Хёбу тяжело поднялся с циновки. Он ощущал мощный прилив сил и энергии, ему не сиделось на месте. Заложив руки за спину и победоносно выпятив грудь, он вышагивал вдоль и поперек по тесной комнате, словно барс в железной клетке.
В Ако уже послано больше десятка соглядатаев. Все людишки проворные и пронырливые – сам отбирал. Расхаживая по комнате, Хёбу прикидывал, как заставить своих шпионов работать еще лучше. Дождь внезапно прекратился, и проглянувшее сквозь тучи солнце высветило каждый листик на ветвях деревьев в саду. Хёбу вышел в коридор, постоял. Через сад, осторожно ступая по мокрой земле, протрусила кошка–мать.
Буря
Кудзаэмон Тагава и Дзидзаэмон Цукиока, направленные в Эдо, чтобы вручить челобитную властям, расстроенные вернулись в Ако одиннадцатого числа четвертой луны. Если по дороге в Эдо они были воодушевлены, исполнены патетическим сознанием важности своей миссии, на которую возлагал надежды весь клан, и проникнуты чувством величайшей ответственности за порученное им дело, то теперь, на обратном пути, чем ближе было до родных краев, тем неразговорчивее становились посланцы, погружаясь в мрачное, безысходное молчание. Особенно угнетала их мысль о том, что, вопреки строжайшему наказу Кураноскэ не показывать челобитной эдоским старшинам клана, Ясуи и Фудзии, они, столь неудачно разминувшись с мэцукэ, отправившимися принимать замок, все же показали бумагу пресловутым старшинам.
Нет, надо было сделать не так… Как–то по–другому… Но как? Они продумывали всевозможные варианты действий, понимая, что уже поздно и ничего изменить нельзя. Впрочем, каяться было еще не время. В пути они нагнали конвой мэцукэ, но теперь, когда от старшего родича их клана его светлости Унэмэсё Тода, а также от князя Даигаку были получены обращенные ко всем самураям клана письма–увещевания, гонцы затруднялись оставить их без внимания и вручить челобитную, как то было задумано вначале. Дорога назад показалась им куда короче, чем дорога в Эдо, по которой они ехали из Ако. Представляя, как будет взбешен Кураноскэ, они совсем пали духом.
Кураноскэ прочел увещевание, посланное Унэмэсё.
«Имею честь передать вам сие послание с гонцами Кудзаэмоном Тагавой и Дзидзаэмоном Цукиокой. Возможно, содержание письма покажется членам дружины клана несколько резким, поскольку я не вполне представляю, как обстоят дела у вас в Ако. Всем известно, что Правитель Такуми исполнил свой тяжкий долг, повинуясь высочайшей воле. Долг верных вассалов по отношению к покойному сюзерену – безропотно очистить замок и беспрепятственно передать его властям. Повинуясь высочайшей справедливости, следует поступить в соответствии с последней волей покойного князя. Нет нужды напоминать, что дело первостатейной важности сегодня – в соответствии с распоряжениями властей, соблюдая вышеуказанные установки, быстро и мирно покинуть замок. Сие следует довести до сведения всех членов дружины клана, сопроводив убеждением.
Год Змеи, 04.05
Унэмэсё Тода. (Печать)
Старшим самураям дома Асано, чиновным лицам, служилым, надзирающим и всем прочим членам дружины клана.
Посткриптум:
Всем, находящимся в Ако, надлежит немедля по получении сих указаний их обсудить».
Итак, в письме требовалось одно: безоговорочно сдать замок. Услышав, что получено письмо от Тоды, Кураноскэ заранее знал, что в нем будет написано. Почти то же самое говорилось и в письме от Даигаку, младшего брата покойного князя. О том же настойчиво просили в своем письме эдоские старшины Ясуи и Фудзии.
Прочитав все послания, Кураноскэ улыбнулся и обронил:
– Ну надо же! Какая родственная забота!
Почему они с самого начала не сделали так, как я говорил? – думал он про себя. – Вот ведь глупость! Я считал обоих людьми, способными лучше разобраться в обстановке, да видно ошибся, не те очки надел…
Не сказав больше ни слова, он кивнул гонцам, показывая, что можно идти. Кураноскэ прекрасно понимал, что безоговорочно принять мнение родичей князя теперь уже нельзя. И так уж князь своим поступком причинил им массу хлопот. Если только родичи услышат, что еще и вассалы покойного князя что–то замышляют, можно представить, в какое смятение они придут…
На следующий день в Ако прибыли Сасабэй Масаки и Хэйэмон Араватари, вассалы Унэмэсё Тоды. Они привезли еще одно письмо от своего господина. Тода тревожился, что послания, переданного с Тагавой и Цукиокой, будет недостаточно – вот и направил еще двух гонцов.
Когда Тикара пришел к отцу сказать об этом событии, тот скривился, будто говоря: «Вот ведь неймется им! Надоели!» – и, не скрывая насмешливой улыбки, встал, чтобы выйти к гостям.
«Открыть ворота замка» – с таким предложением неожиданно выступил Кураноскэ. Произошло это двенадцатого числа четвертой луны, в тот самый день, когда посланцы Унэмэсё Тоды прибыли из Эдо. В качестве аргумента, заставляющего отказаться от планов обороны замка и «смерти вослед», Кураноскэ привел «мнение родичей покойного господина». Далее он пояснил, какую конкретно линию поведения рекомендуют уважаемые родственники князя. Можно ли пренебречь их мнением?! Необходимо учитывать, что любые действия, которые они сейчас предпримут, неизбежно отразятся на судьбе родни князя, и в первую очередь его младшего брата Даигаку.
В тот же день разнесся слух о том, что накануне из Эдо вернулись Тагава и Цукиока, посланные туда с челобитной. Большой зал был полон – почти все самураи, откликнувшись на оповещение, собрались послушать, как обстоят дела в Эдо.
Итак, сдать замок… Будто электрический разряд пробежал по залу. Сгущающиеся в отдалении в глубине зала, ряды самураев в темных форменных куртках и шароварах, похожие на ровные рисовые всходы в поле, разом пришли в движение. У всех читалось на лицах необычайное возбуждение. При этом наиболее решительно настроенные самураи в одном углу, раскрасневшись, вскакивали на ноги и громко выкрикивали слова протеста, а другие сердито их одергивали. Что именно кричали те и другие, разобрать было невозможно. Зал внезапно забурлил и заклокотал.
– Что ж, ваша милость, и вы так же считаете, как те старшины? – доносились до слуха Кураноскэ возгласы самураев.
Люди в зале представлялись ему лесом под порывом ураганного ветра. Он знал, что эти люди, недавно подписавшие клятву на крови, теперь смотрят на него с тревогой и недоумением. Видел он и то, как сидевший рядом Куробэй Оно, будто став меньше ростом, в страшном возбуждении внезапно подался вперед и теперь беспрерывно ерзал на месте, грызя ногти.
– Буря! Буря… Да что же такое творится?! – бормотал он про себя.
Заметив это, Кураноскэ невольно улыбнулся в глубине души.
Да, и впрямь буря. Однако истинные трудности должны были обозначиться лишь после бури. Ведь ураган очень скоро уляжется. Шуметь вот так попусту, может быть, и небесполезно иногда, да уж больно глупое занятие.
– Тихо, вы, тихо!.. – будто увещевали большие глаза Кураноскэ, когда взор его, смиряя яростное возбуждение толпы, как свет маяка над волнами моря, блуждал по рядам самураев.
Были и такие, что выходили вон из зала, гневно топнув ногой и выкрикнув на прощанье проклятье. Еще некоторое время зал напоминал бочку со взбаламученной водой, но постепенно возбуждение улеглось и наступила тишина.
– Ну, что скажете? – упали посреди безмолвия тяжкие слова Кураноскэ.
– Да что уж, как вы сказали, ваша милость, так тому и быть. Безусловно, тысячу раз так! Нам тут возразить нечего, – решительно ответствовал Куробэй Оно. – То, что наши действия могут нанести ущерб родичам нашего господина, соображение весьма существенное. Речь идет и о соблюдении верности заветам покойного господина. Как вы знаете, сам я с самого начала придерживался именно такого мнения.
Кураноскэ снова улыбнулся про себя – с такой горделивой победной интонацией были сказаны эти слова.
Некоторые в ответ согласно кивали. Другие возражали им:
– Да нет же! Тысячу раз не так!
– Что ж, будем считать, что клан свое решение вынес. Впредь до передачи замка властям прошу вас следовать во всем моим указаниям, – в заключение сурово промолвил Кураноскэ и поднялся.
Вслед за ним многие стали вставать и расходиться. Дома жены и дети с волнением ждали, с чем вернутся главы семей. С конца прошлого месяца все постоянно были объяты тревогой – ведь мужчины только и обсуждали планы обороны замка или «смерти вослед». Ждет ли их безрадостная судьба ронинов или же, приняв сейчас злополучное решение, они согласятся тем самым на нечто худшее? Как быть? Выходило, что победили те, что решились первыми пойти на капитуляцию. Но с этим трудно было примириться; казалось, что надо еще бороться, спорить… Однако горькое чувство отчаяния не давало им двинуться с места. Многие так и продолжали удрученно сидеть на месте, безмолвно понурившись.
– Буря… Буря… – сдавленным голосом пробормотал Кураноскэ и вышел в коридор, сжав зубы, от чего мышцы лица напряглись, придав ему еще более грозное и значительное выражение.
Куробэй Оно в ту ночь тоже не вернулся к себе в усадьбу, оставшись в замке. Куробэй был одним из тех, кто вздохнул с облегчением, когда было решено сдать замок без боя. Когда совещание подошло к концу и Кураноскэ покинул зал, Куробэй тоже поднялся и, показав глазами сидевшему неподалеку Ситироэмону Тамамуси в сторону выхода, шагнул в коридор.
– Так ни с чем он и остался. Нахлебался вдоволь! – выдохнул Куробэй, скривив лицо в такой гримасе, будто раздавил вредное насекомое.
Тамамуси не понял, о ком идет речь, и потому ничего не сказал в ответ.
– В каком смысле? – переспросил он, на что Куробэй только мотнул головой, подбородком указывая в дальний конец коридора, где Кураноскэ как раз заворачивал за угол.
– Вишь, изображает простоту и бескорыстное благородство, а сам хитрец из хитрецов, всем на удивление. Когда он нам толковал про «смерть вослед» и про оборону замка, сам–то и в мыслях того не держал – все для того, чтобы нас отвадить, не дать нам перехватить инициативу. Ну, а сейчас–то насчет мирной сдачи замка он все правильно сказал… Да и мы тоже хороши – всему верим, все его слова принимаем за чистую монету…
– Вы так полагаете?
– А то как же! Еще бы не так! Что такое, по–вашему, все эти его деспотические повадки, которые мы наблюдаем в последнее время? Он ведь теперь самолично распоряжается всем имуществом клана, кроме разве что собственности покойного нашего господина. Между прочим, он ведь во всех делах гнет свою линию, а моим мнением, которое основано на многолетнем опыте, пренебрегает, ни в чем не советуется! Да мыслимо ли такое?! Ну, уж сегодня мне все его нутро открылось. В общем, личность просто возмутительная. Он, значит, решил, что мы тут опасаемся прослыть слишком малодушными, и своими разговорами насчет обороны замка или «смерти вослед» стал нас соблазнять возможностью прославиться, стать отважными мстителями, которые бросают вызов закону. Так он всех под себя подмял, заставил молчать, а сам втайне планировал совсем другое, то, что ему выгодно. Это дело оставлять без внимания нельзя. Хоть и поздно хватились, но если хоть с нынешнего дня мы ему не выскажем все, что думаем, и не будем держать его под строгим контролем… Ничего себе! Да так мы все на свете провороним. Точно, так оно и будет. Теперь, значит, по его милости мы все наше жалование теряем и становимся ронинами. Нет, какое все–таки свинство!
– Да, может, оно и впрямь так, как вы говорите. Конечно, в этой суматохе и неразберихе можно все что угодно провернуть. А когда казну раздавали, он, небось, хотел в первую очередь рядовым самураям угодить – популярность решил себе заработать.
– Ну да, это уж как пить дать! Просто удивления достойная натура… Как будто он обо всех наших заслугах, о многолетней нашей верной службе вовсе не знает и знать не хочет. В общем, надо, конечно, к его манере приноровиться и делать вид, что мы ничего не разумеем, а между тем срочно надо что–то делать. Я хочу поговорить еще с Окабаяси и Тамурой…
– Так вон он, Тамура!
Действительно, Гэндзаэмон Тамура стоял у входа в зал с таким выражением, будто кого–то высматривал вдали.
– Господин Тамура! – окликнул его Тамамуси, и тот, словно очнувшись, поспешил на зов.
– Вот, господа старшины, есть же такие шустрые типы! Говорят, кое–кто из чиновников нашего монетного двора прихватил золотишко да и скрылся в неизвестном направлении.
– Что?!
– Решено ведь сдать замок без боя – вот некоторые и торопятся сбежать. Говорят, по призыву Окадзимы, нашего главного казначея, уже отрядили людей в погоню. Но каковы негодяи, господа!
– Такое сейчас вполне возможно. Ничего невероятного тут нет. И что, много денег они умыкнули? Да кто же это все–таки? Едва ли тут замешаны только мелкие чиновники. А если из старших чинов, то кто?
– Ну, вот, хотя бы Хара… – заметил Тамура.
Соэмон Хара доводился старшим братом начальнику казначейства Окадзиме. Заслышав голос Куробэя, он резко обернулся, но тот уже умолк. Увлекая за собой двоих собеседников, Куробэй пошел прочь по коридору, приговаривая:
– Ничего удивительного! Это же настоящий вор на пожаре – все стащит, что плохо лежит. Тут разве поймешь, где эти золотые жилы соединяются! Эх, поберечься надо!
Прежде чем завернуть за угол, Куробэй тревожно оглянулся и увидел, что Соэмон встает с циновки. Ужасно смутившись тем, что его могли услышать, Куробэй мелкими шажками поспешил дальше, стараясь оставаться в тени, под прикрытием дородного Тамамуси. Пройдя еще немного, он снова оглянулся и увидел, что Соэмон припустился за ними следом. В полном расстройстве чувств Куробэй ускорил шаги, вышел в прихожую и оттуда прямиком направился на свое подворье.
– Входную дверь закрой, – приказал он дежурному самураю из прислуги. – Кто бы сегодня ни пришел, меня ни для кого нет. Никого видеть не хочу.
Отдав распоряжения привратнику, он зашел в дом. Тотчас же вслед за тем раздались громкие голоса у ворот: это явился Соэмон и теперь препирался со стражником:
– Говоришь, нет его, ушел? Ну, тогда доложи, что тут младший брат мой Хатидзюэмон, хотел его видеть. Вот, мол, по этому поводу и просят допустить в усадьбу для разговора.
Куробэй побледнел. Если учесть, что вторая раздача казенных денег должна была вот–вот состояться и он, Куробэй, в разговоре с помощником главного казначея настаивал на своем плане распределения средств, неожиданное замечание Соэмона настораживало.
– Гунэмон! Гунэмон! – позвал он старшего сына. – Вот что, отправляйся–ка поскорее в замок, найди там господ Тамамуси и Тамуру и скажи, что я прошу их срочно зайти – надо кое–что обсудить. Хотя нет, погоди. Если они оба сюда заявятся, сразу станет понятно, что я дома, а это нехорошо. М–да… Сделаем вот как. На сей раз неправильно будет взять за основу тот же принцип, что и в прошлый раз, когда долю старших чинов, получавших большое жалованье, умышленно занижали. Старшим чинам должна причитаться большая доля – значительно больше, чем младшим. Я так полагаю, что справедливо будет всем по мере возможности выдавать казенные средства в соответствии с их должностью и окладом, который получал каждый. Ты передай, мол, я рассчитываю, что большинство меня поддержит, объединится и заявит о нашем пожелании. Прошу их приложить к тому усилия. Ну, и пусть позаботятся, чтобы обязательно кто–то из доверенных лиц остался в канцелярии при раздаче и следил хорошенько, не допуская никаких нарушений. Поговори там с ними как следует и возвращайся. Да только все ли они уразумеют из моих соображений? Нет, все–таки пусть один из них сам ко мне зайдет – только скажи, мол, я извиняюсь, но прошу пожаловать с черного хода. Ну, давай, давай, побыстрее!
Однако сидеть все время дома тоже не годится, – размышлял про себя Куробэй. Если не отправиться сейчас самому, чтобы лично наблюдать за ходом дел, Бог знает что может случиться. Он сидел в раздумье и грыз ногти, когда из прихожей донесся громкий голос:
– Разрешите?!
Голос принадлежал главному казначею Хатидзюэмону Окадзиме.
– Явился! – в растерянности пробормотал Куробэй. – Ну скажите же ему, что меня нет дома! Да что ж такое! Неужели они его в дом впустили? Говорю же, нет меня, нет!
– Разрешите?! – еще громче, чем прежде, донеслось из прихожей.
Не иначе, Окадзима услышал от старшего брата, как того отказались принять, и теперь, пылая гневом, примчался выяснять отношения.
– Господина сейчас нет дома, – заявил привратник.
– Что? Дома нет? А когда вернется?
– Этого я, сударь, не знаю…
– Передай, что приходил Хатидзюэмон по срочному делу. Надо встретиться безотлагательно. Пусть мне сообщит сразу, как вернется. И не завтра, а сегодня. Дело первостепенной важности. Ежели от него вестей не будет, я сам еще раз наведаюсь.
Хатидзюэмон был человек кристальной души и непреклонной воли. Вот и на сей раз он возмутился двусмысленной позицией, занятой Куробэем, который заподозрил его в соучастии в грабеже, и явился требовать ответа, намереваясь одним ударом решить все проблемы.
– С лица был ужасно бледен, – доложил Куробэю челядинец.
При этих словах Куробэй сам еще больше побледнел. Да, маху дал… Вот уж действительно дал маху!.. – думал он про себя, наблюдая, как сгущается вечерний сумрак.
– Какой промах! Какой промах! Вот как нагрянет теперь… – преследовала его неотступная мысль. Каждый раз, заслышав шаги у дверей, он порывался вскочить с циновки.
– Дверь! Дверь закройте! И пошлите к Окадзиме человека сказать, что я, мол, нынче задерживаюсь где–то допоздна и потому повидаться с ним по его делу мне будет затруднительно.
Куробэю самому было стыдно за свою трусость. Это, конечно, был главный недостаток его натуры. Во всем остальном он был прав, но при таких обстоятельствах, как сейчас, его малодушие играло роковую роль. Если бы было у него больше мужества, если бы не боялся он вступать в открытую борьбу, то, должно быть, не только не оробел бы, столкнувшись с буйной яростью какого–то Окадзимы, но и не позволил бы Кураноскэ Оиси вертеть собою и всеми остальными. Неужели и впрямь, сколько бы ни менялись времена, конечную победу людям все же приносит только грубая сила? Чем больше Куробэй думал об этом, тем больше охватывало его чувство горестного стыда.
– Разрешите?! – неожиданно снова послышался в прихожей голос Окадзимы.
– Болен я! Скажите ему, что я болен и принять не могу! – торопливо бросил он слуге.
Однако нетерпеливый Окадзима уже успел отворить дверь из прихожей и топал теперь по коридору.
– Срочное дело, милостивый государь! Прошу прощенья, что потревожил вас, когда изволите отдыхать. Будьте любезны, откройте! – требовательно произнес незваный гость, стоя за дверью.
Куробэю захотелось спрятаться и никогда не открывать дверь. Окадзима снова возвысил голос:
– Вы, милостивый государь, распространяете в замке слухи, будто я присвоил деньги из казны. Нет у вас ни стыда, ни совести – такое не подобает истинному самураю. Извольте объясниться! Что? Или вы ничего не помните? Хорошо, в таком случае я приведу свидетелей.
Сделав напоследок это заявление, Хатидзюэмон ушел. Однако Куробэй так и не мог расслабиться. Ведь Окадзима обещал вернуться со свидетелями – небось, сейчас приведет сюда Хару… А Хара–то, между прочим, сам такой слабак! Еще тогда, на общем сборе, все подбивал Куробэя уйти из зала.
– Что же делать–то? Уж больно противник у меня грозен…
– Я так полагаю, что нынче ночью вам, батюшка, лучше отсюда куда–нибудь податься, – предложил старший сын Гунэмон. – В замок сообщите, что, мол, по болезни, для лечения понадобилось. Совсем–то обрывать все связи не стоит. А добро семейное пока можно бы отдать на сохранение какому–нибудь доверенному человеку из наших горожан.
– Точно, так и надо сделать, да поскорее. Что уж хорошего, когда за тобой все время гоняются!.. Ты распорядись там насчет паланкина. Вещи отдадим на сохранение моему младшему брату, твоему дяде. А сам–то ты как же?
– Мне тоже, конечно, здесь оставаться резона нет. Если вы, батюшка, исчезнете, то, стало быть, за все отвечать мне, вашему сыну.
– Это уж как пить дать. Только вот как народ посмотрит, если отец и сын вместе сбегут?
– Да, если бежать всем вместе, а не порознь, это привлечет больше внимания, народ может всполошиться. По счастью, я обо всем заранее позаботился – багаж–то весь уже собран и поделен.
Да, сынок и впрямь походил на своего родителя. Все семейное имущество он давно уже упаковал и подготовил к отправке, рассчитывая, что все равно вещи скоро придется куда–нибудь отсылать. Доля Куробэя составила семьдесят с чем–то тюков, а доля Гунэмона – более девяноста тюков.
Гунэмон тотчас же отправился к своему дяде Гоэмону Ито и попросил его принять на хранение их имущество.
Вскоре прибыли паланкины. Тот паланкин, что предназначался Куробэю, был женский.
– Ну и хорошо, – заметил Куробэй, – люди меньше интересоваться будут.
Он проворно забрался в паланкин и там затаился.
До рассвета было уже недалеко. Шаги носильщиков отдались эхом в кромешной мгле, и женский паланкин с сидящим в нем Куробэем устремился прочь из Ако в сторону границы земель клана.
Паланкин Гунэмона также был готов к отправке. Вместе с ним должна была ехать жена. Когда уже собрались трогаться в путь, хватились кормилицы, которая ушла куда–то убаюкивать младенца.
– Кормилица! Где ты?! – позвала со двора жена Гунэмона, но ответа не последовало.
– Нельзя ли поскорее! – прикрикнул на нее Гунэмон из паланкина. К ним подбежал слуга:
– Там на улице кто–то идет с фонарем!
– Ох, что если это опять Окадзима?! Нет уж, увольте! А ну давай, садись скорее! С младенцем как–нибудь потом разберемся…
– Но как же…
– Хватит нюни распускать! Смотри, хуже будет! А ну залезай, говорю!
Тем временем малютка, ни о чем не ведая, крепко спал где–то на руках у кормилицы. Впрочем, Окадзима так и не объявился – человек с фонарем оказался случайным прохожим.
Наутро к Гонэмону и Киёбэю Танаке были отправлены слуги с уведомлением от Куробэя:
«В связи с болезнью для поправки здоровья направляюсь в Одзаки, в окрестности Ниихамы. Прошу о том всех оповестить».
Немедленно было сообщено о том Кураноскэ. Тем временем повсюду уже разнеслись слухи о том, что прошлой ночью отец и сын Оно бежали из Ако и отплыли в неизвестном направлении на корабле.
Кураноскэ был так поражен полученным известием, что поначалу не мог произнести ни слова.
– Я даже представить себе не мог, что в такой момент, когда еще не состоялась передача замка властям, старший самурай клана мог проявить подобную безответственность, – заметил он наконец. – Особенно если учесть, что об этом уже болтают по всей округе…
До той поры Кураноскэ, хотя и недолюбливал Куробэя Оно, довольно высоко ценил способности последнего в ведении хозяйственных дел, а оттеснить его в сторону после печальных событий старался лишь потому, что в чрезвычайной ситуации необходимо было обеспечить себе возможность никем не оспариваемых волевых решений. Это вовсе не было связано с тем, что Кураноскэ потерял уважение к заслугам Куробэя в прежней, мирной жизни, и теперь ими пренебрегает.
– До чего дошли люди… – вымолвил он. Немедленно были отряжены нарочные в усадьбы Гэнгоэмона Катаоки, родственника беглецов Гоэмона Ито и Хисиэмона Ядзимы. Им велено было передать: «Вплоть до передачи замка никому не разрешается покидать территорию клана. Доведите это до сведения отца и сына Оно. Пусть безотлагательно возвращаются».
Ответы от Ито и Ядзимы были обескураживающие: «Такое поручение мы принять не можем. Откуда нам знать, куда эти Оно отправились?!»
Кураноскэ догадывался, что в обеих усадьбах знают, кто где находится, но умышленно скрывают местонахождение Куробэя, поскольку Ито ко всему еще и было доверено управлять подворьем семейства Оно в отсутствие хозяев. Кто–то проболтался о том, что все имущество дома Оно спрятано у Дзюэмона Оцуя и Сёбэя Коя. К тому же передавали, что Гунэмон бросил младенца на попечение кормилицы, и та теперь не знает, что ей делать.
– Презренные ничтожества, – бросил Кураноскэ не столько с гневом, сколько с искренним изумлением. – Все их имущество, что хранится в домах у Оцуя и Коя, арестовать, опечатать и сказать хозяевам, чтобы без моего разрешения не смели ничего возвращать этим Оно.
– Грудного младенца, конечно, опечатывать не будем, – добавил он. – Распорядитесь, чтобы его отдали на попечение в порядочную семью. Небось, скоро явятся его забирать.
Рядовые самураи–асигаргу, возмущенные гнусным поведением старшего и младшего Оно, с радостью отправились на подворья к Оцуя и Коя, где с излишней суровостью провели опись оставленного имущества. Опечатывая тюки, они злорадно посмеивались: то–то несладко придется теперь владельцам, и поделом!
С тех пор прошло много времени, а Куробэй с Гунэмоном так и не объявлялись. Никто не знал, где они обретаются. Вероятно, они слышали от знакомых, какую дурную славу снискали себе в Ако, и решили, что в родные края им теперь путь заказан. Ходили слухи, что они осели где–то в окрестностях Киото, но никто не мог сказать, правда это или ложь. Уже после того как закончилась церемония передачи замка Ако властям, и многие бывшие самураи клана стали разбредаться кто куда, бесследно исчезая, опечатанные тюки с имуществом дома Оно все так же лежали на подворьях Оцуя и Коя.
– Беда! – ворчали хозяева. – И что только теперь со всем этим делать?!
Когда настал сезон дождей, даже по стенам пошла плесень от сырости, но вещи на просушку никто вынимать не стал. В ту пору горожане еще радостно предвкушали, как папаша и сынок Оно явятся за своими вещами.
– Господин Оцуя, смотрите только, ничего им не возвращайте, если придут, – напоминали знакомые при каждом разговоре, будто налагая некий странный запрет. Сохранение имущества рода Оно стало восприниматься не столько как дело, находящееся под ответственностью домов Оцуя и Коя, сколько как ясно осознанный общий долг. «Пусть только явятся! Ведь придут же они наконец!» – надеялись все, но Куробэй с Гунэмоном не спешили за своим добром. В конце концов люди устали ждать, и летом, что особенно жарко и душно близ берегов Внутреннего моря, сидя в вечерней прохладе на веранде и обмахиваясь веерами, они уже не выказывали в разговорах прежнего интереса к оставленному имуществу семейства Оно.
Но вот настало двадцать шестое число восьмой луны. Подул первый осенний ветерок. Безлунной ночью две темные фигуры, миновав перекресток, украдкой проскользнули под занавеску у входа в дом Оцуя. Двое пришельцев, в которых можно было признать самураев, к удивлению хозяев оказались отцом и сыном Оно.
– Давненько не виделись! – сказал Куробэй, придерживаясь обычной своей самоуверенной манеры. Всем своим видом он показывал, что пришел получить оставленное добро. Лавочник Оцуя, памятуя о том, что от него требовали соседи, сослался на приказ Кураноскэ и наотрез отказался что–либо возвращать.
– Ты что несешь?! – вскипел Куробэй, вытаращив глаза. – С какой это стати требуется чье–то особое разрешение, чтобы вернуть мне мои собственные пожитки?! Да никто сейчас и знать не знает, кто такой твой бывший командор замка Кураноскэ Оиси и где он обретается! Сколько можно перед ним кланяться?! Хватит уж, расслабься!
– Но вы и меня поймите, сударь! – возражал Оцуя. – Ежели я вам сейчас ваше добро отдам, то как же мне потом перед всем честным народом ответ держать?! Нет, я один на такое решиться не могу. Вот погодите, пошлю кого–нибудь, пусть людей соберет…
– Вот это ни к чему. Экий ты, Дзюэмон – на все у тебя отговорки есть! Нет уж, лучше никого звать не надо. Мы ведь сейчас того… тайком явились. Не хотелось бы никому на глаза попадаться… Да если бы я был на прежней своей должности, мне эти денежки и вовсе были бы тьфу! Так ведь сам знаешь, полгода пришлось скитаться невесть где, поиздержались вконец, совсем, можно сказать, обнищали, нужда одолела. Ты хоть прежнюю мою заботу вспомни, пожалей нас – верни добро–то! Очень тебя прошу, Дзюэмон! Ну, будь человеком!
– Увольте, сударь, не могу! Тут надобно со всем миром посоветоваться.
– Ну–ну, погоди! Не знал я, что ты такой упрямец… Ладно, что ж, так тому и быть. Будем просить разрешения у его милости Оиси… Эх, Дзюэмон! Что ж ты эдак–то с нами! Я б уж тебя отблагодарил…
Но Дзюэмон упорно делал вид, что ничего не слышит. Попытка его припугнуть мечом тоже едва ли могла довести до добра. В конце концов Куробэй и Гунэмон отступились и попросили только дать им переночевать, на что получили согласие.
Поздно ночью, видя, что хозяева спят мертвым сном, Куробэй с Гунэмоном вытащили деньги, запрятанные ими в футляр от меча, и сбежали под покровом мрака. Проснувшись, Оцуя обнаружил пропажу и стал скликать соседей.
– Что? Явились?! – радостно восклицали соседи, сбегаясь на зов.
При известии о том, что пришельцы опять сбежали, радостное возбуждение слегка улеглось, но все поспешно и с большой охотой отправились в погоню за беглецами, вооружившись кто палкой, кто самодельной бамбуковой пикой. Горожане, хорошо знавшие окрестности, пошли короткой дорогой и устроили засаду, чтобы перехватить следующих в паланкине Куробэя с Гунэмоном.
Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался топот носильщиков, шагавших сквозь рассветную дымку не зажигая огня, и на дороге показался паланкин. Горожане с воплями высыпали из засады, и носильщики от испуга тут же бросили паланкин наземь. Папаша с сыном вывалились наружу и схватились за мечи, собираясь обнажить клинки.
– Вы кто такие? – крикнул Куробэй.
Однако нападавшие не собирались представляться, окружив беглецов плотной толпой, в которой никого по отдельности было не различить. Сами же они и без того отлично знали, как прозываются эти двое. «Воры, грабители!» – доносились голоса из толпы. Некоторые уже замахивались палками, собираясь немедленно разделаться с беглецами. Всего нападавших было не меньше тридцати человек.