В голосе Хатироэмона, который со стариковским упорством гнул свое, слышалось дружеское сочувствие, но Гэнсиро, думая о тех, кто находился по соседству – Гэнгоэмоне Кояме, Сёгэне Окуно и других – не осмеливался разгласить секрет, от которого зависела жизнь соратников. С волнением ожидавший ответа Хатироэмон видел, как затрудняется с ответом племянник и, когда тот попросил немного подождать, изобразил на лице полное понимание и готовность ждать, сколько потребуется.
Паук Дзиндзюро видел через окно из сада, как молодой самурай поднялся и вышел из комнаты.
Гэнсиро поведал Сёгэну Окуно о своей беседе с дядей, и оба стали советоваться, как быть дальше. Сёгэн был озабочен, но с мрачными выводами не торопился. В общем–то, по тому, как держался Хатироэмон, можно сказать, что никакого особого подвоха он не имел в виду. Как–никак все же из главной ветви того же рода человек! – с некоторым колебанием заключил он. При этом его не покидали мысли о князе Даигаку, сидевшем в соседней комнате – ведь тут были прежде всего замешаны соображения права наследования: кто будет официальным главой дома Асано… И Сёгэн, и Гэнсиро всю ночь провели в тревогах, волнуясь в основном в связи с судьбой князя Даигаку, поскольку среди собравшихся царили сугубо примиренческие настроения.
Гэнсиро готов был бы согласиться со словами Сёгэна, но все же с сомнением спросил:
– А что бы сделал командор?
Он уже не раз задавал себе этот вопрос: как повел бы себя Кураноскэ, окажись он на месте Гэнсиро?
Сёгэн при упоминании командора недовольно сдвинул брови и пошевелил губами, будто хотел что–то вымолвить, но так и не собрался, медля с ответом.
– Как–никак все же из главной ветви того же рода человек… – наконец снова произнес он.
|
|
Повторенные несколько раз, эти слова как–то сами по себе неожиданно слегка подняли его настроение и развеяли тревожные мысли. Ну да, из главной ветви того же рода… Конечно, разве этим все не объясняется? Что бы там ни говорил Кураноскэ, но, хоть родство и дальнее, а с небрежением относиться к почтенному старейшине, главе рода Асано непозволительно! Разве не на том держатся все устои общества?! И стесняться тут нечего – он, Сёгэн, перед кем угодно готов отстаивать эти принципы. Только так оно и должно быть! И как он раньше мог это недопонимать?! Сёгэн внезапно будто прозрел и успокоился душой: лицо его светилось, он ощущал необычайный прилив сил.
– Значит, вот так! – заключил он, вставая. Вернувшись в комнату, где ожидал его дядя, Гэнсиро наконец признался в том, что план мести существует.
– Ага! – выдохнул Хатироэмон, кивнув и изменившись в лице:
– Когда же? – тут же осведомился он.
– Это пока не решено. Все ждут, когда командор подаст знак.
Хатироэмон погрузился в молчание. Лицо его было мрачнее тучи. За окном шелестели листья бамбука. Пауза затягивалась.
– Не знаю уж, как оно у вас выйдет, – наконец сурово обратился к племяннику старый самурай. – Господин мой вам сочувствует и считает, что месть была бы делом достойным… Однако она может повлечь последствия государственной важности, а потому тут нужна особая осторожность и щепетильность. О том господин мой и тревожится, из–за того томится. Ведь многое зависит от того, чем дело кончится.
Гэнсиро понял, что с тем и был направлен сюда старый Хатироэмон – передать послание. Речь его была заготовлена заранее. Неторопливо и внушительно он продолжал, словно наставляя племянника на путь истинный:
|
|
– Хоть месть и благое дело, но едва ли Опочивший в Обители Хладного Сияния возрадовался бы, узнав, что тем самым причиняется ущерб старейшине рода. То, что вы почитаете за вассальную верность, может обернуться неверностью. О том вам надлежит серьезно подумать. То, что вы затеяли – заговор против власть предержащих – дело не шуточное. В наши дни такое лихое дело безнаказанным не останется – разве это не ясно? Сёгун подобного ослушания не потерпит и не простит. Можно заранее быть уверенным, что гнев его никого не минует, обрушится на всех членов рода, на все его ветви. Разве покойный князь Асано не желал более всего своей смертью предотвратить подобный исход? Идти на это нельзя, пощады никому не будет!
Гэнсиро изменился в лице. Он хотел возразить, но уже сама суровая отповедь дяди подавляла его, а ведь за Хатироэмоном стоял старейшина рода, что сулило еще более грозные последствия. Гэнсиро невольно пригнул голову.
– Разговор, конечно, между нами… Господин мой просил вас урезонить и затею вашу приостановить. Однако ж вы все равно от своего не отступите, так ведь?
С жаром высказав свои аргументы, Хатироэмон под конец несколько смягчил тон:
– Ты бы поговорил со всеми, а? Сказал бы, что, мол, старейшина рода считает так–то и так–то. Ну, что ты, мол, просто передаешь его мнение. Было бы хорошо и правильно. Если кто будет выспрашивать, то все так оно и есть! Ну, что скажешь?
|
|
Гэнсиро надо было уходить – в соседней комнате все уже подходили к князю Даигаку прощаться. В затянутое матовой бумагой окошко бился снаружи мотылек. Проскользнув в щель, он полетел на свет и стал кружиться вокруг фонаря. Хатироэмон развернул веер и прихлопнул мотылька.
Ветер стих, и в ветвях развесистой дзельквы клубился ночной туман. В усадьбе Кураноскэ, в Ямасине горел огонь – что случалось в последнее время не часто – и свет просачивался наружу сквозь створки сёдзи. Уставший от чтения хозяин, вольно откинувшись на циновке, грел руки над углями в жаровне и вслушивался в безмолвие осенней ночи, опустившейся на кровлю усадьбы. Было еще, должно быть, не слишком поздно, но стояла удивительная тишина – ни звука не доносилось из тьмы. Где–то в глубине сознания Кураноскэ вставал образ князя Даигаку, прибывшего сегодня в Фусими и, стало быть, находящегося сейчас поблизости.
Что и говорить, князь был очень похож на покойного старшего брата. От этой мысли Кураноскэ не мог отделаться, представляя себе предстоящую встречу, и мысль о том, что князь Даигаку безвинно разжалован и отправлен в изгнание, причиняла ему боль. Больше года он бился не щадя сил, пытаясь уладить дела князя Даигаку, и вновь все оказалось напрасно – князя постигла опала. Слава древнего рода отошла в область преданий – дом Асано обречен бесславно сгинуть…
Как все бренно!.. Это чувство и прежде уже не раз наполняло сердце хозяина усадьбы. Однако не от сознания тщеты всего сущего слезы выступали на глазах Кураноскэ. Он думал сейчас о том, что злая участь князей Асано повлекла за собой крушение судеб нескольких тысяч человек. Думал о том, что многие из этих людей, должно быть, нынче вечером собрались на постоялом дворе приветствовать князя. Прибыли, наверное, и посланцы от старейшины рода. Что чувствуют сейчас эти люди, о чем думают? Не присутствуя при этом лично, Кураноскэ живо представлял себе, как чутко прислушивается князь Даигаку к мнению почтенного старшего родича.
Эта главная ветвь рода… Старейшина дома и прочие сородичи… При их крайнем консерватизме, доходящем до маниакальной осторожности, они, вне всякого сомнения, приложат все усилия, чтобы помешать осуществлению его планов – это Кураноскэ твердо знал с самого начала. Эпоха «мирного правления» пагубна для людей чести – из их сердец постепенно исчезает горделивое достоинство. Они боятся только как бы не потерять свое добро, тревожатся лишь об этом, не задумываясь о том, что избрали путь неправедный. Они дорожат своими землями, своими должностями и хотят только одного – сохранить в целостности все, что имеют – все эти почтенные родичи. Вполне естественно, они должны осуждать «силовые методы», которые избрал Кураноскэ со своими единомышленниками. Как же! Вассалы их родственника осмелились проявить недовольство решением высочайшей власти, пошли на заговор, подрывающий устои государства. Один неверный шаг – и они тоже окажутся вовлеченными в этот водоворот, с их владениями случится то же, что произошло в Ако – отнимут замок, земли, звания…
Кураноскэ в общем–то понимал, что и сам князь Даигаку, брат их покойного господина, тоже не одобряет планов мести. Тут сказывается и давление со стороны родни, и склад его характера. Даигаку не хватает мужества и решительности, присущих его покойному старшему брату. Получалось, что предотвратить месть стремятся не только сёгун и дом Уэсуги, связанный кровным родством с Кирой, но и сами родичи покойного господина. Размышляя об этом, Кураноскэ мысленно прикидывал, кто сейчас заявился с визитом к князю Даигаку на постоялый двор. Должно быть, нелегкие разговоры они сейчас там ведут…
Итак, он один… Каким бы путем ни пошел, всегда один. Кураноскэ взял металлические палочки, пошевелил угли в жаровне, вслушиваясь в унылую тишину глухой осенней ночи. Лишь чуть слышно доносилось сквозь закрытые ставни позвякивание забытого под стрехой с лета колокольчика–фурин. Только этот слабый печальный звон да одинокий голос примостившегося под верандой сверчка нарушали ночное безмолвие.
Что–то сейчас поделывает Тикара? – вдруг подумалось ему. Бывало, что и прежде, в минуты беспечного разгула, приобняв при ярком свете фонаря за плечи какую–нибудь красотку в веселом квартале, он задумывался вдруг о старшем сыне, представляя, как тот в одиночестве коротает время дома, и отцовское сердце затуманивалось тоской. Он тотчас же впадал в убийственное настроение и надолго погружался в молчание, чувствуя себя в ответе перед сыном, не находя никаких оправданий своему бессилию.
Тикара сидел в своей комнате, когда послышались тяжелые шаги отца.
– Как ты тут? – спросил Кураноскэ, усаживаясь на циновку.
Тикара, слегка смутившись от неожиданности, улыбнулся, откладывая недописанное письмо.
– Пора бы уж и на боковую, – сказал Кураноскэ первое, что пришло ему в голову, спрашивая себя, кому может быть адресовано лежащее на столе письмо Тикары – небось, давно вернувшимся в родные края матери и братьям? Он не хотел задавать этот вопрос сыну, сознавая свою вину перед семьей и испытывая муки совести, взывающей к покаянию.
Обведя взором аккуратно прибранную комнату сына, Кураноскэ с некоторым удивлением отметил про себя, что почти ничего не знает о том, что чувствует Тикара, о чем думает и чем живет. Конечно, небрежение отцовским долгом пагубно и для него самого – но увы, ничего не поделаешь.
– Грустно тебе, наверное? – спросил Кураноскэ, глянув на Тикару и вкладывая в вопрос всю отеческую заботу, все свое душевное тепло.
– Да нет, – ответил Тикара с некоторым колебанием, подавшись всем телом немного вперед.
Кураноскэ уже собрался было спросить сына: «Хочешь, наверное, повидаться с мамой, с братьями и сестрами?» Однако он превозмог себя, потянулся к стопке книг, лежащих на столе, взял одну и раскрыл на коленях. Это был том «Рассуждений» Конфуция, носивший следы детского ученического усердия – весь в закладках, испещренный многочисленными пометками. Кураноскэ сразу же признал книгу, по которой еще не так давно каждый вечер занимался с сыном, разъясняя сложные места. С тех пор мальчик подрос и порядком возмужал. Ну да, тогда он был в том самом возрасте, в каком сейчас его братец Кититиё. Как забыть этого милого малыша?! Не то чтобы пристрастный взор отца видел в этой картине великое торжество разума, но образ погруженного в занятия сына будто имел какую–то магическую власть над ним – память под воздействием сильного всплеска эмоций вцепилась в ту картину из прошлого и ни за что не хотела отпускать, словно он дал обет свято хранить воспоминания до конца своих дней. Тикара был таким наивным ребенком…
Просто удивительно, как он повзрослел за последние год–два. Сам он, Кураноскэ, в этом возрасте еще гонял собак и птиц да играл с ребятами в войну.
Ласково, с величайшей любовью и нежностью, Кураноскэ смотрел на юношу, который сидел рядом и молчал, тихо радуясь случаю побыть с отцом. Уголки его губ сами собой дрогнули в улыбке – будто он хотел что–то сказать сыну без слов. Да, ведь в таком возрасте месяц – что год в любом другом… Но при этом важно не столько тело, сколько дух. Мальчик, конечно, вырос и возмужал, но все равно в нем еще осталась подростковая неуклюжесть, некоторая скованность. А ведь, наверное, он изрядно повзрослел за последнее время духовно… Все, конечно, из–за череды злосчастных событий. После того как решили не делать сэппуку, а мстить врагу. Ведь план мести зародился под воздействием предопределенных судьбой злополучных обстоятельств. Подросток все воспринимает непосредственно, по–детски, и для его уязвимого сердца такие удары должны быть особенно болезненны.
Наивный ребяческий взор, не замутненный еще заботами взрослого мужчины, был тем не менее глубок и задумчив. Временами казалось, что глаза юноши затуманивает печаль.
Конечно, я не могу заставить его все высказать, – думал Кураноскэ, но ведь и так понятно… И то, что он сейчас живет совсем не тем, чем живут прочие его сверстники, и все эти ужасные события, и раздоры между соратниками, которые наседают на нас с обеих сторон, и разлука с матерью, с братьями и сестрами… Да и мои безудержные загулы… Все это должно было отразиться в душе подростка, как отражаются тени в зеркале пруда.
Конечно, он знал, он видел и раньше… Словно оправдываясь мысленно перед самим собой, пытаясь найти аргументы в свою защиту, Кураноскэ все острее ощущал угрызения совести и чувствовал, как горькое раскаяние вскипает в груди.
Глядя на безмолвно улыбающегося Тикару, Кураноскэ внезапно понял, что своими руками собирается убить собственного ребенка, которого так заботливо растил. Зачем этот мальчик читает книги китайских философов, зачем с усердием радеет в учебе? Не все ли равно, будет он стараться в учебе или нет, если конец уже близок? И это ладное, крепкое, словно молодое деревце, тело, и благородная душа, воспитанная и окрепшая в праведном упорном труде, – все обречено погибнуть в единый миг под леденящей десницей божества смерти.
А что сам Тикара? Или он вовсе не думает об этом? Ладно уж – взрослый. Тот, кто зовется самураем, должен все помыслы направить на воспитание такого характера, чтобы можно было спокойно принять смерть в любой момент. Все традиции и обычаи самурайства способствуют воспитанию силы воли и равнодушия к смерти. Однако мальчик ведь – дело другое, не так ли? У него еще не было времени, чтобы развить в себе подобные качества характера. Вероятно, его спокойствие проистекает как раз из того, что он еще ничего не знает о смерти?
– Тебе, наверное, скучно тут сидеть целыми днями? – спросил Кураноскэ.
– Нет, – ответил Тикара, – у меня много дел.
– Какие же у тебя дела?
– Упражняюсь в фехтовании…
– А еще?
– До того как идти с вами, отец, на дело, я хочу прочесть как можно больше книг. И вообще хочется еще много чего успеть.
Да, значит, мальчик спешит… Хочет успеть за оставшееся краткое время все, на что человеку требуется лет пятьдесят… Эта мысль щемящей жалостью отозвалась в отцовском сердце. Что ж, того требует сама жизнь, такова человеческая натура… Какая–то слепая сила движет мирозданием и направляет человеческую жизнь… Независимо от того, знает ли об этом сам человек или нет, – не с тем ли неотвратимым постоянством, с которым сменяют друг друга времена года, все живое следует непреложному закону, повелевающему жить?
Словно пораженный громом, Кураноскэ впервые так остро почувствовав всю хрупкость бренной человеческой жизни – и тут память подсказала ему образ из прошлого. Дело было семь лет тому назад. Тикаре как раз исполнилось восемь, и его впервые привели показать князю Асано. Покойный князь спросил, что Мацунодзё больше всего нравится. Мальчик ответил: «Кони». А когда они с отцом вернулись домой, его уже ждал подарок – великолепный буланый скакун из княжеской конюшни. Восьмилетний малыш получил в подарок не глиняную и не деревянную лошадку, а настоящего чудесного буланого коня. Кураноскэ до сих пор помнил, каким восхищением светились глаза мальчишки. И весь свой восторг Тикара тогда выразил простодушным восклицанием:
– Вот ведь какой у нас господин!
Он много раз повторил эти слова, словно вкладывая в них особый смысл, и добавил, что, когда вырастет, готов будет умереть за господина. Кураноскэ радовался вместе с сыном, однако его покоробило то, что восьмилетний мальчик уже знает о том, что такое смерть, и, поскольку все общество зиждилось на этих основах, он уже тогда испытал смутное чувство тревоги. Говорят ведь, «какова душа у дитяти в три года, такой и останется хоть у старика в сто лет». Конечно, вряд ли Тикара сознательно так уж стремится умереть. И вот сейчас, когда витавшая где–то в отдалении тень смерти уже легла на порог, заставляя мальчика торопиться завершить все дела в этой бренной жизни, отцовское сердце не могло не сжаться от боли.
«Да, – твердил он про себя, – я во всем виноват, я был плохим отцом. Я должен был больше заниматься тобой. Я должен был уделять тебе больше внимания в те краткие часы, что остались нам в этой жизни, чтобы ты успел стать как можно лучше, как можно умнее, как можно сильнее!»
Кураноскэ, раскрыв книгу на заложенной странице, сказал, что сейчас разъяснит непонятные места, и отлучился на минуту по нужде. Все было как в старые добрые времена. Тикара, просияв, стал готовиться к уроку.
Послышался шум – это отец, чтобы помыть руки, отодвинул створку внешних ставней. Вслед за тем раздался ужасный грохот. Отец что–то крикнул – Тикара вскочил на ноги. Хрустнула деревянная задвижка на сёдзи…
В коридоре царила тьма. Звезды терялись в тумане, напоминая о себе лишь бледным отсветом, который и проникал в дом сквозь отодвинутую створку ставен. Сквозь мглу на опрокинутой раме сёдзи проступали два силуэта: Кураноскэ сжимал руку противника с занесенным мечом, который тот тщетно пытался пустить в дело. Без лишних слов Тикара бросился к месту схватки, обнажив клинок, но тут его остановил оклик Кураноскэ:
– Не убивать!
Не вполне понимая, что означает сие предупреждение, юноша тем не менее остановился. Внезапно со двора донесся пронзительный свист. В то же мгновение разбойник рванулся, оттолкнув Кураноскэ, грозно зарычал на Тикару, который бросился было следом, и кубарем скатился в сад. Тикара, отшатнувшийся было на миг, уже собрался пуститься в погоню, но Кураноскэ успел схватить его за руку своими железными пальцами и держал не отпуская. Перед ними расстилался сад, окутанный туманом. Отец и сын молча вглядывались во мглу. В той стороне, куда скрылся злодей, качались кусты и слышался удаляющийся треск веток.
Только сейчас Кураноскэ впервые проронил:
– Болваны!
Сердце у Тикара все еще отчаянно билось. С удивлением он осознал странный факт: отец, отведя первый удар, решил дать противнику уйти безнаказанным. Потому–то и крикнул ему: «Не убивать!»
– Ты не ранен? – спросил Тикара.
– Нет, – буркнул в ответ отец и, задвинув ставню, опустил на место засов.
Тикара сбегал в комнату за фонарем. Когда он вернулся, отец, нисколько не изменившись в лице, рассматривал рухнувшую раму сёдзи – напоминание о недавней схватке. На дощатом полу в коридоре виднелись грязные следы. Вид их был, пожалуй, еще отвратительней, чем вид самого злодея, вломившегося в дом.
– Принеси тряпку! – скомандовал Кураноскэ.
Когда Тикара появился с тряпкой в руках, отец вышел из темного проема в бумажной стене, будто неся на плечах выломанную часть сёдзи.
– Кто это был? – спросил Тикара.
– Н–да, и кто бы это мог быть? – усмехнулся отец, радуясь, что сын, по–видимому, пришел в себя и успокоился. – Ладно, хватит с этим… Пожалуй, оставим уборку на завтра. Ну, залетел к нам какой–то ночной мотыль на огонек. Больше, думаю, не сунется… А теперь заниматься!
Тикара пошел за отцом в комнату. Он был намного выше плотного, коренастого отца и с мальчишеской самоуверенностью чувствовал себя защитником семьи.
Кураноскэ, подвинув напольное сиденье в нишу, сел на прежнее место.
– Завтра тоже будем заниматься, – сказал он, когда урок окончился.
При этих словах Тикара радостно улыбнулся.
Хотя с уроками было покончено, Кураноскэ еще на некоторое время задержался у сына. Когда подошло время ложиться спать, он сказал:
– Тот мерзавец, кажется, прошелся по моим пионам… Оба взяли по светильнику и вышли в темный осенний сад посмотреть, много ли пионов сломал злоумышленник. Туман низко стелился над землей, а в небесах над темным, чуть заметным во мгле пиком горы Отова, словно белесая струйка испарений, смутно проступал Млечный путь.
Отец и сын шли по саду в ярком свете фонарей. Но вот Кураноскэ приостановился, молча вглядываясь в клумбу хризантем. Тикара тоже застыл на месте. В тумане виднелась чья–то тень.
Весь напрягшись, Тикара, поднял повыше светильник и стал всматриваться во мглу.
– Что там? – спросил Кураноскэ.
– Похоже, кто–то там есть.
При словах сына Кураноскэ тоже посмотрел в указанном направлении сквозь туман. Тотчас послышался шорох – кто–то поспешно удирал сквозь кусты, боясь, как бы его не обнаружили. В той части сада, через которую пробирался незнакомец, ночной хор сверчков ненадолго притих, но вскоре с новой силой завел свою бесконечную песню. Пока Кураноскэ с сыном стояли в нерешительности, прислушиваясь, незнакомец, должно быть, уже успел выбраться за ограду. Рассмотреть его так и не удалось, но издалека неожиданно донесся бодрый голос:
– Прощенья просим, хозяева! Не извольте беспокоиться – я вам зла не желаю! Спокойной ночи!
– Эй, погодите! – окликнул беглеца Кураноскэ. – Надо бы поговорить. Я ведь ждал, что вы рано или поздно заявитесь…
– Нет уж, не обессудьте, сударь! – долетел с улицы краткий ответ, после чего незнакомец собрался было пуститься наутек.
– Да постойте же! – снова позвал Кураноскэ. – Неужто нельзя хоть на минуту задержаться?!.. Хочу только сказать, что высоко ценю вашу бескорыстную помощь с тех пор, как всем нам пришлось покинуть Ако.
– Да ну, право! Что уж я такого сделал?… Однако сегодня вам повезло. Еще бы один шаг и… Но когда там узнают, они этого так не оставят. Берегитесь!
– Это где же там? Под криптомерией, что ли? Кураноскэ специально выделил слово «криптомерия» – суги – чтобы ясен был намек на дом Уэсуги.
– Нет, под ивой, – ответил незнакомец, по звучанию слова «ива» – янаги – явно имея в виду Янагисаву.
– Ого! Неужели его светлость снизошел до персональной опеки?
– Похоже на то. Те двое молодцов с вас глаз не спускают, так и ходят за вами по пятам. Может, они и ничего себе рубаки, да только у них, как я понимаю, кишка тонка против вас, сударь, – рассмеялся незнакомец по ту сторону живой изгороди. – Ну, я пошел!
– Постойте! – снова придержал его Кураноскэ, но незнакомец только снова рассмеялся, будто желая на том пресечь все излишние разговоры, и зашагал прочь по улице.
– Кто это был? – впервые обратился к отцу с вопросом Тикара.
– Этот человек? Ты, наверное, не знаешь дядюшку Мунина из Цугару? Он твоему прадедушке доводится двоюродным братом – дальняя родня… Служил князьям Цугару, а сейчас уж стар стал, в монахи постригся. А сам живет в Эдо, развлекается помаленьку. Ну вот, он о нас беспокоится. Знал старик, что, если предложит, я от него помощи не приму – вот он и послал своего человека на разведку безо всякого предупреждения. Вроде бы это наш союзник… Я уж Мунину и письмо посылал не раз, пытался выспросить, кто таков этот молодец, да он не отвечал. Чудно даже… Когда мы еще были в Ако, он же мне и помог в схватке у храма Кагаку–дзи. Ну, а сейчас вот ты сам его голос слышал. Он иногда по ночам приходит сюда вроде бы сторожить дом, чтобы никто наш сон не потревожил. Не иначе, все благодаря доброхотству нашего родича, хоть бы боги ему даровали здоровье.
Тикара с сияющим взором только кивнул в ответ.
– А имени своего ни за что назвать не хочет. И откуда пришел, не говорит. Не хочет, чтобы я это знал, да и сам избегает встреч со мной. Вот такой человек… Понимаешь, Тикара, он ведь не один такой, многие нам сочувствуют, только мы их не знаем. Об этом всегда надо помнить.
Кураноскэ весь промок от ночных испарений, но все же ласково предложил:
– Пойдем, что ли, посмотрим пионы?
– Вот, видал дураков?! – горько бросил Синноскэ Аидзава, шпион Янагисавы, плюхнувшись на циновку.
На это его напарник Кагэю Ивасэ со стариковской умудренностью философски изрек:
– И не говори, брат!
С этими словами он деловито поставил в нишу свой меч, а затем, приняв меч от Аидзавы, отправил его туда же.
– Уж не повезло, так не повезло!.. Кто же знал, что кто–то к нему может прийти?… Вдруг самурай какой–то. Я было решил, что он так, просто хочет Оиси навестить…
– Да что тебе за дело! Надо было не ждать, не пялиться на дом, а сразу ворваться, раз–раз – и готово!
– Может, оно и так… Попыхивая трубкой, Ивасэ заметил:
– Не думал я, что ты не сможешь его зарубить… Ну да ладно, это я вроде как про себя рассуждаю. Такие разговоры до добра не доведут, – добавил он, выпуская клубы дыма с утомленным видом.
Докурив свою трубку, Ивасэ завалился было спать, но перед этим, поглядывая с татами снизу вверх на Аидзаву, который сидел как в воду опущенный, попытался полушутя утешить приятеля:
– Да брось ты! Деньжата, что нам выделили на стратегические нужды, пока еще не кончились, маленько осталось. Торопиться особо тоже некуда. О средствах тревожиться нечего, так что утешься: как–никак мы с тобой в столице. Тут и винцо доброе, и разносолы всевозможные, а самое главное – красотки–то какие! Так что унывать не стоит. Ты ведь у нас, друг любезный, потешиться не прочь, а тут – надо же – сидишь надувшись, будто какой–нибудь мужик неотесанный. А может, ты в какую–нибудь красотку из Эдо влюбился? Вот ужо все расскажу твоей здешней зазнобе!
– Еще чего! Будет болтать–то! – огрызнулся Аидзава, укладываясь рядом с приятелем на циновку и вытягивая длинные ноги.
На их беду, когда оба уже почти спали, раскинувшись на циновках, перегородка, отделявшая их комнатушку от соседней, внезапно отодвинулась. Ничего особенного в этом не было – приятели подумали, что явилась служанка, забывшая постелить на ночь футон. Не поднимая голов, они только чуть скосили глаза – и увидели перед собой того самого порядком их поморочившего самурая, которого в потайном доме терпимости чуть не приняли за Кураноскэ. Откуда случайный знакомый прознал про их нынешнее пристанище, было неизвестно. У обоих сон тотчас же как рукой сняло.
Нежданный гость стоял молча с бравым, самоуверенным видом, и на губах у него играла легкая улыбка.
– Что еще такое?! – ошеломленно воскликнул Аидзава.
Когда шок от неожиданного вторжения прошел, он воспылал праведным гневом. Ивасэ тоже суетливо бросился к нише, куда сам только что сложил их мечи.
– Какая наглость – без спросу, не поздоровавшись, вторгнуться в чужую комнату!
Пришелец, не меняя позы, ответил коротко и четко:
– Сейчас поздороваемся. Выходите к реке.
– Интерес–сно! – с шумом выдохнул Аидзава, вскочив на ноги и отбросив в сторону накидку–хаори.
Однако тут в голову Ивасэ пришла здравая мысль, и он окликнул приятеля:
– Погоди, погоди, Аидзава! Между нами ведь никакой вражды не было – зачем нарываться на неприятности? Надо все уладить миром. Я тоже посодействую. С чего вы, сударь, так на нас взъярились? Или мы вас чем обидели?! Тут какая–то ошибка. Поговорить надо – все само собой и выяснится. Присядьте пока, потолкуем.
– С чего я на вас взъярился? – повторил незнакомец, – Не вы ли мне говорили, что вы лучшие друзья Кураноскэ Оиси? И после этого – что вы устроили сегодня ночью?!
Ивасэ вытаращил глаза от удивления. «Ему уже все известно про наши похождения…» – чуть слышно пробормотал он себе под нос и взглянул на Аидзаву. Тот, побледнев, исподлобья злобно смотрел на незнакомца.
– А, вы вот о чем! – нашелся наконец Ивасэ. – Вы, значит, сударь, оттого так сердитесь, что мы вам слегка приврали? Да полноте, право, напрасно вы это!
– Хватит, Ивасэ, нечего дурака валять, – вмешался Аидзава. – Мы этому типу не обязаны докладывать о своих делах. И говорить с ним больше не о чем!
– Нет, ты погоди! – не соглашался Ивасэ. – Такой отличный был парень, веселый такой… Мы же, можно сказать, душа в душу… И вдруг так переменился. В чем дело, не пойму. Надо разобраться. Что мы с Оиси были дружны – это правда. Ну, то, что в последнее время немного раздружились, – тоже правда. Так что мы вам, сударь, и не соврали вовсе. Теперь все понятно?
– Нет, непонятно.
– Не–по–нят–но? Погоди–погоди, Аидзава! Странно, право! Я все так хорошо объяснил, а вам все невдомек? Так вы, стало быть, сударь…
Ивасэ помрачнел, во взгляде его появилась враждебность.
– Так вы, стало быть, сударь, неспроста… Решили, значит, защищать от нас Оиси?
Вот оно что! Ивасэ упорно прикидывался расслабленным придурком лишь для того, чтобы привести в исполнение далеко идущий план – прощупать противника. Какая связь существует между этим типом и Оиси? Может быть, тут–то и кроется секрет истинных намерений Оиси, который так легкомысленно проводит время с красотками в домах терпимости! Ивасэ заподозрил, что дело нечисто, еще с тех пор, когда Оиси, обведя их вокруг пальца, подстроил их встречу с этим молодчиком в загадочном борделе, а сам тем временем отправился в Эдо. Не иначе как этот тип – один из людей Оиси, какой–нибудь его телохранитель… Придя к такому выводу, Ивасэ решил более не отказываться скрестить мечи с незваным гостем. Насколько он силен в фехтовании, конечно, неизвестно, да ведь и они с Аидзавой охулки на руку не положат. К тому же, с того момента, как молодчик вломился в комнату, было ясно, что объяснение добром не кончится. Ивасэ уговаривал его пойти на мировую в основном, чтобы потянуть время, но вдруг неожиданно принял вызов.