– Говорят, задумано коллективное самоубийство.
– Хм…
– Многие на это не согласны. Непонятно, что теперь будет. Во всяком случае, трудно понять, что у командора на уме. Все как в тумане, ясности никакой… Просто черт знает что!
– Неужели? Так значит, «Светильник в ясный день» темнит? Ну, стало быть, и все дела в замке идут кувырком?
– Между прочим, не совсем так. С тех пор, как все это случилось, командор все политические дела взял в свои руки. Хоть и ходили слухи, будто он ни на что дельное по службе не способен… Так поговаривали еще с тех пор, когда его милость Оно взялся за ведение хозяйства. Но нет, как мы сейчас видим, он со всеми делами вполне справляется. А все же странный он человек…
Исэки и Накамура оба с потерянным видом созерцали залитый солнцем сад.
– Что замок оборонять будет трудно, я и сам вижу, да и всем это ясно, – продолжал Кансукэ. – Наш командор Кураноскэ Оиси в прочих, бытовых делах, может, особыми талантами и не блещет, если сравнить его с Куробэем Оно, однако в военном ремесле он сведущ и все ему доверяют. В мирное время эти способности были не слишком нужны, но все надеялись, что уж теперь–то, когда час пробил, он в полной мере себя проявит на поле брани. Так нет же! Ну, еще есть у него кое–какие качества, необходимые начальнику на невысоком посту… И что? Это все?! И больше, значит, у этого человека ничего нет за душой?…
И Накамура, и Исэки были самураями старого закала, которые считали, что именно потому–то они, в силу чрезвычайных обстоятельств, и вынуждены были стать ронинами. И вот теперь, когда они, с надеждой в сердцах проделали весь этот дальний путь на родину, снова и снова задавая себе вопрос, принадлежит ли Кураноскэ Оиси к их породе, они невольно впадали в уныние.
|
|
– Ну, ладно! – нарушил Исэки затянувшееся молчание. – А что, Кансукэ, не найдется ли у тебя вина?
– Нет уж, прежде надо встретиться с его милостью Оиси и высказать все, что мы об этом думаем, – с горечью заметил Ятанодзё Накамура, опуская сложенные на груди руки.
Записка
Кураноскэ приветливо принял Накамуру и Исэки у себя в чайном павильоне, но, хотя желание друзей зачислить их в ряды защитников замка и тронуло его своей искренностью, просьбу их он отклонил. Ему совсем не хотелось, чтобы пошла молва, будто он собирает под свои знамена ронинов, чтобы с их помощью выступить против властей.
Оба приятеля, казалось, совсем пали духом.
– Так что же, стало быть, замок оборонять не будут?
– Не хочу навлекать бедствия на крестьян. Ведь понятно, что в конце концов нас все равно разобьют… Вот потому я и решил выбрать сэппуку.
– Вы так говорите, будто… будто решили пренебречь Путем самурая! – в сердцах воскликнул Исэки, не в силах более сдерживаться, и взглянул на собеседника так, будто хотел испепелить его взором.
Кураноскэ не дрогнув встретил этот взгляд, в глубине души затаив добродушную усмешку. «Симпатичный все–таки тип этот Исэки!» – подумал он.
И впрямь, тот недвусмысленный в своей чистоте кодекс чести самурая, в который свято верит Исэки, оказывается попранным… Однако печалиться из–за этого не стоит. Разве Путь самурая – не выбранная человеком позиция в жизни? А защищать все время узко очерченные принципы земной добродетели и небесной справедливости значит постоянно встречать зубами и клыками непрестанно дробящиеся и усложняющиеся обстоятельства окружающего мира. При таком консервативном подходе человек обречен на гибель.
|
|
Нет, надо смотреть на вещи шире, идти в ногу со временем, подстраиваться к изменениям и тем наращивать свои силы, принимать неизбежные перемены, уметь их понять и переварить. Разумеется, речь не шла о том, чтобы напрочь отвергнуть тот старинный дух самурайской чести, что воссиял, словно луна в зеркале недвижных вод – в древней Камакуре он со всей непреложностью сливался с методикой Дзэн, и не в том ли выявлялся истинный образ камакурского самурая?
Кураноскэ молчал. Бульканье кипящей воды в котелке придавало еще большую многозначительность безмолвию, объявшему эту комнату, затененную несколькими деревьями бамбука.
Оба его собеседника резко встали и вышли во двор. У Исэки сердце разрывалось от бессильного негодования. Он так ошибся в своих чаяниях!
Исэки и Накамура вернулись на постоялый двор. На смену возмущению пришло отчаяние. Их охватывало тяжкое сознание, что все надежды рушатся. Так вот ради чего они оставили пусть бедную, но спокойную и безмятежную жизнь, вот ради чего явились в родные края…
– Эй, а ну, тащите сюда вина! – загорланили друзья, сдвигая сёдзи.
Однако не успели они поудобней устроиться на циновках, как бумажные перегородки снова раздвинулись. На пороге стоял ладный загорелый мужчина.
– Так это, значит, вы! То–то я слышу, будто знакомые голоса, – сказал он.
Вновь прибывший, имя которого было Сэйкуро Оока, стал ронином примерно в то же время, что и Накамура с Исэки.
|
|
– Это кто ж такой? Вот уж кого не ожидали увидеть. Каким ветром тебя сюда занесло?
– Каким ветром?… Да уж недобрым… Я, знаете ли, хоть и стал ронином, но родного дома и всех милостей, здесь полученных, не забыл. Вот, как услышал, что за ужасная история тут приключилась, так и поспешил сюда – хочу, значит, чтобы меня тоже взяли замок защищать.
При этих словах у Накамуры и Исэки комок подкатил к горлу.
– Ничего не выйдет! Да, не выйдет у тебя ничего! – не своим голосом закричали они наперебой. Прежнее возмущение с удвоенной, утроенной силой вскипело в сердцах.
– Да подайте же вина! Где наше вино?! – набросились они на женщину, появившуюся в этот момент в коридоре.
– Сейчас, сейчас, – сказала она, приоткрывая сёдзи и протягивая конверт. – Вам письмо.
На конверте значилось имя Накамуры… К тому же выведенное прелестным мягким женским почерком.
– Что? Мне? – удивленно вымолвил Накамура, еще раз взглянув на запечатанное послание.
– Что бы это значило? Давай–ка, открывай! – ухмыльнулся Сэйкуро, поглядывая на выведенные явно женской рукой письмена.
– Да ведь никто еще и не должен был знать, что я в Ако. Странно, право. Но письмо адресовано точно мне – Ятанодзё Накамуре.
Взрезав конверт, Накамура развернул послание. Исэки и Оока заглядывали через плечо. Для женщины почерк был на редкость плавным и красивым.
«Да будет Вам известно, что лазутчики Кодзукэноскэ Киры уже здесь. Они остановились в призамковом квартале на постоялом дворе Инабая, на втором этаже с задней стороны».
Тем письмо и ограничивалось. Имени отправительницы нигде обозначено не было.
– Это что ж такое?… – переглянулись все трое, прочитав записку.
– Кто–то нас разыгрывает, – заметил Оока, нагнувшись, чтобы продуть чубук своей трубки над жаровней.
– Разыгрывает? Тем не менее оставить такую записку без внимания мы не можем… Эй! – хлопнув в ладоши, Исэки позвал служанку.
– Что за человек принес конверт? – спросил он у девушки.
Служанка не знала. Однако по приказу Накамуры она спустилась вниз к конторке при входе, где ей сказали, что письмо принес какой–то мужчина. Он говорил, что его попросили где–то там зайти сюда и передать письмо.
Прибыло сакэ, однако загадочное письмо странным образом перебило прежнее настроение, послужив огорчительным заключением предшествующих событий.
– Да, чудно! Что ж, пожалуй, за чаркой вина и посоветуемся обо всем?
– Пожалуй.
Сакэ оказалось доброе.
– Оока, ты сколько не был в здешних краях? Помнится, в ронины ты подался на полгода раньше меня…
– Да погоди, мне записка эта покоя не дает… Надо проверить, правда это или вранье, а потом доложить обо всем командору.
– Командору? Бесполезно! Этот человек… в нем уже ничего не осталось от самурая! Мне плакать хочется от ярости. Он отринул наш Путь самурая! В Ако больше нет места самурайской чести. Нет, такой человек ныне принести нам победу не способен… С каким чувством я смотрел сегодня утром на родные горы и реки? Мне казалось, что за восемь лет здесь ничего не изменилось. Поистине «страна погибла – горы и реки остались…» Люди тут полностью переменились.
– Да ладно уж, ладно тебе! Глупости все это! Вот что делать с запиской?… Если даже это и розыгрыш, нельзя же сидеть сложа руки, когда нам сообщают, что в Ако пробрался шпион Киры. Ну, пусть нас дурачат, но почему бы не проверить, а? Если и вправду там окажется шпион, по крайней мере, хоть тем докажем нашу преданность и утешим душу покойного господина – зарубим мерзавца, а сами скроемся с глаз долой.
– Что ж! – Накамура и Оока одобрительно хлопнули себя по коленям.
– Это ты хорошо сказал. Я тоже все думал, что негоже вот так, не солоно хлебавши, возвращаться, – добавил Накамура.
Рассуждая здраво, вполне можно было предположить, что доставленная невесть кем подозрительная записка, о которой трудно было сказать, правдива она или лжива, все же сообщала реальный факт, и шпион Киры действительно проник в Ако, обосновавшись где–то в призамковом квартале.
– Любопытно, любопытно!.. – пробормотал Накамура, разом обретя прежний воинственный пыл и излучая уверенность.
Когда трое приятелей вышли с постоялого двора, день уже клонился к вечеру. На окраине замкового города они с легкостью отыскали постоялый двор Инабая и один за другим проскользнули внутрь. Дежуривший за конторкой управитель поспешил к ним навстречу, думая, что пожаловали новые постояльцы, но тут же убедился в своей ошибке.
– Ну–ка, покажи ваш регистрационный журнал, – приказал Накамура.
Все трое пришельцев были крупного телосложения. По тому же, каким грозным голосом отдал распоряжение Накамура, видно было, что шутить они отнюдь не намерены и в случае малейшего несоответствия в обращении спуска не дадут. Управитель, не слишком раздумывая над тем, кто эти нежданные гости и откуда, словно зачарованный, принес журнал регистрации постояльцев. Накамура открыл журнал, и все трое принялись изучать вписанные разными почерками имена и фамилии, начав с последней, еще не до конца заполненной страницы.
На шестом имени от конца друзья остановились. Запись в журнале гласила: «Эйкити Ханноя, 26 лет, проживает в Эдо, квартал Кодзимати, третий околоток, а также при нем Кинсукэ, 34 года».
– Это они! – ткнул Накамура в строчку пальцем с выступающими крупными костяшками суставов.
– Да, судя по почерку, тут руку приложил не мещанин. Не иначе, тот самый! – дружно закивали Исэки с Оокой к вящему недоумению охваченного тревогой управителя.
– Ну, где они тут у тебя? На втором этаже с задней стороны, что ли?
– Так… так точно–с…
– С той стороны на втором этаже еще постояльцы имеются?
– Нет, только эти двое…
– И что ж, они оба теперь у себя, наверное?
– Никак нет–с, один–то недавно куда–то ушел, а второй там. Ежели чего надо, я тотчас ему доложу.
– Нет уж, брат, докладывать не стоит. Веди–ка нас прямиком туда!
Все трое, не спрашивая разрешения, стали подниматься по отполированным до зеркального блеска ступенькам деревянной лестницы. Наверху внутренняя галерея дома выходила во дворик, затененный кроной могучего литокарпуса. Должно быть, осенью ветер заносил палые листья под навес галереи, огибающей весь двор.
Трое друзей, преодолев лестницу, крались по дощатой галерее. А в это время на противоположной стороне дворика полускрытая перилами дама в легком халатике–кжате, должно быть, только что после ванной, любовалась садом. При появлении трех самураев она вскинула голову и удивленно взглянула на пришельцев, явив белое прелестное личико. Поскольку дама порядочно изменила внешность, а Накамуре и Исэки сейчас было не до женщин, они не обратили на постоялицу никакого внимания, хотя то была, конечно, их попутчица с корабля.
Когда тревога миновала и дама поняла, что ее никто так и не узнал, она, склонив голову, преспокойно продолжила наблюдение, укрываясь за раскидистыми ветвями литокарпуса. От зеленой листвы, озаренной лучами заката, яркие отблески играли понизу бумажных стен сёдзи на втором этаже.
Не успел управитель промолвить: «Вот тут…» – как Исэки подскочил к сёдзи и одним рывком отодвинул створку.
Кинсукэ Лупоглаз, что–то писавший в это время, быстро обернулся, с удивлением воззрившись на обладателя длинной тени, которая легла на татами вместе с отблеском заходящего солнца.
– Вам, наверное, не сюда, – сказал Кинсукэ, вытаращив, по обыкновению, глаза и не выпуская из рук кисти. Он подумал, что незнакомец просто ошибся дверью.
Однако трое бесцеремонных гостей, не поздоровавшись и не проронив ни слова, решительно проследовали в комнату. Тут Кинсукэ смекнул, что дело принимает скверный оборот, и порядком оробел. На физиономии у него отразилось тревожное недоумение. Управитель, приведший трех самураев, тоже был преисполнен опасений, ожидая, что сейчас начнется что–нибудь страшное, и предусмотрительно оставался на галерее, с внешней стороны сёдзи.
– Мещанин! – проронил Исэки.
При этих словах Кинсукэ, зажав в руке письмо, которое он как раз начал писать перед появлением злополучных пришельцев, вскочил и стремглав бросился к окну. Исэки протянул руку, чтобы его задержать, но не успел – Кинсукэ кувырком скатился по навесу крыши первого этажа и на глазах преследователей рухнул на землю. Накамура выскочил за ним, съехал по крыше, гремя черепицей, и, спрыгнув вниз, придавил к земле Кинсукэ, который собрался уже бежать, запихнув в рот и судорожно разжевывая недописанное письмо, отчего все лицо его перекосилось в гримасе отвращения.
– Я его держу! Скорее сюда! – крикнул Накамура.
– Идем! – донеслось со второго этажа.
Кинсукэ еще некоторое время трепыхался, пытаясь вырваться, но Накамура живо выкрутил ему руки за спину и связал сыромятным ремешком из оленьей кожи, снятым с темляка меча.
– Помилосердствуйте, сударь! – возопил Лупоглаз.
– Заткнись! – ответствовал рассвирепевший самурай. Прямо перед носом у Кинсукэ, подняв клешни, боком просеменил «бэнкэев краб». Исэки и Оока с мечами в руках выбежали во двор. Во всех комнатах сёдзи стали раздвигаться: соседи, шумно обмениваясь замечаниями, наблюдали сцену задержания злополучного постояльца. Кинсукэ упорно молчал. Ему было стыдно: он понимал, что все смотрят на него как на грабителя или гнусного мелкого воришку–вымогателя.
– Вы как с человеком обращаетесь?! Что я такого сделал? – завопил наконец пленник с апломбом истинного эдокко, акцентируя согласные, но его выступление было оставлено без внимания. Накамура с подоспевшими товарищами поставили его на ноги и подтащили к возвышавшейся неподалеку сосне.
– Вы бы пошли взглянуть на его барахло, – сказал Накамура каким–то особо значительным тоном.
Исэки и Оока немедленно снова отправились на второй этаж, но вскоре вернулись с огорченным видом и доложили, что в комнате ничего обнаружить не удалось.
– Обознались вы, господа хорошие! Обознались! За что вы меня так?! – продолжал вопить Кинсукэ.
– Молчать! – осадил его Накамура. – Где твой напарник?
– Напарник?
– Тебя как зовут?
– Ки… Кинсукэ.
– Ну, где тот тип, Ханноя или как там его?
– Хозяин–то? Да тут недалеко отошел по делам.
– Ага, значит, скоро вернется!
Кинсукэ понял, что дал маху, и впервые действительно пал духом. Хаято Хотта, назвавшийся Эйкити Ханноя, отправился на другой постоялый двор, где у него была назначена встреча с Пауком Дандзюро. Могло статься, что они оба решили пробираться в замок, а если так, то кто ж его знает, когда он вернется… Да если бы Хаято и вернулся вскоре, едва ли он справится с тремя противниками и сможет помочь Кинсукэ…
– А ну, отвечай! – приказал Исэки, грозно уставившись на пленника. – Чего молчишь?!
– Да я же говорю, он вот–вот вернется… Так, пошел город посмотреть, вот и все…
– Этот молодчик, завидев нас, похоже, что–то проглотил, – напомнил Оока.
Кинсукэ порядком струхнул. Недописанное письмо, которое он только что проглотил, было первым докладом, адресованным Хёбу Тисаке.
– Ну, так что это ты сожрал, а? Почему ты, чуть нас завидел, стал эту бумагу заглатывать? Говори!
– Ох! – выдохнул Кинсукэ, еще больше выпучив глаза. В этот миг он вдруг заметил нечто совершенно неожиданное. Среди прочих зевак, высыпавших на галерею, тихонько привалившись к столбу, как ни в чем не бывало сидел Паук Дзиндзюро, покуривая трубку. Из ноздрей у него вились сизые струйки дыма. И с каким же выражением он смотрел на происходящее?
Всем своим видом Дзиндзюро являл полное равнодушие, показывая, что, как и для всех остальных зевак, эта суматоха для него – всего лишь подходящий повод развеять дорожную скуку.
Кинсукэ был порядком напуган при виде столь полного безразличия. Что там у Паука на уме? Неужели он решил бросить напарника на произвол судьбы? На лице пленника появилось несчастное выражение. Дзиндзюро издали равнодушно созерцал эту удрученную физиономию, не проявляя ни малейшего намерения вмешаться в события.
Между тем трое самураев, не получив никаких улик и ничего не добившись, явно начали терять терпение.
– Упрямый попался молодчик. Едва ли он в чем–нибудь признается, если на него не нажать как следует, – заметил Исэки, злобно косясь на пленника.
Взявшись за меч в ножнах, к темляку которого был привязан Кинсукэ, он стал вращать рукоять, все туже закручивая ремешок.
– Ну как? Понял, каково тебе придется? Может, все–таки лучше выложить все начистоту?
– Да о чем вы, сударь? За что же мне такие муки, когда я ничего знать не знаю?!
– Говори! – рявкнул Накамура, а Исэки стал поворачивать меч, стягивая ремень.
– Ой–ой–ой! – взвыл Кинсукэ.
– Этот Ханноя, что записался мещанином… Небось, он шпион Киры. Ну, говори, так, что ли?!
– Ох, нет, что вы!..
– Ах, ты запираться!
Вокруг было полно зевак. Трое приятелей, войдя в раж, были полны решимости добиться своего и не собирались покинуть поле сражения, пока не услышат что–то достоверное.
Кинсукэ стонал с искаженным от боли лицом.
– Ну как? А теперь что скажешь?
– А–а–а!
Терпеть долее эти муки у Кинсукэ не было сил. Однако если бы даже он во всем признался, что будет потом?… Да к тому же, как видно, Паук Дзиндзюро и впрямь решил бросить его на произвол судьбы… Во всяком случае, пока что Паук преспокойно смотрит, расколется он наконец или нет – разве не так?
Действительно, Паук по–прежнему преспокойно сидел с совершенно равнодушным видом, не выпуская изо рта трубки, хотя остальные зрители, не в силах долее наблюдать за пыткой, начали, по двое – по трое, тихонько расходиться.
Вдруг отсутствующий взор Дзиндзюро встретился со взором чьих–то красивых глаз. Принадлежали эти глаза молодой женщине, оставшейся среди немногочисленных зевак, и опасаться ее, похоже, не было оснований. Однако женщина как будто бы вовсе не смотрела в сторону Кинсукэ и трех самураев, уставившись отчего–то именно на него, Дзиндзюро.
Встретившись взглядом с Пауком, незнакомка тут же отвела глаза, но прежде он успел заметить в этих глазах легкую презрительную усмешку.
«Что за черт!» – подумал Дзиндзюро, невольно вынимая трубку изо рта.
Белый профиль женщины был скрыт в тени навеса галереи, но в глазах Дзиндзюро, который с раздражением глянул в ту сторону, тоже промелькнуло что–то вроде «Да неужели?!»
Однако внимание Дзиндзюро привлекла не смазливая внешность незнакомки, какую редко увидишь вдали от Эдо, а блуждавшая на тонких губах красотки загадочная улыбка. Казалось, наблюдая злоключения Кинсукэ, она отлично знала и о том, что Дзиндзюро глядит сейчас на нее. Это, должно быть, и было поводом для улыбки.
Чудно, право, – думал про себя Дзиндзюро, – глянула мне в лицо и теперь ухмыляется. С чего бы это? Странная особа. Пока он разглядывал незнакомку, она поджала губки и слегка отвернулась. Похоже было, что ей страшно хочется рассмеяться и она уже еле–еле сдерживается. С трудом подавив приступ смеха, незнакомка вдруг круто повернулась к Дзиндзюро и проронила:
– Вам его не жалко?
Дзиндзюро, не вполне уловив смысл вопроса, переспросил:
– Что?
Но незнакомка в ответ только довольно зловеще усмехнулась, повергнув Дзиндзюро в смятение. «Она все знает, – догадался Паук, – и обо мне, и о Кинсукэ, которого сейчас пытают. Но где же я ее видел?» Да, похоже было, что незнакомке все известно. Это был поистине неожиданный удар.
– Жалко?… А кто это такой? – попытался он в своей обычной «паучьей» манере отвести подозрения, что удалось ему на сей раз плоховато.
Совершенно не представляя, с кем он имеет дело, Дзиндзюро испытывал какое–то странное ощущение подавленности, невольно все более и более впадая в замешательство. Сейчас он бы дорого дал за то, чтобы поскорее выяснить, кто его загадочная собеседница.
А та только шаловливо посмеивалась. Конечно, она все знала! Пауку Дзиндзюро казалось, что его обставили, обошли, оставили в дураках и он уже готов все выболтать.
– Кто он такой? Вы про этого молодчика? Дзиндзюро с опаской поглядывал на незнакомку, которая по–прежнему молча слегка улыбалась, показывая свой красивый профиль. Поскольку никаких объяснений так и не последовало, Дзиндзюро стало не по себе и он сидел как на иголках. Но тут внезапно незнакомка изрекла, будто оглашая приговор:
– Ну, не знаете его, так не знаете, а все равно человека жалко.
С этими словами незнакомка, не дожидаясь окончания зрелища, встала и пошла прочь.
Сказанного было достаточно. Больше слышать было и не обязательно. Во всяком случае, было очевидно, что ей известно об особых отношениях между Дзиндзюро и Кинсукэ, которые просто остановились на разных постоялых дворах. Потому она и подтрунивала над малодушием Дзиндзюро, который молча наблюдает, как мучают Кинсукэ. К тому же подтрунивала в столь неприятной, чисто женской манере.
Что же это за женщина? На простую мещанку она совсем не похожа.
Дзиндзюро попросту разминулся с Хаято и, заявившись к своему юному напарнику на постоялый двор, случайно стал свидетелем развернувшихся у него на глазах драматических событий. Наблюдая рассвирепевших самураев, он понял, что вмешаться сейчас было бы крайне опрометчиво, и решил немного выждать. Напустив на себя вид дурацкого равнодушия, он спокойно сидел и смотрел, но бросать Кинсукэ в беде отнюдь не собирался. Конечно, при этом Дзиндзюро полагал, что никто из присутствующих его не знает, но тут–то он и ошибся. Для Паука это был неожиданный удар. Жаль, конечно, что подобное поведение выглядело как малодушие, но ничего не попишешь… В самом деле, что он мог сделать один против трех вооруженных противников, да еще на глазах целой толпы зевак? Можно было предположить, что, если дело обернется скверно, кончится тем, что всех участников их группы переловят и уничтожат. Однако пока что весельчак Кинсукэ, который, казалось, в важном деле ни на что сгодиться не может, вел себя молодцом, стойко сносил все пытки и ни в чем не признавался. Наблюдать вблизи его мучения было тяжело, и у Дзиндзюро было очень скверно на душе. То, что рядом, оказывается, был человек, который знал всю правду об их отношениях с Кинсукэ, с лихвой оправдывало «малодушие» Паука. И все же… Настроение у него после разговора с этой особой было отвратительное. Мелькнула даже жестокая мысль: а не бросить ли и в самом деле Кинсукэ на произвол судьбы? Где–то в глубине души ему хотелось хорошенько шугануть насмешницу, обескуражить ее.
И тут вдруг у Дзиндзюро появился план действий.
– Ага! – воскликнул он про себя, чуть было не хлопнув себя по колену, и быстро убрал трубку в футляр.
– Послушай–ка, милейший! – окликнул он управителя, который стоял рядом, со встревоженным лицом наблюдая за происходящим. – Та дамочка, похожая на купчиху, остановилась здесь, у вас?
– Да–с.
– Ну, так проводи меня к ней. Есть один разговор.
– Извольте–с.
Управитель знал, что Дзиндзюро ранее интересовался, в какой комнате остановился Кинсукэ. Из–за всей этой кутерьмы он пребывал в мрачном расположении духа и был совершенно растерян, не зная, как подобает себя вести при подобных обстоятельствах.
– Право уж, и не знаю… – робко бормотал он, семеня по коридору.
– Да что уж там… что–то она, видать, сильно ошибается на мой счет. Надо с ней поговорить, а то бог ее ведает, что она может подумать и наболтать.
– Вот тут она проживает, – сказал управитель, останавливаясь у комнаты по левую сторону внешней галереи, выходящей на внутренний двор.
– Ага! – промолвил Дзиндзюро, глазами показывая, что более ни в чьих услугах не нуждается. Приказчик немедленно ретировался, оставив его в одиночестве.
– Можно к вам? – подал голос Дзиндзюро из–за сёдзи.
– Заходите, пожалуйста, – приветливо пропела обитательница комнатушки. Судя по всему, она ожидала его приход.
Дзиндзюро решительно отодвинул створку и вошел. Женщина сидела на коленях у жаровни и раскуривала трубочку с длинным мундштуком. Взглянув на Дзиндзюро, она слегка улыбнулась
– Пришли все–таки! Зачем пожаловали?
– Да вот, хочу кое о чем посоветоваться, – сказал Дзиндзюро, усаживаясь с вальяжным видом.
– Со мной?!..
Женщина держалась ровно и спокойно. Лиловый дымок струился из ее изящно очерченного, чуть вздернутого носика.
– Ну да! Именно с вами, с кем же еще! Насчет того человека – ну, вы знаете… Хочу вас попросить, чтобы вы ему помогли.
– Ха–ха, вы что же, хотите, чтобы и меня, несчастную, схватили?…
– Да вовсе нет. Мне кажется, вы лучше меня смыслите в делах житейских. Вот, не согласитесь ли чуток поделиться своей премудростью?
Дзиндзюро говорил с мягкой просительной интонацией, но в человеке этом угадывалась грозная мощь, которая обволакивала всякого собеседника.
– Сами понимаете, напарник есть напарник. Ежели вы за него любезно попросите… Дело, конечно, не простое, хлопотное… Ну, так как?… Не откажетесь немножко нам помочь?
В красивых глазах незнакомки вспыхнули огоньки, и она внимательно посмотрела на Дзиндзюро. Женщина почувствовала, что за улыбкой гостя кроется немереная сила и была, как видно, под впечатлением.
В это мгновение напряжение разрядилось и женщина лукаво рассмеялась:
– Ну, начальничек, так просто ничего не выйдет. Ну вот, теперь его уже и начальничком назвали…
– Конечно, заплатим, сколько скажете, – без колебаний согласился Дзиндзюро.
– Да нет, я не о том, мне денег ваших не надо. Вы ведь меня просите, начальничек, а не я вас. А когда кого–то просишь, даже если это женщина, как я… Хорошо бы сначала услышать хоть ваше имя.
– Ох, прощенья просим, виноват. Зовут меня Нихэй Сагамия.
Дзиндзюро говорил спокойно и уверенно, но на душе у него скребли кошки.
Женщина подняла глаза и неласково взглянула на собеседника.
– Нет, начальничек! Извините, конечно, но мне–то нужно настоящее ваше имя. У вас ведь есть другое имя, а? Небось, погромче, чем это, Сагамия… Или вы скажете, что нет? Ну, коли так, то и ладно. Пойдемте–ка тогда вниз да примем–ка ванну. Я вам спинку потру.
На спине у Дзиндзюро была татуировка – тот самый паук, чье имя он носил. Значит, женщина знала и об этом! Дзиндзюро ухмыльнулся.
– Вот уж действительно не понял, с кем дело имею! Совестно, право! Ладно, попрошу еще раз от своего имени, то есть от имени Паука Дзиндзюро. Вы уж помогите как–нибудь этому бедолаге.
– Ну, коли вы просите по–хорошему… Мы ведь, бабы, такие дурочки… Стоит к нам только подкатиться ласково, так сразу и растаем, все по–вашему сделаем… А если по–серьёзному, то мне очень лестно, что такую знаменитость, как вы, заставила извиняться. Я ведь и знать не знала, что это вы… Ну ладно, попробуем, пожалуй, и посмотрим, что получится…
С этими словами таинственная незнакомка встала.
Дзиндзюро с унылой физиономией деланно рассмеялся. Теперь для него важнее всего было даже не спасение Кинсукэ, которым обещала заняться незнакомка, а то, как бы самому снова не попасть впросак. Незнакомка, уже дойдя до сёдзи, обернулась:
– Если со мной не пойдет еще кое–кто, ничего не получится.
Ну, конечно, этого следовало ожидать… Дело принимало скверный оборот.
– Извините великодушно, моя вина… – странная незнакомка с неподдельным уничижением низко поклонилась, уперев руки в татами.
Закатная заря понемногу меркла, и свет напольного фонаря, бросавшего отсветы на бумагу сёдзи, казался все ярче. В этот вечерний час Накамура, Исэки и Оока, которых незнакомка зазвала к себе в комнату, сидя рядком, нахохлившись, и не в силах до конца успокоиться, подозрительно переводили взгляды с выпивки и закуски на хозяйку и обратно.
– Так что же, выходит, это вы сегодня подбросили ту записку на имя Накамуры? – спросил Исэки, с явным недоверием поглядывая на загадочную особу.
– Да, я.
Последовала пауза. Трое приятелей переглянулись.
– Но, конечно, я тем самым причинила вам, господа, много хлопот. Вы уж простите меня, глупую. Примите от меня во искупление вины это скромное угощение… – и плутовка изящно показала маленьким белым пальчиком на расставленные чарки сакэ.
Однако трое самураев пока не собирались принимать угощение.
Кинсукэ несмотря ни на что не признавался и твердил, что ни сном, ни духом ничего не знает. Трое самураев с такими результатами расследования примириться не могли. Самый горячий из троицы Исэки в сердцах даже предложил зарубить негодяя без всякого снисхождения, и Накамура с Оокой тоже уже не знали, что дальше делать с пленником, как вдруг появилась эта странная особа, назвалась автором злополучной записки, заявила, что Кинсукэ они схватили по ошибке и теперь умоляла его отпустить. Кинсукэ бранился и орал благим матом, однако трое самураев зашли слишком далеко, чтобы отступить. Незнакомка провела их к себе в комнату, а Кинсукэ отпустили. Все, что было связано с этой женщиной, вызывало с их стороны массу вопросов, на которые она попыталась ответить.