Оборона замка и «смерть вослед» 20 глава




Гость сразу же как бы подтянулся. Он стряхнул с себя нарочитую расслабленность, язвительная улыбка исчезла с лица, которое приняло волевое выражение.

– Так–то! – обронил он, точно припечатал. Все трое вышли во двор и спустились к пойме Камо. Выбрав площадку, на которой пробивалась короткая травка, они разошлись на некоторое расстояние и молча принялись готовиться к схватке. Туман низко стелился над землей. Куда ни взгляни, все вокруг тонуло в полумраке, являя взору призрачную картину. В неверном отсвете три фигуры маячили, словно тени. Лишь журчание воды в реке неподалеку нарушало тишину безветренной ночи.

Трава на площадке была покрыта росой, так что босиком можно было легко поскользнуться. Ивасэ, поколебавшись, снова сбросил соломенные сандалии и аккуратно поставил их в сторонке. Аидзава, подвязав шнурками рукава, решительно обнажил руки по локоть. Ивасэ был недоволен тем, что Аидзава не стал снимать сандалии, что могло помешать ему в схватке, но пока что с удовлетворением отметил, что его молодой сумасбродный друг держится молодцом.

Наконец вся троица вышла к середине лужайки. Противники посмотрели друг другу в глаза. В то же мгновенье три меча беззвучно взвились в пропитанный испарениями воздух. Воцарилась пронзительная тишина, в которой раздавалось лишь мерное журчание. Слегка колеблясь, клинки застыли в полумраке, словно фантастические живые существа, высматривая уязвимое место противника. С обеих сторон от мечей будто исходили волны ненависти, они словно сверлили друг друга враждебным взором.

Наконец одно лезвие, сверкнув блестящей полосой, прочертило во мраке округлую букву. Послышался звон скрестившихся мечей, и в ночи запахло паленой сталью. Вслед за тем Аидзава с глухим стуком рухнул наземь. Ивасэ торопливо рубанул сплеча. Прямо перед собой он видел сухощавое лицо противника, а под ним белое, открытое для удара горло – но удар прошел мимо. Рванувшись вперед, в тот же миг он почувствовал, как правую руку будто обожгло огнем, а когда выправил стойку, понял, что меча в руке уже нет.

Он стоял в безмолвном оцепенении. Человеку не свойственно слишком легко расставаться с жизнью. Ему казалось, что все это наваждение, он все еще не мог осознать, что над ним нависла смертельная опасность, и на лице его застыло растерянное выражение. Тем временем несомненно зарубленный, казалось бы, Аидзава, ожил и поднялся с земли.

Незнакомец стоял с мечом наизготовку. Холодно поглядывая на незадачливых противников, он промолвил:

– Вот таким образом. Что, хотите продолжить?

Оба пристыжено поникли. Хоть их и душила злость, сказать было нечего – позорное поражение было очевидно. Кто может предположить заранее, что в жизни его случится такая безвыходная плачевная ситуация?…

– Ну, добивай! – отчаянно выкрикнул Аидзава.

– Я убийствами не занимаюсь, – твердо ответил незнакомец. – Довольно с вас и того, что вы уже получили. Надеюсь, поняли теперь, в какое опасное дело ввязались… Пока хватит с вас. Поразмыслите на досуге хорошенько. Могли бы ведь подохнуть здесь ни за грош.

Аидзава и Ивасэ молчали. С бессильной яростью и отчаянием они смотрели, как самурай обтер лезвие бумажной салфеткой.

Брошенная салфетка осталась лежать посреди лужайки, словно белый цветок. Самурай, ничего больше не добавив, повернулся и пошел прочь. Вскоре его широкоплечая ладная фигура растворилась во мраке.

– Ну, дает! – только и проронил Ивасэ, провожая взглядом незнакомца.

Оба приятеля еще долго безмолвно стояли на том же месте, будто остолбенев.

Аидзава скривил физиономию в кислой усмешке, будто наелся песка. Помолчав, Ивасэ спросил:

– Ты не ранен?

– Вроде нет – пожалел, видишь ли… – раздраженно, с обидой бросил в ответ Аидзава и тут же, примирившись с поражением, заметил в своей обычной легкомысленной манере:

– Фехтует он здорово, но и я не промах!

– Ладно уж, чего там! – возразил Ивасэ. – Погоди, даст бог, еще встретимся. Я ему этого так не оставлю! Он еще не знает, как я страшен в гневе!

– Что болтаешь попусту?! Хватит, пошли восвояси, – урезонил его Аидзава.

– Ладно, пошли, а то ночная роса вредна для здоровья.

Стараясь отвлечься болтовней, они поплелись сквозь кромешный мрак к дому, волоча мокрые от росы отяжелевшие соломенные сандалии. На душе у обоих кошки скребли. Они презирали самих себя. Надо же! Как малых детей… Конечно, противник был неимоверно силен и искусен, но все же почему они сами оказались так беспомощны?…

– Что делать? – пробормотал Аидзава, все еще не в силах успокоиться, стоя посреди комнаты с выражением мучительного раздумья на лице.

– Что делать, говоришь?… Да что уж теперь поделаешь!.. Спать надо ложиться, вот что. А уж потом на свежую голову не спеша все обсудим.

Аидзава ничего не ответил.

– Выпить хочешь?

– Не хочу.

– Зря. В нашем положении выпить очень даже не вредно, – заметил Ивасэ.

– Да хватит болтать! – с ожесточением выкрикнул Аидзава.

Ивасэ изумленно воззрился на побелевшую от ярости физиономию напарника и саркастически расхохотался.

– Чего сердиться попусту?! Не по адресу, брат! Или ты опять собрался рассердиться? Брось, надо держаться как ни в чем не бывало. Это самое главное. Положись на меня. С моей премудростью не пропадешь! Мы еще потом вспомним эту ночку и от души посмеемся. Вот увидишь! Все утрясется.

– Хорошо бы, кабы так…

– Что, не веришь мне?

– Да верю, верю… – примирительно улыбнулся Аидзава, немного оправившись от пережитого потрясения.

– Ну и хорошо. Ты положись на меня! Считай, что взошел на новый корабль и пустился в плаванье. А теперь на боковую!

Оба приятеля улеглись на свои футоны. Ивасэ тотчас громко захрапел, но Аидзава, под впечатлением недавних событий, не мог сомкнуть глаз до той поры, пока за окном не забрезжил рассвет. Когда он проснулся, внешние ставни были раздвинуты, и яркое солнце погожего осеннего дня уже добралось до изголовья постели.

Аидзава взглянул на соседнее ложе, но Ивасэ там не было – должно быть, он встал раньше, а сейчас, может быть, отлучился по нужде. Прошло еще немало времени, пока он по–настоящему очнулся ото сна. Только собираясь приступить к завтраку, Аидзава понял, что его верный друг и напарник еще затемно дал деру, прихватив с собой все казенные деньги, отпущенные им на шпионские расходы.

В прихожей дома Дзюная Онодэры нерешительно переминался жалкого вида старикашка, робко заглядывая в коридор и не решаясь даже позвать хозяев. Дзюнай тем временем на заднем дворе под ясным осенним небом проделывал свои ежедневные упражнения с копьем. Камни в саду, казалось, отзывались эхом на его яростные выкрики при выпадах и ударах. Жена Дзюная, Тандзё, выйдя на внешнюю галерею, с одобрением наблюдала за мужем, который, несмотря на преклонный возраст, был еще крепок и бодр душой и телом. Любимая матушка Дзюная скончалась прошлой зимой. Оба супруга тяжело пережили потерю, но и в скорби не забывали о предначертанном им пути. В их сердцах жило сознание общей цели. Да и старушка–мать на смертном одре завещала Дзюнаю вместе с супругой не забывать о священном долге.

Гость, слушая доносившиеся со двора боевые кличи хозяина, все не решался подать голос и только по–прежнему беспокойно переминался с ноги на ногу. На землю падали лепестки с одинокого дерева случайно распустившейся в осеннюю пору сакуры. Утро было погожее, и вдали отчетливо проступала роща на горном склоне.

Закончив утренние упражнения, Дзюнай вернулся в комнату, попил горячей воды. Как всегда в этот час досуга, престарелые супруги, являвшие собою на редкость дружную чету, усевшись друг против друга, приступили к отрадной неторопливой беседе. Только тут гость впервые напомнил о себе:

– Прощенья просим! Хозяйка вышла в прихожую.

– Здесь изволит проживать господин Онодэра? – осведомился старичок.

Изменившийся почти до неузнаваемости, это был тем не менее не кто иной, как бывший самурайский старшина Куробэй Оно.

Услышав от жены, кто к ним пожаловал, изумленный Дзюнай поспешил в прихожую.

– Вот не ожидал… – приветствовал он Куробэя.

– Да уж, давненько не виделись, – ответствовал тот с радостным узнаванием в голосе, но тут же снова сник, являя всем своим обликом жалкую картину.

Пригласив после некоторого колебания гостя в дом, Дзюнай продолжал недоумевать, зачем этот тип явился. От его внимания, разумеется, не укрылись грязь на одежде и потрепанная внешность Куробэя.

Поговаривали, что после того, как отец и сын Оно бежали из родного края, они тоже перебрались в Киото и поселились где–то в старой столице, однако Дзюнай и его соратники беглецов разыскивать не собирались, не имея к тому ни малейшего интереса. Так они ни разу с тех пор и не встречались. Если уж сегодня Куробэй сам явился с визитом, должно быть, его привели сюда какие–то чрезвычайные обстоятельства.

Усевшись в гостиной, Куробэй промолвил:

– Изволите пребывать в добром здравии!

– Да и вы тоже… – заметил Дзюнай, покривив душой. Куробэй сейчас мало напоминал того, прежнего Куробэя

Оно: он весь будто сжался, держался робко, приниженно и все время суетливо кланялся.

– Держусь пока, да вот, сами видите… – отвечал гость.

– Да что ж, вы и не постарели нисколько, – утешил его Дзюнай, вспоминая прежнего осанистого самурайского старшину.

– Ох, да что уж там!.. Прозябаю, можно сказать, в безотрадном ничтожестве и в тяжких трудах.

– А что сын ваш – при вас?

– Да тоже все так как–то…

Во всех повадках Куробэя, даже в том, как он пил чай, проглядывала бедность.

– Однако изрядный сад изволите иметь…

Дзюнай ничего не ответил и молча выбил трубку. И впрямь Куробэй, даже если не принимать во внимание внешний вид, должно быть, постарел душой. Вся его неопределенная манера речи безо всякого стержня в сочетании с непонятной целью визита повергли Дзюная в состояние величайшего раздражения. С какой стати он явился без всякого предупреждения?!

– Что командор? В здравии и довольстве? – не удержался от вопроса Куробэй. – Завидую я ему. Как сравню себя с ним, так стыдно становится, право. Мне теперь, конечно, нечего и говорить о чести… Ежели сравнить мою жизнь с тем, что завещано нам мудрыми мужами прошлого… Кто я такой? Да собака, что убежала из дому, одичала – и теперь с ней лучше вообще не встречаться…

– Ну, это уж вы напрасно так, зачем же?…

– Нет–нет, Куробэй Оно собака и есть. Скотина, да и только. Чем долее я вижу, как остальные блюдут вассальную верность, тем больше со стыдом убеждаюсь в том, каким трусом уродился…

Дзюнай с самого начала понимал, что беседа не сулит приятных минут, но сейчас и вовсе не знал, куда ему деваться. Наверное, Куробэй притащился посетовать на свою тяжкую жизнь, но неспроста он, самурай, так бесцеремонно распинался перед собеседником. При всей самоуничижительной манере в словах Куробэя чувствовалось желание уязвить собеседника и поставить его в неловкое положение. Все эти его реплики вроде: «Что командор? В здравии и довольстве?» – это нарочитое самобичевание, сравнение с собакой – во всем сквозил какой–то сарказм и в то же время чувствовалось, что Куробэй в самом деле глубоко несчастен, что и заставляет его выставлять напоказ свою трусость.

– Конечно, вы не зря переживаете, дело непростое, – холодно ответил Дзюнай, – впрочем, не стоит уж так замыкаться на ваших проблемах, на них свет клином не сошелся.

Однако Куробэй сидел ссутулясь, как в воду опущенный, и казалось, готов был заплакать. С вымученной усмешкой он сказал:

– Самое ужасное, что я сам все понимаю и сам себе отвратителен. Но при всех этих чувствах и мыслях ничего сделать не могу… Вот и остается только влачить собачью жизнь, прятаться ото всех в тени… Ха–ха–ха…

Куробэй хрипло, почти беззвучно хохотнул.

Дзюнай чувствовал себя не в своей тарелке от слов незваного гостя. Ни стыда, ни совести нет у человека! Вот, явился ни с того ни с сего! Впрочем известно, что люди, которые хотят вообще избавиться от стыда, становятся необычайно наглы.

Выбивая трубку, Дзюнай хранил молчание. Куробэй, исчерпав свое красноречие, рассматривал длинное копье, украшения в нише токонома, переводя рассеянный взгляд с одного предмета в комнате на другой. Наконец он промолвил:

– Ну, а с этим… О чем тогда толковали… Что–то продвинулось или как?… Ну, с вельможей–то…

– Не обессудьте, сударь, но это дело вас не касается, – решительно заявил Дзюнай. – И уж во всяком случае от меня вы ничего не услышите.

– Да я ведь никому ни слова – как–никак тоже понимание имеем…

– Ладно, лучше скажите прямо, что вас привело сюда? – спросил Дзюнай, намереваясь поскорее закончить докучную беседу.

Куробэй пустился в долгие объяснения, описывая, в какой нищете и убожестве жил последние два года, и упирая на то, что хотел бы в конце концов получить свое добро, которое все еще, опечатанное, хранится в Ако. Однако, если не будет на то особого распоряжения Кураноскэ, сельчане ему имущества нипочем не вернут. Не может ли Дзюнай поговорить с Кураноскэ, попросить его посодействовать в этом деле?

Дзюная слова Куробэя возмутили. Разумеется, на подобную просьбу можно было ответить только отказом.

– Я этого сделать не могу, – сказал он, – да и не хочу.

– Как это?! – удивленно вскинул глаза Куробэй.

Судя по всему, ответ Дзюная был для него полной неожиданностью. В то же время и для Дзюная было неожиданностью то, что Куробэй не ожидал услышать от него отказ.

– Что ж, коли не можете, придется мне самому поговорить с командором, – вздохнул Куробэй.

Кураноскэ молча слушал гостей, но когда понял, чего, собственно, они добиваются, внимать их речам перестал, а вместо того стал прислушиваться к мирному бульканью котелка на очаге.

Трое посетителей то и дело наперебой твердили: «Старейшина рода… Князь Даигаку… Все родичи…» Будто назойливые оводы жужжали у Кураноскэ над ухом. Как их ни отгоняй, они снова и снова возвращаются, вьются над головой… Остается только не обращать на них внимания – пусть жужжат, – решил про себя хозяин.

Дело было после полудня в погожий, пронзительно ясный осенний день. Гости сидели в гостиной с внушительным и грозным видом, при полном параде, словно три военных корабля в бухте – Сёгэн Окуно, Гэнгоэмон Кояма и Гэнсиро Синдо. По их разговору было видно, что они все согласовали заранее. Вся родня Асано начиная со старейшины рода не одобряет планов мести и оттого чрезвычайно обеспокоена. Они все хотели бы найти более приемлемое, мирное решение…

– Может быть, может быть… – скупо и неопределенно отвечал на это Кураноскэ.

Услышав под конец: «Надо будет хорошенько подумать…» – военные корабли наконец ретировались. Солнечные лучи провожали гостей, играя на листве живой изгороди, а у Кураноскэ после их ухода стало мрачно на душе. Особенно грустно ему было видеть среди посетителей костлявую фигуру своего дядюшки Гэнгоэмона Коямы. С растущим беспокойством он осознавал, что надо действовать, и действовать побыстрее.

Однако усевшись снова у очага и рассеянно поглядывая на деревья в саду, он вскоре сумел восстановить равновесие и обрести свое обычное спокойствие духа. Из полумрака чайного павильона с низким потолком и темными стенами залитый ярким сияньем сад виделся другой вселенной. Кураноскэ одиноко сидел, будто в темном подвале, отделенный условной границей от внешнего мира…

Что ж, пусть так. Трусы должны уйти. К тому же, чем сильнее давление извне, тем больше должна крепнуть сплоченность оставшихся верных соратников. Как ни прижимай сверху крышку кипящего котелка, бурление в нем не утихнет, а наоборот, только усилится. Таков закон природы. Со временем все эти родичи, что пытаются оказывать на нас давление, поймут, что в действительности сами же только способствовали осуществлению нашей заветной мечты, подогревая нашу решимость.

Кураноскэ перевел взгляд с погасшего темного очага на озаренные солнцем колышущиеся листья деревьев, и в душе у него тоже будто всколыхнулась зеленая листва.

«Мы сможем это сделать! Конечно, сможем!» – вскипало в груди победное чувство.

Он твердо верил, что избранный им трудный путь есть единственно верный путь, и знал, что осуществление их плана будет зависеть прежде всего от дружных усилий его соратников. Однако, может быть, помимо этого, им может помочь и благоприятное стечение обстоятельств, простая удача? Или думать так было бы слишком самонадеянным оптимизмом? По здравом размышлении Кураноскэ решил не отбрасывать и такой вероятности. В конце концов, почему бы и нет? Он вскочил на ноги, будто не мог долее усидеть на месте. В этот момент в саду мелькнула чья–то тень, заставив Кураноскэ оглянуться.

– Это я, с вашего позволения, – сиплым голосом вымолвил Куробэй.

Он смотрел снизу вверх, и приземистый Кураноскэ, стоявший на веранде под низкими сводами чайного павильона, казался ему сейчас неправдоподобно огромного роста.

Кураноскэ пригласил гостя в дом, выслушал. Говорил Куробэй сплошь обиняками, так что речь его вскоре наскучила хозяину, однако он благожелательно слушал, не прерывая рассказчика. Для себя Кураноскэ уже определил, что не делает особого различия между Куробэем и теми тремя визитерами, что недавно ушли. Пожалуй, по сравнению с бывшими соратниками, которые были сначала со всеми заодно, а потом, поддавшись трусости и прикрываясь мнением старейшины рода или ища еще какие–нибудь предлоги, откололись, пытаясь помешать осуществлению плана мести, этот старик, с самого начала показавший себя слабаком, был более откровенен.

Кураноскэ слушал, скрывая усмешку, а Куробэй тем временем все вел свой бесконечный рассказ, по привычке слегка пристанывая «Ох–хо–хо!» в особо патетических местах и сопровождая речь выразительной жестикуляцией. При этом он то и дело с опаской поглядывал на хозяина, ожидая, что его вот–вот остановят и велят замолчать.

– Хорошо, напишу, – коротко ответил Кураноскэ, выслушав до конца.

Видя, что командор достал тушечницу и начал растирать тушь, Куробэй вздохнул с облегчением и буквально не мог усидеть на месте.

– Благодарствую, – сказал он, поглаживая руками колени. – А кстати, Онодэра к вам не наведывался недавно?

Водя кистью по бумаге, Кураноскэ покачал головой и ответил отрицательно.

– До чего же неприятный человек!

Вспомнив визит к Дзюнаю, Куробэй снова испытал приступ озлобления.

– Вот вы, ваша милость, меня выслушали и сразу поняли, – продолжал он. – А я намедни зашел к Онодэре, попросил его перед вами походатайствовать, так он, забыв былую нашу дружбу, едва поздоровался и в просьбе моей отказал. Я ему говорю, мол, вещи–то ведь мои, законное мое имущество, а он в ответ: я, мол, для тебя пальцем о палец не ударю. Да так грубо!.. Раньше–то он не таков был…

– Нет, он таким всегда и был, – усмехнулся Кураноскэ, бросив иронический взгляд на гостя. Онодэра вообще никогда особо не заботится о своем имуществе, да и о чужом тоже. Для него все, что есть в доме, как бы дано ему на время в пользование господином. Ему ваша собственность безразлична точно так же, как и своя. Просто он верит, что так оно и надлежит самураю. С точки зрения Онодэры, вероятно, в вас он таких качеств не нашел…

Куробэй не нашелся, что сказать – только густо покраснел. Особенно его встревожило то, что за словами Кураноскэ угадывалась явная неприязнь к гостю. Тем не менее командор по–прежнему продолжал молча водить кистью по бумаге. На сёдзи с освещенной солнцем южной стороны дома уселась стрекоза – ее четкий профиль обрисовался на вощеной бумаге. Куробэй почувствовал, как по спине у него течет пот. Атмосфера в комнате была гнетущей, как перед грозой.

– Так годится? – спросил Кураноскэ, дописав письмо и показывая его гостю.

Куробэй в ответ что–то невнятно пробормотал и несколько раз кивнул, мечтая только об одном – как бы поскорее убраться из этого дома.

Вскоре закатное солнце уже озаряло угрюмую физиономию Куробэя, шагавшего из Ямасины по направлению к Киото. Он знал, что уже никогда не увидится с Кураноскэ и своими бывшими друзьями, отчего и собственная жизнь представлялась ему в еще более мрачном свете.

В тот день Яхэй Хорибэ с утра занялся разборкой сваленных в стенном шкафу книг и старых писем, вынося их на залитую мягким осенним светом веранду. С тех пор, как в прошлом году они переехали сюда из Ако, книги и бумаги так и лежали грудами в коробках. Когда коробки открывали, из них шибало затхлым духом – плесень тронула клей, пятна плесени пошли по дну в глубине коробок. Яхэй пожалел, что довел свои пожитки до такого состояния – надо было давно открыть плетеные короба и разобраться с вещами.

Особых ценностей эти коробки не представляли, но в них были старые дневники Яхэя, письма от друзей, которых уже не было на свете – и какое из писем ни возьми, каждое пробуждало в душе старика воспоминания о былых днях. Даже какая–нибудь коротенькая записка с благопожеланиями по случаю наступления весны или осени не только воскрешала в памяти образ друга и их многолетние отношения, но и напоминала об их тогдашней жизни, как по волшебству возрождала из небытия краски, звуки и запахи повседневного быта незапамятных лет. С удивлением он обнаружил, что в памяти еще жив аромат османтуса, душистой маслины, что росла тогда у них в саду. Он словно снова вдыхал аромат ее цветов, распускавшихся на ветвях, словно звезды.

Семидесятишестилетний Яхэй все носил и разбирал одну коробку за другой, но силы были уже не те, и он, утомившись, присел отдохнуть на солнечной веранде посреди этих милых видений из прошлого. Работка была как раз для такого старца, как он. К тому же для отяжелевшего, ставшего неповоротливым Яхэя то был редкий случай немного поразмяться.

День стоял безветренный, и прозрачная синева разливалась в поднебесье. Жена Яхэя, не слыша больше возни из кабинета, пришла проведать, как идут дела, и окликнула мужа из–за бумажной перегородки:

– Что, все уже закончили?

– Да, – ответил Яхэй, и солнце блеснуло на стеклах его очков.

В стеклах отразилась раскрытая у Яхэя на коленях старая книга.

– Вишь, теплынь какая!

– Да, замечательная погодка, – согласилась жена, возвращаясь в гостиную, где уже закипал на огне чайник. Когда вскоре она вышла на веранду с чашкой чая на подносе, ей сразу бросилось в глаза, что муж лежит в странной позе совершенно неподвижно.

– Э–эй! – окликнула старушка, но ответа не было.

Бросившись к мужу, она подхватила его под руки, немного приподняла, тряся и окликая вновь и вновь. Яхэй открыл глаза и пошевелил губами, будто пытался что–то сказать. В тщедушной, слабосильной старушке, которая, конечно, никак не могла равняться с дородным Яхэем, вдруг пробудилась неведомая сила. Она немедленно позвала жену Ясубэя и велела ей постелить постель. Затем, велев невестке взять Яхэя за ноги, сама обхватила его подмышки, и таким образом вместе они втащили больного в комнату. Яхэй сердился и все порывался что–то сказать. Он также мужественно пытался сам доползти до постели, но все усилия старика были напрасны, так что оставалось только положиться на жену с невесткой. Видно было, что сам Яхэй горько переживает из–за своей слабости, но в конце концов он смирился и дал уложить себя, бессильно рухнув на футон, словно засохшее дерево в лесу.

Лоб у Яхэя так и пылал – приходилось все время прикладывать холодный компресс. Позвали врача. Тревога и смятение выплеснулись из дома наружу. Приказчик из соседней корчмы помчался в Адзабуан, чтобы сообщить о несчастье Ясубэю. А Яхэй тем временем по–прежнему лежал без движения не в силах пошевелиться и вымолвить хоть слово. С лицом, искаженным страшной гримасой, он упорно смотрел в потолок.

Поспешивший на вызов врач все действия домашних одобрил, велев и далее непременно прикладывать холодные компрессы. Он сказал, что это удар, но состояние, к счастью, как будто бы не самое ужасное, и больной вполне еще может поправиться. Поскольку возраст у больного уже почтенный, надо будет дня три–четыре полежать дома, а то как бы еще удара не случилось. Так часто бывает – неожиданный удар – а вслед за тем полная неподвижность. Если даже и по–другому начинается, организм все равно зачастую приходит в полное расстройство, и дело нередко кончается параличом. Услышав от самого Яхэя, который уже мог с трудом выговорить несколько слов, что ему стукнуло семьдесят шесть, врач, казалось, весьма заинтересовался случаем.

Яхэй, лежа на постели в полной неподвижности, только сердито смотрел на врача. Он все видел и слышал, но какая–то страшная невидимая сила будто придавила его, не давая пошевелиться. От сознания собственного бессилия у него начался жар, он покраснел, но старался не терять своего обычного присутствия духа. Ему не нравилось, что врач изрекает свои суждения, определяя его дальнейшую судьбу, и он, все более раздражаясь, хотел только одного – чтобы этот лекарь, закончив дела, поскорее ушел.

– Ну, и надо, конечно, чтобы больной пребывал в покое, чтобы ничто его не тревожило, – добавил врач, обращаясь как к самому Яхэю, так и к его домашним. – Волноваться строго противопоказано. Что бы ни случилось, надо все воспринимать легко. Бурные проявления радости тоже для здоровья вредны. Ни в коем случае нельзя сердиться и раздражаться. Если не обращать на это должного внимания…

– Я уже поправился, – вдруг изрек больной.

Врач и домочадцы с изумлением уставились на Яхэя.

Желая доказать, что его слова не пустой звук, Яхэй попробовал было сам подняться, но тело его не слушалось – до выздоровления было еще далеко. Сморщившись от досады, он произнес:

– Я помирать пока не собираюсь.

Жена и невестка слушали его с затаенным страхом. Должно быть, Яхэй вспомнил сейчас о незавершенной мести. Он, вероятно, хотел сказать не «помирать пока не собираюсь», а «умереть пока не могу».

Больше Яхэй ничего не сказал. Закрыв глаза, он затих на своем ложе. Лежал он навзничь – на обращенном вверх лице от переживаний и мрачных мыслей по старческой увядшей коже пролегли глубокие морщины. Жена и невестка вышли проводить врача, у которого, под впечатлением от излишней самоуверенности пациента, не сходило с лица недовольное выражение.

Яхэй еще некоторое время рассеянно прислушивался к обрывкам разговора, доносившимся из прихожей, где жена и невестка прощались с врачом, однако он больше уже не мог даже рассердиться, чувствуя страшный упадок сил. Оставалось только согласиться с рекомендациями врача, полностью им следовать, и эта мысль отзывалась болью в сердце, будто в него вбили гвоздь. К тому же Яхэю невольно вспомнился старый товарищ Иккан Оямада, отец Сёдзаэмона Оямады.

Иккан был на пять лет старше Яхэя, и ему сейчас уже был восемьдесят один год. Несколько лет назад у него от апоплексического удара отнялась половина тела, да так и осталась неподвижной. Бедняга был прикован к постели. В жизни для него самым святым было следование долгу вассальной верности, и, будь он здоров, встал бы, наверное, сейчас во главе заговорщиков, чтобы отомстить злодею. Однако же теперь, когда тело его не слушалось, он вынужден был препоручить дело мести сыну, Сёдзаэмону, а сам так тяжко страдал от позора, что на него больно было смотреть. Яхэй никак не ожидал, что его постигнет то же проклятье, и товарищи будут поминать его с жалостью. Старость старостью, но вынести такое он не мог. Ярость и отчаяние душили Яхэя, а это, по словам врача, было хуже всего. В конце концов он смирился и решил безропотно принять свой жребий. С содроганием он думал о том, что так теперь будет всегда, и темная бездна разверзалась перед его мысленным взором.

Когда жена и невестка вернулись в комнату, Яхэй более не произнес ни единого слова, и никого ни о чем не спрашивал. Их испугало застывшее на лице старика выражение безграничной муки. Взгляд его был устремлен вверх – туда, где уже сгущались под потолком предвечерние тени. Он резко мотнул головой в сторону, будто приказывая обеим женщинам: «Уходите!»

Ясубэй прибежал, когда на улице уже совсем стемнело. Перед тем как пройти к больному, он заметил, что приемная мать и жена – обе словно съежились от страха и тревоги.

– Ну, как он? – тихо спросил Ясубэй так, чтобы в соседней комнате его не было слышно. Во взоре его читалось волнение.

Мать отвечала, что сейчас отец успокоился и затих. Потом рассказала о том, как все случилось, передала мнение врача, упомянула, как упрямился отец, не давая за собой ухаживать.

Ясубэй внимательно слушал, время от времени кивая и слегка улыбаясь – будто хотел сказать, что узнает буйный норов отца.

– Ну, если так, все будет хорошо, поправится! – приободрил он женщин и прошел в дальнюю комнату.

Яхэй, казалось, дремал. Однако когда Ясубэй подошел ближе и наклонился над ложем, старик поднял веки и с жалкой, словно у растерянного ребенка, улыбкой посмотрел на приемного сына. Улыбка эта как бы говорила: вот ведь какую шутку сыграла со мной судьба!

– Как себя чувствуете? – спросил Ясубэй, чувствуя, что его захлестывает волна какой–то особой любви и жалости к приемному отцу.

При виде сына у Яхэя как будто бы немного полегчало на душе, и он спокойно ответил:

– Да что ж… Плохо мое дело, сынок.

– Конечно, неприятная история. Я тоже поначалу за вас испугался, отец. Но, вроде бы, ничего страшного и нет – это сейчас самое главное.

– Ну да, ничего особенного, нечего было и шум поднимать. Врач им там наболтал с три короба, напугал зря… Тело – оно ведь как дом. А дом, который простоял семьдесят шесть лет, ветшает – само собой, того и гляди обрушится. Каждому и без объяснений понятно, что надо себя поберечь…

– Разумеется.

Ясубэю тяжело было видеть, как Яхэй с трудом выговаривает слова, но он радовался, что отец по–прежнему проявляет упорство и силу духа.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: