насмехаясь над самим собой.
– Как, но ведь наш командор… – удивленно начал Киндо. – Вы разве не знаете, что со вчерашнего дня уже идет обмен денег в замке?
Сообщение было для Куробэя неожиданностью.
– Да–да. Наш казначей Окадзима меняет одну ассигнацию на шестьсот моммэ без ограничений в сумме денег. Вы не знали?
Куробэй был поражен этим известием.
– Так что же, выходит, сам командор и приказал?… Ему показалось, что черная тень поднялась с земли, из–под ног и встала перед ним во весь рост.
Их княжество погибло, и вскоре ассигнации, напечатанные и пущенные в обращение внутри клана, не будут стоить ровно ничего, станут клочками бумаги. Куробэй раньше всех подумал о том, какое смятение начнется на рынке в их призамковом городке. Чтобы спасти положение, требовалась быстрота. Старший самурай Куробэй, отвечавший за экономические вопросы, хотя и сочувствовал самураям клана, не предпринял таких мер, считая, что золото и серебро нужно приберечь в казне на черный день, на самый крайний случай. Ведь чем больше будет в казне золота и серебра, тем будет лучше при распределении этой казны, когда придет время расформировывать клан. То, что Кураноскэ, никогда особо не занимавшийся финансовыми проблемами и, видимо, мало что в них смысливший, проявил вдруг такую прыть, было совершенно неожиданно для Куробэя. Не говоря уж о том, что в годину испытаний Кураноскэ явно строил свои действия так, чтобы предумышленно подтолкнуть на поспешные действия самураев клана.
«Какая безответственность!» – сетовал про себя Куробэй, невольно чувствуя, как захлестывает сердце отчаяние. Ему стало очевидно, что Кураноскэ решил обойтись без него. То, что в этой чрезвычайной ситуации Кураноскэ сосредоточил всю власть в своих руках, может быть, и было оправданно, но самому ему, Куробэю, сегодня отвели уж слишком жалкую роль. Конечно, наполовину всему виной его собственное малодушие – ведь исполнения справедливых требований тоже можно добиться только насилием. Однако в основном агитация Кураноскэ сделала свое дело и снискала ему сторонников. А может быть, Кураноскэ нарочно хотел исключить его из игры?
От таких размышлений Куробэй все более ожесточался.
На следующий день к нему зашел один из тех, кто накануне присоединился к сторонникам обороны замка и остался в зале. Он сообщил, что идея обороны замка переросла в идею коллективного самоубийства. Причем высказал эту новую идею сам Кураноскэ, – как заметил самурай, не скрывая прорывающегося возмущения. Из его рассказа выходило, что многие все еще не примирились с такой перспективой.
– Ну не чудно ли? – нахмурил густые брови Куробэй. – Только вчера еще с такой убежденностью говорил одно… Почему же он больше не хочет оборонять замок?
– Он толком не объяснил. Говорит, что это будет воспринято как отказ подчиниться воле властей, а самоубийство не есть неподчинение. Потому, мол, и избираем этот путь, чтобы беззаветной преданностью верноподданных воззвать к властям, взыскуя справедливости. Сделаем, мол, все вместе сэппуку у главных ворот замка и тем самым донесем наше прошение. Я просто не знаю, как мне теперь быть, – заключил юноша, который, судя по всему, и впрямь впал в отчаяние.
Для юнца с горячей кровью, охваченного всеобщей истерией, такие речи были весьма показательны. Оборона замка открывала радужную перспективу, которая подогревала пыл самураев, давая им возможность проявить отвагу в бою. Само собой разумеется, вспороть животы только для того, чтобы донести до властей прошение, было куда менее заманчивой перспективой.
Именно на это и рассчитывал Кураноскэ. Ему нужны были не те сподвижники, что готовы были примкнуть к партии действия, влекомые краткой вспышкой гнева и негодования или горячечной отвагой. Здесь требовалось хладнокровное мужество, которое позволило бы выжидать столько, сколько нужно, пока не придет урочный час. Подлинное мужество, которое позволяет спокойно встретить смерть без излишней бравады и особых приготовлений. А без того можно ли было рассчитывать делить с ними горести и невзгоды, пока не настанет тот час – а ведь до той поры может пройти и два, и три года?…
Впрочем, молодым самураям не под силу было проникнуть в тайные замыслы командора. Что касается Куробэя, то у него действия Кураноскэ вызывали все большее недоумение и подозрение.
– Просто не понимаю… Что он имеет в виду? И все эти разговоры о добровольном массовом самоубийстве… Скорее всего, ничего такого не произойдет. Не может же человек до такой степени менять свои установки! Когда первое потрясение пройдет, он должен постепенно успокоиться и прийти в себя.
– Возможно, вы правы, – вяло усмехнулся юноша.
– Куробэй был уверен, что правильно истолковывает ситуацию. В то же время он стал догадываться, что устраняться от дел еще рано. Как ни странно, у Кураноскэ, у этого немудрящего «Светильника в ясный день», видимо, был тайный план, а его самого, Куробэя, он неспроста сейчас хочет исключить из игры – что–то у него есть на уме, и нельзя недооценивать этот факт.
К счастью, дружинники, кроме небольшой группы, сейчас как будто бы в основном отшатнулись от Кураноскэ. Только того и надо было Куробэю, который по здравом размышлении решил несмотря ни на что остаться на посту и продолжать пока исполнять свои обязанности.
Кураноскэ встретил это известие спокойно, полагая, что совсем неплохо иметь опытного советчика в деловых вопросах. Что касается общего курса действий, то тут он, в отличие от прошлых лет, полагался теперь только на собственную инициативу и не намеревался позволять кому бы то ни было вмешиваться. Куробэя такое отношение не устраивало, но он решил на время затаиться и внимательно понаблюдать за происходящим.
Удивительным представлялась твердая уверенность в своих действиях, которую демонстрировал Кураноскэ, его готовность принять любой вызов, и непревзойденное умение справляться с трудными делами. До сей поры не только Куробэй, но и многие другие самураи видели в Кураноскэ всего лишь любимца счастья, которому повезло занять место предводителя самурайской дружины по праву рождения. Наблюдая теперь с удивлением жесткую манеру Кураноскэ, казалось, ставшего совсем другим человеком, все они невольно проникались чувством глубокого уважения.
На воде
Каботажный корабль, выйдя под вечер из осакской бухты, несся под парусами по волнам, озаренный лучами заката. В пассажирском трюме купцы и путешественники, собравшиеся из разных краев, посмеиваясь, болтали о всякой всячине.
– Господин Накамура… Извините, вы случайно не тот самый Ятанодзё Накамура будете? – странно изменившимся голосом спросил один из пассажиров, и все с любопытством повернулись к нему. Человек, произнесший эти слова, был высокого роста, с виду похож на ронина. На корабль он вбежал перед самым отплытием. Картинно сбросив на палубу сундучок с доспехами, он до сих пор сидел с отсутствующим видом, не размыкая уст, и даже не улыбался, слушая байки, которыми громко обменивались пассажиры. Похоже, он давно был в дороге и порядком пообносился. В обличье его было какое–то внутреннее достоинство и неприступность, что заставляло прочих пассажиров держаться от незнакомца на почтительном расстоянии.
Когда ронин вдруг заговорил, все остальные посмотрели на него с любопытством. Дело в том, что тот ронин, к которому обращался первый, преспокойно спал, привалившись к борту и обхватив руками древко короткого копья. Отсвет вечерней зари падал на лицо спящего, которое выглядело страшно уставшим.
– Господин Накамура! – снова позвал первый ронин, но тот и не думал просыпаться. Пилигрим, возвращавшийся из паломничества в храм Исэ, в сердцах уже хотел было растолкать соседа, но первый ронин его опередил. Однако стоило ему только протянуть руку и коснуться спящего, как тот мгновенно вскочил и обхватил дерзкого за плечи, но тут же, в свою очередь, вытаращил глаза, вглядываясь в лицо, казавшееся таким знакомым.
– Ага! – воскликнул удивленно второй ронин, узнав первого. – Да это же Исэки! Вот уж неожиданная встреча! Да, и впрямь давненько не виделись!
Оба растроганно смотрели друг на друга, и глаза их от чувств туманились слезами.
– Ну, никак не думал тебя тут повстречать! Это же сколько лет прошло!
Мужчина, которого назвали Исэки, только кивнул в ответ.
– Тоже в Ако путь держишь?
– Ну да, конечно. И ты туда же? Говорят, вот–вот начнется осада замка. Эх, вот дела–то!.. Ну, хоть старого товарища встретить довелось… И где же ты обретался? Что, в Киото? Вот как? А супруга? Что, оставил ее в столице? Вон оно что… Я тоже мать–старушку поручил заботам сына. Что уж там… Жили–то мы все вместе, только я ему как отец не слишком был полезен… Ха–ха–ха… А ведь и впрямь давненько мы не виделись! Восемь лет? Неужто и впрямь так долго?! Я ведь, бывало, и собирался тебе весточку послать, да знаешь, как оно бывает…
Старые приятели беседовали вполголоса, но их попутчики и так догадались, что эти два ронина из рода Асано, срочно возвращаются домой по призыву командора. Только теперь все могли оценить и то, что всех пожитков у первого ронина и было, что состарившийся на службе в мирное время сундучок с доспехами да короткое копье. Тотчас же стихли оживленные рассказы. Пассажиры, потихоньку переговариваясь, не сводили глаз с двух ронинов, которых судьба в этот трудный час свела вместе на борту корабля. И в эти края уже долетели слухи: повсюду толковали о том, что в Ако скоро начнется война. Для пассажиров по воле случая встретиться в море с ронинами, которые направляются отсюда прямо на поле боя, было удивительным и незабываемым приключением.
На борту среди пассажиров была и прелестная незнакомка, доставившая столько хлопот Хаято в ту достопамятную ночь в Сагамино. Из–за плеча ближайшего соседа она, широко раскрыв свои ясные глазки, вглядывалась в двух ронинов.
– Что–то душно здесь, – сказал Исэки, – может, поднимемся наверх, пусть морским ветерком обдует? Там и поговорим.
Оба самурая вышли из трюма, прихватив все свои пожитки. Исэки нес сундучок с доспехами, Накамура – короткое копье и неказистую банную подстилку.
– Так что же все–таки, будут они оборонять замок или как?
– Вишь, ронинами стали, а тоже – услышали молву да, видать, и поспешают теперь в Ако. Настоящие–то самураи, поди, не так выглядят, – с любопытством переговаривались между собой пассажиры.
Затем беседа перешла на другую тему и все стали обсуждать кару, постигшую род Асано. Каждый спешил выложить все, что только успел узнать из разнообразных слухов.
Незнакомка, посмеиваясь, встала и вышла на палубу. Вечерняя заря уже померкла в облаках, и очертания острова Авадзи смутно проступали черным пятном над гладью вод. Недалеко от корабля на песчаном берегу там и сям горели огни, отбрасывая блики в море. Женщина, тихонько поправляя белой рукой прическу, слегка пострадавшую от легкого ветерка, оглянулась по сторонам, ища взглядом ронинов. Те сидели скрестив ноги на носу судна. Сделав вид, что просто смотрит на воду за бортом, женщина подошла поближе к ронинам с подветренной стороны, чтобы слышать, о чем они говорят, и там замерла, неподвижная, как тень.
– Что, Накамура, ты все еще выпить горазд?
– Нет, больше не пью, бросил. А ты?
– Бывает иногда… Эх, да ведь столько не виделись. Выпьем, что ли, маленько. Я думаю, здесь, на корабле, продают. Так только, чуток.
– Ладно, если чуть–чуть…
Один из ронинов отправился на поиски сакэ и вскоре вернулся с керамической бутылочкой в руках.
– Ну…
– Нет, давай, ты… Доброе сакэ
– Наверное, это «Хонба»…
– Доброе!
– Давненько не пробовал. Славно! Но послушай… Не кажется тебе, что сейчас как раз настало наше время? Я думаю, так оно и есть. Мне уж представлялось, что все кончено, никому я больше не нужен, ан нет, еще послужу! Выходит, пригодимся мы еще! Это ведь здорово!
– Согласен! Был самураем, теперь вот вроде бы купцом заделался… Надоело так болтаться без пользы. Хорошо хоть, прихватил с собой копье – теперь для него будет работка…
– Ага! Ну, пей!.. Что?! Бутылка уже пуста? Тогда теперь я угощаю!
– Ладно! Ты уж извини… Чуток совсем возьми. Много–то не надо.
Между тем в сгустившемся мраке рядом с выпивающими приятелями маячила еще одна фигура. «Любят заложить за воротник, – говорила про себя женщина, слушая разговоры друзей, и на лице ее, обращенном к темным волнам, расплывалась широкая улыбка, так что казалось, что она сейчас заблагоухает, как распустившийся цветок. – Хотя пьют все же с оглядкой».
Корабль скользил по волнам, и лишь парус призрачно белел во мгле. В трюме горела жаровня. Мужчина, похожий на капитана судна, прохаживался, сверкая открытой бронзовой грудью и загорелым лицом.
Волнение на море улеглось, оставив легкую рябь, и, расплывшись светлыми пятнами в темном зеркале вод, подрагивали, сжимаясь и вытягиваясь, отражения звезд.
От выпитого вина оба ронина разгорячились, голоса их звучали громче. Женщина отошла к корме. Парус трепетал на мачте. Незнакомка придерживала рукой полы кимоно, чтобы не распахивались на ветру. Из мрака вынырнула темная мужская фигура и направилась прямо к ней.
– О–хо–хо, – хрипло выдохнул пришедший, и женщина тотчас признала в нем докучного соседа, который донимал ее в трюме своим вниманием. Она старалась отсесть от него подальше, а он все норовил подсесть поближе, чтобы колени их соприкоснулись. Дородный, заплывший жирком мужчина со слегка опущенными уголками глаз смахивал на провинциального богача.
– Не скучно одной, красавица? Куда путь держишь?
– Да пока сама не знаю.
Ответ явно удивил толстяка, но он сразу же истолковал слова незнакомки в свою пользу.
– Ну, коли так, – сказал он, наклоняясь к собеседнице так, что едва не боднул ее лбом, – коли на то пошло, я тебя сам доставлю, куда прикажешь. Ты ведь тоже, как я погляжу, путешествуешь для собственного удовольствия, а? Хе–хе–хе…
По лицу незнакомки будто промелькнула молния, но сразу же погасла – будто у женщины вдруг появился особый план. С лукавой смешинкой в глазах она промолвила:
– Что ж, я, пожалуй, не прочь, – и отвернулась, уставившись на воду за бортом.
– Вот и хорошо! Хе–хе–хе.
Толстяк пододвинулся вплотную и легонько сжал руку красотки. Как ни странно, она нисколько не сопротивлялась, но лишь вымолвила:
– Сударь!
– Что еще? – озабоченно спросил толстяк будто слегка осипшим голосом, на сей раз уже без своего обычного хихиканья, меж тем как его широкая лапа, оглаживая нежную округлость, уже добралась почти до локтя спутницы.
Женщина капризно отдернула руку и продолжила:
– Вот что, сударь, вы бы поговорили с прочими пассажирами да почтили бы угощением этих двух ронинов, что отправляются на войну. Сакэ, небось, тут на корабле продается. А?
– Ладно, это можно, – отвечал толстяк, хотя лицо его при этом слегка вытянулось, и, улучив момент, снова завладел рукой красотки, которая легким усилием увлекла его за собой в сторону трапа. Когда они спустились в трюм, женщина с видом квартального надзирателя приказала: «Ну, говори!»
Толстяк нерешительно промямлил что–то насчет угощения.
– Отлично! – первым откликнулся молодой человек, совершавший путешествие с целью поклониться богу морей Компире. Никто из пассажиров не возражал против того, чтобы поставить угощение ронинам из Ако. Тотчас же все скинулись понемногу, набрав в итоге приличную сумму. Молодой почитатель Компиры взял на себя роль парламентера, отправился к ронинам на палубу с большой бутылкой сакэ и вскоре вернулся с сияющей физиономией.
– Да, серьезные ребята. Говорят, мол, мы только попробуем. Едва их упросил все принять. Встали, значит, и говорят, что придут сейчас нас отблагодарить. Но я вижу, им тяжело и, значит, говорю, мол, не надо, не утруждайтесь, я от вас и так всем поклон передам.
Пассажиры приняли сообщение с участием.
Почитатель Компиры решил сам поддержать инициативу, купил на свои бутыль сакэ и пустил по кругу. Все охотно присоединились, и вскоре в трюме стало шумно и весело. Толстяк сильно переживал по поводу того, что его избранница не захотела снова подняться с ним наверх и найти на палубе темный уголок, но плутовка не обращала на это внимания, с радостью приготовившись до утра не спать и слушать забавные рассказы. Толстяк, вконец расстроившись, хотел было прикорнуть, положив голову ей на колени, но проказница, не замечая его кислой физиономии, пересела подальше и забилась в угол.
На следующее утро, когда судно прибыло в порт Ниихама, женщина быстро собрала вещи и сошла на берег. Разумеется, и оба ронина сошли там же. Что касается незадачливого повесы–толстяка, то он так и остался спать в трюме, по–дурацки разинув рот.
Вступив под сень напоенного утренним солнцем соснового бора, который тянулся на двадцать тёбу от самых окраин Ниихамы, Мондзаэмон Исаки и Ятанодзё Накамура с волнением почувствовали, что наконец–то вернулись на родную землю. Они шагали молча, рисуя в воображении, каким смятением сейчас объят весь призамковый город Ако. Что ни говори, их родной край загублен… Конечно, все помыслы их были сейчас о предстоящей обороне замка… И все же, может быть, оттого, что было погожее раннее утро… По пути перед ними неторопливо открывались один за другим знакомые с детства дивные пейзажи. На обширных соляных копях мирно работали люди, издали похожие на зерна бобов. Лучи утреннего солнца причудливо окрашивали гранитные утесы. Добравшись до Ако, они почувствовали, что в городе царит напряженная атмосфера. Горожане провожали пришельцев взглядами, в которых сквозило благоговейное уважение. К тому же стояла мертвая тишина – будто весь город погрузился в траур.
– Пойдем сразу в замок? – спросил Накамура.
– Ну да, – ответил Исэки с задумчивым выражением лица. – А знаешь, что–то есть во всем этом чересчур торжественное… Можно, конечно, сначала податься к кому–нибудь в усадьбу. Может, так и сделаем, пока у кого–нибудь на подворье остановимся?
– Ну, давай, – согласился Накамура.
Найдя пристанище, они переоделись, сбросив пропотевшее платье, и теперь стояли в прихожей усадьбы Кансукэ Накамуры.
Заслышав имена посетителей, Кансукэ выбежал встречать друзей.
– Значит, вы с нами!
– Ха–ха–ха!
Они были рады друг другу.
Кансукэ, ни о чем не расспрашивая, молча провел друзей в гостиную.
– Плохо дело, – сказал он. – Мы не понимаем, что затевает наш командор. Похоже, оборонять замок он не намерен.
– Как?! – оба ронина переменились в лице.
– Неужели он такой глупец? И что же он собирается делать?