– Ну нет! Не может быть!
– Если верить молве, его милость Оиси человек непростой, и никто не знает, что у него на уме. А ведь во всем виноват один Кира – и в смерти князя, и в том, что клан распадется, и в том, что замок у них отберут. Уж он–то все это прекрасно понимает. Нет, если бы было по–иному, то из чувства вассальной верности заявили бы все, что это их замок и они его не отдадут! – с неожиданным пылом заключила хозяйка.
– Не–ет, сдается мне, это уж больно пристрастное суждение, – протянул Касивабара. – А ты что скажешь, Хараки?
– Да ведь и мы тоже так считаем, как она говорит… А ежели так, то, может, они и впрямь для отвода глаз толкуют о самоубийстве, а на самом деле решили по–другому. Если они хотят добыть голову Киры, то, само собой, должны сдать замок без боя. А если у них такого намерения нет, то, значит, просто струсили все.
Это было логично.
Хозяйка, выждав небольшую паузу, опорожнила очередную чарку и, прикинувшись сильно захмелевшей, беззаботно, лениво обронила:
– Ну, тогда вы возьмите да и убейте этого командора.
– Что?! – вскричали разом все трое, и чарки замерли у них в руках.
– Убить командора, Кураноскэ? – сдавленным голосом промолвил Хараки, и трое ронинов посмотрели друг на друга.
– Да нет, это я что–то совсем опьянела, не обращайте внимания, – пролепетала плутовка, отводя пальчиком прядь волос, упавшую на щеку. – Но пускай хоть во хмелю, а я вам по–женски скажу, что так и надо было бы сделать, – продолжала она с очаровательной улыбкой, при этом прикрывая пунцовое нижнее кимоно, мелькнувшее язычком пламени меж раздвинувшихся больше нужного коленей. – Разве не так? Я разве вам раньше советовала, что делать? А сейчас мне как женщине кажется, что выход тут только один… Я уж давно хотела сказать, да все не решалась. Может, конечно, вам, господа, это покажется бредом… Не только коменданта, но и тех трусов–старшин, кто с ним заодно – всех бы разом прикончить! Устроить им кровавую баню! Тогда уж точно все решили бы оборонять замок, а? Ну, вы, наверное, мою женскую болтовню ни в грош не ставите… Может, я и чепуху тут наплела…
Гнетущее безмолвие, повисшее в комнате, словно клубы дыма, первым нарушил Касивабара:
– Да, не знаю, что и сказать… Ты как считаешь, Хараки? Получается у нас как в той поговорке, когда дитя на закорках отцу брод указывает. Как только мы сами, чудаки, до этого не додумались?
– Можно сказать, одним ударом все проблемы и решим. Даже не верится, что мы до этого сами не дошли… Только ведь мы в здешних краях чужаки – оттого нам это дело уразуметь легко, а вот что местные скажут? Согласятся ли они с нами?
– Н–да…
Чарки горячего сакэ остывали на подносе. От напряжения, повисшего в воздухе, у всех перехватывало дыхание.
Итак, убийство, которое должно полностью переменить позицию самураев клана… Конечно, на это необходимо было пойти. Раньше они этого не понимали и уже готовы были прийти в отчаяние, не видя перед собой никаких перспектив, но слова женщины, прозвучавшие как гулкие шаги в горном ущелье, подсказали путь и разом направили их мысли в нужную сторону.
– Но вот что, – снова заговорила хозяйка, – не кажется ли вам, что только вы одни и можете справиться с этим делом?
– Ну, если так рассуждать, то дело не слишком трудное, но ведь надо подумать и о том, как быть дальше, когда мы с Оиси расправимся. Тут имеет смысл вовлечь в наш замысел здешних самураев. Немало есть таких, что недовольны линией, которую проводит командор. Может быть, сделать из них союзников легче, чем нам кажется.
– Вот как? Да только мне думается, что чем меньше людей будет в эти планы посвящено, тем уж, наверное, лучше.
– Оно, конечно, так. Пожалуй, лучше и впрямь нам самим взяться за это дело. Теперь–то, когда господина нет в живых, все ведь стали ронинами. Теперь все равны – что самурайский старшина, что какой–нибудь рядовой пехотинец. Ежели того требует вассальная верность, все дозволено! Так что все в порядке! Мы и нашей компанией вполне можем все провернуть, – уверенно заявил Касивабара, но остальные его не поддержали.
И Хараки, и Мацумура настаивали на том, что к заговору непременно надо привлечь самураев клана, и что для этого есть все возможности.
Хозяйка, похоже, была огорчена, но быстро сдалась:
– Ну что ж, пускай… Только с кем бы вы, господа, ни обсуждали наш план, старайтесь, чтобы все оставалось в строжайшей тайне, а то, неровен час, на себя же накликаете беду…
– Ах, да что я, право, все чепуху болтаю! – обронила она напоследок и, сделав вид, что пьяна в стельку, завалилась в уголке на циновку со словами «Вы уж меня извините!».
Она сразу же закрыла глаза, и вскоре из угла послышалось легкое похрапывание. Однако веки плутовки, похожие на лепестки цветка, чуть подведенные розоватыми тенями, слегка шевелились. Присмотревшись повнимательнее, легко было понять, что она вовсе не спит, а внимательно прислушивается к беседе трех ронинов. Да разве распаленные спорами ронины могли сейчас что–нибудь заметить?!
Касивабара с озабоченным лицом, достав с полки тонкое ночное кимоно, прикрыл им ноги спящей.
Тем временем Паук Дзиндзюро преспокойно обитал в подполье на усадьбе семейства Оиси. Вечером он пробирался под внешнюю веранду и там подслушивал все, о чем хозяин переговаривался с гостями. Приобретенный за долгие годы опыт помогал Пауку на слух довольно точно определять, что делает человек, отделенный от него досками стены или пола. Особо же доверял Дзиндзюро своему чутью. Когда ему казалось: «Такое вполне может быть», обычно так оно и было – он всегда был недалек от истины. Сейчас его чутье работало вовсю и он зачастую делился соображениями с Хаято насчет того, что все–таки намечается: оборона замка, «смерть вослед» или же месть. Чутье подсказывало: вскоре он непременно должен услышать нечто, позволяющее выведать, что стоит за решением командора. Опасения вызывала только та злополучная «купчиха», которая опять могла подстроить какие–нибудь козни, но пока что он уже три дня благополучно жил в подполье, не привлекая внимания никого из обитателей усадьбы.
Ночью, когда все в доме засыпали крепким сном, Дзиндзюро покидал свое убежище и выходил в сад посмотреть на ручей, понюхать цветы, подышать чистым воздухом, которого ему днем так не хватало, и вдоволь побаловаться табачком, отсутствие которого было главной неприятностью в его подпольной жизни.
Однако и Дзиндзюро уже полностью признал, что хозяин усадьбы Оиси – сверх ожиданий грозный противник. Как–никак княжество погибло, а теперь еще предстояло передать властям замок. Такое нелегко пережить, как бы крепок духом ни был человек. В любом случае весь распорядок его повседневной жизни, конечно, должен был бы смешаться и нарушиться. Тем не менее, насколько мог проведать Дзиндзюро, изо дня в день жизнь Кураноскэ протекала согласно непреложным правилам в рамках свято соблюдаемой дисциплины. Можно было подумать, что существование Кураноскэ после всего случившегося почти не отличается от прежней мирной жизни – словно эти трагические события не оказали на него никакого влияния.
На общем сборе как будто бы действительно было принято решение о «смерти вослед». Дзиндзюро чувствовал, что все домашние в усадьбе объяты печалью. Он слышал, как служанки тихонько переговаривались друг с другом и тайком от хозяина плакали. Однако в поведении хозяина и членов его семьи ничего не изменилось. В особенности между Кураноскэ и его женой все было точно так же, как всегда. Старший сын его помалкивал, но младшие дети в отсутствие отца носились по дому и весело играли.
Запасшись терпением, Дзиндзюро продолжал жить в подполье. Пресловутое чутье определенно подсказывало ему: «Здесь что–то не то!»
В конце концов долгожданный случай представился. Чутье не обмануло Паука.
Дело было однажды вечером, когда Дзиндзюро, по обыкновению, забравшись в свое подполье, прислушивался к тому, что творится в доме. Кураноскэ коротал вечер в одиночестве. Открыв библиотеку и выдвинув ящики с документами, он доставал какие–то бумаги и с треском рвал на мелкие клочки – должно быть, разбирался с письмами и прочими документами. Означать это могло только одно: вскоре должно было произойти нечто, для чего требовалось навести порядок в бумагах. Дзиндзюро насторожился и еще пуще навострил уши.
Наконец Кураноскэ вышел во двор и, позвав на подмогу Тикару, принялся жечь сваленные ворохом бумаги. Дзиндзюро из–под веранды были видны только освещенные отблесками огня полы кимоно отца и сына. Отец безмолвствовал, и сын тоже не нарушал молчания. Тикара ворошил костер бамбуковой палкой, кончик которой тоже занялся и теперь мерцал слабым огоньком.
Когда бумаги прогорели, Кураноскэ, поднявшись на веранду, сказал:
– А теперь залей водой хорошенько – видишь, ветер какой. Потом позовешь ко мне Хатискэ.
Тикара сделал все, как было сказано. Дзиндзюро слышал, как во двор вошел пожилой самурай из челядинцев и обратился к хозяину:
– Ваша милость!
– Собирайся завтра поутру в дорогу. Отправишься в Киото. Я напишу письмо, и ты его доставишь по назначению.
– Слушаюсь, ваша милость.
Вот оно! У Дзиндзюро аж дух захватило. Отправляет гонца в столицу… Может, и ничего особенного, но чутье уже подключилось. Предстояло выяснить подробности: куда именно направлен посланец и что содержится в письме. Он надеялся, что теперь наконец–то удастся разгадать тайну, что кроется за непоколебимым спокойствием Кураноскэ.
Встретившись в ту же ночь с Хаято, Дзиндзюро обо всем ему рассказал, поручив проследить, куда отправится гонец, и по возможности прочитать письмо.
– Я бы и сам пошел, да хочу еще понаблюдать за усадьбой, – добавил Паук.
– Ладно, я за ним увяжусь и поведу до Киото, но как, по–вашему, я смогу прочесть это письмо? Могу я прикончить старикашку?
– Ну, такие крайние меры, сударь, позволительны только если уж больше ничего не остается. Насколько возможно, постарайтесь его не спугнуть и остаться незамеченным, чтобы он не догадался, что за ним следят.
На том они и расстались.
Хаято немедленно собрался в путь и занял позицию для наблюдения у ворот замка, выводивших на тракт, где вскоре должен был показаться гонец. Наконец, когда уже забрезжил рассвет, гулко ударил барабан, ворота замка распахнулись и вышел верный Хатискэ, облаченный в дорожное платье.
Город уже просыпался – повсюду чувствовалось утреннее оживление. Хатискэ, выбрав, как видно, сухопутную дорогу, не пошел в сторону порта Ниихама–одзаки, а вместо этого зашагал в противоположном направлении, в сторону Наватэ. Соблюдая дистанцию, Хаято пустился за ним следом. За всеми этими передвижениями, о которых едва ли мог догадаться кто–то посторонний, давно уже с большим вниманием наблюдал один нищий. Проследив за обоими, он ретировался – только затем, чтобы зайти на постоялый двор, где квартировала предприимчивая «купчиха». Там он прошел во внутренний дворик, где его без особого удивления встретила служанка, подметавшая галерею. Служанка поднялась на второй этаж доложить, и вскоре заспанная «купчиха» уже спускалась по лестнице, подметая подолом ступеньки.
– Молодец, хорошо работаешь! – сказала она. – Ну как, было что–нибудь?
– Ага. С подворья командора вышел человек, с виду вроде из челяди кто–то, а за ним, значит, увязался тот самый и стал следить…
– Тот самый?
– Ну тот, молодой, пригожий такой…
– А–а, – проронила женщина и задумалась.
Лучи утреннего солнца все ярче разгорались в свежей зелени литокарпуса. На противоположной стороне дворика служанка с шумом отряхивала пыль с сёдзи. Утро было тихое, безветренное.
«Купчиха» наконец как будто бы на что–то решилась, и кровь слегка прилила к щекам.
– Вот что, сослужи–ка, дружок, службу: отправляйся тотчас же за этим красавцем и глаз с него не спускай, куда бы он ни пошел. Я тут закончу кое–какие дела и тоже за вами поспешу. А ты пока погляди, куда это он собрался, да только не упусти! Вот тебе денег на дорогу.
С этими словами она вручила нищему несколько монет.
– Это тебе от меня за работу. Погоди немного, тут еще кое–что…
Судя по всему, «купчиха» была очень довольна. Пока нищий стоял с несколько ошеломленным видом, она быстро взбежала по лестнице, и, что–то прихватив, тотчас же снова спустилась вниз.
– Ты по дороге оставляй для меня какие–нибудь приметные знаки, чтобы мне вас найти побыстрее. Да вот хоть просто круг рисуй.
В руках у нее была небольшая коробочка с письменными принадлежностями.
– Ну, давай, иди. Смотри там маху не давай! Понял? Когда нищий вышел за ворота, «купчиха» сказала служанке:
– Приготовь–ка мне ванну, да погорячее. Мне надо будет отлучиться дней на пять. Ты пока что сходи к управляющему и скажи, чтобы счет прислал – рассчитаюсь перед уходом.
Вернувшись к себе, «купчиха» проворно прибрала свои нехитрые пожитки, которые решила оставить до возвращения. Однако кинжал она собиралась взять с собой и теперь, спрятав оружие в дорожном кимоно, положила сверток в нишу токонома. Затем она отодвинула перегородку и заглянула в соседнюю комнату, куда давно уже вселился Касивабара, большой мастер меча и один из её приверженцев–ронинов, который взялся охранять благодетельницу.
– Касивабара! – позвала женщина, но ронин, пренебрегая своими обязанностями, только блаженно похрапывал, выпростав волосатые ноги из–под ночного кимоно. Женщина озадаченно подняла брови, но затем, должно быть, что–то надумав, вышла на веранду и тихонько задвинула за собой сёдзи. Вернувшись в свою комнату, она присела возле подноса с курительным прибором и взяла чубук.
Утреннее солнце уже пробивалось сквозь бумагу на одной половине сёдзи. Выпуская сизые струйки дыма, женщина погрузилась в мечтательную задумчивость.
Прочитать письмо, лежащее у кого–то за пазухой, да так, чтобы человек этого не заметил, было заданием нелегким. Что делать?
Шагая по дороге вслед за Хатискэ, слугой из дома Оиси, Хаято обдумывал всевозможные варианты действий. Хатискэ – фамилии Хаято не знал – на вид был дядька крепкий – по крайней мере, ноги у него были мускулистые, как у хорошо тренированного бойца. Большие, слегка навыкате глаза, казалось, могли с первого взгляда распознать злоумышленника.
Первый ночлег у Хатискэ был в Химэдзи, в призамковом городе. Хаято остановился на том же постоялом дворе, но в другом флигеле, так что подобраться к письму было невозможно. На вторую ночь прибыли в Хёго, где Хаято удалось устроиться в соседнюю с его подопечным комнату. Слегка отодвинув фусума, он присматривался, но Хатискэ, вероятно, не расставался с письмом и никогда его не вынимал, так что добыть заветную бумагу, наверное, нелегко было бы и профессиональному дорожному вору.
Дело становилось слишком хлопотным. Куда проще было бы подкараулить старика где–нибудь в безлюдной лощине и хорошенько припугнуть мечом. Сам того, может быть, не подозревая, Дзиндзюро задал очень трудную задачу.
«Ага! Когда он пойдет принимать ванну…» – сообразил Хаято. Однако коварный Хатискэ – должно быть, сознавая, какое важное поручение он выполняет, упорно не желал залезать в ванну ни на четвертый, ни на пятый день пути. Прибыв на постоялый двор, он просил дать ему ушат воды и ограничивался тем, что обтирал пот, слегка приспустив кимоно, – таким образом оставаясь неприступным, как горная крепость. В конце концов Хаято совсем отчаялся и приуныл. Если прикинуть, до Киото оставалось три–четыре дня пути, так что расслабляться было некогда.
«Ну, делать нечего, сегодня или никогда! – решил про себя Хаято, когда утром четвертого дня они покинули городок Нисиномия. Надо будет выбрать безлюдное местечко где–нибудь у берега Мукогавы или на лугу в окрестностях Кандзаки, – размышлял Хаято. Путников в эту пору было немного, а дорога вилась среди пустынных полей, пересекая порой скрытые в густом сосняке пересохшие каменистые русла ручьев.
Хаято вышел загодя на рассвете и, отмахав быстрым шагом некоторое расстояние, присмотрел местечко, которое показалось ему подходящим. Дорога, укрытая со всех сторон низкорослыми ветвистыми соснами, вплотную примыкала к берегу реки. Чуть поодаль в смутном отблеске солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, виднелась дорога: в одну сторону она уходила к Нисиномии, в другую к Осаке.
Ему хотелось надеяться, что Хатискэ прибудет на это место без попутчиков. Хаято затаился в логове под сенью сосновых лап и стал ждать.
Горы Рокко с вершиной Кабуто на переднем плане возвышались в отдалении, укрытые мутноватой дымкой. Вокруг там и сям желтели в траве цветы сурепки. Склады винокурни маячили вдалеке, словно расставленные на доске шашки–сёгы.
Ждать пришлось недолго. Вскоре на дороге показался Хатискэ, но не один – почти одновременно с ним появились носильщики с паланкином на плечах. Хаято прищелкнул языком от досады, но надежды на успех не потерял: дальше дорога тоже проходила по безлюдным равнинам, и путников впереди не могло быть слишком много.
Как вдруг – что такое?! Он заметил, что, стоило Хатискэ остановиться передохнуть, как носильщики тоже норовили остановиться и опускали паланкин наземь чуть поодаль. Казалось, кто–то нарочно хочет помешать планам внезапного нападения. При всем том Хаято был не слишком обескуражен вмешательством злополучного паланкина, сочтя это простым совпадением. Однако на следующее утро, когда после ночевки в Итами они снова двинулись в путь, неизвестно откуда взявшийся паланкин снова вынырнул перед ним, то слегка опережая Хатискэ, то слегка отставая. «Вот те на!» – сказал про себя Хаято.
Поравнявшись с паланкином, он попытался заглянуть внутрь, чтобы выяснить, кто там сидит. Однако, вероятно оттого, что его заметили, из паланкина раздался предупредительный укоризненный кашель, а заглянуть внутрь сквозь опущенные занавеси так и не удалось.
Между тем до Киото было уже рукой подать. Этот день наконец должен был принести победу или поражение. Хаято уже начинал нервничать. Справа от дороги сверкали под солнцем воды Ёдогавы. Ласковое весеннее солнце насколько хватало взора озаряло равнину, обрамленную дальними гребнями гор. В полях зеленели пшеница и ячмень. Наступала «бамбуковая осень», и густые бамбуковые рощи, которые во множестве встречались в здешних краях, подставляли солнцу иссохшие ветви – устилая пыльную белесую дорогу палой листвой.
«Полдороги до Ямадзаки» – прочел Хаято на придорожной табличке–указателе и не на шутку встревожился. Он уже приготовился было действовать, но тут снова откуда ни возьмись возникла досадная помеха. Из леса вышли несколько человек, по виду здешние крестьяне, с мушкетами на плечах, и пошли дальше по дороге, громко переговариваясь. Говорили они на замысловатом местном диалекте, так что смысл понять было мудрено, но как будто бы речь шла о диких кабанах или еще каких–то животных, которые потоптали крестьянские поля.
Хаято совсем приуныл. Коль скоро идет охота на кабанов, загонщики, вероятно, разбрелись по всей округе. Стоит только обнажить меч и попытаться приступить к делу, как на крики Хатискэ и носильщиков паланкина тотчас сбегутся люди.
Чего доброго, вместо кабана по нему и пальнут из мушкета. Да, было от чего впасть в отчаяние. Но тут Хатискэ, шагавший держа руку за пазухой, неожиданно свернул вправо с большой дороги, по которой шли охотники, на боковую тропку и двинулся дальше по ней. Хаято ринулся за ним по тропинке, что спускалась вдоль пологого склона к берегу Ёдогавы.
Паланкин – хотя его загадочный пассажир, конечно, не мог не заметить этого маневра, – как будто бы остался на главной дороге, продолжая двигаться вперед, и вскоре скрылся из виду. Хатискэ сел в лодку к паромщику, чтобы переправиться через реку, и Хаято поспешно последовал его примеру. Лодка благополучно добралась до противоположного берега и там высадила двоих пассажиров вместе с группой паломников, направлявшихся в святилище Хатимана в Иваси.
Куда собрался Хатискэ, было непонятно. Недоумение обуревало Хаято. Едва ли верный слуга, выполняющий важное поручение господина, решил по дороге отправиться на богомолье в храм Хатимана. Однако Хатискэ и в самом деле стал вместе с остальными паломниками подниматься на гору Отоко. Само собой, Хаято, стараясь оставаться незамеченным, поплелся следом по тропе, уходившей вверх выщербленными каменными ступенями.
В озаренных солнцем ветвях ворковали голуби. Мир и покой царили в горах. Чем выше поднимались путники, тем величественнее разворачивалась внизу панорама долины в проемах меж древесных стволов.
И все же в конце концов Хатискэ так и не дошел до святилища Хатимана. Перед воротами он склонился в благоговейном поклоне, а затем, отделившись от толпы паломников, зашагал куда–то по тропинке мимо главного здания храма.
«Ага!» – с невольным удовлетворением вздохнул Хаято, прячась за деревьями и не спуская глаз с территории святилища.
Тем временем Хатискэ с заветным письмом за пазухой уже входил в Большой Западный жилой корпус храма Хатимана. Здесь когда–то обитал прадед Кураноскэ, Садакацу Оиси, и с тех пор уже несколько поколений настоятелей храма все были из рода Оиси. Умерший три–четыре года назад преподобный Сэнтэй доводился Кураноскэ младшим братом, а сейчас его сын Сёсан усердно служил здесь во славу Хатимана. Письмо Кураноскэ и предназначалось его племяннику Сёсану.
По каменным плитам, утопленным в зеленом мху, Хатискэ подошел к дому, ступил на камень у порога и поднялся в прихожую. В темной глубине потускневшей от времени низкой серебряной ширмочки у входа слабо светилось отражение зеленой листвы садовых деревьев.
– Прощенья просим! – позвал Хатискэ.
Ответа не последовало. По всему чувствовалось, что в доме людей нет.
– Прощенья просим! – позвал он еще громче и прислушался.
В горах, окутанных влажными испарениями, по–прежнему было тихо, только откуда–то доносились мерные приглушенные удары: кон–кон–кон… «Колют дрова», – догадался Хатискэ. Звуки доносились с заднего дворика. Туда он и решил заглянуть. Пройдя по каменной дорожке через сад, осененный пышными белыми соцветьями уцуги, он вышел к озаренному солнцем поросшему криптомериями уступу горы, который переходил в крутой склон. Здесь на маленькой площадке над обрывом какой–то человек, с виду монах или священник, засучив рукава, усердно колол дрова.
Формой ладных округлых плеч он немного напоминал Кураноскэ. Это и был настоятель Сёсан.
– О! Кого я вижу! – промолвил он, положив топор и выпрямившись.
– Не думал, не гадал! Сегодня как раз все разошлись, никого нет. Ну, заходи. Как там дядюшка, здоров ли? Эх, вот ведь какие дела творятся… Я уж тут так за него тревожусь, право! – бодро приветствовал посланца Сёсан, утирая пот с пышущего здоровьем лица. Он ополоснул руки ключевой водой из бамбукового желоба, приделанного к утесу.
– Прошлой ночью, значит, ты в Итами останавливался. Так стало быть, дядюшка пребывает в добром здравии? Что? Письмо от него? Вот как? Ну–ну… Ноги можешь здесь помыть, тапочки я сейчас принесу, и пойдем в дом.
Ключевая вода была холодная и пробирала до костей. Когда зашли в комнату, хозяин усадил Хатискэ у очага:
– Ну вот, пока обогрейся здесь, – сказал он, собственноручно наливая гостю чаю.
Спросив, не голоден ли посыльный, и услышав отрицательный ответ, Сёсан пообещал, что вскоре вернется кто–нибудь из братии и тогда уж спроворит поесть.
Хатискэ достал письмо и передал настоятелю. Тот сел поудобнее, разрезал конверт и погрузился в чтение. На улице темнело – заходящее солнце окрашивало багряной зарей криптомерии в горах и уже ненароком заглядывало в келью. Угли в очаге покрылись белой золой, а бульканье воды в котелке, казалось, усугубляло тишину в пустынной, удаленной от мира обители. Хатискэ невольно сравнивал ту жизнь, которую влачит в расцвете лет этот священник, с жизнью его дяди и своего господина. Племянник жил уединенно и мирно в этом благословенном краю на лоне природы, меж тем как дядя, Кураноскэ, был весь в мирских делах и заботах. Тем не менее, становилось очевидно, что, помимо кровного родства, их объединяет нечто неизмеримо более существенное.
Сёсан безмолвствовал. Его широкий лоб, делавший служителя Хатимана еще более похожим на Кураноскэ, избороздили мелкие морщины. Настоятель усердно вчитывался в письмо.
Да полно, неужто письмо и впрямь было адресовано духовному лицу? Подглядывавший сквозь щель Хаято не мог удержаться от легкого вздоха разочарования. Похоже, на сей раз Дзиндзюро оплошал – его знаменитое чутье подвело Паука. Однако, если уж пришлось с такими трудностями сюда добираться, то надо по крайней мере выяснить содержание чертова письма, – подумал Хаято и решил выжидать удобного случая.
Вскоре ночь окутала горы, поднявшись от подножья, и священник затеплил огонь в светильнике. Аппетитный дух, смешиваясь с дымком, потянулся над криптомериями по склону, уплывая куда–то вниз, в темную долину. Послушники что–то варили на ужин. Хатискэ, вероятно, решив остаться на ночлег в храме, никуда не торопился. Тем временем настоятель, опустившись на колени за столиком для письма, водил кистью по бумаге, сочиняя послание, которое назавтра должно было отправиться с нарочным в Ако. Рядом на столике лежало письмо от Кураноскэ, придавленное прессом для бумаги.
Хаято выбрался из своего убежища, когда Сёсан отправился принимать ванну. Вознаграждение за пять дней тяжких трудов пришло слишком просто. Проскользнув в комнату, он схватил письмо, выскочил наружу, сдерживая бешеное биение сердца и успокоился только очутившись с письмом в руках под фонарем в храмовой рощице. Пока он просматривал письмо, горы вокруг скрылись в кромешном мраке. Слышался лишь гул ветра, летящего над дальними темными вершинами. Сосредоточенно водя пальцем от строки к строке, Хаято в неверном, колеблющемся свете фонаря читал письмо Кураноскэ.
«Прошу прощенья за небрежность сего послания, писанного второпях. Вам, должно быть, уже известно о случившемся, но, в добавление, могу сообщить, что все члены нашего клана потрясены до глубины души. Прошу любезно выслушать мои соображения. Всем нам надо теперь искать где–то пристанища в чужих краях, а куда идти, неведомо, что бесконечно томит и терзает сердца. Не найдется ли приюта где–нибудь в Окадзаки или в Ямасине для четырнадцати–пятнадцати бывших наших самураев разных чинов и рангов? Пожалуйста, не опасайтесь, что ронины на постое будут вести себя дурно оттого, что не знакомы с нравами и обычаями Камигаты. Вот и вся моя просьба. Может быть, найдется для них место где–нибудь в окрестностях Фусими или Оцу, а также где–нибудь неподалеку от Вашего храма? Убедительно прошу внять сей просьбе».
Под письмом стояла подпись и красовалась витиеватая личная печать.
Читая письмо, Хаято чуть не плясал от радости, что смог завладеть этой бумагой, но в то же время мучился многими вопросами:
Оборона замка? – Вранье!
Смерть вослед за господином? – Вранье!
Зачем же люди, собирающиеся лечь костьми на стенах замка или покончить с собой, будут просить подыскать для них жилье? Четырнадцать–пятнадцать человек разных чинов и званий… Должно быть, как и подозревал Хёбу Тисака, они задумали месть, но это отдельный разговор, а сейчас ясно одно: ронины в Ако решили сдать замок без боя. Письмо служит тому подтверждением.
Вытащив лист бумаги и раскрыв письменный прибор, Хаято начал быстро переписывать текст. Закончив, он снова подкрался к Большому Западному корпусу и заглянул в келью настоятеля. Она была пуста – хозяин еще не вернулся. Издалека доносился его громкий голос – Сёсан с кем–то разговаривал около кухни. Хаято быстро положил письмо на прежнее место, придавил пресс–папье и, выскользнув из кельи, припустился вниз по тропе, которая нынче вечером привела его к храму. Он ощущал необычайную легкость и в ногах, и на сердце.
Однако же не все у него обстояло так замечательно, как могло показаться. Хаято и не догадывался, что пресловутая настырная дама следовала за ним от самого Ако и теперь уже давно наблюдала за его действиями, притаившись в тени деревьев.
Хаято решил наутро плыть на пассажирской лодке из Ёдо до Осаки, а пока что выбрал для ночлега самый большой постоялый двор в здешних краях. Здесь, по счастью, была новая чистая купальня – и он под руководством служанки с удовольствием проследовал прямиком в горячую баню. Некоторое время спустя, выпив немного сакэ, Хаято растянулся на футоне и стал подводить итоги.
Итак, большой успех! То–то обрадуется Паук Дзиндзюро, когда он ему все расскажет по возвращении. Нет, небось, будет похваляться, что ему чутье все подсказало. Но тут сколько ни тянись, все попусту – не его заслуга! Да, повезло – урожай богатый… Копия письма Кураноскэ лежит у него под матрасом. Только он сейчас владеет тайными планами ронинов из Ако, к которым приковано внимание всей страны… Так что же, собираются они все–таки мстить или нет? Да разве не бессмысленно даже помышлять о таком?! Неужто найдутся люди, способные всерьез думать о какой–то мести? Ако ведь сущее захолустье. Ну, и что они будут делать, если даже добудут голову Киры? Ну, народ им поаплодирует, а дальше? Во все времена народ слепо превозносил героев. Но все равно, сколько бы почестей им ни выпало, это будет всего лишь скверный спектакль. Нет, людям вообще такое поведение не свойственно. Ну, сколько они будут жить этими надуманными проблемами? Может быть, когда получаешь твердое жалованье и ни в чем не испытываешь недостатка, еще и можно всерьез помышлять о такой чепухе, но уж коли стал ронином, приходится день и ночь думать только о том, как добыть пропитание. Тут уж не до разговоров о том, как отомстить врагу. День изо дня перед тобой одна насущная необходимость – прокормиться, да и кроме этого забот хватает. Если найдется такой герой, что все насущные заботы отбросит и будет лишь лелеять мечту о мести, это уж будет не человек, а божество какое–то. Да и то, пожалуй, не слишком нормальное божество…